К этому приобщаются все по-разному. Вот, например, как приобщилась Мария Федоровна, женщина лет пятидесяти, этакая хлопотливая московская домохозяйка, по виду которой нельзя было бы сказать, что она тоже приобщилась к этому.

Я встретил ее у моего приятеля. Она сдавала ему комнату. Ну, а я пришел к приятелю в гости. Пили чай, разговаривали. В разговоре я ненароком упомянул что-то, относящееся к этому. Может быть, были произнесены и непосредственно сами магические слова, само название дела. Так или иначе, но Мария Федоровна вдруг вышла за перегородку и вернулась, держа в руках круглую банку из-под кетовой икры. В банке помещалась рыбка средней величины, вырезанная из пробкового материала, а в нее со всех сторон воткнуты всевозможнейшие, разнообразнейшие мормышки.

– Мария Федоровна, неужели, возможно ли?

– Нет, ты погляди, что за «клопик»!

«Клопик» действительно был превосходен. Он был изящен, поворотлив и для своего размера очень-очень тяжел. А ведь для мормышки и нужно, чтобы как можно меньше размером и как можно тяжелее.

– А что за «овсинка»! – продолжала между тем хозяйка необыкновенной коллекции. – Не успеешь опустить, как бросаются плотва и густера. Это ведь нарочно для плотвы «овсинка», – и она, любовно держа на ладони, рассматривала мормышку в виде овсяного зернышка.

– А эта какова?!

Крохотная капелька, красненькая с одной стороны, светленькая – с другой, так и играла на свету, так и переливалась. Так и представлялось, как она тонет, уходя в зеленоватую толщу воды и унося с собой ярко-рубинового лакомого мотыля. А там, возле дна, ждет ее красноперый горбатый окунь.

– Мария Федоровна, но если вы не ругаете мужа за это увлечение, то вы удивительная женщина. Все жены ругают за это своих мужей. Да оно и понятно. Целую неделю муж и жена на работе. Мало видят друг друга. И, наконец, приходит воскресенье. Тут-то и провести время вместе – сходить в кино, в театр, в музей, в гости к знакомым, дома посидеть, наконец, принять гостей. Но, оказывается, муж только и ждал воскресенья, чтобы надеть валенки с галошами, ватные штаны, шубу (а поверх шубы брезент), шапку, рукавицы, взять этот ненавистный, этот проклятый ящик, эту нелепую, уродливую железную палку, острую на конце, и уйти из дому в три часа ночи. А частенько и с вечера.

– А то как?! – возбудилась вдруг Мария Федоровна. – А я, думаете, не кляла? А я, думаете, дорогу не заступала? Да еще переживаешь целый день, как бы не утонул. По первому льду до греха недолго.

Тут Мария Федоровна на некоторое время замолчала, а потом уж и высказалась до конца.

– Я ведь три (с этаким ударением на слове «три») ступени прошла.

– Какие же, Мария Федоровна, ступени?

– Сначала я вязала узлы. Как он начнет собираться в свою отлучку, я все простыни, все белье из комода – в узел. Если уйдешь, бесстыжие твои глаза, то я из дому долой. И не жди меня больше, и не жди, не вернусь.

Он, известное дело, усмехается, пешню в руки, ящик через плечо и пошел. Нечего делать, не целый же день на узле сидеть, развязываю. Снова все распределяю по комоду. И простыни, и белье…

– Значит, это и была ваша первая ступень?

– Она и есть. После нее я стала менять свою стратегию. Соберется он утром, станет завтракать, я ему к завтраку четвертинку. Ну, думаю, сейчас он выпьет, обмякнет, разогреется, и не захочется ему на целый день на мороз. А захочется обратно в постель. Он, проклятый, четвертинку выпьет, усмехнется и пошел. Нет, погоди, я тебе в другой раз – пол-литра. После пол-литра уж никуда нельзя, кроме как спать. Но он и тут приспособился. Половину сейчас, за завтраком, выпьет, а другую половину пробочкой заткнет и в карман.

– А какая же, Мария Федоровна, была ваша третья ступень? Снова меняли свою стратегию?

