Как бы то ни было, в начале 60-х годов прошлого века, в первые послереформенные годы, мы застаем Илью Николаевича Ульянова молодым преподавателем физики в Пензенском Дворянском институте. И был там недавно приехавший из Самары инспектор Иван Дмитриевич Веретенников. А у Веретенникова была жена Анна Александровна, урожденная Бланк. А у Анны Александровны была младшая сестра Мария Александровна Бланк. Анна познакомила младшую сестру с молодым преподавателем физики Ильей Николаевичем Ульяновым…

Дальнейшее если не в психологических подробностях, то в общих чертах известно теперь всему миру. Мне же хотелось бы вернуться к замечательной публикации Михаила Штейна в журнале «Слово», в которой автор расставил все точки над «i» касательно генеалогии Владимира Ильича. И вот, доказав, что мать Владимира Ильича была еврейкой, а отец грассирующим калмыком, М. Штейн вдруг заключает:

«…Главная же цель данной статьи – дать ответ на вопрос: кто же по национальности Владимир Ильич Ульянов (Ленин)? И я уверенно отвечаю: «Русский». Русский по культуре, русский по языку, русский по воспитанию, потомственный русский дворянин по происхождению (Илья Николаевич Ульянов, будучи действительным статским советником, имел на получение потомственного дворянства все права)».

Из последней части фразы, заключенной в скобки, не каждый читатель поймет: Илья Николаевич Ульянов, будучи действительным статским советником (и заслужив это звание усердной службой на ниве просвещения), имел все права на получение потомственного дворянства или уже и получил его? Но Бог с ним. Допустим, что он успел получить дворянство (Илья Николаевич скончался внезапно, неожиданно, «в одночасье») и Владимир Ильич – законный русский потомственный дворянин. Насчет языка, воспитания и культуры говорить не приходится.

И все же в перечислении М. Штейном признаков «русскости» (по культуре, по языку, по воспитанию) не хватает маленького словечка – «по духу». Домашнее ли воспитание, гены ли виноваты тут, но словечка этого явно не хватает.

Конечно, Лермонтов по происхождению был потомком шотландского чернокнижника Лермонта. Но ведь написал же он «Бородино», «Казачью колыбельную…» («Дам тебе я на дорогу образок святой: Ты его, моляся Богу, ставь перед собой…»), написал же он стихотворение «Родина» с признанием в любви к отчизне, написал же он «Песню о купце Калашникове», воскликнул же он: «Москва, Москва!.. люблю тебя как сын. Как русский, – сильно, пламенно и нежно!»

Конечно, предком Пушкина был «арап» абиссинец, но ведь написал же Пушкин «Клеветникам России», «Евгения Онегина», «Капитанскую дочку», «Стансы», обратился же он с любовью и нежностью к своей няне Арине Родионовне: «Наша ветхая лачужка и печальна, и темна. Что же ты, моя старушка, приумолкла у окна?… Выпьем, добрая подружка бедной юности моей…» Написал же он объективную «Историю Пугачевского бунта», «Путешествие в Арзрум», воскликнул же он: «Москва! … Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!». Или:«Красуйся, град Петров, и стой неколебимо как Россия!»

В Достоевском тоже есть польская кровь, но разве не только по языку или воспитанию, разве по духу мы не видим в каждой строке, что это именно русский писатель, и нет нужды ссылаться на воспитание, на культуру. Русский – и все. И ничего не надо доказывать.

Вон Некрасов – демократ, почти нигилист, а между тем любовь к России, к малой родине Волге («О, Волга, колыбель моя, любил ли кто тебя, как я?»), к крестьянским детям, к Дарье из «Мороза, Красного носа», вообще к крестьянам разве не сквозит в каждой его строке? Образ русской крестьянки:

Любящим. А теперь спросим сами себя, но только подумав и все взвесив: была бы эта картина по сердцу Владимиру Ильичу? Не сказал ли бы он, что это обывательское сюсюканье, лицемерие и ложь! Воспевать быт и благосостояние крепостных крестьян вместо того, чтобы призывать их поджигать и громить помещичьи усадьбы, говорить о благополучии крестьянской семьи, хотя бы и добытом честным трудом… Ну – нет.

