ЭТЮД ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ

(продолжение)

В моей памяти постепенно складывается коллекция уникальных пейзажей. Впрочем, не только в памяти: стараешься ведь и записать.

Коллекции иногда поражают оригинальностью и фантазией собирателя. Доподлинно известно, что Леонид Максимович Леонов в отдельную тетрадь выписывает из книг короткие ли, подробные ли описания русской бани. Ну, например, у Твардовского в «Василии Теркине» прекрасно дана русская баня или, еще лучше, у Мельникова-Печерского в его многотомной эпопее о старообрядцах.

А уж если так, то почему бы не брать на заметку уникальные пейзажи?

Дело ведь в том, что почти всегда, если вы много путешествовали и много видели, один уголок земли напомнит вам своим видом какой-нибудь другой уголок, горное ущелье в Альпах или на Кавказе будет похоже на горное ущелье Памира или Тянь-Шаня. Родопские горы похожи на горы Албании; морские пляжи около Варны, наверно, найдут себе близнецов ну хоть у нас, на Черном море, или, может быть, где-нибудь в Америке, или на Филиппинах. Если человека с закрытыми глазами привести в Сахару, то он, открыв глаза, может быть, спутает Сахару с Ливанской пустыней или даже с Кара-Кумами. Американские прерии, наверно, чем-нибудь похожи на наши российские степи.

Но в том-то и дело, что есть пейзажи единственные в своем роде. Где бы вы ни ездили по земному шару, нигде не найдете ничего подобного. Это редчайшие, уникальные пейзажи. Для примера вспомню из моих запасов залив Спустившегося Дракона во Вьетнаме. Павел Антокольский о нем писал:

«Надо взять наше кавказское черноморское побережье, помножить его на Южный берег Крыма и сумму возвести в кубическую степень, чтобы представить себе эту мощную красоту. Но сказать «красота» – это еще ничего не сказать.

Это – колыбель красоты, существовавшая задолго до того, как началась история людей, придумавших прилагательное «красивый». Здесь могли жиреть на солнце, класть яйца, ласкать своих самок ихтиозавры и птеродактили. Это – молодость нашей планеты, ее необузданное веселье, черновые варианты ее работы, оставленные в дальнейшем без разработки за отсутствием большой надобности, своего рода архитектурные излишества природы».

Представьте себе обширную морскую бухту, наполненную, как полагается, синей морской водой и раскинувшуюся под синим солнечным небом. Теперь надо набрать несколько тысяч (кто говорит – три тысячи, кто говорит – пять) наиболее причудливых, наиболее острогранных, черных, как антрацит, камней разного размера, но все же такого, чтобы каждый камень годился стать островом и раскидать их в темную голубую воду в самом непринужденном порядке, вернее, без всякого порядка. Можно их просто высыпать с высоты. Где какой упадет, пусть там и лежит. Так и легенда рассказывает, что это рассыпался над заливом спустившийся с гор дракон, и три тысячи островов есть не что иное, как обломки туловища дракона.

Если бы островки были плоские, пологие, то будь их хоть пятьдесят тысяч, они не создали бы такой неповторимой картины, какая существует теперь. Но нет, каждый остров – огромная, с отвесными стенами скала. В каждой скале зияют пещеры и гроты, расселины и уступы, трещины и карнизы. Цепкий кустарник и небольшие деревья. Как маскировочной сеткой, плотно опутывают каждую скалу, минуя только самые вертикальные места.

Прилив и отлив, прибои во время ветров и тайфунов к за веком подтачивали основания скал, поэтому многие острова похожи на каменные грибы.

Издали сливаются все острова в сплошную гряду, синюю от расстояния.

Но вот все уменьшается и уменьшается наш катерок, и мы вместе с ним, и превращается, наконец, в игрушку, в мусоринку у подножия великана.

Первые два острова расступаются, как будто раздвигается каменный занавес, и катерок вплывает в бесконечный лабиринт, в котором нетрудно я заблудиться.

Причудливый, фантастический, сказочный лабиринт. Голубые извилистые коридоры с темными стенами и синим потолком. Впечатление все время раздвигающихся занавесей не оставляет, пока плаваешь по лабиринту, ибо плавание в том и состоит, чтобы вплывать в протоку между островами. Вот протока кажется узкой щелью, вот приближается, расширяется, острова расходятся в разные стороны, пропускают катер и сзади него сходятся вновь, только что не лязгают друг о друга.

Только впервые попав на другую планету, будут люди с такой же жадностью вглядываться в каждый камень, изглоданный морской водой, в каждую пальму, торчащую из щели, в каждую обезьянку, мелькнувшую в зелени.

Необыкновенное чувство восторга (словно во сне, словно в сказке, словно в заманчивом приключенческом романе, но в то же время ведь наяву) овладевает вами и не покидает, несмотря на то что за четыре часа во всех возможных вариантах, во всех возможных сочетаниях предстали перед вами лишь скалы, вода и небо.

Болгария с пейзажной стороны очень красивая страна. Но не на каждом шагу подберешь по дороге к себе в тетрадку пейзаж, который был бы наверняка уникальным.

Взять хотя бы Фракийскую низменность. Казалось бы, что может быть красивее. Однако смотришь, смотришь и вдруг вспомнишь Алазанскую долину в Грузии. Точно так же Фракийская долина лежит глубоко под вами, расстилаясь вдаль и вширь. Точно так же, непосредственно под вами, из зелени проглядывают красные черепичные крыши домов. В одном случае Пловдив, в другом – Телави. Точно также долина заполнена, как морской водой, легкой голубоватой дымкой. Впрочем, про эту голубизну нельзя сказать – дымка, потому что она вполне прозрачна. Он не мешает вам видеть игрушечный городок километрах в двадцати, серебряную ниточку реки или дороги. Точно так же, ближе к сумеркам, к вечеру, голубизна становится сиреневой, лиловой, фиолетовой, черно-бархатной, если нет луны. Если есть луна, долина наполняется изумрудным зеленым светом.

Конечно, архитектура, вписанная в пейзаж, неповторима. Нет в мире второго Рильского монастыря, что на склоне горы Рилы. Но архитектура пока не в счет. В Болгарии мне встретились два вполне уникальных пейзажа.

В район Белоградчиских скал я ехал, разъедаемый легким скепсисом: «Знаем мы эти туристические достопримечательности!» Да и немало пришлось повидать разнообразных скал. Какие могут быть новости? Или это интереснее семи кроваво-красных гигантских щитов в ущелье Джеты-Огус? Как будто семь быков, каждый трехсотметрового роста, встали в рядок на передние колени, чтобы напиться из зеленой струи обильного горного потока.

…Постепенно я стал внимательнее глядеть по сторонам. Потом мы въехали… Вот опять никак по-другому не скажешь, потому что въехали мы в фантастическое волшебное царство.

Главным скульптором здесь был, по-видимому, ветер. Торопиться ему было некуда, к тому же попался благодарный голубого цвета материал. Теперь освещение было такое, что скульптуры казались густо-голубыми, даже синими.

Я думаю, если бы на зеленую траву наставить обыкновенных скульптур разного размера, подыспорченных землетрясением, чтобы остались только общие контуры и силуэты, наставить их в беспорядке, побольше, а потом пустить бы между ними путешествовать лилипутиков ростом в пять сантиметров, то эти лилипутики и были бы мы с вами среди знаменитых Белоградчиковых скал.

Групповая скульптура бредущих монахов (каждый монах стометрового роста), мадонна, всадник, задевающий головой за плывущее облако, влюбленные, обнимающиеся на виду далеких окрестностей, медведь, сосна, групповая скульптура «Сплетницы».

Не обходится без легенд. В монастыре жила послушница необыкновенной красоты. Люди издалека ходили в монастырь, чтобы взглянуть на нее, ибо смотреть на красоту – великая радость, данная человеку.

Пастух не ходил в монастырь – он каждую ночь играл на свирели недалеко от стен святой обители. А свирель рассказывала о любви. Однажды ночью красавица пришла на зовущий голос свирели.

От любви родился ребенок. Строгие монахини бросили ребенка со скалы. Мать спустилась вниз, подобрала трупик, обернулась к монастырю и прокляла его материнским проклятием. В один миг все окаменело вокруг: сама красавица с ребенком, и монахини, и пастух, и всадник, ехавший мимо, и сплетницы, и влюбленные, и даже одна сосна…

Другой редчайший пейзаж повстречался в Родопах. Строго говоря, это даже и не пейзаж, а причуда природы. Мы ехали в район Триградских скал в Родопах. Колорит становился все суровее и мрачнее. На вертикальных пепельных каменных плоскостях, вздымающихся до неба, растут (вертикальные, разумеется) сосны. Как они умудрились зацепиться за скалу, где берут соки, чтобы жить? Какая неутомимая жажда жизни! Сосны кажутся приклеенными к серому картону, как цветочки в школьном гербарии.

Постепенно ущелье стало сужаться, дорога пошла вверх, нарастал смутный отдаленный гул, но не такой, как от горной реки, а как если бы вода падала в глубокую пустую бочку.

Я не разгадал причины гула, пока мы не подъехали, а потом уж не подошли, карабкаясь по камням, вплотную к его источнику.

Вполне приличная и ничем дотоле не интересная река, мчащаяся по камням, падала в округлую черную дыру на глубину (впрочем, кто знает, какая там глубина, может быть, сто, может быть, триста метров) и утекала куда-то под землю, становилась невидимой подземной рекой.

Прежде чем упасть на дно фантастического колодца, вода ударялась о его стены, о выступы, дробилась, разбрызгивалась, распылялась. В верхней части колодца, перекрещиваясь друг с другом, дрожали радуги. Они гасли на глубине, поглощаемые серой мглой. Потом начинался мрак. Там-то, во мраке, и гудело, и клокотало, и гремело, как в бочке.

Между прочим, по легенде именно здесь, в Родопах, Орфей спускался в ад. Не эта ли дыра, не эти ли мрачные ворота в глубь земли, послужили ему входом в подземное царство? Много ли воображения нужно было человеку в старинные времена, чтобы считать такую вот прорву кратчайшей дорогой к Люциферу? Тем более, что круглые глыбы ниспадают сначала не отвесно, а вот именно образуя гигантские каменные ступени.

У нас, конечно, теперь иное (я бы не сказал, правда, что более интересное) понимание мира. На обратном пути мы обсуждали всего-навсего, водится ли там, в подземной реке, форель. Или, может быть, какая-нибудь другая рыба?

ЭТЮД ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ

(продолжение)

Созополь, несомненно, самый своеобразный городок на всем побережье Черного моря. На берегах Кавказа и Крыма, Румынии и Болгарии, на противоположных Анатолийских берегах нет ничего подобного Созополю.

На черноморских городах лежит обыкновенно отпечаток праздничности, яркости, южной неги. Суровость присуща более городам Севера. Созополь суров, как обветренные лица его рыбаков, как их быт, как скалы, на которых лепятся друг к дружке созопольские дома.

Зимние штормы с тысячеверстого разгона бьют в окрестную высокую скалу, и тогда брызги, подобно картечи, летят по улицам городка. Они оставляют оспинки на домах и вышибают стекла, поэтому созопольцы обшивают наружные стены домов дранкой, которая серебрится и похожа издали на рыбную чешую.

Кроме этой дранки, тут вокруг все камень да камень. Узкие, причудливо извивающиеся улочки похожи на траншеи, вырубленные в скале.

Мы довольно долго шли по таким улочкам, поднимаясь вверх и уходя все дальше от моря, а когда открыли окно в номере гостиницы и заглянули вниз, увидели, что внизу о подножие скалы разбиваются голубые валы прибоя.

Говорят, что летом Созополь наводняют курортники, то есть не то чтобы курортники, а отдыхающие, приехавшие провести отпуск у Черного моря. Яркими костюмами и лицами пестрит тогда суровый рыбачий городок.

Теперь была осень, и гостиница пустовала. Созополь не был целью нашей поездки. Мы надеялись пробраться отсюда в устье реки Ропотамо и по возможности подняться вверх по ее течению.

Книги по географии и туристские справочники, друзья и случайные знакомые твердили нам, что Ропотамо – один из самых красивых и диких уголков Болгарии. Говорилось даже, что это не что иное, как миниатюрная игрушечная Амазонка.

Капитан Петер, в котором суровость моряка, избороздившего море в погоне за дельфиньими стаями, сочеталась с добродушием пожилого толстяка, охотно согласился потерять сутки и прокатить нас на своем рыбачьем боте.

Оставалось решить продовольственный вопрос: ведь на Ропотамо нет ни кафе, ни закусочных, ничего, на что можно было бы рассчитывать. Да и команде рыбачьего бота (состоящей, правда, из трех человек) не голодать же из-за нас целые сутки. Тогда мы решили дать капитану Петеру денег с тем, чтобы он уж обо всем позаботился.

Когда мы по неопытности отсчитали ему несколько крупных купюр, едва заметная тень удивления промелькнула на капитанском лице, но тут же и исчезла: моряки ведь, с одной стороны, привыкли ничему не удивляться, а с другой, сдерживать и скрывать свои чувства. «Наверно, такой уж у них размах и аппетит», – может быть, подумал про нас капитан Петер.

Вечером этого дня любопытные созопольцы могли наблюдать, как вереницы людей по гнущимся сходням тащили на рыбачий бот бутылки, оплетенные прутьями, арбузы, корзины с рыбой, мешки с хлебом, закатывали некие бочки.

Проснувшись задолго до восхода солнца, мы услышали, что прибой под окнами хлещет сильнее и ритмичнее, чем он хлестал с. вечера. На рассвете и летом бывает зябко, теперь, в сентябре, было холодно. Только что не заморозок. Совершенно круглая луна, заливая все таким ярким светом, какой может литься от луны только на юге, как бы еще добавляла холоду.

По пустынным каменным улочкам Созополя, где черные, как тушь, тени резали на причудливые куски поле лунного света, мы, ежась от зябкости и кутаясь в легкие плащи, шли к пристани. Шаги наши (такая уж стояла в Созополе тишина), наверно, слышны были во всех концах городка, но городок ничем не отзывался на грубые нарушения предутренней тишины, даже ни одна собачонка не тявкнула нам вслед.

На пристани мы увидели, что далекий горизонт зарделся тонким ровным румянцем. Всю зарю мы, однако, видеть не могли, потому что созопольская скала с зубиками домов на ней приходилась между зарей и нами.

Только обогнув мыс, мы очутились лицом к заре, не было теперь перед нами ничего, кроме зари да моря. Утренний румянец неба был, однако, не так еще ярок, чтобы окрасить волны, и вокруг бота по-прежнему плескалась зелено-желтая лунная жидкость.

Из красной зари вылетали, неслись над морем навстречу нам черные птицы. Словно там, за горизонтом, раздували гигантский горн, а хлопья сажи и пепла разлетались далеко в разные стороны. Птицы летели стремительно, и чем ближе подлетали, тем больше утрачивали черноту свою, становясь красными от купания в потоках обильной, бьющей фонтаном зари. Это были чайки. Превращение черных силуэтов в красных птиц было неожиданно и сказочно, а горн раздувался все сильнее и ярче. Но и теперь не хватало еще силы зари окрасить море.

Вдруг заря начала меркнуть и проступили на ее месте пепельные облака. Вот так и потухает костер, покрываясь пушистым белым пеплом. Но потухла заря не вся. Один уголочек ее, возле самого слияния воды и неба, раскалился еще огненнее. Это было похоже на уголь, когда на него дуют. Уголь не только ярчел, но и рос, поднимаясь из-за воды, и вдруг проглянул, брызнул светлыми искрами и вдоль по морю, и вверх во все стороны.

Капитан Петер весело кивнул нам из своей рубки, дескать, проснулся, вышел великий повелитель природы, первопричина всего живого, что есть на земле.

Тут и легла на море малиновая дорожка. С одной стороны гребни волн оставались темно-синими, почти черными, а с другой – зарумянились. Заплескались в море кровавые блики. Белая пена на гребешках волн порозовела, а по временам отдавала сиреневым.

По правому борту на отдалении громоздился берег. Расстояния до него хватало, чтобы стушевались, стали недоступными глазу мелкие береговые подробности. Ни дерева, ни дома нельзя было разобрать нам, находящимся на боте. А может, там и не было ни домов, ни деревьев.

В одном месте зиял в гористой береговой гряде черный пролом ущелья, из которого стекало на морскую гладь густое молоко тумана. Там и можно было предположить устье реки Ропотамо. Действительно, суденышко наше изменило курс и устремилось к туману, до которого не доставали еще (мешала гора) лучи восходящего солнца.

Острогранные черные камни цепью рассыпались перед входом в устье реки. Но мы искусно проскочили между камнями, и вместо пестреющего белыми барашками моря мертвенная, застекленная гладь окружила нас. То ли от тумана, то ли от того, что вплыли в тень горы, стало заметно холоднее. Нос суденышка ломал застекленную поверхность, раздвигая и взбаламучивая сонные воды, но на хруста, ни звона не слышалось при этом.

Берег раздвинулся скупо, так что боту нашему и не развернуться без заднего хода, так, что каждая травинка видна и на правом, и на левом берегу реки. Что и говорить, не очень широка Ропотамо. Не широка, но сказочно красива. Еще и потому она должна быть знаменита в Болгарии, что все остальные реки бурны, кипящи, стремительны, мутны, узловаты, каменисты, одним словом – горные реки, которые, и разливаясь по долинам, не утрачивают горного своего темперамента.

А эта, тихая задумчивая красавица, прозрачная, как бы даже не текучая, прихотливо извивается среди джунглеподобной зелени. Деревья, подобные кучевым облакам, отражались бы в зеркальной воде сразу же от подножия, если бы не мешалась яркая зеленая полоса прибрежного камыша. Приходится деревьям приподниматься на цыпочки, чтобы дотянуться и заглянуть в светлые струи. Сквозь древесную зелень проглядывают коричневые скалы, поднимающиеся куда выше первого ряда деревьев.

Четкие отражения деревьев и скал ломались и змееобразно извивались, равномерно покачивались в волнах, оставляемых нашим судном, А перед носом его, по тихой, не тронутой еще глади, веером разбегались стремительные бороздки. Это испуганная рыба спасалась от шумного чудовища, вторгшегося в розовое речное утро.

То рыбачья хижина показывалась на берегу, то лодка, привязанная к дереву, то небольшой причалик, но людей не было видно. Так плыли мы вверх по реке Ропотамо. А потом капитан Петер подвел бот к удобному месту, и все сошли на землю. Здесь решено было сделать привал с тем, чтобы пешком побродить по окрестностям.

Не успели мы высадиться, как на поляну выскочили из чащи два некрупных кабана, черных, щетинистых, злых. Они недоуменно поглядели на новоявленных Робинзонов и скрылись в зарослях зонтичных трав, похожих скорее на деревья.

Удивительно разнообразные уголки сочетались здесь друг с другом. Взять хотя бы эти зонтичные. Высотой почти с телеграфный столб, толщиной с добрую оглоблю, они поднимались непроходимой стеной, заставляя вспоминать забытые, прочитанные в детстве, научно-фантастические книжки.

А рядом свисают с деревьев зеленые веревки лианоподобных растений, и яркие птицы прыгают по ветвям.

А поодаль вдруг набредете вы на озерко, заросшее белыми лилиями, ни дать ни взять где-нибудь под Солотчей в приокской пойме.

А перевалив за гребень одного холма, ни с того ни с сего вы попадаете в песчаные дюны. Пейзаж настоящей пустыни с чахлыми кустиками колючих трав, даже с лошадиным черепом, полузанесенным песком, окружают вас. Здесь смело можно было бы снимать фильм, место действия которого была бы пустыня. И все это на берегу реки, в которой первозданно кишит и речная и морская рыба.

Любуясь всем этим, мы пробродили по берегам Ропотамо полдня, а в это время экипаж суденышка, оказывается, не терял времени даром.

Была разостлана парусина и были разложены на нее все те припасы, погрузку которых мы наблюдали с вечера. Вот уже третий час капитан Петер, не подпуская никого ближе, чем на пять шагов, священнодействовал и колдовал над ухой по-созопольски. Таинство совершалось в большой эмалированной кастрюле. Крышку с нее капитан приподнимал так, будто боялся, чтобы не заглянули под нее даже и деревья. Но успевало и за это мгновение вырваться из-под крышки сложное, непередаваемое благоухание.

Бутыли, оплетенные прутьями, будучи широкими в поперечнике, опорожнялись медленно, алый, как заячья кровь, сок чистого маврута не столько опьянял, сколько приносил веселящую легкость.