На съезде российских писателей в коридоре познакомили меня со славным писателем-патриархом Иваном Сергеевичем Соколовым-Микитовым, тончайшим знатоком и нашей русской природы, и нашего русского слова. Тут, конечно, разговор о весне, об охоте, о рыбной ловле. Я ввернул в разговоре, что вот, мол, мечтаю как-нибудь побывать в одном месте, называется что-то вроде Конакова. Иван Сергеевич руками всплеснул от неожиданности:
      -- Да у меня же там дом! А когда бы вы хотели?
      -- Поздней осенью.
      -- Это плохо. Я в это время уж в Ленинграде. Но вот сейчас я напишу записку моему племяннику Борису Петровичу. Вы просто так, погулять, отдохнуть?
      -- Что вы, я рыбак-подледник.
      -- Тогда попадаете в точку. Там действительно превосходные рыбьи пастбища.
      Вот как! Ни больше ни меньше как рыбьи пастбища. Не просто водится рыба, не просто ее там много, а пастбища, то есть, значит, стада, табуны, косяки, отары. И между прочим, записка к Борису Петровичу у меня в кармане. Жаль вот только, теперь весна, и записке придется бездействовать до глубокой осени. Ладно, будем готовить снасти!
      ...Разумеется, Саша успел поставить новую рессору, и от дому мы отъехали без приключений. Однако на окраине Москвы выяснилось, что отказало освещение. Опять короткая консультация с водителем такси.
      -- Ничего не поделаешь, -- как и в прошлый раз, говорил водитель, -надо около тротуара, со скоростью двадцать километров, ехать домой. (Как не понимают люди, что, если несколько месяцев собирались туда, где "превосходные рыбьи пастбища", уж завтра, не далее чем завтра, можно увидеть, как дергается сторожок, откладывать поездку нельзя!)
      Хорошо, что пока еще сумерки. По разъезженным, по теперь окаменевшим подмосковным дорогам ищем некую автобазу, где, может быть, сумеют починить "Москвича". Какие-то бараки, строящиеся дома, неподвижные в этот час краны, заборы... (Сидеть бы сейчас в консерватории, слушая музыку, или в кино, или интересная книга, или просто попить чайку в семейной обстановке.)
      -- Стой, Саша, вон какие-то широкие ворота, может быть, это и есть автобаза.
      Ворота закрыты. Нужно идти в проходную к вахтерам. Саша -- Герой Советского Союза. Теперь это помогло бы, но мы в рыбацкой одежде, в нелепых шубах, ни у него, ни у меня никаких документов, кроме прав водителя, да и права-то несолидные, любительские.
      В проходной топится железная печка, на ней закоптелый чайник. Вахтер -небритый рыженький мужичонка в стеганке, подпоясанной солдатским ремнем.
      -- Да вы что, граждане, рехнулись совсем? Могу ли я постороннюю машину ночью на территорию пропустить? Да и разошлись уж все, нынче ведь суббота, вот и товарищ инженер подтвердит.
      В будку, со стороны "территории", вошел молодой мужчина (значит, инженер), впрочем, тоже в стеганке.
      -- Да вот мы... на рыбалку... Герой Советского Союза... писатель... понимаете, такая незадача.
      -- Семеныч, открой ворота, там еще остались ребята, поглядят.
      Заехали в огромное крытое помещение, где множество машин, эстакады для их ремонта, станки. Полутемно, пустынно, тоскливо. (Наши жены, наверно, думают, что мы далеко, во всяком случае, едем. Им и в голову не придет, что мы сидим на автобазе и русый паренек озабоченно копается во внутренностях Сашиного "Москвича".)
      Для рабочих базы, тех нескольких человек, что не ушли еще домой, наш "Москвич" -- разнообразие и развлечение. Все они собрались вокруг, разговариваем.
      -- А правда ли, говорят, что в прошлом году автобус с рыбаками под лед ушел?
      -- Не автобус, а грузовая машина с фанерным верхом.
      -- Ну и как же?
      -- Мы там не были. Говорят, грузовик попал на полынью, затянутую свежим ледком, и тогда как передние колеса зацепились уж за твердый лед, задние проломили корку, и машина встала вертикально
      Ну, а рыбаки как же? Ну... и рыбаки, куда же денешься, к тому же в шубах.
      -- Говорят, фары в воде долго светились?
      -- Нет, фары остались наружи. Сказано, машина встала вертикально. Дверца из фанерного кузова была сзади, как раз на дверцу машина-то и встала.
      -- Да, история.
      -- Да. Там ведь если не захлебнешься, заледенеешь.
      -- А вот вы не поверите, братцы, -- заговорил вдруг пожилой уж человек, -- что я в войну, держась за обломок бревна (а бревно в льдину вмерзло), восемь часов в воде сидел.
      -- Ври больше, -- горячо возразил паренек, так примерно сорок первого года рождения. -- Не способен на это человек. Ледяная вода... Переохлаждение организма... Полчаса, и готов.
      -- Какие вы ученые -- переохлаждение! А я говорю, восемь часов в зимней воде просидел.
      -- А почему?
      -- Светло было, чуть шевельнешься -- очередь. Или снаряд. Простреливалась вся река. Товарищ мой не выдержал, отпустил бревно, поплыл. Через десять метров накрыли, как все равно горстью гороха бросили. Думаю, пуль пять в него шлепнулось. А я восемь часов сидел.
      -- И жив остался? Не поверю.
      -- Так вот же я, разве не видишь, что жив.
      -- Врешь, -- начал всерьез горячиться паренек военного года рождения. -- Переохлаждение организма. Чудес, папаша, на свете не бывает.
      -- Ах ты, щенок, это я-то вру? Чудес не бывает! А Москва? Немцы в семи верстах были -- не чудо? А вся война? Где ты был в сорок первом году?
      Спор становился все горячее. Но "Москвич" уже светился всеми фарами и подфарниками. Так мы и не дослушали спора между двумя русскими людьми насчет того, может ли человек просидеть, не двигаясь, восемь часов в воде, или все-таки чудес не бывает?
      Из тьмы со стремительной скоростью летели нам навстречу белые хлопья снега. Они вылетали, казалось, из одной точки. Но чем ближе подлетали к стеклу, тем больше рассыпались веером, так что только некоторые снежинки шлепались о наше стекло, другие обтекали машину вместе с ветром, вместе с темнотой, снова смыкавшейся сзади автомобиля.
      Как ни подхлестывал Саша "Москвича", время было потеряно на автобазе, да и дорога ослизла от снегопада. К тому же немного поплутали, запутавшись в трех последних деревнях. Все это кончилось тем, что к дому Бориса Петровича мы приехали за полночь. Огня уже не было. И если бы хоть чуть потеплее было в не отапливаемом "Москвиче", право, мы не решились бы стучаться к незнакомым, не ждущим нас людям.
      На третий стук засветились окна. Борис Петрович, открыв, не спрашивая, кто мы, пустил в избу, а там уж и спрашивать не пришлось. Во-первых, по наряду увидел, что рыбаки, во-вторых, я поторопился вручить ему ту самую, полгода хранимую записку.
      Хозяин дома оказался мужчиной за сорок, с лицом красным и обветренным, как у старого полярника. Его жена Клавдия Георгиевна, выйдя из-за перегородки, так и осветила всю комнату радушием и гостеприимством. Тотчас появились на столе свойские грибки, свойская капустка и, уж конечно, свойские жареные окуни. Ого, если бы вот тот окунь попался нам с Германом на Сенеже, было бы событие на весь Дом рыбака, да и на все достославное озеро Сенеж.
      Между прочим, Борис Петрович сказал нам, что мы завтра должны подняться в шесть и тогда он сам проводит нас на нужное место.
      Надо ли говорить, что зимой в шесть утра так же темно, как и в любой другой час ночи. Не начинало брезжить, когда мы, попив чаю, с трудом разогрев машину, тронулись еще дальше, хотя считали вечером, что Борис Петрович -- край нашего пути и что дальше ехать некуда. Ехать же, оказывается, нам пришлось еще километров двенадцать.
      -- Теперь слева от нас все время Волга, -- Борис Петрович кивнул головой налево. -- Теперь мы едем все время по самому ее берегу.
      Но ничего, кроме начинающей сереть мглы, мы не могли увидеть слева. Зато по дороге мы то и дело видели пешеходов, идущих вперед спешащей, уверенной походкой, как бы боящихся опоздать к началу очень важного или интересного.
      -- Густо рыбак нынче идет, -- заметил Борис Петрович. -- Это все наши местные ребята.
      Местные рыбаки были одеты не как мы: не в тяжелые шубы, а облегченно, все больше в короткие тужурки. Да оно и понятно: десять-двенадцать километров пешком в нашей одежде не пройдешь. Потом мы увидим, как местные рыбаки будут энергично перебегать с места на место в поисках обильной лунки, в поисках матерых окуневых стай, делая перебежки по километру и более, тогда как мы все больше на одном месте. У местных рыбаков редко встречаются деревянные ящики, но почти сплошь железные банки (по форме -- сплюснутое ведро), на которых они и сидят. Не знаю, почему такая мода и почему это удобнее деревянного ящика.
      Мы думали, что чем дальше мы теперь едем, тем будет все пустыннее и дичее, как вдруг показалось скопление автобусов, грузовиков, легковых машин разных марок, всего, вероятно, более ста. Скопление было беспорядочным, радиаторами в разные стороны, как если бы пробка на переправе и уже начинается паника. Борис Петрович ответил на наше недоумение.
      -- Мыс. Дальше и мы не поедем. Дальше только вдвоем. Вот в январе можно будет ездить по льду, теперь придется пешком.
      От скопления машин с горочки спускались на белую многокилометровую скатерть водоема черные вереницы людей. Они шли сначала все по одной тропе, а потом километрах в трех от мыска разбредались в разные стороны, густо заполняя даже такое большое пространство, как перегороженная плотиной, затопившая окрестные берега матушка Волга.
      -- Ну-с, наша дорога особая. Вешайте ящики через плечо, пешни поволокем за веревочки. Держитесь за мной.
      Борис Петрович повел нас не по общей тропе, по которой почти бегом (как золотая лихорадка) уходили на лед все новые и новые вереницы людей, а правее, вроде бы даже и не по льду, потому что в этом направлении не было льда, а была бугристая, заснеженная земля.
      Вскоре мы поняли, что идем, пересекая многочисленные, глубоко врезавшиеся в сушу заливы, этакий лабиринт заливов. Местами поверх льда торчал сухой темно-желтый камыш. Он железисто шелестел под зимним ветерком или когда мы задевали за него, пробираясь к цели. Местами вдруг открывались светлые участки льда, с пузырьками вмерзшего в лед воздуха. Сквозь лед, как сквозь аквариумное стекло, виднелись коричневые густые водоросли. Местами мы опять выходили на сушу, может быть, пересекали остров, и тогда вместо камыша нас встречали сосенки, мелкий березнячок, кусты можжевельника.
      Я уж говорил, да это и само собой понятно (нужно только напомнить), что идти в одежде зимнего рыбака тяжело. Мы сильно нагрелись, и дорога (то есть расстояние, ибо мы шли без тропы) стала казаться слишком длинной, как вдруг перед нами, словно в сказке, вырос ладный бревенчатый дом.
      -- Ну вот, -- сказал Борис Петрович, -- здесь живет Володя Винокуров со своей матерью Варварой Ивановной. Вы можете приезжать сюда в любое время -и днем, и ночью, всегда будет ночлег, горячая уха, чай.
      Володя Винокуров стоял на крыльце, разглядывая нас с высоты четырех ступеней. Большой черный пес -- сибирская лайка -- рвался с цепи, жаждая познакомиться с пришельцами.
      Изба, куда мы вошли, была по типу просторной крестьянской избой, и только обстановка ее противоречила обыкновенному быту обыкновенной крестьянской семьи. То есть никто не сказал бы, что здесь живет пахарь и сеятель со своей работящей женой да кучей белоголовых ребятишек. Ружье с патронташем, висевшее на стене, пустые ружейные гильзы, валяющиеся на столе и на подоконниках, старая, кофейного цвета, пятнистая охотничья собака, зимние удочки и зимние жерлицы, во множестве лежащие там и тут, пешня, стоящая возле порога, ну и другие, может быть, не сразу уловимые приметы говорили о том, что здесь живет вовсе не пахарь, а охотник и рыбак, скорее всего егерь, как оно потом правильно и оказалось.