Наш Ильич не мог бы этого одобрить. Ведь с точки зрения его идеологии, антироссийской, экстремистской и террористической, было «чем хуже, тем лучше». И наоборот. А Леонид Радзиховский в статье «Тело и дело» в газете «Куранты» 21 января 1992 года прямо сказал: «Ленин не знал, не любил, не верил в Россию». Конечно, я и сам мог бы произнести (написать) эти слова, но когда читаешь подтверждение своим мыслям у другого человека, это многого стоит.

На самом деле, взглянем на это попристальнее. Ленин не любил русского царя (и вообще всех русских царей на протяжении всей нашей истории), особенно он не любил романовскую династию, особенно последнего царя и его семью. Не любил – это мягко сказано, он их всех ненавидел и в конце концов, едва дорвавшись до власти, всех их зверски убил с последующим расчленением трупов, с сожжением их на кострах, с бросанием в алапаевские шахты. Женщин, юных царевен, мальчика (наследника), Елизавету Федоровну – праведницу – всех. Первое, что он сделал, – снес памятники Александру Третьему возле Храма Христа Спасителя и Александру Второму в Московском Кремле.

Долгое время пропаганда внушала всем, что Ленин лично к зверскому уничтожению царской семьи непричастен, но теперь, с выходом книги «Лев Троцкий. Дневники и письма», туман рассеялся.

Троцкий вернулся из какой-то поездки (конечно, по уничтожению россиян) и, разговаривая со Свердловым, спрашивает у него:

– Да, а царь где?

– Конечно, расстрелян.

– А семья где?

– И семья с ним.

– Все?

– Все. А что?

– А кто решал?

– Мы здесь решили. Ильич считал, что нельзя оставлять им живого знамени…

Да и смешно было бы думать, что при режиме, когда каждая мелочь (даже выезд Блока за границу, как увидим ниже) не решалась без Политбюро, такая акция, как уничтожение царской семьи, могла бы решиться без Ленина.

Итак, ненависть В. И. к русским царям и к семье последнего царя не вызывает сомнений. Кроме бранных слов вроде «палачи» да «висельники», он для них других слов не находит, а история любого капиталистического государства (и России в том числе) есть – по Ленину – история насилия, грабежа, крови и грязи.

Думал и гадал ли В. И. (или, может быть, заранее знал?), что история его собственного властвования будет обозначена теми же самыми словами (то есть насилием, грабежом, кровью и грязью), но только возведенными в степень со многими нулями.

К царской семье и вообще к русским царям Ильич пылал ненавистью. Многие считают, что тут примешалось чувство мести за смерть брата Александра. Он был одним из руководителей и организаторов террористической организации «Народная воля», участвовал в подготовке покушения на Александра III первого марта 1887 года и был казнен. Ну а что же, за покушение на главу государства по головке надо было гладить молодого Ульянова? Когда в Петрограде убили не главу государства, просто Урицкого, Ленин и его карательные органы в ближайшие три дня без суда и следствия расстреляли около десяти тысяч человек, причем заведомо невиновных в убийстве большевика. Его застрелил террорист-одиночка, возможно, подосланный ЧК, дабы иметь повод затопить Петроград новой волной террора, новой волной русской крови.

Да и потом – был суд. Александру Ульянову дали высказаться.

Да потом, случайно или нет, что в семье растут два брата и оба – убийцы, оба – преступники. Воспитывала их мать с дипломом домашней учительницы. Что же это за мать, которая из двух своих сыновей вырастила и воспитала двух убийц? Да и дочери ее подвергались арестам за революционную деятельность. А ведь это про нее написано даже в энциклопедическом словаре: обладая исключительными педагогическими способностями, оказала огромное влияние на детей». Очевидно и бесспорно, что она «натаскивала» своих детей на революционную деятельность, на ненависть к Российской империи и – в дальнейшем – на уничтожение ее.

Не любил Ленин не только царскую семью, но и все российское дворянство, как часть общества, часть государственного устройства, или, выражаясь терминологией самого Ленина, – как класс. Впрочем, оговоримся. Любая часть общества, в том числе и дворянство, – это не смородиновое варенье и не блины, чтобы любить или не любить. Будем пользоваться словом противоположным по значению любви, это будет ближе к истине. Ленин ненавидел дворянство как часть нации, и не случайно потом, во времена властвования Ленина в России, эта часть нации была практически вся уничтожена.

