Вечером Геро, сопровождаемый в переулках яростным собачьим лаем, принес домой шкуру волка. Мать и Витилия испуганно заохали, отец же внимательно выслушал сына, одобрительно улыбнувшись, положил тяжелую руку ему на плечо и сказал:
      - Отныне ты воин!
      Геро понял, что это не просто похвала, и, преодолев вспыхнувшую радость, ответил со сдержанной силой:
      - Я готов доказать это в любое время, отец!
      - Ты докажешь через два дня. С кем бы ты хотел провести схватку на мечах?
      Это было единственное испытание, оставшееся от посвящения, которое филаншах Шахрабаз разрешал проводить публично. Вторым по мощи и умению воином после Мариона в Дербенте считался Бусснар, и, конечно, Геро, не задумываясь, назвал его.
      - Нет, сын, - Марион с сожалением покачал головой. - Я догадывался, что ты назовешь его, и заранее говорил с ним. Бусснар отказался.
      - Почему? - изумился юноша.
      - Бусснар сказал, что победа ничего не прибавит к его славе, но поражение унизит. А он теперь должен оберегать свое достоинство.
      Чтобы воин - лег или дарг - отказался от публичного боя - такого в городе еще не бывало. Как отец может спокойно отнестись к этому?
      - Тогда он трус! - вспыхнул Геро.
      Марион строго посмотрел на него. Геро, опомнившись и уже стыдясь сказанного, смущено и гневно отвернулся, хмуря брови. Недостойно мужчины говорить плохое в его отсутствие. Как он мог забыть об этом! О проклятый язык! А Марион, словно не замечая состояния сына, еще подбавил масла в огонь, сказав укоризненно:
      - Легко обвинить человека, понять - труднее. Бусснар никогда не показывал спины врагам...
      - Отец! - бледнея от решительности, выговорил Геро. - У меня не два языка, и я не возьму своих слов назад. Я готов повторить их Бусснару прямо в лицо! - и гордо вскинул голову в ожидании, что решит отец, ибо случалось, что разгневанный родитель велел сыну повторить человеку в глаза то, что тот говорил в его отсутствие. И тогда уже только от оскорбленного зависело - быть или не быть схватке. Мать и Витилия, занятые приготовлением ужина, тревожно замерли у пылающего очага.
      Много лет назад некто, проживающий в Шумере, обиженный на сына, написал:
      "Ты, бродящий без дела по людным площадям, хотел бы достигнуть успеха? Тогда взгляни на поколения, которые были до тебя... это принесет тебе благо... Из-за того, что ты ведешь себя не так, как подобает человеку, сердце мое как бы опалено злым ветром... Ты мужчина лишь по упрямству, но в сравнении с другими ты вовсе не мужчина!.."
      Об этом гневном обращении, написанном клинописью на глиняной табличке, Марион не знал, но как бы ни разрушалась связь времен и народов, связь поколений прерваться не может, и то, что заботило канувшего в безвестность шумера, в равной мере озаботило сейчас Мариона. Благо, если юноша в тревожное, полное опасностей время приучен носить оружие, еще большее благо, если он к тому же трудолюбив и умеет возделывать поле, но этого мало, чтобы стать взрослым, ибо не умеющий сдержать себя может пустить в ход оружие по самому незначительному поводу, а не имеющий жалости не накормит голодного сородича. Но если умению сдерживаться можно научить, состраданию - нельзя. В этом Марион был убежден.
      Мать, Геро, Витилия ждали, что предпримет отец, и, видя его нерешительность, думали, что он колеблется. Но Марион уже забыл о Бусснаре, вспомнив, как раньше при обряде посвящения юношей, из числа коих старейшины рода готовили будущих военных предводителей, подвергали дополнительным испытаниям. Например, на пути, по которому должен был бежать ночью юноша, торопясь к месту сбора, ложился человек и начинал громко стонать, изображая раненого. Испытуемый мог принять решения: или взять раненого с собой, но тогда он скорее всего не успевал к месту сбора, что по правилам означало не выдержать посвящения, или пробежать мимо. На месте сбора юноша сразу вступал в схватку. Те, кто сомневался в своих силах или же хотел сберечь их, возле мнимого раненого не задерживались. Но не взявший его становился простым воином, ибо ошибка в выборе могла повлечь за собой угрозу безопасности рода. Марион верил, что старые времена вернутся. После молчания, показавшегося остальным неимоверно долгим, он спросил, словно ничего не случилось, готов ли ужин.
      Поужинав, мать и Витилия ушли в дом, Марион и Геро остались сидеть на скамеечке, на которой уже была разостлана волчья шкура, и Марион, поглаживая грубую звериную шерсть, рассказывал:
      - Испытания проводились весной, когда прилетали первые ласточки... обычно в самую темную ночь. После первого удара в щит [сигнал времени; первый удар - в полночь] испытуемого выпускали из крепости в ворота, что ведут в ущелье. Он должен был спуститься по склону... Тогда заросли в ущелье были гораздо гуще, чем сейчас, и там на дереве подвешивался мешочек с пожертвованием нашему покровителю, справедливейшему Уркацилле. Вот этот мешочек и должен был повесить на вяз родового святилища будущий воин. Но для этого он должен был пробраться по ночному ущелью к Южной горе, ты знаешь, с той стороны гора очень крута, подняться на нее, на самую вершину, там есть небольшая площадка. На площадке его уже ждал человек, чтобы разжечь костер...
      Геро слушал, затаив дыхание, мысленно представляя себе, как он бежит в глухую мрачную полночь по кизиловым зарослям, где водятся шакалы, лисы и всякая ночная нечисть, карабкается по отвесным скалам на вершину, и желание испытать себя, чтобы убедить всех, что он легко совершит то, что делали в прошлом, охватило его. Он верил в свои силы. И, конечно, не мог знать, что скоро судьба предоставит ему такую возможность.
      - ...Когда загорался огонь на вершине, на берегу моря возле скал тоже зажигали костер. Он должен был гореть столько времени, сколько требуется выносливому бегуну, чтобы пробежать два фарсаха...
      - Я могу хоть ночью, хоть днем пробежать четыре, пять фарсахов! - не выдержав, воскликнул Геро. Молодая отвага распирала ему грудь.
      - Я верю тебе, сын, - улыбнулся Марион, - верю - ты бы прошел обряд посвящения...
      Рассказав об испытании, коему подвергались юноши, чтобы стать воинами, Марион добавил:
      - Я научил тебя всему, чему обязан научить будущего воина отец. Но я знаю, Геро, теперь этого мало. Может, и ты уже догадался об этом, - он виновато глянул на сына и устало опустил голову. И тогда Геро пережил непривычное состояние: ему показалось, что глаза его в слабом свете затухающего очага вдруг приобрели необыкновенную остроту и зоркость, и одним взглядом Геро охватил тревожную печаль в хмурых глазах отца, седые виски его, шрамы на груди, похожие на старческие морщины, и морщины на лице, похожие на шрамы, набухшие жилы на руках - и жалость остро кольнула сердце. Наверное, юноша становится взрослым, когда начинает верно понимать истинный смысл увиденного. Но жалость неуместна воину, она расслабляет тело и душу. Чтобы не выдать себя, Геро отвел глаза. Отец поднял голову и, догадываясь, что сейчас пережил сын, сказал:
      - Утром я сам сообщу Обадию, чтобы на завтра и послезавтра он нашел тебе подмену. Тебя ждет более важное. Эти два дня ты свободен. Иди в город. Все, что ты хотел бы увидеть, постарайся увидеть. Услышишь беседу, если она покажется интересной, остановись, послушай, но так, чтобы твое внимание не показалось назойливым. О том, что тебя поразило, расскажешь мне вечером второго дня, к этому времени я сменюсь из караула... И еще если встретишь иудея по имени Эа-Шеми, побеседуй с ним, скажи, что ты сын Мариона...
      - Я видел Эа-Шеми... Люди говорят, что он сумасшедший.
      - Кто говорит? - отец нахмурился.
      - Христиане смеются над ним, когда он объявляет о присутствии в себе Божьего духа [христиане верили, что некоторые верующие люди отмечены особой благодатью - таких людей называли харизматиками; но Эа-Шеми был иудей - отсюда насмешки], а огнепоклонники [исповедующие маздаизм] презирают его за предсказания... Но ессеи [еврейская секта, члены которой придерживались аскетического образа жизни при общности имущества и равенстве в потреблении] не дают его в обиду... - поспешно добавил Геро, заметив, как гневно вскинулся отец, хоть и не чувствовал себя виноватым: он повторил лишь то, о чем неоднократно твердили люди.
      - Эа говорит, что нельзя подчинить народ ни верой, ни насилием. Это не нравится персам... Но запомни, Геро, только глупцы или лизоблюды могут называть его сумасшедшим! - брови отца почти сошлись на переносице. - И мне непонятно многое, что он говорит, но когда у меня появляется желание высказаться, а рядом нет ни единой живой души... так бывает по ночам в карауле, я всегда мысленно представляю Эа и разговариваю с ним. Он добрый и правдивый человек. Многие его слова запали мне в душу...
      Чтобы обойти Дербент, следуя вдоль городских стен, потребуется полдня, но чтобы обойти торговую площадь, во много раз меньшую, времени понадобится гораздо больше, ибо какое другое удовольствие сравнимо с удовольствием от развлечения. В торговых рядах есть на чем задержаться взгляду. Особенно в дни прихода караванов, когда на площади царит изобилие, манящее многих, как сладкое византийское вино.
      По пути на торговую площадь Геро свернул к бывшей христианской церкви, которая во время распрей иудеев и христиан была разграблена и осквернена ночью неизвестными лицами. Раньше здесь проводил по воскресеньям богослужения сам патриарх автокефальной Албании. Когда же в крепости обосновался гарнизон персов-зороастрийцев и многие албаны стали огнепоклонниками, персы попросили патриарха отдать им разрушенную церковь. Христиане уступили добровольно, ибо не было еще случая, чтобы сильный не взял у слабого то, что хотел взять.
      Раньше здание имело форму креста, теперь было перестроено, стало прямоугольным, по фасаду поднялись колонны из белого камня, поддерживающие крышу портика, по заново оштукатуренным стенам чеканно вздымались пилястры; стены, пилястры, колонны сплошь покрывал орнамент, узоры не оставляли свободным ни одного локтя поверхности. В глубине портика пожилой уста-строитель [уста - мастер] с двумя подручными, стоя на подмостках, заканчивали вырезать по сырой еще штукатурке фигуру человека с лисицей, свернувшейся у его ног и державшей в пасти кисть винограда. Возле храма стояло несколько любопытных горожан: красота всегда привлекает. Новенькие резные створки двери, ведущей в здание, были широко распахнуты, из проема тянулся сизый дымок. Поднявшись по широким ступенькам, Геро заглянул вовнутрь - иноверцам вход туда запрещался, дабы они не оскверняли своим дыханием благоуханный воздух, очищенный огнем. Но в запретном как раз и заключен соблазн.
      В храме было светло и дымно. В глубине тщательно подметенного помещения виднелось круглое возвышение-алтарь. На возвышении пылал костер. Пламя его горело ровно, без треска, жаркие языки поднимались высоко и смешивались с солнечным светом, льющимся в узкие, напоминающие бойницы, окна. Возле алтаря на коленях стояло несколько албан в белых ритуальных плащах. В поднятой руке каждый держал горящую очистительную ветку кедра. Возле каменного поставца, на котором лежала раскрытая книга, стоял высокий темнолицый жрец-атраван, но не читал, а громко говорил, обращаясь к коленопреклоненным албанам с проповедью, предназначенной для новичков.
      ...Уже удаляясь от храма, Геро вспомнил, что скоро должны состояться весенние моления в честь албанского бога Уркациллы. Кого леги и дарги на этот раз изберут распорядителем? Мысль промелькнула и забылась, и под впечатлением увиденного возникла другая: разве достойно изменять богам предков, как делают сейчас некоторые албаны, избирая в покровители наиболее почитаемого в Дербенте Мазду или же Иисуса Христа? Геро привык к тому, что великий Нишу незримо следит за ним, и, как любой человек, вынужденный ежедневно встречаться с людьми, исповедующими другие религии огнепоклонниками, христианами, молящимися Яхве или Тенгри-хану - понимал, что уважение к чужим богам - единственный выход в отношениях разноязыких соседей, и тем не менее он не мог представить себе на месте Уркациллы чужого бога. Неужели те албаны, что присутствовали сейчас в храме, не кривят душой? Как понять их? Неужели они все - плохие люди? От этих вопросов было тревожно.
      Торговая площадь шумела, бурлила в пестроте лиц, одежд, говоров, напоминая морской прибой в момент, когда нахлынувшая на берег волна останавливает свой разбег, рассыпаясь в брызгах пены на множество клокочущих, шипящих водоворотов, струй.
      Две стороны крытых столбчатых галерей - северная и южная - были отведены соответственно купцам, прибывшим с севера и юга; западная и восточная - наиболее именитым перекупщикам Дербента, среди которых непременно должен был быть и Обадий. Остальные - мелкие перекупщики, ремесленники, земледельцы - вынесшие на продажу свои товары, располагались прямо на площади, образуя длинные ряды.
      В толпе заметно выделялись усатые молчаливые горцы в лохматых высоких папахах, стройные сирийцы с закутанными в белые покрывала головами и шеями, но с открытыми смуглыми лицами. Шныряли бойкие мальчишки из Нижнего города с кувшинами на плечах, погромыхивали глиняными кружками и звонко кричали:
      - Холодная вода! Почти даром: кружка - медный дирхем!
      Возле горячих жаровен, на которых, маслянисто поблескивая, поджаривались лепешки, стояли хлебопеки-гаргары и тоже выкрикивали:
      - Лепешки! Лепешки на коровьем масле! Одну возьмешь, другую не захочешь: сыт будешь весь день!
      Бродили в толпе продавцы сластей, одной рукой держа подносы с шербетом, изюмом, финиками, другой - отгоняя мух, а заодно мальчишек, страстно желающих попробовать сладкого.
      У Геро от пестроты рябило в глазах, его задевали плечами, толкали, он старался не обращать внимания на тесноту, помня, что сын Мариона должен быть выше мелких обид.
      Возле торговых рядов северной и южной части галерей толпились особенно много народа, и за спинами невозможно было разглядеть, какие товары выставлены на продажу. Там слышалась речь персов, быстрый говор сирийцев, певучие восклицания тюрков, возбужденные голоса евреев, армян, иберийцев. Геро, как и любой подросток, выросший среди разных народов, хорошо различал языки, а некоторые даже понимал. Местные перекупщики выставили сегодня на продажу мохнатые ковры, бронзовые и серебряные кувшины, глазурованные амфоры, посуду, стеклянные украшения, изделия из золота, раскрашенные сундуки, мужские сапоги, женские чарыки, но особенно много - одежды и тканей...
      Торговая площадь - средоточие того, чем богат и славен Дербент, чем он вправе гордиться перед другими городами и даже странами. Но не только этим. Еще - красивейшими зданиями, умелыми мастерами, особенно многолюдством. Потому сюда и стремятся купцы из разных земель, даже самых отдаленных - Индии, Арабии, Сина [Син - Китай]. Не по этой ли причине в народе все чаще стали повторять, что "голод не имеет стыда, богатство удержу". Разве что только сладострастие сравнимо по необузданности и длительности со страстью к приобретательству. И потому здесь, как нигде в другом месте, яростно разгорается алчность, пьянит голову хмель неслыханных возможностей, а зависть находит величайший простор. Но где и когда изобилие порождало скромность, где и когда зависть сопрягалась с благородством?
      О Дербент изобильный! О Дербент горьчайший!
      Вот остроносый гаргарин в зеленом кафтане, распушив черную длинную бороду, украдкой пересчитывает деньги, просунув ладонь с монетами между кафтаном и бородой, настороженно озираясь. Вот прошел мимо Геро обнаженный по пояс мускулистый раб-тюрок, согнувшись под тяжестью скатанного ковра, небольшой бронзовый амулет в виде бегущего оленя висел на его сильной шее. Не помог ему олень-оберег, не умчал хозяина от беды. А за рабом важно шествовал краснолицый перс, самодовольно заложив руки за спину и выпятив под шелковым халатом сытый живот. Большой живот - гордость, ибо свидетельствует о благополучной и обильной кормами жизни.
      Возле рядов кричат охрипшие зазывалы, перебивая друг друга с таким усердием, словно победитель получал награду.
      - Вот снадобья для мужчин! Хилым придает силу льва! Не пожалейте серебряный дирхем, и любой станет неутомим в любви!
      - Корень мандрагоры! Здесь корень мандрагоры! Предохраняет от любых бед и злоумышлений!
      - Плоды манго! Из благоуханной Индии! Сладки как любовь красавицы!
      - Товары из Сина! Вот товары из Сина! Зуб дракона, обитающего в Желтой реке! Неслыханный напиток, именуемый ца-й, увеличивает телесную и умственную мощь, возвращает молодость старикам! Рог невиданного зверя носорога! Пять тысяч воинов погибли в сражении с ним! Шелковые ткани, бодрящие тело!...
      А вот и пронзительный голос невидимого за множеством людей Обадия вознесся, перебивая охрипших зазывал:
      - О благородный! - вопил перекупщик. - По десять дирхем за пару платил я мастеру! Пусть все будут свидетелями. Я не мог обидеть лучшего уста среди сапожников! Только два дирхема набавил я на продажу, ведь и мне надо кормить семью, ведь я тоже тружусь. Пусть мой труд незначителен, но я сохраняю время мастера. Ведь если бы уста сами продавали свой товар, кто бы тогда его изготавливал? Вникни, о просветленный! Единственно ради такого благородного красавца сбавлю до десяти, и пусть мои дети останутся сегодня голодными! Но какие прекрасные сапоги! Прочнейшие подметки из кожи буйвола! Ровно восемь лет назад мой сосед Бусснар купил у меня точно такие же сапоги и до сих пор, приходя ко мне в гости, вспоминает: "О, дорогой Обадий! О, бескорыстный друг! Если б не ты..." - словом, как он рад, что купил эти сапоги! И всего за пятнадцать дирхем!
      Наверное, покупатель у Обадия оказался из числа приезжих, потому что перекупщик лгал беззастенчиво, отважно, неутомимо, лгал в упоении. Геро даже передернуло от отвращения, потому что совсем недавно он своими ушами слышал, как Обадий клялся кожевникам, что не может купить сапоги дороже чем четыре дирхема за пару, потому что не хочет разориться. А в обширном дворе перекупщика, охраняемом двумя здоровенными волкодавами, по обе стороны от массивных ворот тянулись длинные каменные склады. И когда рабы вносили или выносили что-либо, Геро мог, даже не любопытствуя, увидеть в глубине склада висящие под опорными балками сушеные бараньи туши, копченые колбасы, кувшины в рост человека, в которых хранилось зерно, тюки тканей на высоких подставках - чего только не было на складах перекупщика. Геро не стал слушать дальнейший торг и направился в оружейный ряд. В сущности, только оружие интересовало его на торговой площади. Ну, еще, может быть, сладости.
      В оружейном ряду толпилось много мужчин. Но на этот раз Геро решительно протолкался к прилавку, И на миг забыл обо всем.
      Перед ним было оружие - лежащее на досках прилавка, развешенное на крюках, сложенное пучками, охапками... То самое оружие, которое так высоко ценилось и в знойной Арабии, и в Месопотамии, и в Хазарии, и у албан, и в Иберии, и даже у гордых римлян. Груды тяжелых копий зловеще поблескивали воронеными наконечниками. Связки длинных мечей особой закалки, с острейшими лезвиями тяжело покоились на помостах; отдельно рядами были расставлены начищенные шлемы; солнце отражалось в ворохе блестящих панцирей; распятые на крючьях, чтобы каждый желающий мог подобрать себе размер, висели кольчуги - с рукавами, без рукавов, с воротниками и без них; громоздились на стеллажах кованые наплечники, поножи, боевые рукавицы, стальные нарукавники, отдельно - луки без тетив, связки оперенных стрел, россыпью - наконечники, граненые, круглые; здесь же висели широкие кожаные боевые пояса в перевязь, колчаны с вышитыми изображениями сцен охоты на львов, ножны простые, ножны разукрашенные здесь было отчего разбежаться глазам. Мужчины жадно разглядывали товары, тянулись пощупать, примерить, подержать. Некоторые, грозно прищурившись и окаменев лицом, пробовали возле прилавка взмахнуть мечом. Если для женщины первородное желание выглядеть заманчивой, - то мужчина изначально стремится быть грозным, мужественным.
      У Геро тоже разгорелись глаза. От макушки до пяток пробежала сладкая волна. Перед ним лежало то, к чему он, как каждый подросток, тянулся с того времени, как научился различать полезность вещей. Сколько игрушечных деревянных щитов превратилось в щепки, когда он, бывало, с утра до вечера рубился в дружеских схватках с сыновьями соседа, гончарника Т-Мура. До сих пор доски калитки, толстая кора платана хранят следы ножевых отметин рамок, прорезанных отцом, и отверстий в них, оставленных наконечниками стрел, когда без устали - стоя, с колена, в прыжке, в повороте, даже лежа - он с двадцати, сорока, шестидесяти шагов пускал и пускал стрелы в цель. Он не сомневался, что стал бы одним из первых, выдержавших испытания обряда посвящения, вздумай леги и дарги восстановить забытый обычай. В полном вооружении Геро прыгал с места в длину почти на десять локтей, а в высоту с малого разбега - на четыре локтя и притом мог внезапно повернуться в воздухе на полный оборот и прикрыться щитом, что нередко требуется в рукопашной схватке. При виде оружия в его душе вновь пробудилось желание скорей проявить себя, чтобы о нем заговорили в городе: "Вы слыхали? Да, да, сын Мариона! Геро - великий воин!" - И тогда, тогда!.. В нижнем городе много красивых девушек. Но ни с одной еще он не встречался и даже не решался посмотреть в глаза.
      К замершему юноше подошел широкоплечий продавец в новом кожаном фартуке, насмешливо предложил:
      - Не купишь ли копье? Такому храброму юноше оно как раз впору. Только не забыл ли ты взять у отца пятнадцать дирхем?
      Геро гневно вспыхнул, но сдержался и молча отошел от загородки. На его место тотчас протискался сириец, нетерпеливо спросил:
      - Твой меч - чье клеймо?
      - Клеймо Микаэля, господин! - подобострастно поклонившись, ответил торговец, - это лучший оружейник в городе.
      Сириец вытащил из-за пазухи туго набитый кошель, положив его на прилавок, хлопнул в ладоши и показал их раскрытыми продавцу, тот пробормотал: - Так, господин, десять? - сириец опять хлопнул и опять показал торговцу, еще раз хлопнул и показал. - Тридцать мечей господину! воскликнул торговец, обращаясь к двум своим помощникам, выжидательно стоявшим поодаль.
      - Эй! Эй! Обождите!.. Я покупаю мечи Микаэля! - закричал кто-то, и к прилавку прорвался потный запыхавшийся албан.
      - Продано, господин! - с сожалением развел руками торговец.
      - Как продано! - возмутился тот, - я приехал из Ардебиля на двух арбах! Я еще зимой заказывал мечи!..
      - Твой два арба? - враждебно спросил сириец. - Мой караван прибыть Дамаск! Сто верблюд! Месяц дурога!
      - Но ведь я заказывал и задаток оставлял... По десять дирхем, а всего - триста!..
      Торговец обратился к сирийцу:
      - Если господин купит по двадцать пять за один, я верну задаток этому господину...
      - Я плачу по двадцать шесть! - выкрикнул албан.
      - Я двасать семь! - отозвался сириец.
      Возле спорящих появился маленький человечек в низко надвинутом войлочном колпаке, из-под которого блестели внимательные глаза. Это был осведомитель филаншаха Урсуф. На поясе его халата висели нож и рог. Геро не стал смотреть, что будет дальше. У него в кармане было три медных дирхема, которые ему дал вчера отец. Он почувствовал, что проголодался, и отправился искать продавца сладостей.
      В западной галерее торговали украшениями, благовониями, мазями, различными натираниями. Здесь толпились знатные женщины из верхнего города - каждую сопровождал евнух. Геро равнодушно скользнул взглядом по бронзовым зеркалам, стеклянным флакончикам, серебряным кувшинам для омовений, шелковым подушечкам с прикрепленными к ним кольцами, перстнями, браслетами, бусами.
      Тут же, у лавок западной галереи, толкался продавец сладостей. Купив за три дирхема кусок шербета, Геро по пути отломил часть сласти мальчишке, жадно глядевшему на лакомство, потом прошел в распахнутые ворота и двинулся в сторону общего двора ессеев (или, как они себя называли, эссенов), притулившегося у Южной стены.
      Не доходя до общего двора, Геро свернул на белесую, утоптанную тропку, ведущую в закоулок между стеной и каменной оградой сада ессеев. За редкими деревьями сада проглядывали низкие, сложенные из желтого камня строения...
      В тупике росло ореховое дерево, а под ним между толстых корней пробивался студеный родничок, по глиняному желобу, по канавке убегающей под ограду сада. Люди не стали огораживать закоулок, чтобы каждый желающий мог напиться воды и отдохнуть в тени ореха, где трава была особенно густой и манящей.
      На камне возле родника сидел человек. Он был закутан в ветхий порыжелый плащ, босые ноги его утопали в траве, на икрах были заметны вздувшиеся жилы. Он сидел, опустив голову, и чертил палочкой в пыли, покрывающей тропинку, непонятные знаки. Длинные каштановые волосы, упав, завесью закрывали лицо. Покой и тишина царили здесь, лишь журчал родничок и в кроне ореха перекликались птицы.
      Услышав шаги, человек поднял голову. Взгляд его был спокоен и кроток. Мягко курчавились бородка и усы, а в темных глазах его застыла печаль, как у человека, повидавшего слишком много земных скорбей. Это был Эа-Шеми.
      Геро вспомнил, что часто замечал в толпе это бледное лицо с курчавой бородкой, как бы случайно брошенный на него внимательный взгляд, а иногда проплывал мимо него в темном переулке ветхий плащ одинокого прохожего, и на бегу пронзительно вглядывались в Геро глаза Эа.
      По обычаю, встретив незнакомого человека, нельзя пройти мимо, не поинтересовавшись его здоровьем и не спросив, в чем он нуждается.
      - Благодарю тебя, Геро, у меня все хорошо, - ответил Эа.
      - Откуда ты знаешь мое имя? - удивился юноша.
      - Кто в Дербенте не знает воина Мариона, тот равнодушен к прошлому, а кто безразличен к его сыну, того не интересует будущее.
      Недавно отец сказал Геро, что простому смертному не дано провидеть будущее, равно как участнику большой битвы не дано определить, на чью сторону склонится победа. Пророчества доступны только вершителям судеб. Но ведь тогда выходит, что Эа один из вершителей - не появись он в Дербенте, не было бы ессеев.
      - Будущее, Геро, в желаниях людей, но вести за собой, быть пастырем дано немногим... А ты скоро будешь великим воином, - словно угадав, о чем подумал юноша, произнес Эа. Геро смутился. Как Эа догадался об этом, испепеляющем душу Геро желании?
      - Отец послал меня к тебе...
      - Он хотел, чтобы я поговорил с тобой?
      - Да.
      - Тогда я спрошу тебя, а ты не удивляйся вопросу, каким бы странным он тебе не показался. - Эа говорил тихим голосом, опустив голову, вычерчивая палочкой в пыли волнистую линию. - Я хочу спросить тебя: был ли ты хоть раз на полянке, что находится в зарослях возле дороги, ведущей к морю? Там тоже есть родник и много цветов... Об этой поляне мало кто знает. Даже мальчишки - слишком неприступны заросли. Так был ли ты на той полянке?
      - Если ты имеешь в виду место, где растут дикие мальвы, то был. Кажется, два раза.
      - Как ты попал туда в первый раз?
      - Случайно.
      - А второй?
      - Тоже случайно... И больше я там не был. Правда, однажды я возвращался домой после купания и свернул на тропинку, что ведет к той поляне... Но я вернулся.
      - На ту поляну не ведет тропинка, Геро, - медленно сказал Эа, не поднимая головы.
      - Тогда как я попал туда два раза? - Геро напрягся: уж не заподозрил ли Эа его во лжи? Впрочем, что можно ждать от сумасшедшего? Хоть отец и говорил об этом ессее хорошие слова, но разве нормальный человек станет спрашивать о какой-то забытой всеми поляне, где растут дикие мальвы? Да, Геро был на той поляне. Но и в первый и во второй раз он напился ледяной воды и тотчас убежал. Ему там показалось скучно и одиноко. Разве это плохо? Когда Геро выбрался из зарослей и, отбежав, оглянулся, он действительно не обнаружил тропинку, по которой ушел с поляны: везде стеной стояли колючие заросли, оплетенные ежевикой и еще какой-то дрянью, название которой он забыл. Может, этот странный ессей и прав, что туда нет тропинки. О, Уркацилла, сегодня какой-то непонятный и путаный день! Но отчего так печален Эа?
      Эа зябко закутался в плащ, голос его донесся как бы из отдаления:
      - Туда, Геро, тебя вела память души. Ее или хранят или утрачивают... В каждом ребенке две искры, вспыхнувшие от могучих светильников!.. Два пути перед каждым, два пути! Но желания плоти рождаются и умирают с плотью. Желания разума рождены вселенной и стремятся к вселенной. Потому бесконечны. Великое совершенство ожидает человека на втором пути, ибо только здесь он обнаружит в себе бога! - Эа вначале говорил медленно, неохотно, но потом речь его стала быстрее, возбужденнее. Он поднял голову, в глазах сверкнул огонь. Ессей глядел поверх головы Геро и продолжал как бы в забытьи: - Поколения будут сменять поколения... И брат пойдет против брата, сказавшего: "Это мое и это мое!" - ибо не захочет уступить! Ибо каждый скажет: "Я лучший из вас! И мой дом, и дети мои, и скот мой, и все, что именуется жизнью моей, - все лучшее!" - Великого могущества достигнет человек на пути соперничества, создаст орудия, сокрушающие материки, иссушающие моря! Будут вздыбливаться горы и проваливаться земля от ветра безумия, ибо люди впадут в отчаяние, перестав верить в разум свой, и необузданность станет мерилом ценности, а сила не найдет узду! Надежда возрождается лишь в детях... - Эа-Шеми замолчал и вновь опустил голову.
      Прошло время. Эа, задумавшись, чертил палочкой знаки: кружочки, прямые и волнистые линии. Густая пыль медленно засыпала их. Геро, решив, что ессей забыл о нем, напился воды, поднялся. Эа сказал:
      - Скоро я уйду из Дербента...
      - Если отец спросит куда, что ему сказать?
      - Я пойду берегом моря... Впрочем, перед уходом я увижусь с ним... Прощай, сын Мариона! Мы еще встретимся... Правда, это случится не скоро. И передай отцу: понять - значит простить.
      Как разобраться в ворохе разноцветных дневных впечатлений уму, не привычному и не искушенному в поисках сходства в разных внешне вещах и отличий - в сходных? Геро понял, что отец задал ему трудную задачу, посылая в город смотреть и слушать, явно не для развлечений, а чтобы в чем-то убедить.