      Около русской печи отгорожены в одну сторону кухня, в другую -спальня. Две железные койки студенческо-солдатско-больничного образца стояли на виду в передней горнице, три койки -- за перегородкой в спальне. Ну, и чтобы сразу же представить жильцов: Володя Винокуров, лет тридцати, такой же обветренный и красный, как и Борис Петрович, только гораздо худощавее; Варвара Ивановна, высокая и костистая старуха за восемьдесят, расхаживающая по избе босиком. Потом оказалось, что иногда она и на улицу выходит босиком, например, чтобы дать корма Кузе -- той самой сибирской лайке, что сидит на цепи.
      В этот дом, к его обитателям, мы еще вернемся вечером. Тогда будет время познакомиться с ними поближе. Теперь мы на скорую руку перекусили, и Борис Петрович поставил перед Володей вопрос ребром: где сегодня будем ловить?
      -- Так ведь если по-настоящему ловить, надо бы на Корчеву.
      Эх, Герман Абрамов, Герман Абрамов. Ты мечтал о самом лишь Конакове. А мы вот заехали далеко за Конаково, потом еще дальше зашли пешком, на этот прямо-таки сказочный островок со сказочной избушкой на нем, а теперь вот пробираемся еще дальше, и ждет нас некая неведомая Корчева!
      Но и на Корчеве, правда небольшими группками, там и сям чернели точечки рыбаков. Совсем рассвело, день вошел в полную силу. Впрочем, мало было силенок у этого позднего ноябрьского дня. Серое плоское небо распространилось низко, как потолок, над плоским же, без бугорка, водоемом. Может быть, Волга и мерцала бы голубыми снегами, может быть, она полыхала бы голубым морозным огнем, если бы простиралась над ней глубокая чистая синева и солнышко висело посредине.
      Небо как бы бросало тень на чистые, ослепительно белые, в сущности, снега. И вот они, чистые и ослепительно белые, тоже казались серыми, почти темными, а вовсе не голубыми.
      Голые прутья краснотала, которые прекрасно сочетались бы с возможной голубизной, торчащие из снега на нашем берегу, да черненькие цепочки деревень на дальнем, противоположном берегу Волги -- вот и все разнообразие пейзажа.
      Саша по своей проворности и опытности первый прорубил лунку, первый опустил мормышку. Мы занимались каждый своим делом и не обращали на него внимания. Вдруг он вскрикнул. Оглянувшись, как по команде, мы увидели Сашу, полного растерянности. В руках он держал то, что осталось от удочки.
      "Это вам не Водники какие-нибудь, а Корчева", -- торжественно светилось в глазах у наших гостеприимных хозяев.
      -- Какая лесочка-то была?
      -- Ноль-десять!
      -- Ноль-десять здесь не годится. Да и мормышки поставьте тяжелее. Глубоко. Маленькая долго будет тонуть.
      Судорожно стал я заправлять удочку в лунку. Крохотная мормышка -гордость фирмы Германа Абрамова -- тонула лениво, почти не тонула. Володя Винокуров понаблюдал за моими действиями, сжалился и довольно грубо мне выговорил:
      -- Говорю, ставь тяжелую мормышку.
      Я поставил, и свинцовая капля бойко пошла в глубину. Но вот странно, и эта капля перестала тонуть. Леска, которая так и текла в лунку, вдруг остановилась и легла на лунке кольцом. Чудно. Судя по глубомеру, мормышка не прошла и половины расстояния.
      -- Да у тебя уж сидит, тащи!
      Я потянул кверху, и правда -- услышал тяжесть. Значит, окунь взял "с полводы" и так и стоял с мормышкой во рту. Оттого-то она и не тонула. Окунишка был приличный, "из ровных". На Сенеже нужно вытащить штук пять, чтобы сравняться с этим.
      Итак, прелесть и драгоценность водоема прояснилась с первых минут. Главная прелесть в том, что есть чего ждать. Да, иной раз и здесь повадится вешаться на крючок мелочь, вроде как на Сенеже или в Водниках. Но там сиди хоть сто лет -- ничто другое уж не возьмет. А здесь отойдешь метров двадцать, сделаешь новую лунку, и вдруг пойдет "мерный", или "ровный", или "горбыль", а потом вдруг и "лапоть". А потом, если верить фольклору, и кованый крючок пополам.
      Стоит пояснить, что у рыболовов существует свое разделение окуня. Мелочь, ну она и есть мелочь, -- поперек ладони длиной; "ровный", или "ровненький" -- потяжелее, посолиднее, потолще, похож на рыбу; "мерный" -еще солиднее, таскать его одно удовольствие; "горбыль" -- вовсе хорошая рыба, ее и людям не стыдно показать. Обыкновенно, когда показываешь "горбыля", люди ахают: "Ах, какая хорошая рыба! Где вы ее взяли?"; "лапоть" если лапоть, едва проползает в лунку, сам почти черный, перья -- темно-алые, полос уж почти не видно; дальше по шкале идут редкие экземпляры, названия им придумать невозможно. Они выше всяких названий. Они -- мечта.
      Но все же самое большое удовольствие, когда попадешь на стаю мерных, тяжелых окуней, и чувствуешь, что стая устойчивая, и начнешь беспрерывно таскать одного за другим.
      К часу дня клев стал затихать и вовсе прекратился. Мы начали ходить с места на место в поисках добычливых лунок. Поглядев вдаль, можно было заметить, что и другие рыбаки там, в своей дали, тоже меняют лунки.
      -- Ходит рыбак, -- резюмировал Саша, -- клев прекратился.
      Саша, увидав, что какой-нибудь рыбак, даже и вдалеке от нас, энергично работает руками, тотчас бежал туда, чтобы "немедленно обрубить". У него вообще принцип -- где рыбак, там и рыба. Он любит прилипать к куче, занимая там самую ловкую лунку.
      Я пошел искать удачи вдоль бережка и вдруг заметил в одном месте, что вроде как ручеек впадает в водоем. Все подо льдом и под снегом. Может быть, просто сухая канава, но, может, и ручеек. Немедленно я прорубил лунку в трех метрах от устья предполагаемого ручейка.
      В это время на льду произошло заметное событие. Появилась новая группа рыбаков. Впереди шел молодой человек в белом военном полушубке и нес пешню и ящик; сзади шел молодой человек в белом полушубке и нес чемодан (скорее всего, с провиантом); между ними шел пожилой человек в новой похрустывающей канадской шубе. Он нес удочку. Группа расположилась метрах в пятидесяти от меня. Молодой человек с пешней прорубил лунку, другой молодой бросился шумовкой вычерпывать лед. Потом я потерял из виду своих соседей, ибо у меня вдруг пошел беспрерывный мерный окунь.
      Очнулся я оттого, что молодой человек в белом полушубке, запыхавшись, прибежал ко мне.
      -- Скажите, пожалуйста (самая вежливая интонация), на какую мормышку вы ловите?
      Я показал. Молодой человек убежал. Некоторое время у соседей царила сосредоточенность. Перевязывали мормышки. Через четверть часа молодой человек в белом полушубке прибежал снова.
      -- Скажите, а сколько мотылей вы насаживаете на крючок?
      -- А вы?
      -- Изощряемся. Насаживаем одного мотыля -- и того колечком, то есть за голову и за хвостик.
      -- Ну а я насаживаю сразу по четыре мотыля, и всех за голову.
      Еще через четверть часа (около моей лунки яркими красками горела груда окуней) прибежали оба молодых человека в полушубках.
      -- Скажите, а где берет: со дна, с полводы, а может быть, у самого льда? Так ведь тоже бывает. Говорят, что водяные жучки примерзают ко льду и вот окунь поднимается со дна и отщипывает, буквально отгрызает от льда этих жучков.
      Я признался, что берет на разной глубине, но преимущественно на четверть от грунта.
      -- А мы уж и так и сяк, и на шевеление в грунте...
      Мне тоже захотелось пошевелить мормышкой в грунте, хоть и не было в этом нужды при таком-то клеве. Вот мой "клопик" улегся в тонкую пленочку ила, вот я его сейчас с боку на бок... Вот немного приподниму... Однако отчего же не поднимается? Зацеп? Жаль. Хорошая была мормышка. Нет, вроде прошло. Скорее всего, зацепился за тяжелую гнилушку, и вот гнилушка отделилась от дна, выдержала бы только леска.
      Началось все с половины воды: и леску, и удочку, и мою руку вместе с ними потянуло вниз так, что рука окунулась в лунку и я едва не отпустил удочку. Бессознательно я удерживаю удочку посередине лунки, чтобы ни в коем случае она, натянутая до предела, не чиркнула по кромке льда. Секунды две отдыхали и я, и окунь. Потом я стал его тихонечко поднимать, потом все повторилось: до половины воды супротивник шел как чурка, в нужном месте уперся, остановил мою руку и уверенно притянул ее к самому льду.
      Надо бы кричать сразу, но я онемел от счастья. Раз пятнадцать мы играли, кто кого перетянет. С каждым разом мне удавалось подтянуть добычу все ближе и ближе к лунке. Когда наконец я подтянул ее совсем, выяснилось, что рыба в лунку не пролезает. Вот тут-то я закричал.
      Оглянувшись, я не увидел никого поблизости от себя, кроме человека в канадской шубе. Его подручные в белых полушубках, как на грех, куда-то отлучились в это время.
      -- Эй, товарищ! -- закричал я. -- У меня окунь в лунку не пролезает. Помогите!
      Скорее всего, человек, страдающий от бесклевья, принял мои слова за насмешку, во всяком случае, он поглядел в мою сторону и снова уткнулся в лунку. Что со мной случилось, не знаю. Наверное, это от сознания, что такое в жизни больше не повторится. Но я вдруг закричал и заругался благим матом.
      Смотрю, и нелегко ему в канадской шубе, при полноте, при возрасте, а бежит, запыхался.
      -- Ну что у вас, что-нибудь серьезное?
      -- Надо расширить лунку, только осторожнее, не ударьте по леске.
      Работа была не из простых. Второпях, в азарте, в горячке. Леску, в сущности, не видать, она сливается со льдом и водой. В лунке после первых ударов пешней образовалось ледяное крошево.
      В это время и Саша прибежал на шум. Он сразу понял, что происходит.
      -- Дай подержаться, дай подержаться, -- умоляющим голосом просил он. Сладко было бы ему послушать хоть одну секунду, как ходит на удочке большая рыба. Но я и сам ни за что не мог бы выпустить удочку из рук.
      -- Тихонечко поднимай, вводи его в лунку, а я поддержу шумовкой.
      Саша погрузил шумовку в лунку и отрезал окуню путь в родную стихию, если бы даже в последний момент и не выдержала леска. Вместе с крошевом льда под шумовкой Саша выворотил рыбину на снег. И тут нам самим не поверилось, что такая рыба могла попасться на столь хрупкое и примитивное сооружение, как моя зимняя удочка.
      Сосед, пришедший ко мне на помощь, радовался больше меня, как будто именно он поймал окуня и больше уж ему ничего не нужно.
      -- А знаешь ли ты, кто это? -- спросил меня потом молодой человек в полушубке, придя посмотреть добычу.
      -- Откуда мне знать?
      -- Маршал Н.
      -- Быть не может! Ах, какая неловкость, я ведь его, кажется, того... по-русски...
      -- Ну ладно, рыбаки все равны. Главное, что он доволен.
      По обратному пути на остров только и разговоров было, что о моей удаче. Спорили, между прочим, сколько он потянет. Я говорил, что в нем будет не меньше полутора килограммов. Саша давал на триста граммов меньше. Борис Петрович убеждал нас, что это самый типичный килограммовый окунь. Володя шел молча и ухмылялся.
      Вскоре к нам присоединились местные рыбаки, разговор принял другое, интересное, я бы даже сказал, необыкновенное направление. То есть направление-то, может быть, и обыкновенное, но вещи говорились при этом удивительные.
      Местные рыбаки, узнав в Борисе Петровиче своего знакомого, во всяком случае, тоже местного, стали спрашивать, где мы ловили.
      -- Да ведь что, -- отвечал им Борис Петрович, -- сначала мы попробовали у собора, потом перешли на угол Главной улицы и Базарной, а потом уж сидели возле женской гимназии.
      -- Ну, а этого где он выворотил?
      -- Этого там, далеко, ближе к городской тюрьме.
      -- Нет, я замечал сколько раз, что хорошо берет, вот знаете, около собора речка текла, ручеек, мостик через него, а на другом бережку луговинка, тут еще старушки богомолки все отдыхали, поздней обедни дожидаючись. Вот на этой луговинке, ближе к ручейку, на самой кромочке отменный бывает клев!
      -- Интересно. Надо когда-нибудь попробовать. Сначала, слушая этот разговор, я подумал, что нас с Сашей разыгрывают. Но нет, говорят серьезно. Борис Петрович обстоятельно объяснил:
      -- Разве вы не знаете, что был такой город Корчева? Небольшой купеческий городок, однако все как следует: и собор, и трактиры, и разные магазины, и гимназии, и базар, и сады с огородами, и ремесленники, и герани на окнах, и извозчики, и гостиница, и богоугодные заведения...
      Когда образовалось Московское море, которым мы теперь идем, город подвергся затоплению: ведь все, что вы теперь видите, -- Борис Петрович показал на ледяные просторы, -- все это затопленная земля: луга, овраги, перелесочки, деревни. Так что ничего чудного нет. Просто мы помним, где что было: где ручеек, где мост через ручеек, где базар, где больница.
      Мы только мечтали про себя, что сейчас придем, отдадим Варваре Ивановне рыбу и хорошо, если бы она сварила уху. Однако к нашему приходу огненная (даже пару не видно) уха была готова. Варвара Ивановна сварила ее в ведре, предназначавшемся для этой цели, да так в ведре и поставила на стол. Когда мы спросили, из какой рыбы Варвара Ивановна сварила уху, Володя повел нас через сени в холодную избу, и мы увидели наваленную грудой на полу рыбу, таких же окуней, как наши. Их было, вероятно, килограммов сто, не меньше.
      -- Долго ли мне, -- объяснил Володя, -- на час выбегу -- бадья. Теперь уж не хожу -- девать некуда. Только ради вас на лед вышел. Съедим, снова буду ловить.
      -- Да тут на всю зиму.
      -- Рыбаки, вроде вас, останавливаются. После неудачного дня подбросишь ему в ящик десятка три, чтобы жена в Москве обрадовалась. Конечно, рыба у меня здесь как дрова...
      Мы поскорее ушли из холодной избы, чтобы не развратиться. А то насмотришься на эту груду, и пропадет интерес таскать по одному окуньку из морозной лунки.
      Перед огненной ухой, с мороза (и больше уж не идти на мороз), нельзя было не выпить по стопочке. Володе мы, правда, налили стакан, правильно посчитав, что ему, живущему на острове, на свежем воздухе, наша мерка была бы маловата".
      -- Варвара Ивановна, а вы что же с нами, а? Приобщились бы.
      -- Разве уж маненечко... половиночку...
      Налили стаканчик и старухе. Она выпила его с видимым удовольствием, закусила городской едой: колбаской, буженинкой, маслицем.
      Окуней в уху было положено без жалости, оттого уха благоухала и радовала.
      -- Варвара Ивановна, может быть, еще с нами по одной?
      -- Еще?!
      -- Ну а что: печка рядом.
      -- Разве уж маненечко... половиночку...
      После мороза, ухи и ста граммов сон сшибает немедленно и наверняка. Я устроился за перегородкой, в спальне, и последней моей, уже туманной мыслью было:
      завтра с утра опять можно идти на лед, опять будет клев и разнообразные, от мелочи до лаптя, окуни. Какое счастье!
      А ночью мне снилась Корчева. Как в немом кино, безмолвно ходили по улицам люди, одетые не по-нашему, но в картузах, с лаковыми козырьками, в сборчатых поддевках и сапогах. Купчихи и купеческие дочки -- в длинных платьях, с разноцветными шалями на плечах, как бывает только на картинах Кустодиева. Тут же извозчики (пассажирка под зонтиком), гимназистки в белых фартучках. В трактире степенные мужики пьют чай "парами", время от времени они стучат крышкой чайника, подзывая полового. Но вместо полового к ним подплыл вдруг мой окунь и человеческим голосом проговорил:
      -- Не там ловите. Надо около собора, на поляне, где старухи богомолки поздней обедни дожидаются...
      Между прочим, в моем окуне оказалось всего лишь семьсот граммов с небольшими граммами...
      Теперь чаще всего мы ездили на остров без заезда к Борису Петровичу, чтобы не беспокоить его каждый раз. На остров к Варваре Ивановне и Володе мы приезжали иногда и совсем поздней ночью. Да еще в метель, снегопад не сразу отыщешь милый нам уютный островок среди других островов и заливов. Особое место в нашем быту на острове занимали ночные невольные бдения.
      Дело в том, что зимой темнеет рано. В четыре часа, в пятом пора уходить со льда, и, значит, к шести с ухой покончено.
      В это время нас сваливал крепкий сон. Помню, в первый раз я проснулся и стал ждать рассвета. Чувствовал, что больше не усну. Поворочался с боку на бок час или полтора, слышу, и товарищи мои начали ворочаться. Спрашиваю у соседа по койке:
      -- Иван, сколько времени?
      -- Половина десятого.
      Чтобы не мучиться всю ночь, помнится, мы тогда встали, разогрели чай, начали рассказывать, кто что может, и только в первом часу уснули снова, на этот раз до утра.
      Между прочим, именно во время этих бдений кто-то из друзей высказал мысль: "А что, если бы Литфонд купил эту избу и устроил бы Дом рыбака для писателей?"
      -- Ну вот. Сейчас ты приезжаешь сюда в любое время дня и ночи, а тогда полгода будешь ждать очереди: все путевки проданы!
      Здесь же, на острове, Иван проводил испытания нового способа ловли, соответствующего двадцатому веку и, так сказать, вполне достойного современного этапа развития человечества.
      В "Рыболове-спортсмене" Иван вычитал, что нужно взять стеклянную литровую или пол-литровую банку, налить в нее воды, пустить в воду несколько штучек мотыля,
      а еще лучше малька, провести в банку электрическую лампочку и все это наглухо закрыть. Лампочка должна быть соединена с батарейкой, хранящейся в кармане рыболова. В нужное время банка с горящей лампочкой опускается на дно. Главная идея, по мнению автора, состоит в том, что окуни будут хорошо видеть мотыля, плавающего в банке, а также и малька. Они будут собираться стаями, обступая банку со всех сторон, желая полакомиться или, может быть, просто созерцая. Отчего же не предположить у окуней обыкновенной любознательности. Тут-то рыболов и должен рядом с призрачным, скрытым за стеклом банки мотылем опускать рыбе под нос своего, вполне доступного, но зато насаженного на крючок мотыля.
      Неизвестно, как клевало у автора статьи, но Иван определенно клюнул на его идею. Целую неделю он испытывал техническое рационализаторское приспособление в ванной, а затем перенес опыты на естественный водоем в район Григоровых островов на Большой Волге, а попросту говоря, на наш излюбленный островок.
      Скорее всего, рыба разбегалась от банки с лампочкой, видя или интуитивно чувствуя подвох, потому что у нас у всех не клевало, оттого что была поглощена необыкновенным зрелищем и ей было не до этого. Может быть, именно любознательность отбивала у нее аппетит.
      Однажды Саша Косицын рассказал нам, как он случайно встретился с автором статьи и тот ему чистосердечно признался, что выдумал электроосветительный способ для того, чтобы напечатать статейку и получить гонорар.
      Весной по последнему льду не было смысла ездить на Григоровы острова. Начиная с февраля Иваньковская плотина постепенно сбрасывает воду из Московского моря, и вода отступает со временно оккупированной территории. Она уходит с лугов, которые отягчались некогда густыми приволжскими травами, из оврагов, из лесов, порубленных на скорую руку перед затоплением, из старенького купеческого города Корчевы.