I

Малахов откинулся на спинку кресла и сунул в губы сигарету. Чиркнул кремнем одноразовой «буржуязной», как он выражался, зажигалки, купленной вчера за две тыщи рэ из-за отсутствия в продаже спичек. Закурил. Пошарил пальцами в пачке и досадливо поморщился. Смял пачку, положил ее на пухлый том дела № 18/28Б. Если бы это видел кто-либо хорошо знавший Малахова, то сказал бы, что он серьезно недоволен. Причем – собой. Но таковых и в принципе-то было немного, а в пределах прямой видимости – никого. Малахов был вообще один в комнате.

Малахов наклонился к столу, прищурил глаз и щелчком послал пачку через всю комнату – три на четыре метра – в корзину для мусора. Не попал. Он крякнул, вышел из-за стола и, подняв пачку, кинул ее в корзину. (На службе Малахов слыл аккуратистом – ни тебе гор смятых и несмятых бумаг, ни переполненных пепельниц. Однако никто не видел его холостяцкой берлоги или его кабинета во время ночных дежурств.),

Он снова сел за стол и побарабанил пальцами по обложке дела с жирным грифом «Совершенно Секретно». Первое время работы в комиссии ЧП (ее чуть было не обозвали сдуру Государственной, но опомнились – больно уж скользкой и достопамятной аббревиатура получается) его тошнило от обилия этих грифов. «Даже писсуары – и те секретные», – язвил он. Потом привык.

В дверь коротко стукнули.

– Да, – недовольно произнес Малахов. Щверь приоткрылась, и в щель просунулась голова старшего лейтенанта Родионова – однокурсника Малахова.

– Вить, если не в напряг, дай пачку сигарет, а то до получки – три дня, бабок нет.

Малахов глянул исподлобья на Родионова, полез в стол и вынул десятитысячную бумажку – последнюю свою заначку. Положил на дальний край стола.

– Сходи и купи: «Соверен», «Аполло» или что-нибудь типа того. Не вздумай брать «Лазер» или всякие «Магны» с «Бондами». Тринадцать сигарет твои.

Родионов вошел, взял деньги, и. взглянув на снежные заверти за окном, зябко поежился.

– Витька, ты же у нас сегодня самый главный человек во всем Северо-Западе. Вызови для меня тачку, а? Ведь тоскливо же по такой погодке ногами топать!

– Тоскливо, – согласился Малахов, открывая сейф и убирая дело. Умолк. Пауза затянулась.

– Ну? – не выдержал Родионов.

– Но придется. Мне, случись что, на помеле прикажешь лететь?

– Ни черта в этой погоде не понимаю, – продолжал настырный Родионов. – Шестнадцатое октября, а метет, как на Рождество. С ума природа сошла, что ли?

– Именно, – вздохнул Малахов, – именно сошла. Топай.

Родионов понял, что измором Малахова не взять – слишком погружен в свои мысли.

– Значит, не дашь? – спросил он. Малахов отрицательно мотнул головой.

– Ну и засранец же вы, кэптэн.

– Идите в жопу, старший лейтенант, – веско и негромко ответил Малахов.

Родионов вышел, а Малахов встал и подошел к окну. Невидящими глазами глядел он на разыгравшуюся пургу и перелистывал в памяти материалы дела, пытаясь найти хоть одну зацепку. Их не было. Ни одной. Или…

Капитан Виктор Николаевич Малахов мог бы гордиться своим коротким, но емким послужным списком. Первый дан дзю-дзюцу в девятнадцать лет, юрфак с отличием, работа в городской прокуратуре, несколько сложнейших дел. После четырех лет работы следователем прокуратуры – годичная переподготовка, звание старлея и работа в Комиссии ЧП. Через год – выполнение особо важного задания, которое не сорвалось только «благодаря инициативности, высокой степени выучки и личному мужеству старшего лейтенанта Малахова», как было записано в приказе о награждении. Орден, очередная звездочка на погоны. Ну и плюс ко всему – три месяца в госпитале с множественными переломами ног и тяжелым сотрясением мозга.

Гордиться-то можно. Но Малахов был не доволен собой. Он объединил три разрозненных, но почти идентичных дела в одно, для ясности обозвав его «Делом о Диком Охотнике». Название прижилось и стало даже официальным. Но вот уже два месяца дело не трогалось с мертвой точки.

Малахов вздохнул, повернулся к столу и, подняв трубку внутреннего телефона, набрал номер ВЦ.

– Алло, Леша? Это Малахов беспокоит… Ага… Нет, спасибо, не стоит… Слушай, Леш, я вот по какому поводу – ты ту программу отладил?.. Ага, хорошо. Слушай, ты загони в нее основные выкладки по делу. Да… Да, может и выдаст что-то, за что можно уцепиться. Ну, спасибо. Пока.

Малахов положил трубку и снова задумался. Все это Дело, казалось, провоняло чертовщиной. Восковое оплывание подкожных тканей, совершенная стерильность и неизношенность организмов «охотников». И так далее, и так далее.

В дверь снова стукнули, и на пороге появился облепленный снегом Родионов. Он бросил на стол две пачки «Соверена», сдачу, вопросительно глянул на Малахова.

Тот одернул черную «афганку» без знаков различия и, взяв пачку, вскрыл ее. Сел в кресло и жестом предложил присесть Родионову, Угостил его сигаретой, закурил сам Выпустил несколько колечек дыма и подался вперед.

– Над чем корпишь сейчас, Коля? – спросил он. Роаионов вяло махнул рукой.

– А, херня всякая. Дуркануться с нее можно.

– Какая?

– Волки.

– Оборотни? – усмехнулся Малахов.

– Вот именно, – зло ответил Родионов, не принимая шутки. – У нас в группе только что ясновидцев нету, пожалуй. И зоологи, и биологи, и ветеринары, и спецназовцы – короче, каждой твари по паре.

– Все то же прошлогоднее дело?

– Оно, моп его ять…

Малахов хотел что-то произнести, но одновременно заверещали и внутренний телефон, и интерком. Малахов сорвал трубку, другой рукой нажал клавишу интеркома.

– Дежурная группа – на выезд. Гражданский, 42. «Дикий Охотник», – просипел динамик интеркома. Малахов побледнел и поднес трубку к уху.

– Виктор Николаевич, есть зацепка, – радостно заорал на том конце линии программист Леша Котельников.

– Леша, потом! – крикнул Малахов, распахивая сейф левой рукой. – Распечатай и тащи ко мне в кабинет. Я на выезде.

Он бросил трубку, достал из сейфа «стечкина», сунул его в карман. Туда же сунул пару запасных магазинов и схватил пистолет-пулемет «кедр» с патронной сумкой.

Через минуту он уже влезал в фольксвагеновский микроавтобус опергруппы. С ворчливым «а, мать твою…» шофер Лео вывернул «фолькс» на Литейный, навстречу летящему рою влажных белых хлопьев.

II

Осознав, что снова живой, Он не обрадовался. Предстояло снова пройти через боль, чтобы удалиться в блаженное небытие. Существовать живым было тяжело и тошно. Умирать тоже не хотелось – муторно и больно. Хотелось просто не существовать, погрузиться в Ничто и Нигде без промежуточных этапов.

Но то, что вернуло его к жизни, – а Он знал, что оно безлико, всеобъемлюще и могуче, – подверглось опасности. И оно не могло разрушать намеренно – этой функции оно было лишено. Оно могло только создавать. Посему оно создало Его – посредника между собой и той опасностью. И Он должен был ликвидировать источник опасности и, снова умерев, перейти в небытие.

Он встал и огляделся. Вокруг Него шумел лес, роняя с деревьев остатки пожелтелой листвы. Откуда-то из глубин вновь воссозданной памяти всплыло слово «осень». Он повторил его несколько раз тяжело ворочающимся языком, пробуя на вкус и не осознавая смысла. Потом понял, что это слово означало наблюдаемое Им состояние природы.

Постепенно память Его окончательно восстановилась, словно с нее сдернули тонкую кисейную занавесь, и слова, которые казались знакомыми, но трудноосмысливаемыми, вновь стали близки и понятны.

– Забавно, – охарактеризовал Он свое состояние.

Но это была привычная фраза из прошлого бытия. Он не испытывал никаких эмоций. Он лишь твердо знал, что ему нужно сделать, – и не более.

