И цветов и травы ему по пояс.

И все травы пред ним расступаются,

И цветы все ему поклоняются.

И он знает их силы сокрытые,

Все благие и все ядовитые,

И всем добрым он травам, безвредным,

Отвечает поклоном приветным,

А которы растут виноватые,

Тем он палкой грозит суковатою.

Вот я и говорю: ну какой можно было представить себе размах знахарского дела, если он ходит по полю, срывает по листочку и кладет в мешок? Пусть хоть и осьминный мешок (что маловероятно, исходя из нарисованного поэтом образа, легче вообразить небольшую суму через плечо), все равно, много ли натолкаешь травы в мешок?

Я никак не мог освободиться от этих масштабов, когда один молодой журналист (не буду говорить, где, около какого большого города) повез меня к настоящей будто бы знахарке, с которой будто бы он, Сергей, хорошо знаком. Воображались мне избушка, землянка, сума через плечо, старуха с клюкой, с носом, врастающим в подбородок, и седыми космами, но не вязалось с воображаемыми картинками уже одно то, что ехали к знахарке на такси.

– Отшельница? Хижина? – пытался расспрашивать я. Но чем больше Сергей рассказывал о Митрофанихе (фамилия ее, допустим, Митрофанова), тем настойчивее внедрялось в мое сознание слово «усадьба».

– Странно, что к знахарке на такси, не так ли?

– Что тут странного? Она и сама в летнее горячее время, когда для сбора трав дорог каждый день, нанимает такси.

– ???

– Ну да. Заключает договор с таксомоторным парком на все лето. Утром ежедневно ей присылают машину.

– Но ведь это же…

– Насчет денег, что ли? Тридцать рублей в день, – и спокойно добавил, как о незаслуживающем внимания: – Деньги у нее есть.

О нестеровский старичок, вылезающий из темной землянки, о государь Пантелей, обрывающий по листику и кладущий оные листики в суму: снился ли вам подобный размах? Небось такси не простаивает, ежели тридцатка-то в день. Надо, наверно, эту тридцатку на худой конец оправдать. И еще один мотив: техника двадцатого века на службе у знахарки! И ехали мы отнюдь не в лесные дебри, а в благоустроенный поселок поблизости большого города.

– Вы-то как с ней познакомились?

– Немного интересуюсь травами. Но, конечно, не на уровне лечения, хотя бы самого себя, а на уровне составления домашних бальзамов.

– Сколько же вы берете трав?

– До сорока. Зверобой, аир, калган, кровохлебка, пустырник, мята, полынь, девясил, тмин, душица… Надо на каждой из сорока трав сделать спиртовый экстракт, а потом смешивать их в нужных пропорциях и разбавлять до желаемой крепости. Или в чай по одной ложке…

– Бог с вами! Такое добро – и в чай? Я тоже составляю себе бальзамы и тоже до сорока составных частей. Впрочем, можно и восемьдесят… Значит, только бальзамы и послужили причиной знакомства с этой, как ее, Митрофанихой?

– Не только. Однажды попробовали ее судить за то, что занимается лечебной практикой, не имея медицинского образования и диплома. Суд привлек внимание прессы, а я – журналист.

– Умер, что ли, кто-нибудь от ее трав?

– От трав, если, конечно, не брать явно ядовитых, умереть невозможно. Пользы может не быть, но и вреда не будет. Пей мяту, крапиву, шалфей, подорожник – ну какой от них вред?

– Осудили?

– Не удалось. Свидетелей человек восемьдесят вызвали в суд. Но поскольку и правда никакого вреда они от бабки не получили, то наговаривать на нее не стали. Однако врачебной деятельностью заниматься ей запретили, и состоялось сожжение трав.

– Вот сюжет для живописного полотна!

– Но травы разве виноваты?

– Я все понимаю, но поймите и закон. Действительно, не имея медицинского образования и диплома, заниматься врачебной практикой… Если каждый начнет…

– Вы можете мне дать какой-нибудь совет? Ну хотя бы по составу бальзамов? Или по диете, если я случайно пожалуюсь вам на печень? Сразу скажете: не ешьте три «ж» – жир, желток, жареное. Не так ли? Может быть, это тоже медицинский совет? И как же, не имея диплома…

– Разные вещи. Во-первых, это советование я никогда не сделаю своей профессией, главным делом жизни. Во-вторых, я за этот совет не возьму с вас пятерку.

Между тем мы подъехали. Глухой забор. Тесовые ворота и рядом калитка. Большая кнопка электрического звонка. Усадьба. Эту кнопку и нажимают все, кто захотел бы обратиться к Митрофанихе, к бабе Соне. Но я, пожалуй, буду называть ее просто Софьей Павловной.

Нам открыла другая женщина, молодая, никак не подходящая по возрасту на роль хозяйки такой усадьбы. Видел я потом на усадьбе и еще женщин, можно сказать – целый штат. Будто бы бывшие пациентки из благодарности приходят и помогают. Приходится верить. Но без этих вспомогательных женщин нельзя было бы понять, как одинокая, на восьмом десятке Софья Павловна управляется с заготовкой, сушкой и сортировкой трав, упаковкой их в ящики, как она успевает отправлять многочисленные посылки с травой в разные концы страны, как ведет обширную (любой министр позавидует) переписку.

Пройдя в калитку, мы оказались во дворе, который был бы чрезвычайно широким и просторным, если бы справа не стояло двух сараев. Левее – сам дом. Крыльцо. На крыльце Софья Павловна, полноватая, розоволицая, синеглазая старуха – платок на плечах, руки на животе, приветливая улыбка на губах. А в глубине глаз все же и вопрос: кто такие, зачем пожаловали? Но при виде Сережи тревога в глазах погасла.

Свои немногие впечатления (мы провели у Софьи Павловны полдня) я сейчас разгруппирую, чтобы дать понятие о каждой группе.

Сад и огород. Шел дождь, под ногами на тропинках было склизко и грязно. Трава и кусты обдавали водой, поэтому с садом и огородом мы ознакомились очень бегло. Больших деревьев я как-то не запомнил. Но есть там кусты малины, смородины, есть и вишенье. По сторонам тропинок растут разные травы, которые в другом саду можно было бы считать за сорняки, за запущенность огорода, но которые здесь росли со смыслом, были посеяны хозяйкой. На грядках я видел и ландыши, и любку двулистую, и наперстянку, но, конечно, не огород является главным поставщиком сырья для Софьи Павловны.

Сараи. На чердаки обоих сараев мы забирались по обыкновенным приставным крестьянским лестницам. Чердаки завешаны и заложены сушащимися травами. Заготовка их поставлена на широкую ногу. Я думаю, если бы сложить все травы вместе, получилось бы несколько центнеров. Много пижмы, тысячелистника, зверобоя, болиголова, пустырника, ромашки, мяты, таволги, тмина, укропа, кровохлебки, крапивы, чистотела, кипрея, дягиля, васильков.

При всем том на чердаках, где развешаны и разложены десятки трав, чистота и порядок. Смешанный аромат трав вдыхаешь жадно, ненасытно, даже крякаешь от удовольствия, словно пьешь очень вкусный и вместе с тем крепкий напиток.

На земле перед лестницей нас заставили разуться, да и правда, было бы кощунством ходить по такому чердаку в уличных башмаках.

Склады. Высушенные травы Софья Павловна хранит в больших картонных коробках, которые берет в продовольственных магазинах. Там они освобождаются из-под разного импортного товара. Картонными коробками заставлены коридоры в доме, терраса, чуланы, сени – все, кроме трех жилых комнат. На каждой коробке сделана четкая надпись: аир, подорожник, одуванчик, валериана.

Комнаты. Чистые, опрятные комнаты: одна – вроде горницы, другая – кухня. И в той и в другой есть иконы. Некоторые в хороших окладах. Подарки. Большую комнату мы обошли и осмотрели, а в маленькой сели за стол. Есть, кажется, еще и спальня, но мы туда не ходили.

Стол. Всевозможная деликатесная рыба. Пелядь (сырок), муксун, стерлядь-сыроежка, сосвинская селедка, осетрина, икра черная и красная, коньяки лучших сортов, разнообразные кагоры и собственные настойки и наливки, которые только и пригубливает из рюмочки сама хозяйка.

– Присылают. Не выбрасывать же! – коротко пояснила нам хозяйка ассортимент стола.

Теперь главная группа впечатлений. В разговоре я убедился, что у Софьи Павловны есть пусть и своеобразное, но медицинское мышление. Речь зашла о больном с раковой опухолью, который четвертый год уж пьет лекарственные сборы Софьи Павловны.

– Что же, надеетесь?

– Так ведь рак! Не бог же я! Однако четыре года если не лучше, то и не хуже.

– У моего знакомого в Москве есть подозрение на опухоль, чтобы ему помочь, чем укрепить организм?

– Организм! Организм укрепишь, а опухоль куда денешь? Организму лучше – и опухоли лучше.

– С какими больными чаще приходится иметь дело?

– Да ведь время-то какое? На месте не посидят. Все куда-то едут, торопятся, суетятся, опаздывают. На все нужны нервы. А где нервы, там и болезнь. Думают, язва от еды, а она от нервов. И сердца никудышные от того же, и желчь, и камни. – Софья Павловна задумалась. – Мужчин много обращается. Плачут. В семье ведь как? Всякое может быть, ругань и опять мир после ругани. А уж если этого самого нет, мирись, не мирись…

– Отчего такое поветрие?

– Те же нервы, я думаю. И потом – винище. Пьют без памяти, а хотят здоровыми и крепкими быть.

– Помогаете?

– Отчего же не помочь! Вот на днях ящик коньяку один привез. Дочь родилась. А хотел вешаться…

Вообще же складывалась следующая картина ее деятельности. Первый бесспорный факт. Люди обращаются к ней уже с готовым диагнозом, находившись по сельским, районным, а то и городским поликлиникам. Обращаются, прослышав о ней и рассуждая очень просто: вреда не будет, а может быть… Так что определять болезнь, исследовать организм, делать многочисленные и сложные анализы (кровь, моча, кислотность желудочного сока, бронхоскопия, рентген, электрокардиограмма, реакция «аперке» или «манту») – все это уже сделала за нее официальная медицина с ее современным оборудованием. В некотором смысле можно сказать, что современная знахарка невольно паразитирует на теле официальной медицины.

Во-первых, повторим: диагноз известен заранее. Но, во-вторых, известны заранее из многих книг и целебные свойства трав. В этих книгах все травы разложены по полочкам. Вот они, эти полочки.

1. Тонизирующие, возбуждающие и общеукрепляющие (перечислено 80 трав).

2. Успокаивающие – 105 трав.

3. Применяемые при бессоннице – 47 трав.

4. Болеутоляющие – 218 трав.

5. Применяемые при головной боли – 63 травы.

6. Противосудорожные и противоспазматические – 88 трав.

7. Отвлекающие (средства рефлекторного действия – 12 трав.

8. Применяемые при нервных и психических заболеваниях – 152 травы.

9. Сердечно-сосудистые – 94 травы.

10. Применяемые при атеросклерозе – 82 травы.

11. Применяемые при гипертонии – 49 трав.

12. Повышающие кровяное давление – 117 трав.

13. Применяемые при удушье и одышке – 45 трав.

14. Желудочно-кишечные. Возбуждающие аппетит и улучшающие пищеварение – 80 трав.

15. Слабительные – 146 трав.

16. Рвотные– 16 трав.

17. Противорвотные – 24 травы.

18. Применяемые при язвенной болезни – 41 трава.

19. Применяемые при различных желудочно-кишечных заболеваниях – 153 травы.

20. Вяжущие – 149 трав.

21. Мочегонные – 242 травы.

22. Потогонные – 100 трав.

23. Уменьшающие выделение пота – 11 трав.

В таком же духе перечисляются еще многие и многие травы, как-то: применяемые при водянке и отеках, желчегонные, действующие на обмен веществ, кроветворные, кровоостанавливающие, жаропонижающие, молокогонные, противоглистные, применяемые при ревматизме и подагре, укрепляющие волосы… вплоть до отпугивающих насекомых, мышей и крыс.

В каждом разделе мы видим десятки и даже сотни рекомендуемых трав. Вопрос с травами настолько ясен, что обычно в южных городах (например, в Кисловодске) на базаре есть целые ряды травниц. Красиво засушенные, не перемолотые в труху, а цельными снопиками лежат тут тысячелистник, душица, чабрец, земляника, бессмертник. Грудками (на рубль) наложены калганный корень, девясил, аир. Клубеньки ятрышника, высушенные на ниточке, идут по 3 рубля 50 копеек за десяток. Облепиховые ягоды – 40 копеек стакан. Но главное, на бумажках карандашом накорябано: «от давления», «от головной боли», «от геморроя», «от язвы желудка». Начинаешь спрашивать, как пользоваться, ответ один:

– Купите, тогда и расскажу.

Стоит истратить рубль, чтобы услышать наставления травниц. Но, вклинившись два раза в ее частоговорку и переспросив и поставив ее в тупик (а это сделать нетрудно), заставляешь ее протянуть руку под прилавок. Тебе протягивают все ту же книгу о лекарственных травах: Носаля, Махлаюка, Серегина с Соколовым…

Итак, известен диагноз, известно и действие трав. Что остается на долю знахарки? Выбрать несколько трав, соответствующих болезни, скомбинировать их, то есть составить то, что в государственных аптеках называется сборами (почечный сбор, желудочный сбор, желчегонный сбор и т. д.), вручить этот сбор больному и… получить деньги. Софья Павловна так и делает. Больше того, во многих случаях она действует заочно, не видя пациента в глаза. И даже не во многих, а в большинстве случаев. Больной присылает письмо, в котором подробно описывает свою болезнь. Так, как в поликлинике ему сказали. Баба Соня собирает травы и посылает их посылкой. Наложенным платежом. Просто и хорошо. Сергей говорит, что очень часто баба Соня не берет денег заранее.

– Вот погоди, – говорит она, – если поможет моя трава, тогда и заплатишь. – И будто бы идут потом от благодарных пациентов ящики итальянского вермута, дорогие коньяки, красная рыба, икра, наличные деньги.

Думаю, что альтруизм (человеколюбие) не исключается из побуждающих мотивов Софьи Павловны. Действительно, ей за семьдесят, два века не проживешь, на ее век, наверное, ей уже хватит. Можно было бы и приостановить бурную деятельность. Значит, помимо денег есть и другое – любовь к травам, быть может, а то и к людям. Но, с другой сторона, на чистом альтруизме нельзя было бы арендовать на летние месяцы ежедневно такси (тридцать рублей в день, девятьсот рублей в месяц) да еще содержать штат помощниц.

Тут к Софье Павловне пришел молодой мужчина за очередной, как выяснилось, порцией лекарства. Софья Павловна взяла из его рук большой мешок, который называется картофельным, и пошла ходить между своих картонных коробок. Остановившись, она взглядывала испытующе то на одну коробку, то на другую, словно прицеливалась или дожидалась наития, потом запускала руку, вынимала большую горсть травы и клала ее в мешок. Пригоршня (две-три пригоршни) служила ей мерой, вместо наивных аптекарских весов, миллиграммов и кубических миллиметров. Отсюда горсть и отсюда горсть. Отсюда. Теперь отсюда. Теперь этой добавить. И этой тоже… Парень ушел, унося на плечах мешок, набитый сушеными травами. Хватило бы корове два раза наесться.

Я посмотрел на Софью Павловну с новым любопытством. «Вреда не будет, – как бы сказал мне ее взгляд, – все травы проверены, вредных среди них нет!»

Еще раз пройдя по комнатам Софьи Павловны и осмотрев их, я увидел то, что непременно надеялся увидеть: стопу книг о лекарственных растениях.

Конечно, каждый врач, каждый, там, нейрохирург должен читать и читает книги по своей специальности, и в этом нет ничего странного, а тем более предосудительного. Напротив, было бы странно видеть современного врача, не читающего книг по своей специальности.

Но, с другой стороны, если своя болезнь человеку заранее известна и если свойства трав изложены в книгах, то на чем же зиждется потребность людей обращаться к Софье Павловне и ей подобным? Платить втридорога неизвестно за что. И это при бесплатной-то медицине, при всем ее могуществе и всеобщем уважении к ней! Не действует ли здесь врожденное, инстинктивное или из поколения в поколение дошедшее до нас доверие к травам, подсознательная надежда на то, что природа не подведет, выручит и спасет, особенно когда говорят «нет, нет и нет». Доверие это обоснованно. На природу действительно можно положиться. В ней есть все, что нужно человеку для здоровья и жизни: и целебные вещества, и пример жизнестойкости, и красота.

В Главном ботаническом саду (в Москве) много сотрудников, много и телефонов. Я обзавелся номером одного из них, и это оказался телефон девушек-экскурсоводок в оранжерее. Трубку снимала то одна, то другая, и вскоре я стал различать девушек по голосам, по крайней мере двухэкскурсоводок – Галю и Любу – я узнавал сразу. Надоедал же я им одним и тем же вопросом: когда зацветает Виктория регия?

Вернее сказать, этот вопрос я задал при первом разговоре, при первом телефонном знакомстве, а потом они уже знали, зачем я звоню, и мне достаточно было спросить: «Ну как?»

Меня уверили, что события надо ждать не раньше конца июня, а то и в июле и что мне сразу же позвонят и вообще будут держать, что называется, в курсе. Поэтому, когда я так, на всякий случай набрал нужный номер в последних числах мая (скорее для поддержания знакомства и чтобы меня не забыли) и услышал, что она вчера уже отцвела, то я воспринял это чуть ли не как предательство. Не со стороны Виктории регии, конечно, но со стороны девушек-экскурсоводок, обещавших предупредить меня о столь выдающемся событии.

Однако девушки, разочаровав меня, тут же и успокоили:

– Да вы не волнуйтесь. Это ведь отцвел только первый бутон. Теперь она будет цвести бутон за бутоном до сентября. Звоните, интересуйтесь…

Вот я и звонил и надоедал своим коротким вопросом: «Ну как?»

– Приезжайте, – наконец было сказано мне, – бутон уже начал раскрываться, сегодня вы все увидите.

– В котором часу?

– Да хоть сейчас. Чем скорее, тем лучше. Мы привыкли время дня расписывать по событиям и часам. Значит, так. В час дня мне надо быть в одной редакции. В половине первого я обещал заехать в книжный магазин. Сейчас половина одиннадцатого… как раз успеем заскочить в Ботанический сад, взглянуть на чудо из чудес, на Викторию регию, и мчаться дальше по лабиринтам и заранее расчерченным клеткам московского дня.

Тут привмешался еще дополнительный психологический момент. Такое событие, такое зрелище! Хочется кого-нибудь им угостить. Звоню одному приятелю (поэту), торопливо захлебываясь, сообщаю:

– Понимаешь, Виктория регия, чудо из чудес… Один раз в жизни надо же посмотреть… Царица… в белоснежных одеждах… Я сейчас еду, хочешь?

– В котором часу?

– Да сейчас же. Хватай такси и жми к входу в Ботанический сад. Знаешь, где башенки…

– Какие башенки?

– Ты что, никогда не бывал в Ботаническом саду?

– Не бывал. Какие башенки?

– Ладно, таксист найдет. Через тридцать минут встречаемся. А в половине первого и мне надо в другое место.

– Нет. Сейчас не могу, – вдруг вспомнил приятель. – Обещали запчасти. Амортизатор. Редчайший случай, никак нельзя упустить. Давай завтра.

– Завтра будет уже поздно.

– Жаль, но сейчас я не могу. Понимаешь… амортизатор. Умелец принесет на дом и сам же поставит. Не могу. Скорее звоню другому приятелю (редактору):

– Виктория регия… Чудо… Посмотреть хоть раз в жизни.

– Пожалуй, я смогу подскочить, а куда?

– Ботанический сад… Желтые башенки, знаешь?

– Знаю, но, по-моему, они не желтые, а белые. Хорошо, через тридцать минут буду. Не опаздывай. А то у меня в двенадцать часов летучка, а потом подписывать номер…

Так, между делами и хлопотами помчались мы с разных концов Москвы к белым (или какие они там) башенкам у входа в Главный ботанический сад, надеясь в порядке все той же московской суеты взглянуть на чудо, на царицу в белоснежных одеждах, вдохнуть на бегу ее аромат и мчаться дальше и говорить потом, что мы видели, как цветет Виктория регия.

День был жаркий, душный, и, уже выходя из машины, мой приятель вытирал платком виски, лоб и шею. Он был постарше меня и пополнее. Кроме того, гипертония. Кроме того, вчера вечером ему, как лицу официальному, пришлось принимать иностранного гостя, и теперь он больше всего мечтал о бокале холодного какого-нибудь напитка.

А время начинало поджимать. Быстро через обширный розарий, насыщенный густым ароматом тысяч пышно цветущих роз, мы шли к так называемой Фондовой оранжерее Главного ботанического сада. В плотных розовых испарениях мой приятель почувствовал себя совсем плохо, но главное было впереди.

Как только нас провели в помещение собственно оранжереи, так и охватило нас влажное, душное тропическое тепло, по сравнению с которым летний московский день – сама прохлада и легкость. Пальмы и кактусы, кофейные деревья и какао, лианы и гигантские молочаи, орхидеи и рододендроны, бананы и бамбук, агавы и юкки – все это дышало, цвело, пахло в парной атмосфере искусственных тропиков, и я (не принимавший накануне иностранного гостя) понимал, что мой спутник здесь долго не выдержит.

Между тем мы вошли в помещение с бассейном, имитирующим уголок мелкой тропической заводи с антуражем из тропических же растений по берегам.

Такого потока парной воды, какой представляет собой Амазонка, нет больше на земном шаре. На двести пятьдесят километров в ширину расплескивается этот поток, прежде чем исчезнуть в необъятном (и парном же) Атлантическом океане. На протяжении тысяч километров Амазонка течет не в строгих берегах, но дробится на протоки и рукава, образует обширные заливы и заводи. Нетрудно догадаться, как прогревается вода в амазонских заводях, если они почти не текут, а глубина их меньше метра, по колено человеку, когда бы мог там оказаться человек и когда бы он рискнул встать на илистое дно в почти горячую воду, кишащую разными ядовитыми тварями. Надо полагать, эти заводи обширны (в масштабах самой реки), иначе не водилась бы там (и только там) Виктория регия, один экземпляр которой в полном и пышном его развитии занимает водную поверхность в сотни квадратных метров.

Можно представить себе состояние немецкого путешественника и ботаника Генке, когда он в 1800 году, пробравшись на весельной лодке в глухие амазонские джунгли и выехав однажды из тенистой протоки, увидел вдруг первым из европейцев на широких просторах тихой заводи эту гигантскую лилию… «Силы небесные, что это?!»– будто бы закричал он.

Генке долго не мог уехать из чудесного тропического затона, не мог оторваться от созерцания царицы цветов, обнаруженной им, не мог покинуть ее. По пути же к людям, в обыденный человеческий мир с его городами и государствами, академиями и музеями, книгами и газетами, он погиб, ничем не раздробив в своей душе неправдоподобный и как бы даже приснившийся образ амазонской красавицы. Только его спутник испанский монах отец Лакуэва, разделивший с Генке созерцание сказочного цветка и уцелевший, добравшийся до людей, рассказал потом о виденном чуде.

Когда же девятнадцать лет спустя второй европеец, а именно француз Бонплан, увидел, стоя на высоком берегу, заводь с огромными цветами и листьями, он в безотчетном восхищении едва удержался от того, чтобы броситься в воду.

Еще через восемь лет француз же д'0рбиньи третьим из цивилизованного мира лицезрел царицу цариц[7], причем заросли ее простирались на целые километры.

Ну, а у нас тут не обширная заводь, а бассейн, если мерить на квадратные метры, то метров, пожалуй, сорок, то есть, скажем, десять метров в длину и четыре в ширину. В тесной клетке сидит пленная царица под стеклянным потолком, в искусственно подогретой воде, а корнями – в кадке с землей, погруженной в воду.

– Ну вот смотрите нашу Викторию. К сожалению, бутон еще не раскрылся.

Да, Виктория не цвела[8]. Ее бутон продолговатый, овальный, заостренный кверху, величиной, ну, скажем, с две ладони взрослого человека, если сложить их ладонь к ладони, а потом в середине между ними образовать пустоту, как бы для яблока; бутон этот, правда, слегка раздался, приоткрыв четыре щелочки (по числу зеленых чашелистиков), и уже показалось в этих щелочках нечто ярко-белое и словно шелковое, но до цветения было еще далеко.

– Да вы подождите, – ободряли нас девушки, – она ведь, если начнет раскрывать цветок, то быстро… Погуляй-те у нас, посмотрите на другие растения… Мы вас проводим, покажем. А она тем временем расцветет. Она, может быть, и сейчас бы уже цвела, но видите, погода нахмурилась, солнце скрылось за облаками, а она очень чувствительна…

Гулять и разглядывать другие растения нам было некогда. У него летучка, подписывать номер, а у меня… Я-то мог бы отменить свои дела, остаться и ждать до победного конца, но уж если приехали вместе… В душе я пожалел, что приехал не один.

– В другой раз, в другой раз.

– У вас маленьких никого нет?

– Как же нет? А Наташа! Шесть лет, седьмой.

– Так вы привозите ее, сфотографируем сидящей на листе Виктории. Получится очень красиво. Вы сами фотографируете?! У вас есть фотоаппарат? Советуем. Такая возможность.

– Как это на листе? Я думал, что об этом только в книгах пишут.

– Что вы! Больше семидесяти килограммов выдерживает лист Виктории, плавая на воде. А девочка… Это же получится настоящая Дюймовочка!

…Наташу мы одели в нарядное голубое платьице. Но этого было мало. Я терпеть не могу любительских фотографий. Из-за этого, собственно, я перестал заниматься фотографией, хотя начинал одно время, когда работал в «Огоньке», и даже сам иллюстрировал некоторые свои очерки. Я и до сих пор люблю фотографию, особенно черно-белую, хожу на выставки, листаю фотоальбомы, издающиеся в разных странах. Но я люблю фотографию именно как искусство и терпеть не могу любительских фотографий, где ни плана, ни кадра, ни освещения, ни композиции, не говоря уж о мысли. Потому и бросил, что надо либо заниматься всерьез, либо не заниматься совсем.

Между тем идея сфотографировать девочку на листе Виктории понравилась мне. Тогда я вспомнил свои огоньковские годы и всех фотомастеров этого журнала, с которыми приходилось вместе работать, и стал думать, кому бы позвонить. Замечательный пейзажист Борис Кузьмин… Великолепный мастер Тункель (путешествовали с ним по Албании и по Киргизии), Миша Савин… А вот что, позвоню-ка я, пожалуй, Галине Захаровне Санько. Не только потому, что месячная поездка в Заполярье как-то сдружила нас, а потому, что ведь ей принадлежит этот очаровательный снимок, обошедший тогда многие журналы и выставки: девушка в военной форме (гимнастерка, юбка, сапоги) сидит в лодке и держит на коленях букет белых водяных лилий. Вокруг лодки все те же лилии.

«Я как увидела, – рассказывала Галина Захаровна, – думаю, это то, что надо. Добавили лилий в букет, велела ей я юбочку подобрать немного повыше, чтобы коленочки показать, а коленочки у нее были – первый сорт, глазки попросила потупить…»

Эта знаменитая в свое время фотография (семь тысяч писем с просьбой прислать адрес девушки, главным образом от солдат) по прямой ассоциации, поскольку Виктория близкая, хотя и царственная родственница наших кувшинок, тотчас привела меня к воспоминанию о Галине Санько. Делом одной минуты было узнать ее телефон.

– Володечка, как это вы вспомнили обо мне? – послышался как будто не изменившийся, характерный, немного скрипучий голос Галины Захаровны. – Ведь не звонил двадцать пять лет…

– Да так уж вот, вспомнил. Между прочим, есть просьба…

– Я стала тяжела на подъем. Кроме того… В котором часу это будет? В двенадцать? Имейте в виду, что в половине второго мне надо опять быть дома. Ко мне придут.

– Я за вами заеду, и я же отвезу вас обратно. Вам не придется ни о чем беспокоиться. За время и транспорт отвечаю я.

– На таких условиях я согласна и даже рада буду сделать это для вас.

Крупная, полноватая Галина Захаровна изменилась за двадцать пять лет меньше, чем можно было предполагать. Ее увесистый кофр с аппаратурой был уже собран, я повесил его себе на плечо, и мы пошли к машине.

Прогнозы девушек-экскурсоводок были самые оптимистические: «Приезжайте скорее, а то прозеваете!» Тем не менее, войдя в помещение бассейна, я опять увидел все такой же бутон, правда, четыре щели с проглядывающей в них белизной были пошире, чем в первый раз, но все же это был не цветок, а бутон.

Тут впервые подошла ко мне (без нее и нельзя было бы теперь обойтись в рассуждении фотографирования) Вера Николаевна, милая тоненькая женщина, хозяйка Виктории, то есть научная сотрудница, за которой закреплено это растение и вообще весь этот уголок водяных тропиков.

– Удивляюсь, зачем они гоняют вас сюда по утрам, – сказала Вера Николаевна, – не знают, что ли? Наверное, не знают. Экскурсии они водят по многим помещениям оранжереи и все быстрее, быстрее… Дело в том, что по Виктории можно проверять часы, она распускается в четыре двадцать.

Ну вот, опять я связан обещанием с другим человеком. Обязан отвезти Галину Захаровну домой. И Наташе будет скучно здесь: четыре часа до цветения да четыре часа во время цветения. Да и сам я, откровенно говоря, не мог в этот день распоряжаться таким продолжительным временем.

Но все же особой спешки сегодня не было, и, пока Галина Захаровна ходила вокруг бассейна и взглядывала на него со всех сторон профессиональным наметанным взглядом, прикидывая точки зрения и ракурсы, я мог подробнее разглядеть растительность в этом маленьком тропическом водоеме. Первыми бросаются в глаза разноцветные кувшинки. Они здесь не как наши, желтые «кубышки», производящие несколько кургузое впечатление, и даже не как наши белые водяные лилии с коротковатыми лепестками, но изящные, умопомрачительной красоты цветы, подымающиеся из воды на тонких стеблях. Лепестки у них длинные, узкие и заостренные, образуют… как бы это сказать… не розетку, подобно нашим кувшинкам, но бокал. Нежно-розовые, ярко-розовые, красные, лиловые, они цвели там и сям в бассейне, причем цветы не лежали на воде, как обычно бывает у кувшинок, но отстояли от водяного зеркала, были подняты над ним, как будто специально для того, чтобы лучше в нем отразиться.