Владимирские просёлки

– Трудно ошибиться, если пишешь, может быть, трехсотую пудреницу. Это ведь не творческая работа, а ширпотреб. Гоним, как говорится, числом поболее, ценой подешевле.

За другим столом мы увидели паренька (и потом видели такую картину не раз), который расставил перед собой ряд изделий и по очереди клал на каждое из них один и тот же мазок. Такой своеобразный поток позволял ему увеличивать производительность труда. Это были пододеяльники из артели имени Крупской, принявшие здесь форму пудрениц.

– А где ваши старики, ветераны, члены Союза художников, заслуженные деятели искусств?

– Они работают на дому. Они-то главным образом, и то изредка, и создают творческие вещи. Все остальное – копирование и ширпотреб.

– А как в магазине, за прилавком, неискушенному покупателю отличить ваши творческие изделия от ваших ширпотребовских?

– А ему и отличать не придется. Творческие работы наши в продажу не идут. Их мы делаем для музеев, выставок, иногда для подарков.

Молодежь наша со стариками в конфликте. Она реализма требует, а те стоят за иконописные условности. Посреди колхозного ржаного поля он норовит обязательно написать традиционную новгородскую горку. Есть такой элемент в иконописании. Или рядом с пограничниками новгородская горка – представляете? Одно обстоятельство заставляет нас быть осторожными. Несколько лет назад мы едва не утратили свое лицо.

Дело в том, что в годы войны, как вы знаете, союзниками были американцы. Почти вся наша продукция шла к ним, за океан. А им нравилась старинная, иконостильная роспись. Вся артель ушла в иконописный стиль.

Хорошо, кончилась война. Мы продолжаем свое дело. Но на внутреннем рынке, увы, старина пошла плохо. Чтобы спасти положение, пришлось пойти на первостатейную халтуру: Мстера занялась репродуцированием картин. Появились все эти «Аленушки», «Мишки», «Сосны во ржи», ну и так далее, вплоть, скажем, до «Письма с фронта». Это была другая крайность. Так вот и потеряли было свое лицо.

Сейчас снова вошли в стиль, но уж не теми. На кистях художников остался осадок реализма, и теперь с ним ничего не сделаешь. Кстати, а как вы считаете, должны или не должны мы идти к реализму?

– Так ведь, как его понимать…

Вопрос был поставлен неожиданно и в упор, трудно было не растеряться. Читателю вопрос может показаться странным, еще более странной покажется ему заминка и растерянность вместо ясного и четкого ответа: все искусство должно идти к реализму! Нет, в нашем случае не все так просто.

Если бы народная сказительница пользовалась реалистическими (а не сказочными, не былинными) художественными средствами, скажем, поэтическими средствами Твардовского или Асеева, то она из народной сказительницы превратится в рядового поэта, да и не в рядового, а в самого последнего, потому что где же ей угнаться за современными поэтами!

Да и вообще сомнительна сама целесообразность воспевать современность былинными средствами. Содержание диктует форму. О Соловье Разбойнике – былинный лад, об Отечественной войне – стихи Твардовского.

А поскольку единство формы и содержания заглавное условие искусства, постольку и дело с мстерцами очень не просто. Их рисунок условен. Взгляните на эти вытянутые фигурки, на эти короткие руки, на эти ноги, одна короче другой. Когда изображается сказочный сюжет – это не страшно, но коль скоро дело коснется трактористов или пограничников – получается смешно. А отказываться от стиля нельзя, переходить на станковую живопись – нельзя, потому что нельзя же мстерцам всерьез тягаться с Пластовым, Юоном, Сарьяном, Неменским…

Вот почему даже сам Игорь Балакин, задавший нам каверзный вопрос, даже он, владеющий вполне и, значит, лучше всех мстерцев реалистическим рисунком, находит удачи в сказочных сюжетах.

Условный стиль мстерской миниатюры требует сказки, сказочности, а при прикосновении к реальной действительности – эпичности и высокой романтики.

Тарас Бульба Игорю Балакину удался, а за «Человека в футляре», за «Братьев Карамазовых» или, к примеру, за «Клопа» Маяковского он, верно, и не возьмется.

– Игорь Кузьмич, – спросили мы, – вы знаете все нужды артели, что, если, как в сказке, вам сказали бы: загадывайте желание, исполнится! Что бы вы загадали?

– Переведите нас из промкооперации в Министерство культуры, попросил бы я.

В это время девушка-секретарь отозвала художника, она сказала, что пришел Морозов.

– Вот вам и удача! Наш патриарх, заслуженный деятель искусств, зачинатель, хранитель стиля, пришел сам. В последнее время глаза его слепнут, да и руки, видно, дрожат. Поддерживаем мы его, даем шкатулки на роспись, а в дело они, по секрету скажу, не идут. Ему говорим: хорошо, Иван Николаевич, старый конь борозды не портит, а сами видим, что сдал, окончательно сдал старик, пора на отдых. Вот и сегодня все должно повториться. Покажет работу, с надеждой будет смотреть в глаза. Может, надо бы сказать ему правду, рука не поднимается на седую голову, тянем…

В кабинете Игоря Балакина дожидался, присев к уголку длинного стола, седой, коротко подстриженный старик в серой, под цвет волос, рубахе. Возле старика, на уголышке стола, завернутое в плат изделие.

– Ну, показывай, чем нас порадуешь, – пожалуй, чересчур бодро спросил Игорь Кузьмич. – Разворачивай свою жар-птицу.

Старый мастер развернул платок. Руки его дрожали.

– Так, ну-ка, к свету поближе. Так. Есть еще порох в пороховницах!

Морозов не пошел к свету, а остался стоять с платком в руках возле стола. Плечи его вдруг затряслись, он повернулся и молча вышел из кабинета.

– Понял, значит. Ну что ж, когда-нибудь это должно было случиться. Зайти бы к нему сегодня нужно, тяжело старику!

На шкатулке был изображен сюжет из «Дубровского». Лица у людей искажены, кое-где даже лицо находит на лицо. Это был конец.

Часа полтора спустя мы вошли в избу Ивана Николаевича Морозова, обыкновенную деревенскую избу, с кухней и горницей, с половиками, с фикусом, с геранями, с швейной ножной машинкой, с пышной, вровень со спинками, кроватью и настенным ковриком над нею.

В переднем углу – рабочий стол старого художника. Иван Николаевич до нашего прихода занимался приборкой. Множество деревянных ложек с обломанными черенками, в которых растирают темперу, были протерты насквозь. Никогда не загорятся в них больше яркие волшебные краски. Кисточки, склянки, банки – все собрал Иван Николаевич в одно место, чтобы унести с глаз долой, чтобы не бередили его больного сердца да чтобы и в горнице не мешались.

– Неужели никогда, хотя бы для себя, для развлечения, что ли, не возьметесь за кисть? – спросили мы у Морозова.

– Больше не возьмусь, совсем отработался. И что ж, мне семьдесят три года. Я тридцать лет в одну точку работал. Как ни мала вещица, а всю ее за работой не видишь, в одну точку глядишь. Так тридцать лет.

Из всех мстерцев Иван Николаевич писал, оказывается, особо тонкие, особо мелкие ювелирные вещи. Например, на маленькой коробочке он во многих сценах изобразил все «Слово о полку Игореве», – не удивительно, что ослабли глаза.

– Где теперь ваши работы?

– Не знаю, рассеялись по белу свету. В музеях, должно быть, есть, тоже и за границей. В Институте художественных промыслов одна работа хранилась. Ту, сказывали, министр иностранных дел с собой в заграничную поездку взял. Кому-нибудь подарил, наверно. Не знаю, одним словом, где мои работы. С меня того довольно, что они есть, что люди на них смотрят, о русском думают.

На обратном пути мы зашли к другому заслуженному деятелю искусств – Ивану Алексеевичу Фомичеву. Сочетание художника и старого холостяка в одном человеке обеспечило квартире ну прямо-таки богемский беспорядок. Старик сидел за росписью ларца, такого самого, про который нам сказали, что сейчас он стоит несколько рублей, а будет стоить двадцать тысяч.

Фомичев расписывал ларец с пяти сторон, украшая его пятью сценами из сказок Пушкина. Вокруг мастера громоздились стопы запыленных книг, главным образом по искусству, с потолка свисали гирлянды завяленных на солнце окунишек и ершей.

– Сами удили?

– Сам, мы ведь здесь все удаки, отвлекает, освежение глазу дает. Но последний год и это помогать перестало. Гляжу на поплавок, а ларец перед глазами стоит. Торопят меня с этим ларцом, куда-то срочно понадобился. Значит, только верх обстоятельно распишу, а бока придется наспех. Да еще общественных нагрузок много…

– Вы и общественник на старости лет?

– Как же, все должности и не упомнишь, ну-ка, считай: член Художественного совета, член правления артели, депутат райсовета, депутат облсовета, член совета Центропромсовета, член совета Роспромхудсовета, член совета Роспромсовета…

Иван Алексеевич был куда бодрее своего друга Морозова, и мы в хаосе его холостяцкой квартиры чувствовали себя как-то легче, чем в идеально прибранной горнице ушедшего на отдых мстерского ветерана.

Распотрошив по паре окунишек, предложенных хозяином, мы вернулись в гостиницу.

В одной комнате с нами ночевал командированный человек худощавой наружности. Полные впечатлений от артели вышивальщиц имени Крупской и от живописцев, мы поделились с ним горечью за художественные ремесла, которые душит вал.

Командированный лежал на койке, заложив руки за голову, и слушал нас молча. Можно было заметить, однако, что разговор наш ему не нравится.

– Имейте в виду, что я инспектор той промкооперации, на которую вы нападаете. Я приехал проверять, как выполняется план.

– Отлично. Скажите же нам, товарищ инспектор, за счет чего живописцы или вышивальщицы должны выполнять ваш все увеличивающийся план?

– За счет повышения производительности труда, – без тени задумчивости ответил инспектор.

– А за счет чего, по-вашему, художник должен увеличивать производительность труда? Механизировать-то нельзя. Уж не должен ли он работать кисточкой в два раза быстрее?

– Это не наше дело. Должны быть внутренние резервы, организация рабочего места и прочее.

Разговор далее пошел довольно крупный, инспектор вскочил даже с кровати и, босой, с желтыми ногами, кричал на нас:

– Что вы понимаете в промкооперации, еще молоды вы нас учить!..

– Вот возьмут от вас эти артели и передадут Министерству культуры, тогда запляшете!..

– Это еще мы посмотрим. Это еще бабка надвое сказала!

Впрочем, поняв, что инспектору гораздо важнее голые цифры, выраженные в рублях, чем живопись и белая гладь, мы утратили к нему человеческий интерес. К тому же рюкзак был собран, наступила пора уходить на пристань.

День тридцать девятый

Этот день начался с вечера. Узнав, что по Клязьме ходит пассажирский пароход, мы подумали, почему бы не прокатиться на нем до Вязников. Одно было неудобно: пароход подходил к пристани Мстера в три часа ночи. Ломать сон, идти ночью три километра до пристани, ждать пароход на зябком рассвете – не хотелось. Тогда мы решили сесть на пароход не когда он идет к Вязникам, а когда идет от них. Пусть везет нас на свою конечную станцию, пусть отдыхает там, поворачивает обратно. Мы будем спать. Все равно утром он привезет нас в Вязники.

Чтобы совершить такой рейс, нужно быть на пристани к семи часам вечера. Мы и пришли туда к этому времени.

Парохода еще не было, и многочисленные пассажиры бродили по зеленому берегу, любовались рекой. Спокойная, полноводная после всех этих дождей, река уже вобрала в себя краски предвечернего неба. Казалось, именно от горения реки так светло вокруг, а не от солнца, повисшего над горизонтом.

Невдалеке стремнина разбивалась о кудрявый от ивняка острогрудый остров. Иногда, если засмотришься, остров начинал плыть навстречу течению, оставляя за собой углом расходящиеся складки.

Плотники тесали около пристани сосновые бревна. Только и было звуков в окрестности, что их топоры. Запах смолы тоже один господствовал в воздухе.

Недалеко от берега, поставив лодку на прикол, мужчина в брезентовом плаще ловил рыбу впроводку. Он то и дело закидывал свою легкую удочку. Несколько секунд поплавок несло течением, затем следовал новый заброс. Через раз, не реже, рыбак подсекал, и тогда на конце невидимой издалека лески крохотным огоньком вспыхивала рыбешка.

Пыхтя, подошел «Робеспьер» – древний колесный пароходик, на котором, наверно, катались еще в свое время вязниковские да мстерские купцы.

Зашлепало, заурчало внизу под нами, и берега, разворачиваясь, тихо поплыли навстречу. Был четверг, а для мстерцев это все равно что суббота, потому что выходные там бывают по пятницам, и нас поразило обилие удильщиков на берегах Клязьмы.

В одном месте на песчаной поляне, среди густого кустарника, семья устраивалась на ночлег. Папа с мамой сооружали шалаш, а ребятишки не то помогали, не то мешали им.

В песчаном обрыве левого берега гнездились ласточки. Черными норками их берег был испещрен на больших протяжениях. Птицы хлопотливо кружились над водой и с разгона исчезали в земле. По-над гнездами ласточек тянулись покосы. С верхней палубы луга были как на ладони. Вот стоит большой обжитой шалаш, около него стол, уставленный пустыми бутылками из-под молока. Рядом с шалашом косарь бьет косу. С запозданием на несколько секунд долетает звонкий, наполненный и упругий, словно щелк соловья, звук молоточка по наковаленке. Стреноженная, бродит лошадь. Вдалеке двое косарей докашивают делянку. Один вытер косу травой, положил ее на плечо и зашагал к шалашу. Все это на яркой зелени, облитой последними красными лучами замирающего дня.

Я проснулся от сильного толчка и посмотрел в иллюминатор. За ним была ночь. На палубе охватило холодом. Черный пароход стоял посреди черной воды. На черном берегу грудами и штабелями, слабо прорисовываясь на фоне черного неба, лежали доски, бревна, дрова. Весь берег – вправо и влево – представлял один большой склад. Бродили черные люди. Так до сих пор я и не знаю, где приставал пароход, как называется это место, произведшее на меня довольно мрачное впечатление.

Иногда начиналось топанье, беготня по палубе, громоздкое громыхание, скрежет и стук. На «Робеспьер» что-то грузили, иногда пароход начинал гудеть, а мы спали себе да спали.

Утром встретила нас пасмурность. Тихий теплый дождичек вскоре перемежился. Справа, выглянув из-за берега, дала посмотреть на себя деревянная шатровая церковка, похожая на ту, что мы видели под Юрьевом. Большие села сбегали к Клязьме по обоим берегам. Тихие, стояли леса.

Все отражалось в реке: и лес, и церковка, и дома деревень. Но Клязьма текла, поэтому отражение в воде несколько размывалось, как если бы смотреть на предметы через тонкую льдинку.

Совсем близко впереди, на высоком правом берегу, железной вышкой, белыми домами, большим серобетонным зданием и зеленью садов увиделся городок Вязники. Вот уже совсем подошли к нему, но Клязьма делает поворот, уходит влево, выписывает петлю, и город снова отплывает вдаль.

Наконец «Робеспьер» причалил. Смешавшись с толпой пассажиров, мы начали подниматься по узкой улочке, застроенной деревянными домами. Рядом с обыкновенным деревянным тротуаром был еще устроен тротуар на сваях, высокий и узкий, на случай разлива Клязьмы в весеннее половодье.

Есть три предположения, почему городок на Клязьме (а также и на автостраде Москва – Горький) называется Вязниками. Одно предположение такое: на высокой горе располагался некогда древний город Ярополч и жил там будто бы князь Кий. Поехал он за Клязьму охотиться и увяз в болоте. Ярополчцы увидели беду князя и, стоя на безопасной высоте, дружно скандировали: «Вязни, Кий! Вязни, Кий!» Отсюда и пошли Вязники.

Вторая, более прозаическая, версия приписывает название города единственно непролазной грязи (вязи), которой славились улицы городка до недавнего времени, пока их не замостили, а частью даже и не одели в асфальт. Значит, князю Кию не нужно было уезжать за Клязьму, чтобы увязнуть довольно основательно.

Наиболее правильное толкование, что название пришло от вязов, которых еще и теперь много и в самом городе, и в его окрестностях, отвергается на том основании, что будто тогда город назывался бы Вязово. Но возражение это не серьезно.

Впрочем, теперь, когда мы шли от пристани к центру города, нам было в высшей степени все равно, откуда пошло название. Другие заботы – а именно, как бы устроиться в гостиницу и где бы позавтракать, – волновали нас.

Оживленное гуденье базара привлекало прохожих подобно тому, как запах меда привлекает пчел. Мы тоже, не заметив как, оказались на базаре. Это был славный базар, на котором легко можно было определить, чем богаты окрестные земли. Главенствовали грибы – целые ряды были заняты всевозможными грибами. Соленые белые шляпки, соленые белые корешки, соленые рыжики, соленые сыроежки, соленые грузди. Целая тарелка грибов (грибы навалены стогом) стоила два рубля. Но «за три пару» вам уступали охотно. Теперь мало кто брал соленые грибы, всех привлекали свежеотваренные, молодые, пахнущие укропом, а также не потерявшие еще запахов бора, хрустящие, румяные боровички. Сушеные грибы (прошлогодние) распродавались огромными гирляндами по ценам, которые московским хозяйкам показались бы баснословно маленькими. Но больше всего, конечно, было свежих, с прилипшими хвоинами, разных грибов. Они лежали кучами, грудами, в ведрах, корзинах, а то и просто на телеге. Это было грибное наводнение, грибная стихия, грибное изобилие.

Другие ряды заняты ягодами. Янтарно-желтая и рубиново-красная, прозрачная, с темными точечками внутри смородина, кисти которой напоминают уменьшенную кисть винограда; смородина черная, крупная, словно вишенье; садовая малина, такая, что каждую ягоду можно надеть вместо наперстка на палец; лесная малина, мелкая, перемятая, но аромата и сладости необыкновенной; крыжовник, прозрачный, розовый, в рыжих волосах; черника с голубым налетом на кожице… А там пошли малосольные огурчики, там – груды лука, а там – ворох деревянных расписных ложек, а там – кадушки под разные домашние соленья, а там – глиняные свистульки, а там – рогожи корзинки из горькой душистой ивы…

Не было лишь того, чего должно было быть больше всего остального, – знаменитой владимирской родителевой вишни.

Ее сюда, в Вязники, завезли лет четыреста назад, будто бы из Греции. Из поколения в поколение воспитывались, умудрялись опытом, постигали дело вязниковские садоводы.

В декабре ломали в морозном саду вишневые ветви и ставили в бутылки с водой, горлышки заливали воском. Через месяц, когда мороз разрисовывает окна, во всех вязниковских домах расцветали белые майские цветы. Это делалось не для удовольствия, а для «пробы». По цветам определяли будущий урожай.

В саду строилась каланча, а от нее протягивались веревки к звонким деревянным доскам, называемым балтерками. Возле доски укрепляли шарики, от которых и производился звук. Сидя на каланче, можно было стучать сразу во все доски в разных концах сада. Так было в каждом саду. Можно представить, какой стук и гром стоял в Вязниках во время созревания вишни. Шуму добавляли я трещотки, которых было множество. «Впрочем, – добавляет автор, описавший все это, – птицы за долгие годы привыкли к шуму и не обращали на него внимания. Зато, – продолжает автор, – вяло и мертво в Вязниках, когда нет урожаев».

Видимо, пришли мы в неурожайный год, что не услышали трещоток, не увидели на базаре знаменитой родителевой ягоды. Говорят также, что много садов погибло от морозов, а много было вырублено в послевоенные годы, когда еще с каждого «косточкового» дерева взимался налог.

В центральной части своей Вязники ничем не отличаются от других подобных ему городов. Гостиница «Свет», чайная рядом с гостиницей, поодаль – городская столовая, несколько кинотеатров, краеведческий музей, автобусная станция, у которой собираются запыленные загородные автобусы и грузовики со скамейками в кузове.

Тем, кому придется побывать в Вязниках, можно посоветовать следующее. Там, где кончается Пролетарская улица, сворачивает направо тропа. Она поведет вас в прогалок между двумя частоколами, возле которых буйно разрослась сорная трава, а за которыми не менее буйно зеленеют сады. Старинные вязы будут попадаться вам на пути.

Поднимаясь в гору по этой узкой тропинке, время от времени нужно оглядываться назад. Все шире и шире будут открываться перед вами заклязьминские дали, ее привольная пойма, и, наконец, вы увидите далекую синюю полоску начинающегося там Ярополчского бора.

Когда же тропинка приведет вас наверх (на Больничную улицу), нужно еще пройти немного прямо, и вы подойдете к глубокой пропасти, у подножья которой ютятся дома. От тех домов местность довольно круто поднимается, уходя вдаль, так что ту часть города вы смотрите как бы сверху, с самолета. Переплетение тихих деревянных улочек, зеленеющих травой и садами, очаровательно.

Хорош вид и с Венца, высокого холма на краю Вязников, возле поселка Ярцево. Этот холм омывается садами, как морским прибоем, а горизонта, а заклязьминских далей оттуда смотреть не пересмотреть. Все извивы реки, все ее старицы, ложные русла, брошенные светлыми подковами в зелень поймы, озерки, деревни, ярко-зеленые пятна болотцев – все это с Венца видно как на ладони.

И манит, зовет своей неоглядностью Ярополчский бор, в середине которого есть будто бы провальное озеро Кщара.

Решено было идти туда. Вопрос этот решался на вечернем совете в гостинице «Свет» вместе с другим наиважнейшим вопросом.

Домашняя дума в дорогу не годится.

Время путешествия нашего истекло, хотя мы успели пройти лишь половину того, что задумали.

В Вязниках мы вышли на асфальтовую магистраль, с которой свернули сорок дней назад. Была мечта пересечь ее и уйти в просторы, лежащие по другую сторону магистрали.

Таким образом, вся южная половина области, то есть вся Мещера с ее лесами, с ее глухими трясинами, с ее неповторимым Гусь-Хрустальным, с ее древним Муромом и селом Карачаровом, где сиднем сидел Илья Муромец, – все это из доступной реальности снова уходило в мечту.

Три дня, которые имелись еще в нашем распоряжении, не могли поправить дела.

При подведении итогов было высказано мнение, что мы дружно делили походные тяготы, что мы узнали немало 'интересного за это время и что на будущее лето или через год хорошо бы в том же составе пройти по Мещере, как теперь мы прошли по Ополью.

Это хорошо, когда жизнь оставляет место для мечты. Нет успокоенности, нет завершенных дел, нет конца жизни.

За далью открывается новая даль, а там своя, иная даль, и в этом великая правота нашего поэта.

Мы решили все же побывать в Ярополчском бору, прежде чем покинуть Владимирские земли. На этом закончилось «историческое» совещание в гостинице «Свет».

День сороковой

«Лес есть социальный организм, в котором деревья вступают в тесное взаимодействие друг с другом, влияют на занятую почву и атмосферу», – такую цитату из книги по лесоводству прочитал нам в напутствие один из работников Вязниковского лесничества.

Нельзя сказать, что эти мудрые слова мы твердили наизусть, подступая к сердцу Ярополчского бора. Кроме почвы и атмосферы, лес, должно быть, повлиял и на нас, потому что мы шли тихие, зачарованные, потрясенные, благоговеющие, подавленные.

Мы шли, маленькие, мимо подножий медно-красных гигантов, вознесшихся черт-те куда своими зелеными шапками! Стволы их (как и мы) затоплены тенью, а верхушки (в отличие от нас) видят солнце, далекие горизонты, земной простор.

Никакого подлеска не было здесь. Земля, вся в небольших буграх, – может быть, в древности были здесь песчаные дюны, – покрыта плотным белесым лишайником и кажется оттого выкованной из серебра. Лишайники легко похрустывают под ногами на буграх, мягко уступают ступне во влажных низинах. Белые лишайники и красные сосны – больше ничего лишнего не было в этом бору.

В то время когда, по нашим предположениям, сердце Ярополчского бора – озеро Кщара – должно было находиться от нас не более чем в пяти или семи километрах, внимание наше привлек незнакомый нам доселе знак, вырубленный на сосне. Он напоминал изображение оперенной стрелы длиною не менее полутора метров, так что оперение охватывало ствол во всю его ширину.

Приглядевшись, мы увидели, что у нижнего конца стрелы, там, где положено быть наконечнику, прикреплен к дереву железный колпачок, наполненный белой массой, похожей на топленое свиное сало. В иных колпачках белые комочки его плавали в скопившейся дождевой воде. Тогда память подсказала читанное в книгах и даже стихах слово «живица».

Соседняя сосна оказалась с таким же знаком, и третья, и четвертая… Всмотревшись в глубину, мы увидели, что теперь все сосны несут на себе изображение огромной стрелы, а просматривался бор далеко, взгляд охватывал сразу сотни деревьев.

Через некоторое время мы заметили девушку в легком, свободном платье без пояска, в косынке, надвинутой на глаза. Она ходила с ведром от дерева к дереву, задерживаясь у каждой сосны не более чем на полминуты. Подойдя ближе, мы увидели, что тупоносым ножом она вычищает из железных колпачков белое сало и складывает его в бадью.

Когда бадья отяжелела, девушка пошла к крохотной земляночке, едва заметной даже вблизи, и выложила там содержимое бадьи в бочку.

Мы хотели разузнать у сборщицы живицы побольше подробностей о ее ремесле, но она ничего не стала рассказывать, может быть, испугалась незнакомых людей в бору, тем более что Серегина борода к этому времени могла уже внушить и недоверие, и даже опасение. Ведь воскликнула одна женщина, увидев его на берегу реки без рубахи: «Господи, страшилище-то какое стоит!»

Девушка в ответ на все наши расспросы послала нас к технику, начальнику участка, который живет будто бы совсем близко, возле озера Порядово.

– Так вот прямо идите, – показала рукой девушка, – бор-беломошник кончится, сырь трава пойдет, значит, озеро близко, а там и участок увидите.

Сквозь сосны вскоре проглянули постройки, и мы без труда (спросив у продавщицы магазинчика, щелкающей семечки на пороге своей «торговой точки») нашли технорука. Это был молодой мужчина невысокого роста, с малозаметными усиками, в простой, в полоску рубахе, с резинками на рукавах и в шевиотовых штанах, заправленных в сапоги. Звали его Петр Иванович Сиротин. Он первым делом завел нас к себе в комнату, где молодая красивая хозяйка тотчас поставила на стол блюдо с отварными грибами и три граненых стакана.

Петр Иванович, что мог, рассказал нам про сборку живицы.

– Когда сосне наносится какая бы ни было рана, дерево в виде самозащиты заливает ее соком, который на воздухе быстро густеет, из прозрачного становится белым и закупоривает рану. Точно так же, свертываясь, закупоривает рану и кровь.

Живица – не смола (многие называют ее так), а именно живица, заживляющая дерево. Смолу же добывают из корней сосны или осмола путем сухой перегонки. Итак, раненое дерево выделяет живицу, которая вскоре застывает. Значит, чтобы добыть много живицы, нужно наносить все новые и новые раны. Этим и занимаются вздымщики. Орудие вздымщика – хак той или иной системы – как нельзя лучше приспособлено для этого. Вот подошел человек к сосне, зачистил слегка шершавую кору (операция называется «окорение»), нацелился хаком и резким умелым движением прорезал вдоль ствола узкий глубокий желоб полутораметровой длины. По этому желобу будет стекать живица. От длинного желоба под острым углом вздымщик прорезывает два коротких желоба – усы, внизу прикрепляет железный колпачок – приемник живицы.

Через три дня вздымщик придет к дереву снова. Пониже старых ран он прорежет новые. Так весь сезон дерево не знает покоя. Регулярно, через каждые три дня, приходит человек с острым хаком. После трех вздымок, то есть через девять дней, сборщица обходит сосны.

За каждым вздымщиком закреплено до пяти тысяч деревьев.

Выкачивать из дерева живицу начинают за десять – пятнадцать лет до валки. А когда дереву останется жить два года, обычный метод подсечки усугубляют химическим воздействием. Свежую рану мажут кислотой. Дерево как бы взвывает от боли, ибо начинается бурное, из последних сил, выделение живицы. С химическим воздействием сбор увеличивается в пять-шесть раз. Обескровленное дерево валят и увозят из леса.

Еще рассказал нам технорук Сиротин, что стоит килограмм живицы пять рублей, что из тысячи килограммов ее получают сто девяносто килограммов скипидара и семьсот сорок килограммов канифоли, что в нашей стране ежегодно добывают сто сорок тысяч тонн живицы и что мы по добыче ее стоим на третьем месте в мире после Франции и Америки. Французы потому занимают первое место, что у них растет особая южная сосна с обильным содержанием живицы.

Потом мы пошли в лес, и Петр Иванович стал показывать нам, как режут желоба, как проводят усы, как устанавливают приемник.

– Выход зависит от технической обработки кары, вся эта стрела называется карой, а не только от сосны, – пояснял технорук. – Глубина подновки, то есть нанесения новой раны, только вредит делу. Кроме того, при глубокой подновке дерево дрогнет.

– Как дрогнет?

– Ну, вянет, вроде бы чахнет. Дрогнет, одним словом! Так что важна не глубина (незачем лезть в древесину), а шаг подновки. Нужно срезать осмол и вскрыть как можно больше смоляных ходов.

Мы попробовали и сами подержать в руках и пустить в дело хак, но у нас ничего не получилось.

– Вот благодатная профессия, – между прочим, заметили мы. – Ходи по сосновому бору от дерева к дереву – благодать!

– Как вам ответить? Конечно, ходить по лесу не плохо, но если нужно вскрыть до пяти тысяч кар, то это все же не так-то легко. Вздымщики выходят в три часа утра, пока не жарко. И работать лучше, и живицы больше идет, не так быстро застывает.

Петр Иванович охотно вызвался проводить нас до Кщары, и мы пошли напрямик, без тропок и дорог, по одному ему известным приметам.

– Богатыри! – еще раз не удержался от восторга Серега, глядя на сосны.