Он почувствовал, что замерз. Осторожно ступая босыми ногами и похлопывая ладонями по обнаженному телу, Он направился прямо, зная откуда-то, что поблизости находится заброшенный домишко, где Он найдет одежду. Он не спрашивал себя – откуда все эти знания. Он просто знал, что должен пройти 1560 шагов до места, где находится первый waypoint, как для удобства окрестил Он эти промежуточные пункты – это опять же было слово из прошлого.

Войдя в домишко, Он нашел одежду, сложенную аккуратной стопкой. Облачившись в нее, Он обшарил карманы. В них он обнаружил пятьдесят тысяч рублей, часы, зажигалку, ключи и два листка. Первый – с адресом: «Лиговскии проспект, 29, кв. 41», Он спрятал во внутренний карман плаща, а второй – с краткой пометкой: «Моск. вокз. яч. 871 К917» – Он сжег, предварительно дважды пробежав его глазами.

Через сорок пять минут пассажиры электрички с некоторым удивлением глядели на высокого молодого человека, одетого не по сезону в топкий длинный плащ и какую-то мятую шляпчонку, выбежавшего из леса, одним махом взлетевшего на заснеженную платформу и вбежавшего в тамбур уже на предупреждении «Осторожно, двери закрываются». Благодаря опущенным полям шляпы и поднятому воротнику плаща его никто не разглядел.

Второй и третий waypoint Он прошел точно по графику, накрепко впечатанному в память при возрождении. Доехал до Города, забрал из камеры хранения на Московском плоский продолговатый ящик.

Запомнив адрес, он спалил оставшийся листок и выбросил зажигалку в щель канализационного люка. Доехал до места, купил в ближайшей булочной полбуханки хлеба. Поднялся па шестой этаж, отпер дверь сорок первой квартиры.

Тишина и темнота. Он зажег свет на кухне и в маленькой комнате. Положил ящик на койку, застланную по-солдатски, и вошел в кухню. Открыл холодильник – две банки импортной тушенки и два литровых пакета молока. Так же размеренно, как и все, что Он делал, вспорол одну банку, методично сжевал ее содержимое, закусывая хлебом и запивая молоком. После чего потушил везде свет и улегся на постель, сунув ящик под койку.

Ночью Он то ли спал, то ли впал в какое-то оцепенение – неизвестно. По крайней мере снов Он не видел, и ночь пролетела для Него незаметно.

Утром Он встал в девять ноль-ноль. Снова механически поел и вернулся в комнату, предварительно отправив пустые банки, пакеты и крошки в мусоропровод. Сев в молитвенной позе на коврике у койки, Он открыл ящик. Недолго позвякав металлическими деталями, сноровисто собрал новенький АKC-74. Бережно положив его на койку, Он снарядил патронами десять магазинов, скрепленные «валетом». Закончив все эти дела, Он поглядел на часы – десять тридцать.

Следующий час он просидел неподвижно, как истукан, глядя на снежную круговерть за окном. В двенадцать тридцать Он накинул ремень автомата на плечо, надел сверху плащ, на пояс под плащ повесил сумку с четырьмя магазинами, оставшиеся магазины рассовал по карманам. После этого взял ящик и вышел из квартиры. Закрыв за собой дверь, он положил ключи в ящик, а ящик отправил в контейнер ближайшей помойки. Ему предстояло пройти пешком почти через весь Город, чтобы достигнуть waypoint'a № 5, так как с автоматом под полой плаща ехать в транспорте не стоило.

Какими улицами и где Он шел – неизвестно. Известно лишь то, что в пятнадцать пятьдесят некий молодой человек открыл беспорядочный огонь по прохожим в одном из окраинных жилмассивов.

Он стрелял, вжимая спусковой крючок в рукоять. Целей Он не выбирал. Ну, почти не выбирал. И меньше всего Его тревожила патрульная милицейская машина. Лишь когда тупые пээмовские девятимиллиметровые пули рванули его тело, Он слегка развернул ствол автомата в ее сторону, словно рукой отмахнулся.

Когда к милиционерам подоспела помощь, Ему пришлось отвлечься на вновь прибывших. Ибо это были профессионалы. Они знали наиболее уязвимые области поражения Его тела. И пули с отвратительным чмоканьем впивались в Него.

Несколько пуль ударили Ему в голову над левым ухом. Он покачнулся, повернул голову и увидел невысокого плотного мужчину в черной униформе. Тот стоял, почти не скрываясь, и бил короткими очередями из небольшого пистолета-пулемета.

Выщелкнув пустую спарку магазинов, Он всадил в автомат новую. Мужчина заторопился и выпустил оставшиеся и магазине патроны одной длинной очередью. Пули ударили Его в горло и грудь. Но Он передернул затвор и медленно начал поднимать оружие, не обращая внимания на остальных. Он почему-то ощутил исходящую от этого мужчины опасность. Не для себя, вообще. И в частности, – для того, что послало Его.

Он уже почти сумел поднять автомат, весивший, казалось, тонны, но этот опасный, отбросив пистолет-пулемет, выхватил из кармана пистолет («стечкин», – узнал Он) и пуля за пулей всадил весь магазин в Его голову.

Чувствуя мучительную боль от десятков ран и удары пуль, пробивавших лоб, челюсти, скулы, переносицу, Он разжал пальцы, и автомат с лязгом упал на заснеженный асфальт.

Уходящим в небытие сознанием Он отметил, что пули больше не рвут Его тело, и оно лежит на земле. Уцелевшим глазом Он увидел, что все бегут к Нему, а опасный – быстрее всех. И, словно боясь, что Его успеют захватить и удержать в бытии, Он поспешно скользнул в блаженное Ничто.

III

– Твою магь! – громко и отчетливо прозвучали слова Малахова в полной тишине, наступившей после грохота перестрелки. Он нажал на магазинную защелку, и звон от упавшего на асфальт пустого магазина заставил всех вздрогнуть. Малахов загнал в «стечкин» новый двадцатипатронный магазин и нажал на затворную задержку. Снова раздался лязг металла, и все недовольно покосились на него. Но лязг прервал немую сцену, возникшую после завершения перестрелки. Все задвигались и заговорили.

Малахов подобрал магазин, пистолет-пулемет и повернулся к подошедшему милицейскому старшине.

– Сколько? – спросил он устало.

– Чего сколько? – недоуменно спросил старшина, вытирая с жирного лица пот.

– Трупов, говорю, – сколько? – раздраженно сказал Малахов.

– А, трупов? Да, кажись, пяток будет.

– Твою мать, – вновь повторил Малахов, неизвестно к кому обращая ругательство – к Дикому ли Охотнику или к толстому и неопрятному менту.

Он повернулся и пошел к спецтруповозке, куда грузили тело Дикого Охотника. Откинул на секунду простыню и оглядел то, что несколько минут назад было лицом. Ровная матово-розовая маска, залитая блеклыми потеками крови. Даже пулевые дыры были слабо видны. Малахов вздохнул и отвернулся. Все это он видел уже не раз.

И всякий раз у него возникало странное предчувствие, которое он тщательно загонял в глубины сознания. Но на сей раз он решил не противиться ему.

– Миша, – сказал он стоявшему рядом старшему лейтенанту Васнецову – бывшему оперативнику ФСБ, а ныне правой своей руке в группе «Дикий Охотник», – займись сам выяснением личностей жертв. И самое пристальное внимание удели профессиям. С ходу плюнь на возможность их причастности к криминалу и спецслужбам. Не то все это. Смотри на легальные профессии. Займись прямо сегодня. От дежурства я тебя отстраню.

– Лады, кэп. Тогда я прямо сейчас и стартую.

– Валяй.

Малахов раздраженно повел плечами и зашагал к «Фольксвагену». Уселся рядом с шофером.

– Семен Семеныч, дай-ка твоего табачку, – с непонятной злостью в голосе обратился он к шоферу. Тот кивнул, поняв, что капитан зол не на него, а на весь остальной белый свет, и протянул Малахову пачку дукатовского «Казбека», который он где-то умудрялся – по мере надобности – весьма регулярно доставать.

– Не злись, Николаич, – добродушно пробурчал он, видя, как Малахов ожесточенно чиркает зажигалкой. – Это ж черня какая-то потусторонняя, а ты ее за два с половиной месяца размотать норовишь.

– За три, – рубанул Малахов.

– Ну даже и за три. Где ж такое видано, чтобы этакая вот мутотень творилась.

– Во-во, – проворчал Малахов, постепенно отходя, – именно мутотень.

– Я сколько уж комитетских возил, такие перестрелки видел – боже ж мой. Но чтобы после них – такое… В башке не укладывается.

Помолчали, пока оперативники размещались в салоне микроавтобуса. Потом плавно тронулись. Малахов легонько ткнул шофера кулаком в плечо.

– Спасибо, Семен Семеныч, утихомирил.

– Та, – мотнул головой тот, – было бы за что – спасибо-то. Горяч ты просто, Нпколаич, а так – нормалек.

На Литейном, поднявшись в свой кабинет, Малахов подошел к окну, закурил и несколько минут смотрел сквозь снежную пелену на ГБ-билдинг (он не любил название «Большой Дом» и уж подавно – официальное название этого заведения). Потом вздохнул и сел за стол. Толстую пачку распечаток временно отодвинул на дальний угол стола и принялся тоскливо шлепать на пишмашинке – персональный компьютер начальство грозилось установить в следующем году – рапорт о происшествии на Гражданке. На это ушел по меньшей мере час, и Малахов порадовался, что все бумаги, которые предстоит подшить к делу, оформлять не ему.

Покончив с казенно-канцелярскими делами, он наконец приступил к прочтению распечатки. Первые пять страниц Малахов прочитал сидя за столом. Остальные сорок – бегая по кабинету из угла в угол. Дочитав резюме, он бросил пачку листов на стол и схватился за голову.

– Идиот, – завопил он, – пень трухлявый, мудак маразматическии!

– Ты чего орешь? – сунулся к нему Родионов.

– Скоропостижное просветление постигло!

– Ха, а у меня сдвижочек возник спонтанно. Хочешь глянуть на мою хвасту?

В комиссии давно плюнули на грифы «СовСек» – внутри здания, по крайней мере.

– Ну? – буркнул Малахов.

Родионов протянул ему листок, отпечатанный на принтере. Малахов хмуро скользнул по нему глазами. Но строчке на третьей зацепился взглядом. Его лицо напряглось, заострилось. Он невыносимо медленно читал и перечитывал строки, словно тщательно их пережевывал. Родионов, ожидая, когда Малахов оторвется, переминался с ноги на ногу. Он был уже не рад, что подсунул Малахову эту бумажку.

По данным анализа рода занятий погибших от клыков оборотней выходило, что 47,9% жертв работали в смежных областях промышленности. Малахов схватил листок из своей распечатки. Та же цифра – 47,9%. И в том и в другом случае погибшие работали в лесной, деревообрабатывающей, целлюлозно-бумажной и химической промышленности.

– Писец, – бессильно произнес Малахов, опустившись на край стола и нашаривая в пачке сигарету.

Родионов непонимающе смотрел на него.

IV

Ермолаеву не спалось. Виной тому была то ли водка, в минимальном количестве принятая вечером, то ли дикая усталость, от которой уже не падаешь замертво в каменно-крепкий сон, а наоборот, вертишься, как грешник на сковороде. То ли предчувствие какое. Понять Ермолаев не мог. Зачем-то нащупал карабин СКС, прислоненный к табурету у кровати. Затем снова перевернулся на другой бок.

Так он промаялся часов до четырех утра и лишь потом смог задремать. Какие-то фантасмагорические картинки мелькали у него в мозгу, заставляя ворочаться и в без того сбитой постели.

Резкий звук бьющегося стекла заставил Ермолаева моментально проснуться. Вскочить с постели он не успел – какая-то тяжелая темная масса обрушилась на него. Он едва успел инстинктивно закрыть нижнюю часть лица согнутой левой рукой. Острые клыки впились в предплечье. «А должны были – в горло», – мелькнула мысль. Ермолаев вцепился правой рукой во врага. Почувствовав прикосновение к густой шерсти, он сильнее сжал пальцы и рванул зверя от себя. Раздался приглушенный визг, и левая рука, располосованная до кости, освободилась из жестких тисков.

Ермолаев едва успел сдвинуться чуть ближе к краю кровати, как зверь напал вновь. На сей раз Ермолаев ycneл перехватить его в полете. Держа на вытянутых руках рвущуюся к горлу бестию, он чувствовал лицом горячее дыхание «Нужно дотянуться до ножа», – подумал Ермолаев. Чугь ослабил хват правой руки, и боль пронзила израненную левую. Ермолаев заорал. И, словно отвечая на этот крик боли криком торжествующим, зверь зарычал.

– А, твою мать!!! – орал Ермолаев. Перед глазами от боли поплыли черно-багровые круги, но правая рука уже нащупала костяную рукоять ножа. Корчась от боли, пиная зверя коленями – скорее конвульсивно, нежели желая нанести увечье, он стряхивал с лезвия ножны. Наконец они шлепнулись на пол.

– У, сука!!! – почти с берсеркерским ревом Ермолаев вогнал лезвие в спину зверя. Тот взвизгнул, дернулся. Руки у Ермолаева подломилась, и зверь упал на него. Охватив шею зверя, чтобы не дать ему возможности приподняться или повернуть голову и вцепиться в горло, Ермолаев бил и бил ножом в спину и бок животного, сатанея от боли, ярости и запаха крови – своей и врага.

Он не помнил – сколько нанес ударов. Но на одном из них нож засел между ребер, и Ермолаев не смог его вытащить. Тогда он отбросил зверя, вскочил и схватил карабин,

(«Слава богу, – говорил он потом, – что я почти всегда досылаю патрон».)

Ермолаев едва успел снять карабин с предохранителя и, вскинув его, уложить цевье на сгиб локтя. Зверь – Ермолаев разглядел его в полутьме: очень крупный волк – прыгнул.

По всем законам природы он должен бы был умереть. Но он прыгнул.

Еомолаев встретил его пулей на лету. Попав в нижнюю челюсть, пуля отшвырнула зверя назад. Но он прыгнул вновь. Этот прыжок у него получился коротким, но, завывая от боли, он вновь собрался в комок. Ермолаев едва успел дернуть стволом в сторону врага и вновь нажал на спуск.

Когда последняя гильза, отвратно воняя сгоревшим порохом, вылетела и, звеня, покатилась по дощатому некрашеному полу, к дому Ермолаева уже бежали вооруженные соседи-охотники, разбуженные пальбой. Залитый кровью, обессиленный Ермолаев сидел на полу, баюкая на коленях карабин. В неясном свете фитиля керосиновой лампы – зажигая, Ермолаев разбил ламповое стекло – он разглядел поверженного врага своего. И, теряя сознание, успел подумать, что такого крупного волчину он еще в жизни не видывал. Да и никто не видывал.

V

Малахов, нависая над столом и щурясь от дымной рези в глазах, разглядывал фотографии. В кабинетик набилось человек восемь, и все нещадно дымили сигаретами.

– Вот, вот, – азартно выкрикивал кандидат бйонаук Грюнвольд, больше напоминавший внешностью и манерой общения какого-нибудь Моню Гершмана с Молдаванки, нежели научного консультанта засекреченной следственной группы. – Вы ж таки посмотрите! Цепочка следов волчья, да, а промежутки между следами и сам отпечаток лапы крупнее. Я ж, мое почтение, Виктор Николаич, не криминалист, однако ж могу сказать – эти зверюги крупнее всех ранее виденных экземпляров да и тяжелее килограмм этак на десять-двенадцать. Чтоб я сдох!

– Подожди-подожди, Семен, не подыхай. Лучше разъясни-ка – а вот почему крупнее? – всполошился Родионов. Как и Малахов, он больше не был старшим группы. Две их следственные бригады объединили в одну и поставили во главе ее подполковника. Но тот, осознавая свою некоторую ограниченность, в дела подчиненных почти не совался, оставил им – относительно – полную самостоятельность действий.

– Ха, – упер руки в боки Грюнвольд, – ты меня спрашиваешь, так? Если б я это знал, то прямо пошел бы к начальству, стребовал с него двухмесячную зарплату всей группы, а вас, дармоедов, разогнал бы к бениной маме, нет?

– Ладно, ребята, хватит, – остановил их Малахов, ибо препирательства могли длиться до бесконечности. – Что там по этому нападению на крутого сибирского парня?

– Какого?

– Ну, этого, охотника-промысловика. Единственного, кто остался живым.

– Ермолаева? А ничего. Крепкий мужик. Волчина тот, которого он завалил, раза в полтора превышает габариты среднестатистического Canis lupus. Прыгнул в окно, разбив стекло, напал. Получил семнадцать ножевых ран и девять огнестрельных. Из ножевых – девять смертельных, из огнестрельных – восемь. По рассказу потерпевшего, успокоился на восьмой пуле, девятая – просто перестраховка.

– Ну, Семен, что скажешь? Почему волки прыгают в окна, умудряются открывать – изнутри, правда, – замки и засовы, не боятся огня и демонстрируют завидную живучесть?

– Три ха-ха, Виктор Николаич! А если я задам вам примерно того же характера вопросы о Диком Охотнике, вы мне ответите? Клянусь здоровьем мамочки, что нет.

Малахов подошел к окну, глянул на улицу, на лаково блестевший асфальт, покрытый ледяной корочкой подмерзшей влаги, на мертвенно-оранжевый свет уличных фонарей, на промерзшую землю. Ему вдруг захотелось плюнуть на все, пойти домой, позвонить Лельке, надраться с ней коньяку и утонуть в чувственно-хмельном угаре. И повторить это и завтра, и послезавтра – до тех пор, пока не надорвется сердце. И не видеть ничего, ни о чем не знать. Только пить и совокупляться, совокупляться и пить.

Малахов устало провел ладонью по лицу, открыл форточку и повернулся к столу. И тут же, как пришибленная собака, взвыл вызов интеркома. Малахов нажал кнопку

– Капитан Малахов – на выезд. Дикий Охотник.

Нынешняя пальба мало чем отличалась от предыдущих, Разве что Охотник проявил слишком много интереса к подъехавшей опергруппе Комиссии.

Малахов лежал, распластавшись на мерзлой грязи за клумбой, и с досадой глядел на лежавших рядом оперативников. Те отстреливались почти вслепую, наугад, так как не могли поднять головы. В который уже раз над головой Малахова полетели комья земля из клумбы – Охотник сегодня выказывал ему слишком много почтения.

Когда Охотник перенес огонь левее, Малахов приподнялся и хотел уже дать команду обходить и атаковать с тыла, как из темного проема между котельной и трансформаторной будкой в весьма скором темпе ударили пять пистолетных выстрелов. Автомат Дикого Охотника дернулся и отлетел в сторону. Наступила секундная пауза, прервавшаяся окриком Малахова: «Не стрелять! Живым!» Из темного проема на освещенный фарами пятачок вышел высокий человек в камуфляже, держа пистолет на уровне глаз. Он неторопливо обошел Охотника, оттопнул подальше автомат и отстегнул с пояса наручники. В этот момент за спиной Малахова ударил одиночный выстрел и голова Охотника разлетелась в клочья. Человек отреагировал мгновенно, упав на бок и направив ствол своего «стечкина» в сторону стрелявшего. Но более выстрелов не последовало. Человек встал, взглянул на то, что осталось от черепа Дикого Охотника, и сунул пистолет в кобуру.

– Мудохлеб! – зло выругался он. И Малахов узнал этот голос.

VI

Когда, зло и матерно ругаясь, я подошел к группке оперов, то обрадовался наличию в ней Витьки Малахова. Помню, натаскивал я всю эту братию в учебном центре, он тогда один, пожалуй, подавал какие-то надежды. А остальные – так, оболтусы. Поэтому, когда меня прикомандировали к Комиссии, то, уж сами понимаете, большой радости мне это не доставило. Одно утешение – к Витьке в группу. Он хоть и старше по званию – я всего-навсего прапор, хоть и гэрэушник – да и по годкам, а по-простому держится. По крайней мере – со мной.

Про ихнюю хрень я поначитался – за глаза и за уши. Целые тома понаписаны. Естественно – совсекретно, но подпол Коваленко мне их проштудировать дал, так как я не хрен с бугра, а новый начальник оперотдела следственной бригады, да и допуски все имею. (Смех – смехом, но ситуевина, как на войне, вот и командую я, прапор, лейтенантами да капитанами.)

Поэтому, когда Витька стал отмазывать своего зама, дескать, тот даже палец со спускового крючка снял, я сильно удивился. Я бы больше удивился, если бы они мне сказали, что грабли нынче меньше трех раз в году стреляют. Или вилы, что, собственно, эквипенисуально.

– Ладно, – говорю, – ребята. Жаль, что живьем его не повязали. Судьба, значит. – А сам Витьку за портупею сбоку беру – и в сторону.