В следующем абзаце мне хотелось показать отношение Ленина к российской интеллигенции, но я подумал, что эти две составные российского общества (а в конечном счете народа) – дворянство и интеллигенция – во многом смыкались и совпадали. Так что ненависть Ленина к дворянству полностью распространялась на русскую интеллигенцию, а ненависть к интеллигенции питала ненависть к дворянству. Когда Горький пытался внушить Ленину, что интеллигенция – это мозг нации, а Ленин ответил, что это не мозг, а говно, и тот и другой подразумевали интеллигенцию как часть дворянства и дворянство как часть общества, порождающего интеллигенцию.

Нельзя было бы, любя интеллигенцию или хотя бы не ненавидя ее, убить Гумилева, выплеснуть за пределы страны десятки и сотни тысяч образованных, культурных людей, цвет нации, общества: писателей, художников, артистов, философов, ученых, балерин, шахматистов… А офицеры? Ведь их в Петрограде, Москве, в Архангельске, Киеве, Ярославле, в Крыму, во всех городах России расстреливали десятками тысяч, а ведь офицер – это тоже интеллигент, если он и не совмещаем в себе, подобно Гумилеву, офицерского звания и поэтического дарования.

Большинство замечательных русских романсов (как слова, так и музыка) написаны не поэтами и композиторами-профессионалами, но дилетантами, то есть просто культурными, образованными людьми.

Интеллигенция уничтожалась с «заделом» вперед на многие годы. В некоторых городах (мне известное например, про Ярославль) отстреливали гимназистов! Их легко было определить по форменным фуражкам – как фуражка, так и пуля в затылок. Чтобы не выросло нового русского интеллигента. Мальчики стали ходить по улицам без фуражек. Тогда чекисты, поймав мальчика, искали у него на голове, на волосах рубчик, который остается от фуражки. Найдя такой рубчик, стреляли на месте.

Уничтожая гимназисток, смотрели также на красоту. Красивых уничтожали в первую очередь. Чтобы не нарожали потом красивых русских детей. А дети вырастут и тоже станут интеллигентами.

Яркий эпизод из повести Валентина Катаева «Уже написан Вертер». Юноша, от лица которого ведется повествование, схвачен одесской ЧК. Его ведут на допрос. «Послышались шаги. На площадку шестого этажа вышла девушка в гимназическом платье, но без передника.

Красавица… Породистый подбородок дерзко вздернут и побелел от молчаливого презрения, шея оголена. Обычный кружевной воротничок и кружевные оборочки на рукавах отсутствуют. Сзади комиссар с наганом, копия его комиссара. В обоих нечто троцкое, чернокожаное. Один вел своего с допроса вниз, другой своего на допрос вверх… Ее щеки горели.

Точеный носик побелел, как слоновая кость. Знаменитая Венгржановская.

Самая красивая гимназистка в городе… Теперь их всех, конечно, уничтожат. Может быть, даже сегодня ночью… Наберется человек двадцать, и хватит для одного списка… Работы на час.

Говорят, что при этом не отделяют мужчин от женщин. По списку. Но перед этим они все должны раздеться донага… Неужели Венгржановская тоже разденется на глазах у всех?..» В воспоминаниях Н. Я. Мандельштам читаем: «Смешно подходить к нашей эпохе с точки зрения римского права, наполеоновского кодекса и тому подобных установлений правовой мысли… Людей снимали пластами, по категориям (возраст тоже принимался во внимание): церковники, мистики, ученые идеалисты… мыслители… люди, обладавшие правовыми, государственными или экономическими идеями…» То есть интеллигенция. Так что говорить о любви В. И. к российской интеллигенции не приходится.

У человека более или менее несведущего может возникнуть вопрос: но ведь не сам же Ленин расстреливал? Не лично он расстрелял царскую семью в Екатеринбурге, не он лично расстреливал офицеров, гимназистов, поэтов, преподавателей гимназий?.. У нас почему-то, когда творятся в стране мерзости, убийства, всяческие преступления, принято думать, что власть об этом не знает.

Насильственная коллективизация с уничтожением миллионов крестьян? Но Сталин об этом не знал. А когда узнал, написал статью «Головокружение от успехов». Массовые расстрелы, лагеря? Но ему неправильно докладывали. Храм Христа Спасителя? Но это же не Сталин, а Каганович…

Какое глубокое заблуждение! Диктатор в нашей стране, будь то Ленин, будь то Сталин, знал все, и все в стране делалось с его одобрения и по его инициативе. Считается, что царская семья была зверски уничтожена по решению уральской большевистской организации, а не по распоряжению Москвы, Политбюро, лично Ленина.

