«Миша, Мишенька, – вдруг услышал Крысолов внутри сознания голос девушки, – что это, зачем?.. Люблю…» И – тишина. Лишь какой-то шум в ушах, словно в приемнике, который принимает несущую частоту радиостанции, где вдруг отключили музыку. Крысолов поднялся. Мельком бросил взгляд на пробитое осколками тело Леньки и сторожко шагнул в сторону подстреленного террориста. Тот был еще жив и вяло шевелился. Вынув из кармана Леньки ключи, Крысолов открыл его потертый «Вольво», бесцеремонно забросил на заднее сиденье террориста и сел за руль.

Что-то больно сдвинулось в сознании Крысолова, с хрустом и пламенем. Он завел машину, выехал с парковки и наддал, слыша сзади еле улавливаемый его ухом вой милицейских сирен. В этот момент он вдруг закричал, не в силах молча сдерживать боль, и еще сильнее надавил на газ. Лишь внутренний контроллер еще держал направление и, реагируя на информацию, поставляемую глазами, объезжал машины, останавливался на светофорах, вывозя два полубесчувственных тела за пределы Москвы. А то, что звалось Крысоловом, корчилось от непереносимой боли, выло. И исчезало.

Именно в этот день навсегда умер Крысолов и – во второй раз – родился Чистильщик. Чтобы жить, чтобы очищать мир. Чтобы вспомнить все.

Старший лейтенант Ковалев задумчиво сунул в губы сигарету и опустился на скамейку. Закурил, пряча сигарету в кулаке. С неба сыпалась мелкая морось, и Сергей поеживался и тихо поругивался. Впрочем, ругался он не только из-за сыпавшейся за ворот холодной водяной пыли. На железнодорожной платформе в различных позах лежали пять трупов, а санитары «скорой» укладывали на носилки двоих раненых. Свидетели же вообще описывали сцену из крутого буржуинского боевика. Впрочем, Ковалев был склонен им верить, судя по обилию стреляных гильз на платформе и оружию рядом с четырьмя трупами.

Странно было, что в такой пальбе пострадали всего два посторонних человека: мужчина с объемистым станковым рюкзаком, по виду – типичнейший турист, был убит наповал тремя пулями, в грудь и голову, тучная пожилая женщина легко ранена в мякоть необъятного бедра.

Ковалев мрачно пнул пухлую спортивную сумку, стоявшую у его ног. Пачки двадцати– и стодолларовых купюр глухо прошуршали. Сергей нагнулся, выудил одну и пролистал банкноты, словно пухлый блокнот. Десять тысяч долларов. А сколько всего было в сумке – представить страшно. Двадцать пачек? Пятьдесят? Ковалев мрачно покачал головой и бросил пачку обратно в сумку. Пересчитать деньги еще предстояло, но, похоже, – не в отделе и не ему. Дело-то повесят на райотдел, но заниматься им будут, скорее всего, рубоповцы. Точнее – пожинать лавры, если коллегам Ковалева удастся что-нибудь раскопать. Сергей усмехнулся добродушно – народ в РУБОПе не говнистый, так что славой сочтемся при случае, не ему же, районно-областному оперу, жаждать лавров и почестей.

Фотограф Слава закончил сверкать вспышкой, и Ковалев с кряхтением поднялся со скамьи. Предстояло довольно тщательно облазить на карачках платформу и под ней пошарить на шпалах, собирая вещдоки – гильзы и прочую подозрительную мелочь. Причем сделать это весьма оперативно – через двадцать минут должна пройти электричка из Питера на Сосново, а через четырнадцать – встречная на Питер.

Ползая на четвереньках по шпалам, тихо матерясь, Ковалев вдруг почувствовал, что левая рука, на которую он в этот момент опирался, вдруг куда-то поехала, и он, потеряв равновесие, изрядно приложился скулой об рельс. Выматерившись уже в голос, Ковштев поднялся, потер запястьем горящее лицо и медленно присел. То, что покатилось у него под рукой, вызвав падение, выглядело как обычная папироса «Беломорканал». Но начинка в ней, похоже, была из твердого пластика. Он поднял ее, уже не заботясь о сохранности отпечатков, все равно, даже если они и были, он залапал, прокатившись по ней ладонью.

– Слава, – крикнул он фотографу, – ну-ка, канай на наша сторона!

Слава оперативно подбежал и мягко спрыгнул с платформы рядом с Ковалевым.

– Давай, сделай мне эту штучку в фас и в профиль, – сказал Сергей, осторожно укладывая «беломорину» так, чтобы маркировка папиросы была отчетливо видна. Слава пожал плечами, высказав молчаливое недоумение, и послушно щелкнул затвором фотоаппарата. Ковалев поднял цилиндрик и слегка призадумался. Потом легко вымахнул на платформу, услышав шум электрички, идущей из Сосново. Сел на знакомую скамейку, рядом с молоденьким сержантом Костей Максимовым, бдительно несшим вахту с автоматом наперевес у сумки с «зеленью», и снова повертел «беломорину». Потом вынул из кармана дареный швейцарский ножик, открыл самое тонкое лезвие и осторожно надрезал бумажный мундштук.

Он был далек от мысли, что курьер – а двое из убитых, несомненно, курьер и его охрана – должен был последовать печальному примеру профессора Плейшнера, следовательно, в папиросе не ампула с ядом. Распотрошив «беломорину». Ковалев извлек на свет божий пластиковый цилиндрик, длиной сантиметров семь и толщиной пять миллиметров, с завинчивающейся крышкой.

Дождавшись прохождения электрички на Сосново, Ковалев спрыгнул с платформы и зашел под навес станции, спасаясь от мороси. Осторожно отвинтил колпачок буквально обжигавшего руку цилиндрика, хмыкнул и пинцетом все из того же швейцарского ножика выудил скатанный в плотную трубочку листок кальки, развернул его. Группы цифр. Пятью столбиками, по двенадцать семизначных чисел в каждом.

– Алекс – Юстасу, – пробормотал Сергей и пожал плечами в недоумении. «При нынешних-то Интернетах, хренетах и прочей компьютеризации – и такой архаизм. Ни хрена не понимаю». Еще раз пожав плечами, Ковалев тщательно скопировал эти цифры на листок блокнота, а кальку, снова свернув в трубочку, сунул обратно в цилиндрик, завинтил крышку и приобщил к вещдокам. Лениво развалившись на скамейке под навесом и глядя на верхушки деревьев, Ковалев курил, медленно выпуская дым тонкой струйкой.

«Курьер выехал с Финбана в 17.02, – так же лениво думал Сергей, щуря глаза от дыма, который ветер задувал в лицо, – здесь электричка была в 18.22. И ехал курьер именно сюда. А что здесь такого примечательного, куда можно вести несколько десятков, а то и сотен тысяч долларов? Кроме секты я ничего не нахожу; пусть я предвзято мыслю, но места более-менее знаю. Некуда везти. И были две группы встречающих. Одна – своя, вторая – не очень. Судя по тому, что рассказали на беглом опросе свидетели, эта вторая группа приехала на той же электричке.

А почему не перехватили курьера в пути? Значит, была и третья группа, сопровождение. Ох, бля, странные игры в конспирашки. Почему группа сопровождения поехала дальше, а не вышла в Орехово? И вообще – почему такую крупную сумму везли в электричке, а не на машине, например, – на фуре с охраной? – Ковалев почесал ухо и глубоко затянулся. – Темна вода во облацех. Кстати, о воде… Нынешнее лето меня точно в гроб вгонит. То жара, что не продохнешь, то слякоть или дубак сентябрьско-октябрьского розлива. Мать его в бога и душу, опять же меня в отпуск отпустят – если, конечно, отпустят – не раньше октября.

И все-таки – а почему они поехали на электричке?»

Ковалев встал со скамейки, потянулся и бросил окурок в мятое мусорное ведро, сиротливо притулившееся в углу навеса у билетной кассы. Сейчас, хотя и чертовски клонило в сон, имело смысл ехать в отдел и послушать свидетелей, что они скажут на подробном допросе. А вот завтра можно заявиться к Рогозину и не с пустыми руками.

Чистильщик осторожно опустил раненого обратно на толстую подстилку из елового лапника, небрежно закинутую брезентовым полотнищем. Присел рядом на корточки, закурил, глядя в пламя костерка. Сейчас оставалась только ждать, пока плененный террорист придет в себя. Ждать и спокойно анализировать ситуацию, что давалось крайне нелегко. Впервые по его вине погибли ни в чем не повинные люди. И не просто посторонние, а те, кто ему доверял, кто слепо вверил ему самое дорогое – жизни и судьбы. Чистильщик скрипнул зубами.

Инстинкт заставил его ввязаться в чужой бой. И именно из-за этого погибла Оксана. Леньку, погибшего при взрыве, он спасти не смог бы, но девушка погибла именно из-за него, бездумно-механического Крысолова, из-за его проклятых инстинктов и рефлексов. Чистильщик снова скрипнул зубами, сплюнул в сторону и длинно выругался.

Те, кто противостояли ему, были серьезными противниками. В скорости восприятия и реагирования они ничем не уступали Чистильщику, их глаза так же, как и его, легко приспосабливались к изменению освещенности. И они были хорошо тренированы, мало чувствительны к боли. Чистильщик поглядел на слабо шевельнувшегося пленника. Его он смог «слепить» теплым только потому, что тот явно был новичком, плохо натасканным и не ожидавшим сопротивления себе подобного.

Но они не были аномалами. Пленник шевельнулся, и по его лицу пробежала волна, в третий раз за последние шесть часов изменив его черты. Не были они и потомками аномалов, «супераномалами», как их называл Змей, – Чистильщик узнал это случайно, введя в вену пленника, потерявшего много крови, два кубика «Волчьей сыворотки», повышающей затягиваемость порванных сосудов. И – анафилактический шок, обычная реакция обычного человека на большинство лекарственных препаратов аномалов. Остальные лекарства просто убивали людей на месте. К счастью, Чистильщик всегда таскал с собой набор из десяти антидотов на случай, если кто-то из знакомых доберется до его аптечки и тяпнет по глупости какой-нибудь эликсир.

Сейчас оставалось ждать, пока раненый очнется. Еще несколько часов все его внутренности будет жечь огнем – побочное действие антидота. Что было весьма на руку Чистильщику, ибо террориста следовало немедленно выпотрошить. Что станет делать с добытой информацией, бывший оперативник не знал – возможно, она станет ценой за спокойствие его, Мирдзы и Марты. Синдикат должен заинтересоваться подобным явлением. О мести тем, кто послал этих людей, Чистильщик думал, но как-то вяло, словно о чем-то постороннем. Можно ли отомстить урагану или землетрясению, убившему твоих близких? Или пойти взрывать электростанции и ЛЭП, если твою бабушку убило током?

Но многолетняя выучка не позволяла Чистильщику пройти мимо какой-то банды, использующей боевиков, схожих по всем признакам с аномалами. Дело даже не в остаточной верности Синдикату, которому придется рано или поздно столкнуться с ними. И не в жажде мести, все-таки тлевшей где-то в глубине разума. Случайная – до нелепости – смерть Оксаны внезапно перевернула весь мир, лишив Крысолова права на существование, возродив того, кто почти на голом альтруизме изничтожал нечисть в подземельях Питера, кто по личному почину охотился на серийных убийц и маньяков – Чистильщика. Именно это еще и не позволяло ему просто добить раненого по принципу «око за око» и следовать своей дорогой.

Тем более – где она, его дорога? Чистильщик с каким-то суеверным ужасом подумал, что не бывает подобных встреч просто так и ему снова придется гоняться за призраком, снова придется кого-то догонять и душить, снова стать Крысоловом. «Нет, – подумал он, – это нереально. Крысолов мертв, он остался лежать там, на залитом кровью асфальте платной стоянки на Тверской. Никто больше не заставит его воскреснуть».

Раненый зашевелился и приглушенно застонал. Чистильщик повернулся к нему и поглядел прямо в лицо. Зрачки парня то расширялись, то сужались, словно он пытался что-то разглядеть при мерцающем свете стробоскопа. Чистильщик немного понаблюдал за ним, почесал переносицу и после недолгого раздумья вытащил из кармана плоскую фляжку. Свинтил пробку и поднес горлышко к губам пленного. Тот глотнул, закашлялся, со стоном перевел дыхание и снова припал губами к фляжке. После пары глотков Чистильщик заставил его оторваться от горлышка, снова уложив на заляпанный кровью брезент. Ему не сильно улыбалась мысль об экстренном потрошении раненого, но не стоило позволять и напиваться до чертиков.

Он сам приложился к фляжке, глотнув добрую стограммовую порцию коньяка, заставившую живей бегать кровь по венам, убрал фляжку в карман и уселся на траву по-турецки напротив парня. Отпустил все мышцы, расслабился, несколько раз медленно и глубоко вдохнув-выдохнув. Открыл глаза и мгновенно поймал мечущийся взгляд пленника, зацепил его и словно поволок парня к себе. Тот даже попытался податься вперед, но боль моментально уложила его обратно на брезент, однако контакт взглядов не нарушился.

– Я не буду врать тебе, что мы друзья и все хорошо. Мы – враги, помни об этом. Но живым ты останешься, – тихо и грустно произнес Чистильщик. – Не пытайся врать – я это увижу, и ты сам себе причинишь боль. Такую боль, какой не испытывал никогда в жизни. Я мог бы выпотрошить тебя, вывернуть наизнанку твои мозги и рассудок. Но не буду. Я все-таки, как и ты, немного человек. Ответь мне на вопросы, и все кончится. Кто ты, откуда и зачем был в Москве?

Размеренно крутилась кассета диктофона, лежавшего на колене Чистильщика. Лес замер, словно в ожидании бури, не шевеля ни единой веткой и листком, спрятав своих обитателей в глухих убежищах и запретив им подавать голоса.

– Сергуня, – крикнул Витька, – глянь, как лед прогибается!

Сергуня, сопя, спускался по чуть крутоватому берегу к пруду, стараясь не упасть на мерзлую обледеневшую землю откоса.

– Ничего, – пропыхтел он, – держит же?

– Ну, – подтвердил Витька и даже слегка подпрыгнул. Лед заскрипел, но не проломился.

– Офигел?! – взвизгнул Сережка, уже ступивший на лед. – А если бы проломился?

– Ну и проломился бы, – пожал плечами Витька. – Ты бы только по щиколотку ухнул, а я – по колено. Побежали б домой.

– Мудила ты, Витек, – проворчал Сережка. Витька недобро поглядел на приятеля.

– А за это можно и в морду, – негромко отозвался он, постучав для острастки кулаком в ладонь. Из-за толстой бараньей рукавицы, делавшей кулак вдвое больше, жест получился весьма устрашающим.

– Да ладно тебе, не заводись, – подал назад Сергуня. – Я ж так, по-дружески.

Витька криво усмехнулся.

– А с каких это пор мы с тобой друзья? В одном классе учимся, да домашки у меня списываешь – и все. Как чуть что, так к Тихону бежишь, а я так, с боку припека. Ладно, – махнул он рукой, – по льду-то пройтись не передумал еще? Не приссал?

– Я?! – возмутился Сережка. – Давай на спор, кто быстрее добежит до островка?

– Как не фиг делать, – крикнул Витька. – Только рядом не становись, а то еще лед проломится. Раз, два, три!

И сорвался с места. Гладкий, как стол, ледок, лишь слегка запорошенный первым снегом, стонал и скрипел под ногами. Скользя, словно на коньках, Витька бежал легко, значительно опередив неповоротливого – как ему тогда казалось, – приятеля. Тогда ему все казались неповоротливыми и медлительными. Лишь год спустя он узнает истинную причину этого явления.

Вот и островок, точнее – полуостровок, на котором возвышался холм, где чуть позже, когда наметет побольше снегу, окрестные мальчишки опять будут играть в «царя горы», спихивая друг друга и стараясь забраться на вершину. Витька вот уже две зимы был признанным чемпионом округи, с которым не могли сладить в честном поединке на обледенелых склонах даже восьми– и девятиклассники. На обледенелых склонах он уверенно держался на ногах, уворачивался от толчков, как кошка, гибко и стремительно, умел перенаправить движение противника в сторону, заставляя того лететь кубарем вниз по склону.

Холода в этом году начались довольно рано, проморозив землю и сковав воду, но снег впервые пошел только сегодня. Крупные пушистые хлопья косо летели к земле, подгоняемые холодным северо-западным ветром. Наконец-то начиналась настоящая зима, столь любимая Витькой.

Он первым добежал до островка и остановился, поджидая Сережку. Тот, поскальзываясь и матюгаясь, брел уже не торопясь, неуклюже ставя ноги на лед. Легкий снежок запорошил его пальто и лохматую ушанку. Витька утер рукавом своего «гулятельного» бушлата капельки растаявших снежинок с лица и ухмыльнулся.

– Че лыбишься, бегун хренов? – переводя дыхание, недовольно проворчал Сережка. – Доволен?

– А чего? – пожал плечами Витька. – Ты бы жрал поменьше, а бегал побольше, Колобок.

Услышав свое прозвище, Сережка надулся и попытался отвесить Витьке пинка по заднице, но тот легко увернулся и подсечкой сбил одноклассника на лед. Тот, не вставая, взбрыкнул ногами, и Витька со смехом отпрыгнул в сторону, отступив далеко от берега. Сережка вскочил и с гиканьем кинулся за ним, оскальзываясь и плюхаясь то на бок, то на задницу.

Уворачиваясь в очередной раз от подсечки, Витька, забывшись, подпрыгнул. И, уже коснувшись льда ногами, он понял, что натворил. Лед громко хрустнул и разломился. Трещины, расширяясь, побежали в разные стороны. Сережка, взвизгнув от ужаса, бросился наутек, но поскользнулся и с размаху хлопнулся на спину. Витька успел заметить, как трещины вокруг него стали темными, и в них хлюпнула вода, как разошлись льдины под Сережкой. А потом он с головой ухнул в полынью.

Ледяная вода обожгла тело, одежда как-то враз пропиталась ею и тяжело потянула на дно. С ужасом Витька вспомнил, что они – на одном из самых глубоких мест пруда. Сделав пару бестолковых движений, Витька рванулся вверх, суматошно загребая всеми конечностями, где-то рядом, но чувствовал завихрения воды, там, наверное, пытался выплыть Сережка. Витька плавал неплохо, но не в ледяной воде и не в тяжелой зимней одежде.

Удушье уже начало раздирать когтями легкие, и Витька по-лягушачьи взбрыкнул ногами, стараясь вынырнуть хоть на секунду, чтобы глотнуть чуть-чуть воздуха. Но ударился головой об лед. Царапая его ногтями, Витька пытался выбраться на поверхность, от удушья мутная вода казалась розовой. А снизу в полу бушлата судорожно вцепились пальцы Сережки, утаскивая на дно. Витька, беззвучно рыдая от напряжения и страха, кое-как извернулся, дотянулся лицом до кисти приятеля и вцепился в нее зубами, готовый отгрызть ее, готовый на все, лишь бы выбраться на воздух.

Пальцы разжались, и Витька рванулся к поверхности. Изо всех сил ударил кулаком по ледяному потолку над собой. Еще раз. И еще раз. О, чудо – лед треснул и выгнулся. Ударив еще раз и почувствовав, как рука прошла сквозь лед, Вигька, раня пальцы в кровь, ломал края, не понимая уже ничего, забыв обо всем на свете, лишь бы выбраться из удушающей безвоздушной ловушки.

Он вынырнул и увидел перед собой бородатое лицо незнакомого молодого человека, лежавшего плашмя на льду и медленно ползшего к полынье. С хрипом и тяжким стоном втянул в себя воздух.

Очнулся Витька уже в машине «скорой помощи» – голый и завернутый в колючее шерстяное одеяло. Он приподнялся, но здоровенный санитар легко уложил его обратно на носилки.

– Лежи, – пробасил тот, – и так намучались, пока со льда тебя вытаскивали.

– А Сережка? – прохрипел Витька. Санитар посмурнел.

– Не нашли пока твоего дружка. Ты-то непонятно как жив остался. Мужик, что тебя вытащил, говорил, что минут десять подо льдом был, пока не вынырнул. Ляг и лежи, – вдруг рявкнул санитар.

От этого резкого звука все почему-то поплыло перед глазами Витьки, и он снова отключился.

Позднее Витька, ставший через год Крысоловом, а потом и Чистильщиком, не раз вспоминал это происшествие; вспоминал первого человека, погибшего из-за него.

Брат Самэ, припадая на левую ногу, шел по обочине дороги. Боль и опустошенность владели им целиком. Он чувствовал себя вывернутым наизнанку, выпотрошенным. Этот странный человек, что отпустил его живым и – относительно – здоровым, буквально высосал из него, словно вампир – кровь, информацию, а с ней и эмоции, боль, веру. Брат Самэ вновь почему-то стал ощущать себя Мишкой Волошиным, тем сержантом запаса, безработным олухом, что вступил два года назад в общину Синро Хикари. Только от беззаботности тех лет у Мишки не осталось и малейшего следа, словно он прожил длинную жизнь. Сейчас Волошин ощущал только безмерную усталость, боль в едва зарубцевавшихся ранах и глобальную опустошенность.

Мишка спустился в кювет и сел на чахлую пыльную траву. Нога болела, ныли пробитые пулями плечи. Этот странный человек, допрашивавший его, пообещал, что раны затянутся за пяток дней. Сейчас раны, уже не кровоточащие, только тупо болели. Голова кружилась, напичканное анальгетиками тело было вялым, подрагивало время от времени крупной дрожью. К счастью, от окраины Новгорода до поворота до Батецкого Мишку подбросил попутный драйвер на ветхой «Колхиде». Мужичок был весьма разговорчивый, утомив Волошина обилием местных сплетен и историй.

Рядом скрипнули тормоза, Михаил, с трудом ворочая шеей, повернул голову в сторону дороги. На обочине стоял фургон «ГАЗ-66». Из кабины высунулся отдаленно знакомый усатый мужик.

– Подвезти?

– Куда едете? – тяжело ворочая языком, отозвался Мишка.

– В Черную.

– До Городни подбросьте, – тяжело вставая, произнес Мишка. Надорванные связки отозвались острой болью. С трудом влез в кунг. Там никого не было, и Волошин разлегся на полу, постаравшись максимально расслабиться. Это ему удалось, и Мишка пролежал в полуобмороке пятнадцать минут, пока не почувствовал, что машина остановилась.

Выбравшись из фургона, Мишка через силу помахал рукой водителю, натянуто-благодарно улыбнулся и побрел в сторону дома, где жили его тетка Лена с дочерью Катей и сыном Вовкой. С трудом поднялся по трем дощатым ступеням низкого крыльца, толкнул дверь. Заперто. Значит, тетка Лена была на ферме, вечерняя дойка, а Катерина и Вовка опять где-то шлялись с местной молодежью. Медленно сползая плечом по обшарпанной двери, Волошин опустился на крыльцо и пошарил по карманам матерчатой армейской куртки, подаренной тем, кто допрашивал его. Наткнулся на полупустую пачку сигарет и коробок спичек. Закурил, впервые за два года нарушив табу на никотин. Тянуло в сон; именно уснуть, а не потерять сознание – какая-то тягучая усталость разъедала сознание, мешала воспринимать реальным окружающий мир.

Тот странный человек, что допрашивал Мишку на берегу водоема, почему-то оставил его в живых, и теперь Волошину хотелось как-то оправдаться перед собой за этот нежданный подарок.