– Неуж. Если ты, говорю, не хочешь со своей женой дома сидеть, то я с тобой буду ездить на эту твою… рыбалку. А чтобы каждое воскресенье поврозь – того не допущу… Ну и что же, съездили мы три воскресенья, на четвертое он, смотрю, не собирается. В кино, говорит, сходим, Иван Ивановича в гости позовем, в шашки давно не играли. Ну и ладно, думаю, не поедем. А червячок так и сосет, так и сосет. Спать легли – спать не могу. Степан, говорю ему, Степан, а может, съездим хоть на полденька, опустим мормышку. Погода тихая, теплая, обязательно будет клев. Ну, хоть недалеко, хоть в Хлебникове или хоть в Водники.

– Спи, – говорит, – старуха, сказал – не хочу, да и мотыля нет.

– Что ты, Степан, мотыля я уж с четверга запасла. Крупный такой, что твои спички. Живой. Я уж его и крахмальцем пересыпала… Так-то вот и кончилась вся моя стратегия.

Мой друг и земляк, а в будущем учитель по этой части, Саша Косицын, как и каждый человек, родившийся на нашей маленькой Ворше, тоже сначала и представить не мог, чтобы зимой можно было ловить рыбу удочкой.

Когда приехал он учиться на высшие офицерские курсы, расположенные на берегу большого подмосковного озера, то, конечно, из окна каждый день видел заснеженную ровную скатерть озерного льда, окаймленную ровными зимними кустиками. Так было в будние дни.

– В воскресенье посмотрел я в окно, – рассказывает Саша, – и сильно удивился: зачем на озеро навозили навозу? Этакие ровные черные кучки. Точь-в-точь как у нас на полях. Посмотрел через час – прибавилось. Столько появилось черных кучек, что хватило бы на удобрение целому колхозу. Но зачем они оказались на льду? Взял лыжи, поехал на озеро, посмотреть. Подъезжаю ближе к первым черным кучкам и глазам не верю: вроде бы люди. Подъезжаю еще ближе, так и есть – старичок. Прорубочка возле него (тогда еще не знал, что это называется лункой). В прорубочку он опустил некую мудреную снасть, сидит. А возле него, на снегу, скрючившись от мороза, закоченевшие окуньки, окуньки, окуньки.

Но это, конечно, нельзя считать крещением Саши. Крещение он получил впоследствии, на Плещеевом озере, в солнечный мартовский день (в конце марта), когда на льду собирается уж талая вода и можно снимать шубу и даже загорать.

В конце марта, придя в понедельник в какое-либо московское учреждение (например, в министерство), вы сразу можете определить, кто вчера был на льду. Лица у этих людей горят пунцовым, свежим загаром.

Однажды я был на приеме у довольно высокопоставленного лица. Дело у меня к нему было очень самолюбивое, и я никак не мог сразу выйти на прямую линию разговора. Пока начальник разговаривал по телефону, я немного успокоился и даже обратил внимание на то, что лицо у него так и горит, так и пылает.

– Ну, так в чем же ваше дело? – сухо спросил он, положив трубку и поднимая на меня свои, в общем-то не строгие, глаза.

– Дело я сейчас расскажу, но нельзя ли узнать, как вчера – удачно или нет?

Вопрос был рискованный, так сказать, игра ва-банк, потому что неизвестно все-таки доподлинно, что он делал вчера: может быть, играл в карты, может быть, ужинал с друзьями, может быть… мало ли что может быть.

– А у вас? – в свою очередь спросил меня начальник.

– Да про нас-то что говорить. Мы пустые не приезжаем. Килограммов восемь я привез.

– Не может быть! – и даже подпрыгнул мой собеседник. – А где? Где?

– В Конакове, конечно, на Григоровых островах.

– Черт возьми, а мы поехали в «запретку», знаете, там, за Завидовом, на Шошу и Ламу, одним словом, и, поверите ли, ни черта! Уж я и так, я и этак. И в полводы, и на шевеление в грунте, и на потяжку… Ведь лесочка у меня (знакомый из Парижа привез) ноль-ноль-восемь. Казалось, уж чего бы ей надо. Какая же у вас была мормышка? Вот я вам, сейчас свою покажу.

