Не замедлив шага, человек сделал странное движение рукой, и Мишка заметил тусклый высверк стали в его левой руке, с тоской вспомнил о своем «Макарове», заткнутом сзади за ремень. Он опаздывал на вечность, точнее – знал, что опоздает. Волошин хотел крикнуть Еленке, чтобы не подходила, но ощутил вдруг, как чужая мощная воля сдавила его сознание, сделав все тело ватно-мягким и непослушным, руки бессильно упали вдоль тела, голос отказывался подчиняться. Слава богу, хоть ноги еще держали, иначе бы Мишка самым постыдным образом плюхнулся на задницу мимо скамейки.

Они подошли почти одновременно: Еленка и тот человек, мужчина опередил девушку на пяток шагов, и Волошин увидел в его руке, небрежно прикрытой полой легкой куртки, кургузый короткоствольный пистолет. Такой Мишка видел лишь на картинке, но все же узнал – ПСС[24]. Бесшумность выстрела в нем достигалась не с помощью глушителя, а благодаря особой конструкции боеприпасов, не выбрасывавших в канал ствола пороховых газов, а толкавших пулю поршнем, помещенным внутри гильзы. Этот же поршень перекрывал выход газов, закупоривая дульце гильзы и сохраняя в ней повышенное давление.

– Зачем ты здесь? – сумрачно спросил мужчина, и Мишка увидел на его лице несколько довольно свежих рубцов, которых не было во время предыдущей встречи, отметил шепелявость в голосе, какая бывает, если выбить передние зубы. – Или я плохо объяснил в прошлый раз?

– Миша, кто это? – спросила подошедшая Еленка, почувствовав угрозу в голосе незнакомца. – Что случилось?

Мужчина покосился на нее, но продолжал обращаться исключительно к Мишке.

– Наблюдаю странное противоречие, – холодно продолжал он. – Если ты жив, то внял моим словам. Но ты на моем пути – значит, не внял. Желаешь объясниться прежде, чем перейдем к нежелательным мерам? – он выразительно шевельнул стволом. Теперь оружие увидела и девушка. Она побледнела.

– Миша, что случилось? – севшим голосом снова спросила она. Мишка натужно улыбнулся.

– Ничего страшного. Старые дела и недоразумения, связанные с ними, – он взглянул прямо в глаза мужчины, но не смог долго выдержать его взгляд. – Я готов объясниться. Но не здесь.

Мужчина секунду подумал, прищурив глаза. Потом кивнул.

– Пошли.

Чистильщик не рассчитывал, что день будет особенно хорошим, несмотря на солнечную ясную погоду и теплый южный ветерок. Но чтобы настолько похабным – даже и не думал. Он приехал в Псков в пять часов утра, до одиннадцати покемарил в машине на обочине Рижского шоссе, проверил квартиру – так, на всякий случай, заранее зная-чувствуя, что она пуста. Затем заехал в дорогой магазинчик на Октябрьском проспекте, купил пару бутылок своего любимого «Джека Дэниелса» – одну заначил, мало ли когда еще удастся похлебать этого чудного напитка – и завернул к рынку. Зачем он это сделал – Чистильщик и сам не смог бы сказать. Захотелось – и все.

На книжном лотке, среди развала всяческих «Бешеных» и «Слепых», его взгляд зацепился за незнакомую, явно польскую фамилию автора и интригующее название. Анджей Сапковский, «Ведьмак». Почему-то внутри заныло нечто, этакое интеллектуальное и сенсорно голодающее. С усмешкой вспомнил, что последний раз читал в свое удовольствие, развалившись на диване, дымя вкусной сигаркой и потягивая нечто не менее вкусное спиртное, уже с полгода назад. А то – и поболее. Потом – сплошные запарки, чтение только узкоспециальной литературы и беготня. Твою мать, так недолго шерстью обрасти, хвост отпустить и начать выть на луну. По диагонали быстро пробежал глазами книгу. Весьма и даже очень.