Какое глубокое заблуждение!

Уж если мы говорим об интеллигенции (и прежде чем перейдем к другим слоям общества), остановимся на смерти одного из самых интеллигентных людей России, на смерти великого русского поэта Александра Блока, остановимся и посмотрим, в какой степени Владимир Ильич лично причастен к этой смерти.

Многие имена первой величины, составлявшие то, что мы называем русской культурой, не «вписывались», не могли «вписаться» в послереволюционную большевистскую систему. Некоторые из них сумели избежать железных зубов этой системы: Бунин, Куприн, Мережковский, Шаляпин, Рерих, Рахманинов, Цветаева, Сомов, Иван Шмелев… Оставшиеся, как правило, погибали.

Из людей первой величины, так или иначе погибших, так или иначе изъятых из русской действительности после 17-го года, в двадцатые годы, смерть Александра Блока является самой необъяснимой, точнее сказать, самой необъясненной.

Гумилева нашли повод арестовать, расстреляли и объяснили расстрел тем, что Гумилев якобы участвовал в контрреволюционном заговоре Таганцева. Есенина убили и создали оригинальную версию, что он повесился. Маяковский застрелился, хотя нет-нет да и возникают робкие версии, что он, мол, не сам… Как бы то ни было, причина смерти ясна: пуля в сердце. Но Блок?

Ни диагноза болезни, ни медицинского заключения о смерти великого поэта, ни вскрытия. Сорокалетний человек в три месяца истаял и умер. Рак? Тиф? Цирроз печени? Гепатит? Воспаление легких? Склероз почек (как, скажем, у Михаила Булгакова)? Туберкулез (как у Чехова)?

Инсульт? Инфаркт? Ничего ничуть не бывало.

Кое-где, кое-когда шелестит версия, что великий поэт умер голодной смертью. Теоретически могло быть, но практически маловероятно. Жили же в это время другие писатели, поэты в Петрограде.

Те же Ахматова, Корней Чуковский, Сергей Городецкий, Всеволод Рождественский, Елена Книпович, оперная певица Любовь Александровна Дельмас, встречавшаяся с Блоком, многие другие. Не поумирали же они с голоду. Да что посторонние люди? Любовь Дмитриевна, жена… Жили вместе, пили-ели что Бог даст, но – вместе.

Не объедала же она своего мужа, однако и с голоду не умерла.

Кроме того, в описаниях очевидцев, видевших больного Блока, все время речь идет о болях, сопровождающих болезнь, о задыханиях, о нервозном состоянии. «Страдания его так ужасны, что стоны и вскрики слышны на улице». Нет, с голоду так не умирают. Вернее, с голоду умирают не так. Вон, в 1933 году, во время голода в Поволжье, дедушка Михаила Николаевича Алексеева, чтобы не быть лишним ртом среди детей и внуков и не объедать их, лег на печке и перестал есть. И постепенно тихо угас, без мучений, по крайней мере физических.

Свидетельство, как говорится, из первых рук.

Однажды, еще в семидесятые годы, я написал стихотворение «Три поэта». Там были такие слова:

Это, конечно, не более чем поэтическая версия. Ее в медицинское заключение о смерти не запишешь. Более того, когда я разговаривал об этом с блоковедами (со Ст. Лесневским в частности), то Станислав категорически утверждал, что Блок в свое последнее полугодие с огромным упорством боролся за жизнь, пытался «вырваться из бездны».

Он работает над речью о Пушкине, возвращается к поэме «Возмездие» и продолжает ее, а вовсе не лежит в тоске в ожидании смерти. Не он искал смерти, а смерть нашла его. Правда, из воспоминаний современников явствует, что Блок иногда высказывал мысли о смерти. Кому-то он прямо сказал, что очень хотел бы умереть. Что ж, действительность была такова, что и в самом деле лучше бы сдохнуть. Но все же от высказывания о смерти до самой смерти далеко. Сколько бы ни говорить слово «сахар», во рту сладко не станет.

Первый приступ болезни произошел в мае. Но что за приступ?

Головокружение, обморок, рвота? Боль в сердце? Головная боль?