Он полез в бумажник, достал оттуда кусочек картонки с наколотыми в нее мормышками.

– Посмотрите, на Птичьем рынке покупал, по рублю за штуку. Чего бы ей еще?!

– Э-э, нет. Хотя это и с Птичьего рынка… Вот я вам сейчас покажу… Один мой приятель, старый рыбак, у себя дома отливает их… Вот она, голубушка, удивительно ловкая[1], и ни одного схода… Если хотите, попробуйте в следующее воскресенье!

Пальцы у него, когда он принимал от меня мормышку, дрожали, как будто он брал… Впрочем, тут и сравнить не с чем – уникальная кустарная мормышка!

Надо ли говорить, что я просидел в кабинете начальника еще около часу и что дело мое в последние полминуты решилось в нужную сторону.

Но я отвлекся и не досказал, что мой учитель Саша свое крещение получил на Плещеевом озере, в солнечный талый мартовский день, надергав из лунки в течение дня триста восемьдесят ершей.

Хорошо, когда посвящение новичка в зимнюю рыбалку начинается с такого, пусть и ершиного, клева. Тут он гибнет сразу и прочно, на всю жизнь. Если даже потом и будет ловиться по десять штучек в день, все равно рыбак будет надеяться и ждать своего часа, своего дня, когда жаркое солнце на льду, и талая вода под рыбачьим ящиком, и триста восемьдесят поклевок в день.

Впрочем, было бы большой несправедливостью, если бы только одного Сашу Косицына я считал своим учителем в этом деле. Есть человек, который в течение нескольких лет исподволь взрыхлял и готовил почву. Мы с ним встречались редко, потому что часто ли можно встретить в Москве, на улице, случайно одного и того же человека. Помогала, правда, нашим встречам общность профессии: он ходил по редакциям и издательствам, я ходил по издательствам и редакциям. Нет-нет да и встретимся.

Литератор по профессии (поэт, но главным образом переводчик), Герман Моисеевич Абрамов представляет собой тот редкий, совершенный тип рыболова, когда рыбалка не воскресное развлечение, а почти вторая профессия, когда рыбацкая страсть поставлена на теоретическую основу и подкована на все копыта.

Именно Герман Абрамов отлил ту мормышку, которой я поразил впоследствии начальствующее лицо, будучи у него на приеме.

Герман немного глуховат, поэтому разговаривает громче обычного. Встретимся где-нибудь возле Новослободского метро.

– Ну, как дела? – спросил Герман на всю улицу, – На рыбалку не собираешься?

– Нет, я люблю летом, в июле, когда кувшинки на воде, а кругом мята.

– Мята – ерунда! – кричит Герман. – Сейчас я покажу тебе мормышку. Сам отливал. Кроме того, я придумал новую систему сторожка. Я теперь делаю сторожки из часовой пружинки. Хочешь, зайдем ко мне, покажу, я тут недалеко живу.

Среди улицы я разглядывал некий свинцовый шарик с крючком, впаянным в него, и делал вид, что мне интересно, что и я не лыком шит и что-нибудь понимаю в этом свинцовом шарике.

– У нее очень своеобразная игра, – разъяснял между тем Герман. – Окунь ее очень любит.

Казалось странным, почему окунь должен любить свинцовую штучку.

– Ну, если не хочешь зайти, бывай. А то зайдем. Если хочешь, я снаряжу тебе удочку, с моей системой сторожка. Это будет не рыбалка, а ювелирная работа.

Так уж всегда бывает в жизни. Сколько раз звал меня Герман к себе – все некогда да некогда. Когда же понадобилось, когда появилась нужда, сам, через издательство, узнал адрес Германа, сам пришел к нему без приглашения, да еще и с просьбой.

Вся семья Германа – жена и двое взрослых сыновей – ютилась в небольшой комнате в старом доме внутри мрачноватого красно-кирпичного двора. Тесно и душно было в комнате, но Герман встретил меня радушно, по своему обыкновению громко заговорил:

– Ну вот, я знал, что когда-нибудь придешь. Наверно, решил приобщиться к зимней рыбалке?

Герман угадал. В ближайшее воскресенье Саша Косицын уговорил меня выехать с ним на лед (на его стареньком, истрепанном по разным водоемам «Москвиче»), и теперь нужно было обзавестись всем необходимым. Не помешала бы и лишняя консультация.

Герман выдвинул несколько ящиков в сооружении, похожем на комод, и перед глазами открылась картина, которая, как я теперь понимаю, ввергла бы в трепет любого рыбака. Тут были деревянные формы для отливки летних крупных грузил. Отлитые грузила – то сигарообразные, то в форме вытянутого ромба – лежали тут же. Бесформенные кусочки свинца ждали своей очереди. В других дощечках были выдолблены аккуратные формочки для отливки мормышек. Яркие медные пластиночки, серебряный полтинник, изрубленный на куски, напильнички для зачищечия мормышек после отливки, наждачная бумага для осветления их, суконочки для окончательной шлифовки, крохотные брусочки для заточки крючков, иголки для прочистки отверстий в мормышках, ну и сами мормышки, наконец: мормышки «клопики», мормышки «гробики», мормышки «капельки», мормышки «рыбий глаз», мормышки «красненькие», мормышки «комбинированные», мормышки «шестигранные», мормышки «дробинки», мормышки разнообразные и многочисленные – представляли собой целую коллекцию, которую, верно, пришлось бы собирать годами. Да ведь и у Германа коллекция накопилась не за год, не за два, а может быть, за тридцать лет его рыболовной деятельности.

Особый отдел в его хозяйстве составляли блесны. Боже мой, каких только форм, каких только оттенков тут не было!

– Блесну чисти так, – учил Герман. – Свинцовую, исподнюю, сторону – острием иголки, видишь, она сразу начинает играть; наружную, медную, сторону – шкурочкой. В банке, которую берешь с собой на лед, обязательно должны быть шкурка и иголка. Иголка понадобится также, чтобы развязывать узел на леске.

Тут ведь в чем вся тонкость и все существо? Мормышка должна быть как можно меньше. Но если маленькую мормышку привязать к толстой леске, то она будет плохо тонуть, не даст игры, не передаст игру на сторожок. Значит, леска должна быть как можно тоньше. Но тогда ее оборвет крупный окунь. Значит, леска должна быть и тонкой и прочной. Если кто-нибудь из твоих друзей поедет за границу, ничего не проси привезти, проси леску ноль-десять, то есть в одну десятую миллиметра толщиной. Я, например, леску кипячу в крепком чае. Она делается золотистой и более прочной. Кипятить нужно двадцать минут. Однако давай снаряжать тебя по порядку.

(Здесь я хотел бы и читателя посвятить в тонкости и детали снаряжения).

– Валенки с галошами у тебя есть?

– Валенки есть, а галоши разве обязательно? Герман даже руками всплеснул от моего невежества.

– Да ведь стоит тебе пробить лунку во льду, как из лунки пойдет вода и вокруг образуется лужа. Так можно ли без галош?! Придется тебе сегодня же покупать галоши. Дальше: ватные штаны?

– Есть, – ответил я, как на солдатской перекличке.

– Рубаха длиной до колен?

– Почему именно до колен?

– Потому, что короткая при движении будет выбиваться из-под ремня, и спина, там где ремень, станет зябнуть. Свитер, шапка-ушанка, чтобы уши можно опускать? Все есть. Хорошо. Перчатки с отрезанными пальцами?

– То есть как же?

– У перчаток должны быть наполовину отрезаны напалки для большого, указательного и среднего пальца. Тогда ты сможешь надевать мотыля на крючок и вообще манипулировать пальцами, не снимая перчаток. Главные, действующие, пальцы – на свободе. Кроме перчаток, нужны меховые рукавицы, очень-очень просторные, чтобы попадать в них руками на лету и сбрасывать их без затруднений. Эти рукавицы должны быть на шнуре, который вешается на шею и продевается в рукава шубы. Знаешь, как у детей варежки, чтобы дети их не потеряли. Насадив мотыля и опустив мормышку в воду, ты сразу можешь прятать руки (прямо в перчатках) в рукавицы, а в случае поклевки тебе ничего не стоит, так сказать, выпрыгнуть из рукавиц[2].

Итак, с одеждой покончено. Не забудь только прихватить большую тряпку. Ее во время ловли будешь затыкать за голенище. Она необходима, чтобы после каждой пойманной рыбы вытирать руки. Особенно после ерша на пальцах остается обильная слизь. Ну, а ящик?

– Какой ящик? Может быть, я все удочки положу в портфель?

Герман смеялся долго и заразительно. После этой моей промашки в его голосе невольно появилось не то дружеское покровительство, не то доброжелательная снисходительность. Так иногда разговаривают взрослые с детьми.

– Портфель никак не годится. Бывают специальные рыбацкие ящики. Они делаются с двумя отделениями: в одно кладется пойманная рыба, в другое – запасные удочки, мормышки, мотыль, глубомер и прочее снаряжение. Обычно в ящике проделывается окошечко, чтобы немедленно прятать пойманную рыбу. Ящик приспособлен для того, чтобы на нем сидеть, не возить же на рыбалку еще и стул. Сидишь, а окошечко – под тобой, между валяными сапогами, очень удобно прятать.

– Да зачем прятать?

– Сразу всего тебе не расскажешь. Сам потом поймешь, зачем нужно прятать. Итак, продолжаем. Носят ящик на ремне через плечо. Иногда приделывают к нему полозья и возят его по льду, как салазки. Чтобы ящик был всегда чистый, а не вонял рыбой, ты должен сшить мешок из клеенки. В этом мешке и будешь держать пойманную рыбу, а уж мешок – в ящик. Так, значит, ящика у тебя нет? Подожди, мой сосед, тоже рыбак, собирался продавать ящик собственного изготовления. Ты же понимаешь, что значит ящик, сделанный для себя?

Через несколько минут Герман внес в комнату аккуратный сундучок, более высокий, нежели широкий и длинный. Сундучок был окрашен в голубой (сероватый, впрочем) цвет, а вверху обит клеенкой. Под клеенкой было мягко – вата или хлопок – для того, чтобы удобнее сидеть. Дно сундучка по углам оковано медными пластинками, вертикальные грани оторочены кожей. Широкий брезентовый ремень мягко ложится на плечо, не режет, не давит. Два отделения, как и говорил Герман.

– Ну вот, если хочешь, бери! Старик просит пятьдесят рублей[3]. Магазинный стоит столько же, но разве можно сравнить?

(Между прочим, этот ящик служит мне исправно и теперь, и расставаться с ним я пока что не собираюсь.)

– Значит, ящик теперь у тебя есть, поздравляю! Не каждый рыбак начинает с таким ящиком! Насколько я понимаю, в бумаге завернута пешня?

– Да, по дороге к тебе я завернул на Неглинную.

– Покажи.

Мы развязали шпагат, развернули грубую, местами промаслившуюся бумагу и обнаружили там три составные части пешни: две целиком железные, одну наполовину из дерева. Герман с ловкостью фокусника соединил все три части, свинтил их, и у него в руках появилось довольно изящное орудие для прорубания льда. Верхняя часть орудия – деревянная круглая рукоятка, вроде как у лопаты, средняя часть – круглый металлический стержень, на конце – полукруглая лопаточка-острие. Герман прикинул пешню так и сяк (показалось мне, что он сейчас начнет долбить лунку в деревянном полу): и замахивался ею, как бы ударить, и вскидывал, прищурив глаз, и пальцем пробовал острие, и подбрасывал в руке, чтобы прислушаться к тяжести инструмента. В конце концов он сказал:

– Это не пешня, а ерунда. Этой бы пешней по голове того, кто ее делал. Но не горюй, сейчас мы все исправим.

С этими словами Герман взял молоток, поставил пешню на пол и начал ударять по ней молотком в том месте, где кончается широкая лопаточка и начинается круглый стержень.

– Вот так ее, вот так, она у нас будет забористая, она у нас будет въедливая. Ты понимаешь, что они делают? Они не делают угла. Поэтому, когда пробиваешь лунку в толстом льду, пешня стремится на конус, лунка все сужается, острие все время соскальзывает с ледяной стенки к середине. Теперь, после нашей, казалось бы, незначительной операции, она будет забирать вширь, назад, срезать ледяную стенку, потому что мы ей сообщили угол. Теперь нужна для пешни бечевка. У меня есть кусок электрического шнура, сейчас мы его используем.

Герман положил пешню на пол, заставил меня встать рядом с ней прямо, чуть ли не по стойке «смирно», и привязал шнур так, чтобы я мог держаться за него, ничуть не нагибаясь, ничуть не приседая, тогда как пешня лежала бы на полу.

– За этот шнур будешь волочить пешню по льду, меняя место лова. Иногда приходится идти километры. Она очень легко скользит по льду и снегу. А так ведь таскать ее тяжело и неудобно. Теперь. Прежде чем начать пробивать лунку, ты должен три раза обвернуть шнур вокруг кисти своей правой руки. Обязательно. И обязательно не меньше трех раз. Дело в том, что, когда ты ударяешь пешней в лед, она испытывает большое сопротивление, и твои руки постепенно привыкают к нему. Но однажды пешня не встретит сопротивления, то есть лед кончится, проломится последняя его тонкая пленочка. В этот момент в девяносто девяти случаях из ста пешня выскальзывает из рук и летит на дно.

– Неужели так много случаев?

– На моих глазах, правда за всю практику, ушло под лед не меньше двадцати пешней. Некоторые удавалось забагрить за шнурок и вытащить. Две я утопил собственноручно. Так что я знаю, о чем говорю: три раза вокруг правой руки, каждый раз, перед тем как начать пробивать лунку. Но пошли вперед. Шумовка – один из самых неприятных инструментов. Она у тебя, конечно, уже есть.

– Нет… Шумовка? Впрочем, кажется, у нас на кухне… Если это та самая шумовка, которой женщины снимают накипь с супа, то я попрошу у жены…

– Так. Понятно. – Впервые в голосе Германа послышалось что-то вроде жалости. – И все-таки пошли вперед. Так и быть, дарю тебе шумовку собственного изготовления.

Пошарив под тем самым комодообразным сооружением, где хранились мормышки, Герман достал шумовку. На гладко обструганную палку длиной в полметра насажена очень отлогая, почти совсем плоская, медная ложка, поменьше чайного блюдца. В ложке – отверстия, каждое величиной с копейку.

– Это моя любимая шумовка.

– Нет, зачем же ты ее мне, если она любимая?

– Бери, бери, я от души. Надеюсь, ты уже догадался, что этой штукой вычищают ледяную крошку из только что проделанной лунки. Ну и если лунку обильно засыпает снегом. А бывает, что ее то и дело затягивает свежим ледком. Сначала опустишь шумовку до конца лунки и всю лунку хорошо прошуруешь, тогда весь лед всплывет. Тут его будешь собирать и отбрасывать от лунки подальше, чтобы не мешался.

– Какая в нем помеха?

– О, милый, все узнаешь. За ледяные кусочки, неряшливо разбросанные около лунки, постоянно будет цепляться леска. А так как леска очень тонкая, а ледяные кусочки очень острогранны… В общем, отбрасывай подальше.

Когда лунка совсем очистится, когда ты вычерпнешь из темной хрустальной воды последний кристалл зеленоватого льда, сердце твое возрадуется, ибо настал вожделенный миг и ничто уж не может тебе помешать опустить мормышку – секунда, о которой ты мечтал почти целый год. А если это не перволедок, то пусть хоть и одну неделю ты мечтал об этой секунде… Иной раз неделя стоит года.

Многие любят ловить из чистой лунки, оно и правда приятно. Во-первых, приятна для глаз аккуратная, чистая лунка, во-вторых, видать, как тонет мормышка, в-третьих, видать, когда рыбу подтаскиваешь к лунке. Но я делаю иначе и тебе советую: наплюй на приятность. Как только очистишь лунку ото льда, сразу запороши ее легким снежком, затемни, занавесь занавесочкой. Может быть, рыба, кто ее знает, боится яркого света. Запорошив, в середине лунки в снегу проткни дырочку рукояткой шумовки, в эту-то дырочку и опускай мормышку.

– А как же, если рыба?

– Рыба проскочит сквозь снежок, не беспокойся. Я даже, вот видишь, вожу специальную палочку для проделывания этих дырочек, а то неприятно, когда у шумовки мокрая рукоятка. – И Герман показал мне изящную, слегка коническую палочку, окрашенную в яркий красный цвет.

– Почему красная?

– Чтобы не забыть на снегу, не потерять. Ну что же, вот мы и перед чистой лункой. Можно, как я уже сказал, и опускать мормышку. Почти все так и делают. Но я тебя ведь учу настоящей рыбалке, рыбалке, так сказать, высшего, профессорского класса. Итак, заведи себе глубомер. Важно сразу найти дно, чтобы положить на него мормышку, и от него уж танцевать, как от печки. Искать дно легонькой мормышкой очень неудобно, будешь неуверен: то ли она лежит на дне, то ли легла на какую травинку, то ли ее относит течением. Поэтому в самом начале лова к мормышке хитроумным способом пристегивают вот эту гирьку. Она сразу покажет, где дно, а где трава. Итак, купи себе глубомер, он стоит несколько копеек. А теперь самое главное – удочки…

Одну удочку Герман подарил мне из своих, причем опять из самых любимых и ловких. Она была оснащена сторожком системы «Германа Абрамова», то есть из часовой пружинки. Другую он соорудил на моих глазах от начала до конца.

Как бы попроще рассказать, что такое зимняя удочка? Впрочем, вот вам устройство зимней удочки. (Особых случаев, вроде уникальной и сложной системы сторожка, мы не берем, а берем то, что у каждого рыбака на водоеме, тем более что система сторожка из часовой пружинки себя в конце концов не оправдала. Герман сам первый от нее отказался, успев, правда, снабдить пружинными удочками всех своих друзей-рыболовов.) Итак, берется ровный прямоугольный кусок пенопласта, материала настолько легкого, что кажется как бы невесомым. Кто не видел его, могу сказать, что он похож на губку, но только твердый – режется ножом или пилой, как дерево. Для удочки нужен такой брусочек, чтобы его удобно было держать в руке, то есть длиной примерно в ладонь, ну и каждая сторонка что-нибудь сантиметра в четыре.

На этом бруске, вдоль его, прорезывается ножом не очень глубокая ровная канавка, именно в эту канавку будет наматываться леска длиной пять, десять, двадцать метров, у кого сколько есть и кто на какой глубине рассчитывает ловить. Но, как бы там ни было, меньше десяти метров наматывать не следует.

В торец бруска вклеивается гибкий прутик длиной с карандаш или с два карандаша, но не более. Прутик можно поставить и деревянный, но он быстро сломается, поэтому сейчас все рыбаки ставят пластмассовые, а еще точнее – хлорвиниловые прутики, а где их берут – неизвестно. Хлорвиниловый прутик очень прочен и очень гибок, так что его можно считать вполне идеальным материалом для зимней удочки.

Когда хлорвиниловый поводок прочно и глубоко вклеен в пенопластовую рукоятку[4], а на нее намотаны уже десять метров тонкой и крепкой лески, удочка в основном готова.

При помощи резинового колечка на кончике хлорвинилового поводка укрепляется грубая щетинка с петелькой на конце. Длина щетинки в среднем с обыкновенную спичку. В петельку-то как раз и продевается конец лески, намотанный на брусок-рукоятку. Значит, прежде чем попасть в воду и уйти на дно, леска обязательно должна быть пропущена через петельку сторожка (щетинка с петелькой на конце называется сторожком). Обыкновенно укрепляют еще на конце сторожка, там, где петелька, что-нибудь яркое – красненькое, синенькое, желтенькое, чаще всего кусочек цветной изоляции электропровода.

Остается теперь на конец лески привесить все-таки и, как бы там ни было, главное в удочке – мормышку.

Случилось, что одну из моих книг перевели на немецкий язык. Перед тем как книге выйти в свет, издатель прислал мне письмо с вопросами. В частности, ему неясно было, что такое мормышка. Так что, может быть, стоит рассказать в двух словах о ней, хотя в начале этих записок о мормышке уже шла речь.

В воде живет небольшое округлое насекомое – мормыш. Это лакомая пища всех рыб, а особенно окуней. Так как добывать мормыша трудно, то рыбаки придумали делать подобие этого насекомого из свинца и в него же впаивать маленький, но прочный крючок. Тут и крючок, тут и приманка, тут и грузило – все собрано в одном месте, на конце тонюсенькой лесочки.

Дальнейшая эволюция пошла по двум направлениям. Во-первых, рыбаки давно отступили от формы мормыша, естественного насекомого, живущего в водоеме. От него осталось только одно общее название – мормышка. Сами же мормышки пошли все новых форм, новых размеров, новых названий. «Клопик средний», «клопик мелкий», «клопик тяжелый» (для большой глубины), «клопик красненький», «клопик светленький» – это мормышки плоские, действительно похожие на клопа. Мормышка кругленькая так и называется – «дробинка». Некоторые окрашивают ее в черный цвет, некоторые – в красный, некоторые оставляют свинцового цвета. Мормышка «капелька», пожалуй, самая распространенная форма мормышки. Она имеет точную форму капли. Крючок впаивается с остренького конца. Остренький кончик около крючка обыкновенно окрашивают в красный цвет. Иногда делают ее наполовину свинцовой, а наполовину одевают либо в медную, либо в серебряную оболочку, тогда она играет на разные цвета и тем самым будто бы привлекает рыб.

Ну а дальше уж от лукавого: «гробики», «рыбий глаз», «пшеничное зернышко», «овсинка», «шестигранные», «восьмиугольные»… Я даже встречал кривые, изогнутые наподобие дуги. Короче говоря, тут уж кто во что горазд.

Во-вторых, отступление от живого мормыша кончилось тем, что на крючок, впаянный в мормышку, стали насаживать дополнительную наживку, а именно: чаще всего и повсеместно – мотыля, очень красивого (чистого рубинового цвета) червячка, размером (если он крупный) как раз в полспички.

– Кстати, а мотыльница у тебя есть? – спросил Герман, когда с устройством удочки было покончено.

– Да ладно уж, я в бумажку или спичечный коробок.

– Так. Понятно, – в который раз за этот день произнес Герман и полез под комод за мотыльницей. – Мотыля береги пуще своего глаза. Если нет нигде в магазинах (а так бывает перед воскресеньем!) – научу, где взять. Садись на первый трамвай и поезжай на Тимирязевские пруды. Там на льду постоянно сидят старики-мотыльщики. Ведром они зачерпывают донный ил и промывают его в решете. Ил уходит с водой, а в решете остается чистый, свежий, живой, только что из воды (э, да ты еще ничего не понимаешь!) мотыль! Он ведь стоит дорого, дороже любой свинины.

Если едешь на рыбалку на один день, нужно купить мотыля на рубль, не больше. Если же купишь на два рубля, то хватит и соседу, и на подкормку, и еще останется. (Может быть, именно здесь стоит заметить, что, когда мы потом стали приобщать к рыбалке Ивана Стаднюка и возложили на него покупку мотыля, он для первого раза и в этаком первоначальном рвении произвел мотыля ровно на сорок пять рублей.)

– Значит, купил ты мотыля, – учил Герман. – Заверни его в чистую белую тряпочку и положи в холодильник. Еще лучше, если смешаешь его со спитым чаем, с этими размокшими чаинками, тогда он делается живее, дольше не гибнет. Вообще же лучший способ хранения мотыля такой: кладут его в женский чулок и опускают в уборную, в верхний бачок, где собирается вода. Так как воду часто спускают, то она всегда проточная, свежая, холодная. Там мотыля можно держать неделями. Но это в редких случаях. Обычно покупаешь в пятницу для воскресенья. Достаточно в чай и в холодильник.