Купил все пять томов, которые продавец люто рекламировал, как продолжение «Ведьмака», бросил на прилавок новенькую необмятую сотню и неспешно обошел рынок. Купил полиэтиленовый пакет, чтобы не таскать стопку книг под мышкой, подошел к ларьку, где торговали болгарскими и китайскими CD-дисками, чувствуя спиной пару не слишком добрых взглядов. Приглядевшись уже к двухтомному органному Баху, не глядя – ну, почти; чумазого подростка-цыганенка он краем глаза заметил – перехватил руку воришки у самого бокового кармана, откуда он доставал деньги, расплачиваясь с книжником, и коротким поворотом кисти сломал запястье карманника. Цыганенок взвизгнул, но тотчас же потерялся в толпе. День начинал портиться. Настроение лишь слегка улучшилось после покупки двух дисков и предвкушения интересного чтения под хорошую музыку и славный напиток. Но на выходе с рынка – а он специально прошел его насквозь и вышел через вторые ворота, вььходившие на Пскову, – настроение снова испортилось.

Его ждали. Четыре крепких мужичка, с десяток цыганок и толпа цыганят от двенадцати до пятнадцати. Пацанва в бою не сила, но если амбалы завалят жертву, то стая мелких пираний дорвет ее. Ну и на ногах повиснуть могут. Да и бабы в виде отвлекающего фактора сработать могут. Сучья тактика.

– Нехорошо, дорогой, – чуть шагнул вперед усатый цыган. Волосы с проседью и цепкий взгляд выдавали в нем старшого. Не барон, но «бригадир», или как там он у них называется. – Очень нехорошо. Зачем ребенка обидел? Поймал на кармане – в милицию веди или в морду дай. А руки ломать – не хорошо. Как он теперь семье на хлеб зарабатывать будет? Плати, дорогой.

Чистильщик оценивающе поглядел на старшого. Уверен в себе, да и его бабье-щенячья команда уже охватила «глупого русака» полукольцом. Прохожие опасливо обходили место разборки стороной. Прорваться через это «оцепление» не составило бы даже для нетренированного аномала детскую задачу, но бить женщин и сопляков… «А какого черта! – вдруг озлился Чистильщик, и в нем на какой-то миг воскрес прежний Крысолов. – Даже маленький трутень – все равно трутень. Я не фашист, но геноцид в некоторых случаях вполне оправдан». Мотнул головой, чтобы избавиться от наваждения, от призрака прошлого и вновь взглянул в глаза цыгану. Его и еще с десяток он бы «взял» без труда. Но это улей, и «брать» надо было всех, а на это сил пока не хватало. Значит, надо было либо отбрехиваться, либо решать вопрос силой.

– Ничего, – жестко ответил Чистильщик, – в школу походит, хоть писать-читать научится, – он сунул в рот сигарку, закурил. И неожиданно перешел на цыганский: – А говорить о каких-нибудь претензиях я буду только с бароном. Понял?

Они опешили. В их хитрых головах мысли вдруг стали проворачиваться со скрипом, таким явным, что Чистильщик практически слышал его. Конечно, это автоматически включился, как всегда, в экстремалке, его «считыватель», но он слышал их простенькие и боязливые мыслишки. Страх двигал ими, страх и жадность.

– Ты – цыган? – наконец неуверенно спросил по-русски старшой.

Чистильщик глумливо усмехнулся.

– Бог миловал, – все так же по-цыгански и с хорошим произношением ответил он. Понимай, как хочешь. – Настроение ему они все-таки изгадили прилично. А злой аномал – втройне не человек. Нелюдь. – Тачка твоя далеко?

– Вот она, – все так же неуверенно ответил цыган, мотнув головой в сторону серебристой «Тойоты» не самой ранней модели.

– До больницы доедешь, – буркнул Чистильщик уже по-русски и встряхнул левой рукой.

Выстрела никто не услышал. Только цыган вдруг заорал и рухнул на корявый пыльный асфальт. На светло-серых широких штанах в районе колена у него расплывалось кровавое пятно. Поморщившись от ожога на запястье, Чистильщик раздвинул оторопевшую толпу цыган и зашагал к лестнице, спускавшейся с высокого берега на мост через Пскову. Вой поднялся лишь тогда, когда он уже достиг середины моста. Вытряхнул из длинного широкого рукава матерчатой куртки все еще горячую гильзу ПССа.

Широко размахнувшись, он зашвырнул ее подальше в реку – оставлять гильзу, внутри которой сохранялось адское давление пороховых газов, на суше он не рискнул. Могли расковырять дотошные пацаны и повредить себе глаза-руки; могли заинтересоваться компетентные органы – кто это у нас в уездном городе постреливает из таких экзотных машинок. Задерживаться в Пскове, конечно, Чистильщик не собирался, но все-таки не стоит создавать нездоровых сенсаций. Хотя одну он только что создал. На другом берегу, присев на сырую скамейку, Чистильщик вынул из пакета книгу и бутылку виски. Открыл первую страницу и погрузился в чтение.

Книга читалась, как иной раз пьется гранеными стаканами ледяная хорошая водка – залпом. Прихлебывая виски и чаще, чем обычно, закуривая сигарки, Чистильщик одолел ее (как и семьсот пятьдесят миллилитров «Джека») за три часа. Легкий хмель гулял и шумел в голове, наличествовала небольшая ошарашенность. «Почти про меня, – подумал Чистильщик про «Ведьмака». – Очень относительно почти – но про меня. Геральту было гораздо проще». Он поднялся со скамейки, сунул книгу в пакет и, перейдя мост, продефилировал мимо рынка. Тишина и спокойствие, не считая пары сонных милиционеров в канареечном «уазике», которых ранее здесь не наблюдалось. Патриархат и домострой. Лепота!

Пройдя мимо общаги пединститута и его учебного корпуса, Чистильщик направился через сквер к ближайшему пристойному магазину, желая залить в себя хорошего пива, дабы усугубить эффект от виски и окончательно впасть в благодушие. Но, выйдя из-за угла, он слегка сбился с шага, и хмель незаметно выветрился из головы, а настроение упало ниже нижнего. У одной из скамеек стоял, маша рукой, очень знакомый человек. Тот, кого Чистильщик подстрелил в Москве, брат Самэ, он же – Михаил Волошин. Махал он, само собой, не Чистильщику, а девчушке, шедшей на полтора шага впереди него. Но и парень узнал его. И понял, что Чистильщик узнал его и знает, что он его узнал.

Черт, непроходимые для русского языка дебри. Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю. А еще говорят: «великий и могучий…» и далее по тексту. А вот ни хрена не могучий. В языке народности люй, – кажется, – живущей на границе Китая и Бирмы, есть такое словечко «дунь-мы», которое и означает подобное явление. Вот те нате, хрен в томате, сплошное дунь-мы, короче.

ПСС словно бы сам прыгнул в руку Чистильщика. Продолжая сближаться с Волошиным и обогнав девушку, он увидел, что тот замер, с тоскою поглядывая на кончик ствола, высовывающийся из длинного широкого рукава куртки Чистильщика. Тоска именно та, когда знаешь, что у тебя тоже есть оружие, но нет времени его обнажить.

Короткий разговор рваными фразами, куда все время хотела вклиниться девушка, нагнал смертную тоску. Убивать пацана не хотелось, но случайностей, как известно, не бывает. И, словно утопленник за соломинку, Чистильщик уцепился за предложение объясниться. Он уже мысленно просканировал окрестности и не обнаружил никакого к себе внимания. Значит, пацан был один. То есть – не один, а с юной дамой, но без оперативного прикрытия. Уж что-что, а это Чистильщик научился вычислять быстро и безошибочно.

– Пошли, – скомандовал он и показал движением бровей – куда.

– Еленка, – как-то нежно и ласково, удивив Чистильщика, произнес Волошин, – мы скоро вернемся. Иди домой, я подойду позже.

– Нет, – вдруг замотала головой девушка и вцепилась в рукав куртки Михаила, – нет, я с вами.

Выплеск ее эмоций, на секунду ослепивший внутренний взор Чистильщика, поразил его. Воспользовавшись этим выплеском, он мог легко «взять» девушку, внушить все, что угодно. Но… он медлил, проигрывал темп, тактику… Черт возьми! Ему было приятно проигрывать, не хотелось выигрывать эту партию, потому что противником были нормальные живые люди, которые переживали, болели друг за друга и заботились бескорыстно и даже жертвенно. Любили, в конце-то концов!

– Я не думаю, что ты захочешь все узнать, девочка, – услышал Чистильщик свой внезапно севший голос. Еленка замотала головой.

– Мне не важно, кем Мишка был, – ответила она. – Наемником, рэкетиром, вором. Теперь он не такой, и я его вам не отдам.

– Если бы все было так просто, – усмехнулся Чистильщик, – то это был бы просто праздник какой-то.

«Ну вот, ты и дожил до мартовского дождя», – сказал я себе, закуривая папиросу. Это был именно дождь, а не снег с дождем, не мокрый снег и не дождь, переходящий в снег. Именно – дождь. И пусть он тушил папиросу, и пусть ноги скользили по мокрому льду – я радовался. Я никак не могу привыкнуть к этому ощущению, что я дожил до какой-нибудь, пусть чисто метеорологической вехи. Хотя они повторяются пять с половиной раз в году вот уже много – для меня – лет. С половиной – потому, что между двумя (а их должно было бы быть шесть) очень малый промежуток времени, считанные недели, и они сливаются.

Каждая такая веха удивляет меня, что я все еще жив, а она наступила. И каждая несет в себе какой-то свой привкус, ассоциируется по-своему. У мартовского дождя привкус горького «Беломора», даже если я и стану курить «Кэмел» или «Балтию». «Беломор», неторопливая ходьба в мокрых ботинках и первый дождь, который почему-то ласкает лицо, хотя он еще холоден.

Первая гроза – это неудержимый бег, запрокинутое лицо к изрыгающему шквальные водяные потоки и молнии небу, вопли во всю глотку и радостно-бессмысленный смех. И – аромат свежей листвы.

Конец белых ночей. Время сумрака. И руки сами собой просятся к гитаре, к тетради, к стилу. Задумчивое блуждание темными переулками, частые остановки. Созерцания – внутреннее, внешнее.

Новая веха – середина листопада. Моя весна. Она носит привкус любви, привкус поцелуя. Даже тогда, когда любовь истерлась, как старая монета, потеряв ценность, привкус остался, озвученный шорохом падающих листьев, неслышимым плачем умирающей травы.

С этой вехой сливается еще одна – я называю ее «Время Полегших Трав». Когда листья опали, а трава умерла и прихвачена первыми ночными заморозками. Воздух чист и прозрачен, и звенит, как стеклянная флейта. Звуки негромких голосов разносятся далеко. И мир кажется безграничным – обзор не перекрывают стаи деревьев и стада трав. У этого времени вкус никотинового абстинента, прерываемого нечастыми вдумчивыми затяжками вкусных и крепких сигарет. Время раздумий и подведения итогов. Время, подобное тем часам, когда солнце еще не взошло над Фудзи и остается промежуток для осмысления прожитой жизни перед свершением сэппуку.

И, наконец, – снегопад в начале зимы. Тонкий еще снежок поскрипывает под ногами, безветрие и крупные хлопья белой ваты кружатся в синем свете фонарей. Именно в синем – в эти часы мой глаз не выносит вульгарно-оранжевого уличного освещения. Привкус терпкого и крепкого вина, и неторопливый приятный разговор. В эти часы приятно чуть заглянуть вперед, сладко предвкушая новые радости и загадывая дожить до следующей вехи. И в то же время – это часы грусти, ностальгии, легкое сожаление о том, что уже кануло в вечность и никогда более в этом мире не повторится.

Потом… Потом может надоесть все. Достать позднемартовские и апрельские дожди, заколебать июньские грозы, остоебенить снегопады. Но вехи остаются и радуют тем, что дожил. Что не скопытился на полдороге от белых ночей до листопада, от снегопада – до мартовского дождя.

Границы миров разбежались, как круги от брошенного в спокойный пруд камня, и сомкнулись, как вода над ним. И я знаю, что мне предстоит немало прошагать, стирая их, разрывая, перешагивая. Может быть, где-то я упаду мертвым, так и не сделав то, чего задумывал. Я еще надеюсь увидеть снегопад, пройти под ним.

А пока – здравствуй, мартовский дождь, спасибо, что ты дождался меня.