Сколько я ни пытался это узнать, никто ничего не знает. (Великолепный знаток Блока профессор Андрей Леопольдович Гришунин где-то раскопал, что был еще, так сказать, предварительный кратковременный приступ в январе. Большая слабость и ощущение холода.) В мае Блок еще ездил в Москву, где были организованы его вечера. По возвращении приступ повторился, и Блок уже не воспрянул, он слег в постель. Своей матери он напишет: «Делать я ничего не могу… все болит, трудно дышать…» Сестра матери М.А. Бекетова сообщает: «…больной был очень слаб… голос его изменился, он стал быстро худеть, взгляд его потускнел, дыхание было прерывистое, при малейшем волнении он начинал задыхаться». Елена Федоровна Книпович вторит Бекетовой: «Он не мог уловить и продумать ни одной мысли, а сердце причиняло все время ужасные страданья, он все время задыхался».

Добросовестный и устремленный литературовед и публицист Вл. Вл. Радзишевский, статьей которого из «Литературной газеты» (28.8.91) мы пользуемся, делая эти выписки, заключает в духе моих стихотворных строк: «Его тоже убило «отсутствие воздуха». У меня – от тоски, у Радзишевского – от не менее символического «отсутствия воздуха». Ну а все-таки что же это было? «Сейчас у меня ни души, ни тела, – жаловался Блок, – я болен, как не был никогда еще…» Доктор А. Г. Пекелис, пользовавший Блока, предложил немедленно увезти больного за границу.

Но все же если был врач, значит, он мог поставить диагноз. Или уж настолько загадочной и небывалой оказалась болезнь?

В свое время я разговаривал об этом с академиком медицины, главным хирургом Института им. Склифосовского, профессором (естественно), с которым нас волею судеб связывали дружеские, можно сказать, отношения. Разговорился я с Борисом Александровичем Петровым у «Троице-Сергия», за хорошим (патриаршим) застольем.

Рассказал ему все, что знал о болезни Блока, и напрямую спросил: что это была за болезнь? Борис Петрович, совершивший сотни (или тысячи?) раковых полостных операций, со всей своей прямотой рубанул. Может, он в те застойные времена и поостерегся бы рубануть, если бы времена не были к тому же застольными. В том доме, где мы находились, любили и умели угощать, да и обстановка сама (лавра!) отвлекала от суровой действительности развитого и зрелого социализма, и Борис Александрович рубанул: «Не знаю, что думают ваши литературоведы. Больше всего это похоже на яд. Его отравили».

Вл. Радзишевский назвал свою статью о болезни и смерти Блока «Канцелярское убийство», не сделав, однако, последнего, решительного вывода. Но и без этого вывода описание Вл. Радзишевским канцелярской волокиты, связанной с больным Блоком, неожиданным образом накладывается на запоздалый и заочный диагноз, высказанный опытнейшим медицинским академиком.

В самом деле. После заключения доктора о немедленном увозе Блока за границу жена поэта кинулась к Горькому. Горький обратился к Луначарскому, чтобы тот в спешном порядке выхлопотал выезд Блока в Финляндию. Это свое письмо Горький просил передать Ленину. Но письмо осталось без какого-либо ответа. 18 июня около постели больного собрался консилиум. Доктора сошлись во мнении, что больного нужно поместить «в одну из хорошо оборудованных, со специальными методами для лечения сердечных больных санаторию».

Весь консилиум от такой рекомендации почему-то остерегся.

Любовь Дмитриевна снова обратилась к Горькому с мольбой о помощи.

Горький сам поехал в Москву и уже не письмом, а лично с заключением консилиума в руках обратился к Владимиру Ильичу. Ильич дал понять, что один этот вопрос решить не может, что этот вопрос будет решать Политбюро РКП(б), а документы отправил на Лубянку к Менжинскому Менжинский (цитирую Вл. Радзишевского): «…документы на выезд в Финляндию притормозил». Он тянул время. Он знал, чем на самом деле «болен» Блок, знал, вероятно, когда все это должно кончиться, и тянул время. Время тянул и дорогой Владимир Ильич. Напрасно Горький и Луначарский подталкивали его «Просим ЦК повлиять на т. Менжинского в благоприятном для Блока смысле».

Вл. Вл. Радзишевский («Лит. газ.», 28.8.91): «напрасно было тут ожидать, что, получив это письмо, председатель Совнаркома тут же устроит выволочку т. Менжинскому, а еще раньше запросит справку в Наркомздраве: не лучше ли, допустим, будут для Блока условия в Германии или Италии? Увы, Ленина занимало другое: есть ли гарантии, что за границей Блок сохранит свою лояльность к большевистскому режиму… Поэтому совсем не в Наркомздрав отсылает Ленин письмо Луначарского, а… в ЧК. «Тов. Менжинский, – приписывает он от себя, – Ваш отзыв? Верните, пожалуйста, с отзывом».

Если вспомнить, что в эти самые дни, а точнее, 3 августа 1921 года, из Петербурга в эмиграцию выехал поэт Ходасевич и почему-то Ленина не заботило, сохранит ли Ходасевич в эмиграции лояльность к большевикам, если вспомнить, что лишь годом позже в эмиграцию выехали с позволения Владимира Ильича более двадцати крупнейших профессоров, философов, в том числе Бердяев, Сергей Булгаков, Лосский, Франк, то забота о лояльности полуживого Блока кажется странной.

На самом деле ничего странного в этом нет. К этому времени Ленина, по-моему, не очень-то заботила лояльность к большевистскому режиму какого-нибудь отдельного интеллигента. В конце концов уже находились в эмиграции и вовсе не были лояльны к большевикам десятки русских интеллигентов (Бунин, Куприн, Мережковский, Ив. Шмелев, Шаляпин, Цветаева) и от их нелояльности большевистский режим не рушился. Выиграна гражданская война, бояться было уже нечего. Не случайно легко и без проблем выпустили и Ходасевича и два десятка упомянутых нами ученых-философов.

Почему же Ленин испугался нелояльности Блока и запрос о нем послал не в Наркомздрав, а Менжинскому? (Хотя без всяких запросов мог бы лишь бровью повести или мизинцем пошевелить, и Блок немедленно оказался бы за границей.) ПОТОМУ ЧТО БОЛЕЗНЬ БЛОКА ПРОХОДИЛА ПО ВЕДОМСТВУ МЕНЖИНСКОГО. Другого объяснения этому нет. Поэтому Владимир Ильич послал Менжинскому записку:

«Ваш отзыв? Верните, пожалуйста, с отзывом». Что же в ответ на слезную просьбу жены поэта, на настойчивые просьбы Горького и Луначарского, на заключение консилиума врачей предлагает Менжинский? Создать для Блока хорошие условия где-либо в санатории в пределах России. Хотя Менжинский лучше чем кто-либо другой знает, что такого санатория тогда в пределах России не было и быть не могло.

Важно было не выпускать Блока за границу.

Ходатайство Горького и Луначарского рассматривалось на Политбюро (!) 12 июля под председательством В. И. Ленина. Решили – за границу Блока не выпускать.

Я надеюсь, что люди, читающие эти строки, уже догадываются, чего боялись Менжинский и Ленин, а вслед за ними, возможно, лишь идя на поводу, и члены Политбюро. Не нелояльности Блока, не его выздоровления. Полагаю, Менжинский и Ленин знали, что Блок не выздоровеет, что дни его сочтены. Они, как вы, наверное, догадываетесь, боялись, что европейские медики ПОСТАВЯТ ПРАВИЛЬНЫЙ ДИАГНОЗ, И ОБНАРУЖАТ, И ОБЪЯВЯТ ВСЕМУ МИРУ, ЧТО БЛОК ОТРАВЛЕН. Это единственное реальное объяснение чудовищному решению Политбюро не пускать Блока за границу и вообще всей этой волоките и проволочке, которую Вл. Радзишевский назвал канцелярским убийством. Убит Блок был раньше, за несколько месяцев до самого факта смерти, а проволочка понадобилась, чтобы довести начатое до конца и чтобы спрятать концы.

Луначарский мог быть не посвященным в чекистскую (всего лишь нарком просвещения!) тайну болезни Блока, поэтому и приставал со своими ходатайствами, поэтому и пошло в ЦК после чудовищного решения Политбюро возмущенное письмо: «Высокодаровитый Блок умрет недели через две, и тот факт, что мы уморили талантливейшего поэта России не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению». ЧК, видимо, зорко следила за течением болезни Блока. И когда Блок впал уже в забытье и уже не мог самостоятельно уехать в Финляндию, а Любовь Дмитриевну надо было еще оформить для этой поездки, а к тому же «затерялись» в Москве ее анкеты и получилась дополнительная проволочка, разрешение на выезд было издевательски дано. Но выехал Александр Александрович не в Финляндию, а на Смоленское кладбище.

Так что заподозрить Ленина в любви к русской интеллигенции нельзя. Рассмотрев его отношение к царской фамилии, к дворянству, интеллигенции, берем следующий, как выражается Н. Я. Мандельштам, слой («людей снимали слоями, по категориям») – церковь и духовенство.

Не знаю, чем объяснить особенную лютую ненависть В. И. именно к церкви и духовенству. Возможно, это месть за унижение деда, который был вынужден ради профессии и должности фельдшера (впрочем, и ради равноправного положения в российском обществе) отречься от собственной религии, даже от собственного имени и принять чужую веру, а вместе с тем чужие имя и отчество. Перешла ли ненависть к христианству во Владимира Ильича сама собой, вместе с генами?

Научился ли он этой ненависти у французских революционеров? Ведь в Постановлении Генерального Совета Коммуны от 23 ноября 1793 года говорится:

1. Все церкви и храмы будут немедленно закрыты.

2. Все священники несут персональную ответственность за все волнения, источником которых являются религиозные убеждения.

3. Всякий, кто потребует открыть храм или церковь, будет арестован…

…Комиссар Конвента в Нанте Каррье …приказал «набивать» заключенными священниками барки… Эти барки отводились на середину Луары и там затоплялись. (По публикации в «Нашем современнике» № 4 за 1990 год, стр. 170. 48) Точь-в-точь все это происходило потом в Петрограде на Неве или где-нибудь в Холмогорах на Белом море.

Тогда возникает вопрос: откуда эта лютая ненависть у комиссаров Конвента? Или тоже передалось через гены? Или тоже дедам этих комиссаров пришлось пройти через унизительные процедуры отречения и неофитства?

Мариэтта Сергеевна Шагинян в своей «Лениниане» («Семья Ульяновых») точно отметила момент, когда в юноше Володе Ульянове начал пробуждаться бес разрушения, созревший и развившийся потом в полноценного дьявола, при том что у тела сохранялись все человеческие черты: нос, уши, позднее – лысина.

«Но перед юношей вся жизнь, полнота бытия захватывает его, рыжеватый пух вылезает на подбородке (Ленин от рождения был огненно-рыжим. – В. С.), он не умеет соразмерить голос – говорит громче, чем раньше, стучит каблуками сильнее, чем раньше, хохот вырывается у него по-отцовски резко, внезапно, чуть не до колик…

Володя грубит, огрызается.

Дома все чаще и чаще слышно: «Володя, не груби. Тише, Володя…» Брат Саша, приехавший к лету, на вопрос Анны: «Как тебе нравится наш Володя?» – ответил уклончиво и неодобрительно, сделал Володе замечание за нечуткое отношение к матери… «Именно в эту пору Ильич перестал верить в Бога, а Надежда Константиновна рассказывает со слов Ильича о том, как, перестав верить, он однажды сорвал с себя шейный крестик». (М. С. Шагинян. «Лениниана». Изд. «Молодая гвардия». 1980, стр. 147-148.)

Теперь задумаемся: случайно ли Анна спросила у приехавшего на лето Саши: «Как тебе наш Володя?» Нет, она спросила об этом обеспокоено, а Саша ответил уклончиво и неодобрительно. Большего Мариэтта Сергеевна в условиях тех лет написать не могла, но и так она сказала нам очень много. Она сказала нам, что в семье были обеспокоены поведением Володи, а точнее сказать – его здоровьем. Его душевным здоровьем, его психикой. Утрируя, обостряя и переходя на гиперболу, мы сказали, что в нем пробудился бес разрушения, что в него вселился дьявол. Это, конечно, символическая фигура. Мы ведь вообще-то реалисты, а не мистики. Надо считать, что уже в том возрасте у подростка проявились отклонения психики, началась пока еще очень робко та болезнь мозга, которая потом целое мозговое полушарие высушит до величины грецкого ореха (обнаружено при вскрытии), но которая в зрелом возрасте Владимира Ильича развила в нем чудовищную, бешеную, не знающую никаких преград агрессивность. Если бы больной сидел дома под присмотром родных – это одна картина. Но он волею судеб сделался диктатором над сотнями миллионов людей. И полились реки крови.

Признаки агрессивности замечались в нем еще в самом раннем детстве.

Конечно, «детские» случаи можно было бы отнести просто к детским шалостям – кто из нас в детстве не ломал игрушек, – если бы случаи эти не проецировались на остальную жизнь. Вот эпизод из книги М. С. Шагинян: