А в нижнем городе в крохотных двориках мечутся женщины, вынося из хижин скудный скарб свой; плачут дети, прижимаясь в страхе к матерям, тоскливо мычат коровы, блеют овцы: скот сегодня никто не выгнал пастись в степь. Рабы поспешно достраивают поперечную стену, из кузнечной мастерской привезли огромные створки железных ворот, скоро ворота отделят нижний город от верхнего. А серое чудовище неотвратимо приближается к городу.
      Горе, горе!..
      На угловой северной башне крепости стоит филаншах в малиновом плаще, сверкает на солнце его серебряный пояс, ветер развевает рыжую бороду. Позади блистают доспехами телохранители. Филаншах словно парит над городом, подобно огненному грифу, высматривающему добычу. Он тоже вглядывается туда, где движутся хазары. Турксанф не обманул: такое огромное войско еще не подступало к Дербенту. А в это время в Иберии, на берегу Понта уже высаживаются с кораблей пехотные фемы [фема - крупное войсковое соединение, около десяти тысяч человек; также обозначение области в Византийской империи] императора Ираклия. Со временем расстановка сил полностью прояснится. А пока надо выждать. Если персы окажутся сильны, Шахрабаз стойкой защитой Дербента докажет свою преданность, если окажется силен Турксанф, Шахрабаз Урнайр найдет способ сдать город и крепость. С башни было видно, как из верхнего города по дороге к крепости потянулись повозки, запряженные конями, волами, нагруженные узлами, сундуками.
      - Послать гонца в Ширван, - не оборачиваясь, отрывисто бросил Шахрабаз.
      Из крепости, навстречу торопливо поднимающемуся на холм шествию, выехали три всадника - гонец с охраной - у переднего на поднятой пике трепетал красный треугольный флажок. Слуги торопливо сворачивали лошадей на обочины. Всадники промчались вниз, сбив двух не успевших увернуться овец, потом исчезли за садами.
      И в это же время в нижнем городе на пороге своего домика сидела мать Геро, поседевшая в одну ночь. Растрепанная и обезумевшая, она сидит, вперив неподвижный взгляд в давно угасший летний очаг, ничего не слыша и не видя. Плетень вокруг домика повален, лавки опрокинуты, валяются черепки разбитых горшков и кувшинов, двери в дом сорваны. А матери все кажется, что она, молодая, раскрасневшаяся, хлопочет возле ярко пылающего очага, поджидая сына, и вечер уютен и тепел, листва платана над головой непроницаемо черна, и прямо перед глазами горит зеленая звезда, звезда охранительница ее дома, горит и горит перед глазами, словно зеленая игла, воткнутая в зрачки.
      Передовые отряды хазар подойдут к городу только к вечеру. Шахрабаз спустился с башни. Везде, на всем протяжении видимой части стен, суетились сотни воинов, сновали рабы под присмотром бдительных надсмотрщиков. Если наружная часть стен и башен обрывалась на глубину сорока и более локтей, то внутренняя выступала над вершиной холма не более чем на два-три локтя, что создавало дополнительные преимущества для осажденных: легче доставлялись на стены боеприпасы, можно было незамедлительно укрывать раненых, быстро маневрировать на опасных участках.
      При появлении Шахрабаза еще грознее закричали охрипшие надсмотрщики, захлопали длинными кнутами, подгоняя рабов, заторопились и воины. Десятки рабов подтаскивали к стенам огромные черные котлы, для разогрева смолы, другие укрепляли опоры, подносили дрова. Воины тащили из складов и укладывали на стенах связанные пучками метательные дротики, втаскивали на башни огромные круглые камни. Такой камень в два, а то и в три веса крупного мужчины, сброшенный со стены на крутой склон, пробьет заметную брешь в рядах осаждающих. Вдоль северной стороны стояли "журавли" устройства, представляющих собой два соединенных вместе бревна пятидесяти локтей длины, установленных наклонно на крепких распорках и укрепленных на прочном поворотнике из дубовых толстых плах. На поворотнике сколочен барабан с двумя рукоятями, с барабана через вершину "журавля" пропущен толстый пеньковый канат с железным крюком на конце. За этот крюк цепляли котлы с кипящей смолой и выливали ее на головы осаждающим. На крюке можно было поднять бревно и, поворачивая "журавль", сметать со стены осадные лестницы вместе с вражескими воинами.
      Шахрабаз в сопровождении свиты и телохранителей медленно шел вдоль северной стены и все - воины, надсмотрщики, рабы - видели, что он сейчас охвачен теми же заботами, что и они: как можно лучше подготовиться к обороне. Он приостанавливался возле котлов, проверяя, достаточно ли дров, наблюдал за работой "журавля", когда десятка два воинов, натужась, разворачивали поворотник, поднимали и опускали барабаном крюк, замедлил шаги возле подземного водохранилища, послушал шум падающей воды, что-то сказал советникам, и те, старательно показывая перед филаншахом свою хозяйственность, стали суетливо и озабоченно заглядывать в отверстия, откуда берут воду, проверяя уровень ее в хранилище. Шахрабаз задумчиво поглядел на горы, поднимающиеся сразу за ущельем. Водоводы скрыты в земле, в потайных расселинах. Родники, питающие водой город и крепость, находятся в пещерах, а входы в пещеры завалены камнями и напоминают обрушившиеся от землетрясения скалы. Хазары в прошлый раз пытались отыскать источники, но пробродили по горам напрасно.
      Шахрабаз остановился и возле зиндана. Два стража, с трудом отодвинув каменную крышку, спускали на веревке в узкую горловину подземной тюрьмы корзину с хлебом и кувшин с водой. Шахрабаз подумал, что если он сдаст крепость и город - рабов будет достаточно, если крепость будет защищаться, то преступники - лишние рты. Закрыть крышку, пусть они умрут с голоду. Но отдать распоряжение филаншах не успел. С угловой северо-восточной башни раздались тревожные выкрики:
      - Корабли! В море корабли!
      Шахрабаз вздрогнул, побледнев. Неужели у хазар появился флот? О боги, не допустите этого! Ведь тогда Турксанф легко может захватить город с моря! Горе, горе! Почему ты, всеопытнейший Шахрабаз, не предусмотрел этого? Филаншах бегом заторопился на башню, шепча то проклятия, то молитвы.
      Стражи, поспешно набросив крышку на горловину подземелья, бросились за ним.
      Никогда еще Шахрабаз не чувствовал себя таким бессильным. Неужели варвары перехитрили его? А боги, куда смотрели боги! Разве мало пожертвовал Шахрабаз на храм Агуро-Мазды, разве не разрешил он христианам вновь отстроить церковь? А то, что мусульманин Мансур приближен к особе правителя Дербента, разве не зачлось в заслугу Шахрабазу перед Аллахом? А помощь иудеям!
      По тропинке от дворца в черном одеянии и круглой шапочке торопился к филаншаху лекарь Иехуду, изумленно-осуждающе покачивая головой и протягивая успокоительную пилюлю.
      - Господин! Вам вредно волноваться! Господин...
      - Прочь! - задыхаясь, взревел Шахрабаз.
      Если корабли военные, хазарам ничего не стоит переплыть на надутых кожаных мешках стадий расстояния от цепи, закрывающей вход в гавань, до берега и оказаться в городе.
      Солнце слепило глаза, и с вершины холма невозможно было рассмотреть, что за люди толпятся на палубах.
      23. ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
      Подземное водохранилище находилось неподалеку от подземной тюрьмы. Вода просачивалась в зиндан. Земляной пол напоминал липкое месиво из глины и полусгнившей соломы. Сыростью пропитался затхлый вонючий воздух. Изможденные, больные люди ворочались, выкрикивали бессвязное в забытьи, стонали в мучительном сне, надрывно кашляли, жалобно плакали, с надеждой молились - слабые шорохи, шепот, проклятия, стенания заполняли густой мрак. Долго в зиндане не задерживались. Тела умерших поднимала наверх стража каждое утро, но каждое же утро в подземелье спускали новых провинившихся. Те, вначале полные сил, метались, громко жаловались, плакали, потом ложились в грязь, издававшую тошнотворный запах, и лежали в оцепенении, не желая принимать пищу. Грузные каменные стены давили. Мрак обволакивал густой вязкой тиной беспросветной ночи души людей, и люди теряли счет дням. Когда задвигалась каменная крышка зиндана, для пленников подземелья наступала вечность.
      Геро сидел возле сырой стены. Рядом мерно капала вода, слышались стоны, бормотания. Но он ничего не видел, он даже не заметил, как три раза уже спускалась и поднималась корзина с хлебом и водой. Геро жил памятью. Перед глазами горел огромный костер, лицо отца с застывшей навечно улыбкой грозно и ярко пылало перед внутренним взором.
      Шурша осклизлой соломой, подполз Рогай, цепко потряс мальчика за плечо, негромко позвал, заставляя очнуться. Он заботился о Геро как мог, ободрял, утешал, насильно кормил. Мальчик не пошевелился.
      - Поешь, Геро, - с мягкой настойчивостью прошептал хазарин, протягивая кусок лепешки и кувшин с водой, - поешь, тебе еще понадобятся силы...
      - Я не хочу есть, Рогай.
      - У тебя осталась мать. Кто позаботится теперь о ней?.. Вчера стражи порядка спустили в подземелье нового преступника - раба филаншаха, и тот сообщил, что Витилия во дворце покончила с собой... И нам, Геро, надо еще отомстить за обиды...
      - Рогай, отец запретил мне мстить! И я не знаю почему.
      - Может быть, ты ослышался?
      - Нет, - твердо сказал мальчик, - я не ослышался.
      - Не могу в это поверить, - грустно вздохнул Рогай, - может быть, он боялся за тебя?
      Рядом надрывно закашлялся Т-Мур, то самый гончар, с сыновьями которого Геро провел так много боев на деревянных мечах. Дом Т-Мура стоял в том же проулке, где и дом Мариона, и не так уж давно гончар был могучим и веселым человеком, а теперь сыновья его проданы в рабство на невольничьем рынке в Ширване за долги, а сам Т-Мур оказался в зиндане за отказ объявить себя на торговой площади рабом. Теперь он медленно угасал. Прокашлявшись, Т-Мур произнес:
      - Геро, послушай меня, я уже обречен и скоро умру... Единственное, что меня держит в этом мире и будет держать до последнего вздоха - это надежда, что вдруг мне представится случай отомстить за сыновей!.. О, Уркацилла, только бы исполнилось это мое желание! Мне... кх, кх, ничего боль-ше не нужно от жизни! Кх-кх!.. Я никогда не поверю, чтобы Марион, даже перед смертью, просил тебя поступиться обычаем!.. Тут что-то не так... Кха - ак-ха!..
      Геро сидел на охапке перепрелой соломы, уставившись в темноту, он уже столько видел, слышал, испытал, что любая мысль вызывала только боль и растерянность, ничего кроме растерянности и боли, ибо напоминала о прошлом, но что-то в нем уже вызревало, пока еще смутное, держало его в оцепенении, и он слышал окружающее, как бы погруженный в дрему, и вдруг тяжкий удар по щеке потряс его.
      - Ты мужчина или падаль?! - яростно кричал над ухом Рогай, занося руку для второго удара. - Лучше я убью тебя и себя, чем гнить здесь...
      Злость подбросила Геро раньше, чем Рогай успел ударить, мгновения хватило Геро, чтобы подобрать ноги, спружинить и прыжком, без усилия рук взлететь в воздух. Сверху, подобно коршуну, он упал на хазарина, придавил, руки его скользнули к горлу Рогая, и в это время перед ним в ярком солнечном луче возникло грозно нахмуренное лицо отца.
      Никто не успел толком понять, что произошло после свирепого вскрика Рогая. Многие заметили Геро только когда он уже стоял на ногах и вглядывался вверх, откуда падал тонкий ослепительный луч, как золотое лезвие меча, пронзившее затхлую муть воды.
      - Стражи не задвинули крышку! - воскликнул кто-то в темноте. Рогай с трудом поднялся, встал рядом с юношей, зашевелились люди, начали поднимать головы. Да, крышка действительно надвинута впопыхах, подобного еще не случалось. Значит, наверху произошло нечто необычное. Но сюда, словно на дно глубокого колодца, из внешнего мира не доносилось не единого звука только далеко вверху, если вглядеться по направлению луча, можно было заметить кусочек чистого неба, словно голубой глаз всматривался в подземелье. К нему потянулись люди, у всех сильней забилось сердце, разгоняя по членам остывшую кровь. Геро вдруг ощутил, как сильно и упруго его тело, могучая жажда борьбы охватила его с неодолимой силой, та самая неистовая жажда, что отныне поведет его по жизни с упорством, равносильным безумию.
      - Рогай! - выкрикнул он. - Я полезу наверх!
      - Как ты это сделаешь? - в полный голос спросил тот, даже не обратив внимания на боль в горле после хватки Геро.
      - Т-сс, во имя Уркациллы, тише, тише... - испуганно прошептал кто-то из тех, кто, привыкнув жить робко на воле, даже в подземелье боялся навлечь на себя гнев властителей.
      - Я знаю как! - сказал Геро с такой уверенностью, что многие поверили ему, отовсюду зашелестели то возбужденные, то боязливые голоса:
      - Пусть Геро поднимется наверх!
      - Только не высовывайся, чтобы нас не наказали стражи...
      - Узнай, что там случилось?
      - О, Иисус всемилостливый, помоги нам!
      - Слушайте все! - с властностью, которой невольно покоряются более слабые, сказал Геро. - Пусть шестеро самых крепких встанут в "круг братства", а трое поднимутся им на плечи, они удержат двоих, которые тоже сплетут руки, я буду последним... Если мне удастся ухватиться за горловину, ночью мы выберемся из зиндана!
      Живая лестница! Надежда приподняла всех, кто еще держался на ногах, скоро возле Геро и Рогая столпились возбужденные люди, переговариваясь:
      - Давайте скорей встанем так, как сказал Геро!
      - Да, да, и пусть Геро послушает, о чем говорят наверху!
      - Лучше дождаться вечера...
      - А если заметит стража? Тогда нас накажут!
      - Что может быть страшнее того, что мы уже пережили? Скорее в круг!
      - Так ведь отверстие узкое... Геро не пролезет наружу.
      - Проклятье на твой язык!
      - Пока попробуем! Пусть послушает разговоры, а до вечера можно что-нибудь придумать!
      В первый "круг братства", крепко сплетя руки, плечом к плечу встали четыре сильных раба-тюрка, армянин и кахетинец. Верхними в живой лестнице оказались албан Т-Мур и хазарин Рогай. Люди вокруг тяжело дышали. Геро с кошачьим проворством скользнул вверх, цепляясь за окаменевшие в напряжении голые плечи друзей. Когда юноша поднялся на плечи Т-Мура и Рогая, те даже не шелохнулись, держась друг за друга. Геро выпрямился и, вытянув вверх руку, коснулся пальцами каменной крышки. Он прислушался, стараясь унять сильно бьющееся сердце.
      Среди невнятных отдаленных звуков, донесшихся снаружи, выделился глухой шум падающей в хранилище воды, потом донеслись гулкие удары молота, кто-то властно прокричал:
      - Рабов запереть в Южную башню и не выпускать!
      Вскоре послышались громкие голоса, приближающиеся шаги, и чей-то грубый голос произнес:
      - Слава светоносному Агуро-Мазде, корабли оказались купеческими!
      - Быстро же они уплыли, узнав, что подходят хазары! - насмешливо сказал другой. - Надо было задержать купцов и отправить их вместе с корабельщиками на Северную стену. Вот бы купцы потрясли своими бородами! Ха-ха!
      - Я тебе скажу, Сабир, по мне лучше отсидеться в крепости, чем защищать этих проклятых албан! - сказал третий, видимо продолжая начатый разговор.
      - Тс-с, не говори так громко, а то услышит Гаврат!
      - Ха-ха, как будто Гаврат их каждый день не проклинает!
      - Пусть Ангра-Манью проглотит этот жалкий Дербент со всеми его обитателями!
      - Посмотри, Сабир, эти лентяи-стражи опять оставили веревку с корзиной на крыше зиндана... Надо бы отнести в башню! - послышался голос первого.
      Второй пренебрежительно отозвался:
      - Оставь эту жалкую корзину! Если мы будем за каждым грязным албаном подбирать...
      - Эй, Сабир! - окликнул его властный голос, что отдавал первое распоряжение. - Ты слышишь?
      - Слышу, господин! - неожиданно тонким угодливым голоском отозвался тот, кто только что разговаривал грубым басом. Удивительно, как меняют человека власть и подчинение. - Слышу, господин!
      - Завтра утром ты со своими воинами будешь сопровождать филаншаха, он поедет осматривать Северную стену. Приготовьтесь!
      - Повинуюсь, господин! - заискивающе проворковал тот, кого звали Сабиром, а через мгновение уже громким шепотом добавил: - Этому почтенному сластолюбцу Урнайру, чтобы он не ездил куда не следует, надо вместо пилюли... - тут он добавил несколько грязных слов, отчего воины грубо расхохотались и, смеясь, прошли мимо зиндана так близко, что Геро, высунув руку, мог бы коснуться их сапог.
      Вскоре опять послышался приближающийся топот множества ног, тяжелое дыхание запыхавшихся людей, скрежет - наверное, волокли по камням что-то тяжелое. Голос надсмотрщика взревел:
      - Поторапливайтесь, скоты! Пошевеливайтесь!
      Геро соскользнул вниз. Живая лестница распалась. Когда все окружили Геро, он рассказал об услышанном:
      - Только бы стражи не вспомнили про веревку! - прошептал Рогай. Только бы они забыли про нее! Тогда мы ночью выберемся из проклятой ямы! И тогда!.. О-о!..
      - Но надо сначала сдвинуть крышку, - осторожно напомнил Т-Мур.
      - Может быть, кого-нибудь позвать снаружи? - робко предложил кто-то.
      - Кого? Перса? - горько отозвались в темноте.
      На время все притихли. Каждый лихорадочно искал выход. Потом раздались голоса:
      - Надо выбить камень из кладки горловины...
      - Да, да... И расширить отверстие!
      - Чем? - отрезвляющее спросил Рогай.
      Геро молчал. Он уже знал, что они спасутся, но он молчал, ему не хотелось говорить от огромной уверенности в себе, той уверенности, что движет героями и делает человека, обладающего ею, или великим воином, или великим мудрецом. А вокруг люди исступленно хватались за любую возможность, с легкомыслием отчаявшихся детей радуясь каждой, даже нелепой:
      - Надо дать знать рабам, а они уже поднимут крышку.
      - Надо сейчас попробовать достать веревку и спрятать ее!
      - Да, да, надо... надо...
      И тогда Геро сказал:
      - Я сдвину крышку... Я сдвину крышку. Поднимусь наверх и, если даже не окажется этой веревки, я найду чем вас вызволить отсюда.
      Все на мгновенье притихли, поверив. После недолгого радостного молчания кто-то из темноты окликнул хазарина:
      - Рогай, но если твои родичи захватят город, ты станешь свободным, а мы - рабами?...
      Рогай яростно повернулся на голос, воскликнул:
      - Глупец! Чем твоя жизнь свободного албана отличалась от жизни раба? Не тебя ли, свободного, собираются умертвить в зиндане?
      - Но я все-таки хочу остаться свободным, - продолжил тот же голос, когда мы выберемся, я пойду защищать Северную стену от твоих братьев...
      - Если тебя не убьют, если победишь хазар, тебя снова посадит в зиндан албан-филаншах! - насмешливо заметил Т-Мур.
      - Но если мы не отобьемся, меня сделают рабом...
      Рогай задумчиво сказал:
      - Теперь я понял, что мои братья - обездоленные. Филаншах - албан и вы албаны. Кому из вас он брат? Я же, когда был таким же свободным, как и вы... ха-ха-ха... - горько рассмеялся он, - свободным, как вы, строил дворцы богачам в Семендере, сам же жил в землянке. И эти же богачи погнали меня грабить чужой народ, а сами остались в безопасности во дворцах, построенных мною. Я решил: если спасусь, уйду в горы. Там, я слышал, живут действительно свободные люди.
      - И я с тобой! - воскликнул Геро. - Возьмешь меня, Рогай?
      Тот обнял мальчика, прижал к себе, прошептал ласково:
      - Геро, Геро, конечно, мы уйдем вместе: и ты, и мать. Разве я могу забыть, как твоя мать перевязывала мои раны, когда Дах-Гада избивал меня кнутом, разве я могу забыть, как вы жалели меня, как Марион носил подарки распорядителю работ, чтобы он не велел наказывать...
      - Но сначала я отомщу филаншаху!
      - Я тоже уйду в горы, - хрипя и булькая горлом, сказал Т-Мур, теперь мне в Дербенте делать нечего...
      - И я! И я! - послышались голоса.
      - Но сначала все-таки надо решить, как выбраться из зиндана, грустно заметил кто-то. - Если Геро не сможет, тогда...
      Ни Геро, ни Рогай не успели возразить. Вдруг кто-то горько заплакал в наступившей тишине. Стоявший возле Т-Мура армянин, подняв исхудалые руки вверх, исступленно произнес:
      - О, Иисусе! Великий искупитель грехов человеческих! Ты все видишь, вознесшийся! Если ты был на этой проклятой земле, если ты был на ней сыном человеческим, если ты пережил те страдания, что выпадают на долю многим, молю тебя: помоги нам выбраться из этой страшной ямы, и я поверю в тебя вновь, и дети мои поверят в тебя бескорыстно... Иначе я прокляну тебя и отвергну тебя, и дети мои отвергнут тебя! Я отказываюсь от рая на небесах, если нет возмездия на земле! Я жду и зову тебя!..
      И случилось небывалое, случилось то, о чем потом до скончания дней своих будут с благоговейным трепетом вспоминать беглецы из зиндана, о чем они будут рассказывать детям своим, а те - своим и о чем распространится молва окрест, как волны от еще одного брошенного камня и, тоже не затухая, а многократно усиливаясь, ибо люди гораздо охотнее поверят в чудо спасения, чем в обреченность.
      Вдруг, словно в ответ на исступленную мольбу, глухой грозный гул донесся из глубины земли. Будто вздрогнула земля, пробуждаясь от сна. И тотчас грузно вздрогнули горы, словно некий исполин в гневе качнул их. Посыпались сверху комья глины. Опять качнуло. Тяжелый звук, как вздох, слышимый даже в подземелье, пронесся над горами. Геро показалось, что кто-то схватил его за плечи и, рванув, бросил на солому. Попадали и другие. Еще раз гневно вздохнула земля. И все стихло. Ошеломленные люди поднимали головы. И все увидели, что в зиндане стало светлее: тяжелая каменная крышка, сдвинувшись от сотрясения, не прикрывала и половины горловины, а с нее, раскачиваясь, на локоть свисала веревка.
      Люди молчали, потрясенные: простой человек обратился к своему всевышнему покровителю - и тот не только ответил, но даже оказал помощь! Как велико милосердие небесных властителей, распространяющих милосердие не только на своих почитателей, ни и на других людей! Могущественный Уркацилла помог и язычнику Рогаю, и христианину - армянину, молящемуся сейчас в углу, и поклоннику Ахурамазды - пожилому, скрюченному болезнью албану, до сих пор лежавшему ничком и что-то бормотавшему от страха. И ошеломленный случившимся Геро подумал, что, пожалуй, ему с матерью тоже нужно выбрать покровителем кого-нибудь из небесных владык.
      Передовые конные отряды хазар уже подходили к Дербенту вслед за отступившими заставами, когда случилось землетрясение. Вздрогнули горы, вздрогнула земля и сразу же пронесся сильный порыв ветра по долине. Многие воины, стоящие на стене, упали на колени, некоторые в испуге прикрылись щитами. В городе от мощных толчков развалилось много хижин, сложенных на глиняном растворе, распахнулись калитки и двери домов и сараев. Тревожно мыча, метались по улицам коровы, овцы блеяли во дворах. Лаяли собаки, отчаянно хлопая крыльями, подлетывали в тесных двориках куры. Кружились в поднятой ветром пыли перья, пух тополей, испуганно кричали галки и ласточки, носясь над городом. В верхнем городе на сохранившейся колокольне христианской церкви сами собой торжественно и мелодично зазвонили колокола, словно оповещая жителей о ниспосланной им великой благодати: заступничестве от приближающихся многочисленных агарян [агаряне - (букв.) потомки рабыни Агари, принадлежащей Аврааму]. Так подумали многие жители, прислушиваясь к долго не смолкавшему звону.
      Движение же хазар к городу при первом толчке приостановилось. Тревожно заревели испуганные верблюды, запряженные в огромные повозки, заржали кони, вставая на дыбы. Взвихрилась под ветром мглистая пыль. Всадники передовых отрядов соскакивали с коней, падали на колени, простирая руки к небу, взывали к могучему Тенгри. Задние отряды напирали на передние. Возникла давка. Затрещали опрокинутые арбы, послышались разъяренные выкрики возниц, местами вспыхнули ссоры, грозящие вылиться в схватку между отрядами. И тогда в ставке кагана Турксанфа, перекрывая шум и крики, резко и требовательно-звонко пропели трубы, и от ставки во все концы огромного войска поскакали закованные в броню воины-богатыри личной охраны кагана. Исполинские кони в черной чешуйчатой броне, великаны-всадники в черных сплошных доспехах, стоящие во весь рост на стременах, с личным знаком "бешено-неукротимых" - желтый разъяренный леопард, поднявшийся на задние лапы - сверкающим на груди у каждого всадника, производили потрясающее впечатление. В поднятой могучей руке каждый всадник держал желто-голубое знамя с нарисованным посередине красным кругом.
      - Тенгри! Тенгри! Тенгри! - громовыми голосами взывали, проносясь между конными отрядами, исполины из тысячи "бешено-неукротимых". И там, где они появлялись, мгновенно стихали ссоры, крики, восстанавливался порядок. Если разгневается великий воин верхней небесной равнины Тенгри-хан, знак которого - красный круг на желто-голубом знамени - как грозное напоминание проплывал над головами хазар в мглистой пыли, то бесчисленные беды и страдания обрушатся на племена хазар в этой жизни. Но гнев Тенгри-хана не этим страшен. Разгневанный Тенгри может лишить хазар бессмертия, райского блаженства, что ожидает каждого отличившегося воина на верхней небесной равнине. Притихшие воины молча садились на коней, расцепляли колеса арб, поднимали верблюдов, восстанавливали порядок.
      Первый порыв ветра стих. Но когда войско снова двинулось к городу, на долину опять налетел ветер, упорно задул, не переставая, засвистал, быстро усиливаясь. Над горами показалась лиловая туча, клубясь, погромыхивая, освещаясь блеском молний, она наползла на долину, смешалась с пылью, поднятой множеством повозок, коней, верблюдов. Стало сумрачно. По потемневшему морю загуляли белопенные волны, с гулом набегая на берег. Полил дождь...
      24. ШАХРАБАЗ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
      Правитель Дербента находился в обеденном зале, когда началось землетрясение. В угрюмом одиночестве сидел он за столом на византийском стуле, высокая спинка которого была инкрустирована узорами из перламутра. Этот стул вместе с парчовым шатром и другим имуществом был захвачен двенадцать лет назад в лагере бежавшего из-под стен Дербента кагана Турксанфа.
      Несколько молчаливых слуг подносили дымящиеся ароматным паром кушанья: залитых янтарным соусом, румяных куропаток на серебряном подносе, сочную баранину в золотистом жирном бульоне, суп из кореньев в фарфоровых судках. Коренья были привезены по заказу купцами из Индии и, по уверениям лекаря Иехуды, могли возвращать старикам юношескую бодрость, а вместе с ней непреходящую чувственную страсть. Появились на столе и хрустящие пончики, и медовые освежающие напитки, и самые различные сладости. Шахрабаз любил покушать.
      Он отпробовал от каждого блюда, суп из кореньев, возвращающих молодость, выхлебал весь. Остатки блюд слуги относили наложницам. Насытившись, Шахрабаз откинулся на спинку стула. Рябой слуга торопливо поднес тазик и узкогорлый кувшин с родниковой водой для омовения рук. В дверях обеденного зала появился Мансур, поклонившись, сказал:
      - Господин, соглядатай Урсуф хочет сообщить нечто чрезвычайно важное.
      - Пусть войдет, - разрешил правитель и, подобрев от сытости, милостиво кивнул робко выглядывавшему из-за спины Мансура лекарю Иехуде, позволяя приблизиться и тому.
      Юркий человечек в войлочном высоком колпаке с низким поклоном протянул правителю запечатанный пакет и сказал:
      - Господин, купцы, что отплыли из гавани, передали вам...
      На пакете была печать ставки Ездигерта Третьего, но без личного знака высочайшего и без подписи визиря. Значит, это донесение осведомителя, присланное как нельзя кстати. Шахрабаз торопливо разорвал пакет. И первое, что ему бросилось в глаза на плотном листке пергамента, было:
      "...Ездигерт Третий в беседе с визирем выразился так: мы раздражены и удивлены назойливостью Шахрабаза!.."
      Так вот какова благодарность за твои неисчислимые труды, потомок Урнайра! Ну, что ж, ответная благодарность правителя Дербента последует гораздо скорей, чем ослоподобный Ездигерт узнает о появлении под Дербентом хазар! Жребий брошен, как сказал бы Цезарь - величайший из римлян.
      И в это время, словно в ответ на мысли Шахрабаза, от гор донесся гул. Вздрогнул от сотрясения земли дворец. Упал на колени лекарь Иехуда. Сбитый новым подземным толчком, рябой слуга от неожиданности выронил кувшинчик с водой. Раздался грохот посуды, упавшей со стола. И все стихло, и в наступившей тишине, перебивая журчание вытекавшей из кувшина воды, послышался мелодичный звон колоколов.
      Шахрабаз, усилием воли сдержав желание кинуться вон из дворца, облегченно перевел дух. И, успокоившись, даже повеселел. Звон христианских колоколов - разве это не знак того, что нужно принять решение, угодное христианину Кириллу!
      Рябой слуга подбирал с ковров упавшую посуду. Лекарь, опасливо вжав голову в плечи, пятился к выходу, где бесстрастно застыл Мансур. Шахрабаза рассмешило, как крался к дверям Иехуда, испуганно озираясь, но не забывая следить за своим господином, и старик второй раз за последние дни улыбнулся своей мертвой улыбкой. Человечек в остроконечном колпаке незаметно исчез, словно его и не было.
      Шахрабаз подошел к окну. Именно в обеденном зале были вставлены в окна разноцветные стекла, которые мечтал увидеть Геро. Когда вечереющее солнце светило в стекла, в зале плавало разноцветное, искрящееся сияние, как бы возникал сказочно-дивный сад, где словно по волшебству вырастали цветы, появлялись замки, а меж радужных колонн струились хрустальные водопады, темнели гроты. Но теперь за окнами было сумрачно, там бушевал ветер и лил дождь. Шахрабаз равнодушно смотрел, как на крепостной стене ежились под струями дождя воины. Чтобы быть правителем, надо чувствовать превосходство над теми, кем правишь, а превосходство несовместимо с жалостью. Поэтому и решение, которое наконец созрело, было принято им с той же легкостью, с какой Шахрабаз, в бытность свою командующим конницей провинции, если этого требовали личные соображения, бросал людей на смерть во славу Персии. Он, обернувшись, подозвал Мансура.
      Внешность дворецкого вызывали и страх, и отвращение одновременно. Он был высок, тощ, почти черен, на узком лице выделялся острый нос, подобный клюву, и мрачно горели желтые пронзительные глаза. До Шахрабаза доходили слухи, что Мансур бродит по ночам по дворцу, что его даже встречали в полночь возле башен-дакм, и у него за спиной были огромные черные крылья, а изо рта меж огромных клыков вырывалось пламя. Но Шахрабаз был равнодушен к слухам. Со свойственной ему проницательностью, он догадался, что ограбленный персами, избитый христианами молчаливый Мансур ждет своего часа, и понял, что, если приблизит араба к себе, тот будет самым преданным слугой, в котором всегда нуждается любой правитель. И сейчас он опять порадовался своей дальновидности. Он сказал: