15

Рано или поздно я должен был заглянуть и в нашу сельскую церковь. В моем справочнике, о котором я не раз упоминал, говорится следующее: «Церковь села Олепина в честь Покрова пресвятые Богородицы весьма древнего происхождения. Когда в 1860 году ветхая деревянная церковь в Оленине была разрушена, то при сожжении престола найдено было в столбце его три антиминса, из коих самый древний дан был в Покровскую церковь села Олепина в княжение Василия Дмитриевича, сына Дмитрия Донского, другой – при царе Иоанне Грозном и третий – при царе Борисе Годунове».

Я не знаю, как выглядела ветхая церковь, где она стояла и как выглядело при ней все наше село. Какие деревья росли вокруг деревянной церкви? Высоко ли она выглядывала из-за деревьев? Была ли она шатровая? Была ли она одноглавая? Какие иконы висели внутри нее? Была ли еще отдельная колокольня, тоже деревянная и какой формы? Копировалась ли последняя деревянная церковь со всех предыдущих, или строились они разные, непохожие одна на другую?

Интересно было бы взглянуть на свое село во времена Василия Дмитриевича, сына Дмитрия Донского. Или в годуновские времена. Но фотографии тогда не было…

Впрочем, что толку, что есть сейчас. Недавно церковную ограду разобрали на кирпич. Так что же, думаете, обоняли ее сначала, запечатлели на память и в назидание потомству? Случайно осталось у меня несколько любительских фотографий, где случайно фоном послужили то входная арка, то угловая башенка, то стена. Больше ничего не осталось от нашей ограды.

На моей памяти первоначально все выглядело так: церковь-посреди села, на ровном, слегка возвышенном, по сравнению с прудами, месте. Она кирпичная, побеленная, о трех крестах. Вокруг церкви, охватывая довольно большое пространство, тянулась до недавнего времени кирпичная ограда с узорчатыми железными решетками. В ограду вели четыре входа, оформленные в виде арок, над каждой аркой был куполок и железный крест. По четырем углам ограды располагались четыре башни, в основании круглые, в верхней половине восьмиугольные. Вдоль ограды, с внутренней ее стороны, росли вековые липы – главное украшение нашего села. Они остались пока что. Их хоровод до сих пор обозначает место, где стояла ограда. Внутри ограды тропинки замощены крупным камнем. По сторонам тропинок росли кусты акации. Их каждый год подрезали. Потом перестали подрезать, они разрослись, одремучились. Теперь ничего не осталось от акациевых аллей, торчит несколько чахлых веток. Теперь главенствуют бурьян и крапива.

Внутри ограды издавна хоронили людей. Я уж не видел этого, я помню только памятники и кресты на могилах. Памятники на нашем кладбище были, как ни удивительно, из белого камня или даже мрамора. Я всегда вспоминаю их, когда вижу где-нибудь фанерные пирамидки, окрашенные дешевой серебряной краской. Между могилами цвели мальвы.

Наше детство пришлось на интересный и знаменательный период истории села. Именно нашему поколению, когда мы были мальчишками, довелось опрокидывать все эти кресты и памятники. Они долго еще валялись в ограде. Мы на них мерились силой: кто поставит памятник на попа. Некоторые были так тяжелы, что мы все вместе не сумели бы отделить их от земли.

Ограда с ее памятниками, с ее зарослями мальвы, с ее кустами акации, угловыми башенками, вековыми липами и, наконец, ее колокольней была идеальным местом для игры в прятки. На колокольню нам открылся свободный доступ после того, как сбросили колокола. Там, на церковном чердаке, мы обнаружили очень много старых, почерневших, иногда уж и рассыпавшихся на отдельные доски икон, а также «деревянных кукол». Теперь я думаю, что, если бы привести в порядок все то, что лежало тогда на чердаке, это могло бы составить славу не только личной коллекции, но и большому музею. Очевидно, когда нарушалась старая церковь, иконы и деревянные скульптуры из нее пожалели выбросить, а снесли на церковный чердак.

Вспоминаю также, что одна угловая башня, имевшая чердак, была набита такими же черными иконами и деревянными разукрашенными куклами. Кто знает, если дошел до наших дней антиминс времен Дмитрия Донского, почему же не могли дойти от тех же времен икона или скульптура.

Взрослые совершенно махнули рукой на все, что касалось церкви, и мы, деревенские озорники, пускали иконы плавать по пруду, положив на них «разрисованные куклы». Задача была, чтобы камнями и обломками кирпичей нанести поражение «вражескому флоту». Какие шедевры древней живописи были уничтожены нами в то время, останется неизвестным навсегда.

Теперь, тридцать лет спустя, когда я стал собирать старинные иконы, я с ужасом вспоминаю наши «морские баталии», но прошлого не вернуть. Оставалось надеяться только на то, что нарушая старую церковь и сваливая ветхие иконы на чердак и в башню, старики оставили все же несколько икон (или хотя бы одну) и нашли им место в новой церкви.

Несколько лет назад, приехав, как всегда ранней весной, из Москвы в родное село, я узнал, что церковь закрыли. Приезжали уже двое из районного отдела культуры, чтобы определить, что есть в церкви ценного, такого, что нужно взять и увезти, а что оставить для уничтожения на месте.

Все это произошло без меня в зимние месяцы. Моя миссия ограничилась спасением самого церковного здания, которое собирались взорвать к Первому мая. Предлог был весьма и весьма благовидный: нужен кирпич на коровник. Мои доводы в защиту церкви казались наивными и беспомощными: будет некрасиво, испортится вид села, посреди села образуется куча щебня и мусора. В этом сражении за церковь пришлось все же довольствоваться компромиссом. Церковь решили сохранить, а ограду вокруг нее разобрали.

Церковь передали сельсовету в полное распоряжение. Но сельсовет не знал, что же теперь с ней делать. В конце концов со скрипом ее купил колхоз, чтобы использовать под склад. Условие было одно: покупаются голые стены, внутри не должно быть ни икон, ни утвари, ни книг. Председатель сельсовета уговаривал нашего колхозного председателя:

– Ну что вам стоит! У вас колхозники, рабочая сила. Дайте наряд колхозникам, они очистят церковь за один день. Все деревянное пусть идет на дрова.

– Возиться с этим старьем! Нет, хотим, чтобы голые стены, чтобы чистое, пустое помещение.

Однажды, взглянув в окно, я увидел, что у церковных дверей стоит грузовая автомашина, а двери церкви широко открыты. Скорее я пошел взглянуть в последний раз на то, что украшало Олепинскую церковь.

Оказывается, на грузовике приехал Яков Балашов – сборщик утиля. Он погрузил в кузов исковерканную медную утварь и тяжелые кожаные книги. Несколько женщин молчаливо, безропотно стояли на папертях, наблюдая, как Яков выносит и кидает в кучу то купель, то подсвечник, то медную ризу с большой иконы, то какие-то цепочки. Женщины просились в церковь, поглядеть, но теперешний хозяин положения никого дальше дверей не пускал. Значит, неудобно было бы выделяться и мне, хотя меня Яков Балашов не посмел бы не пустить вовнутрь. Но пройти в церковь одному на глазах у людей, которых не пускают, значило бы, во-первых, еще более унизить этих людей, подчеркнуть еще раз, что именно им нельзя, а другим можно, а во-вторых, невольно присоединиться к тем, кто вывозит, и сделаться с ними заодно. Сейчас получалось: я стою с теми, кого не пускают, и, как бы там ни было, пусть это всего лишь сборщик утиля с сельсоветским мандатом, явственно получалось: вот стоим мы, кого не пускают и не подпускают, а там, за чертой, те, кто выгребает и увозит эти книги. Глупость, конечно, но мне хотелось в эту минуту остаться по ею сторону мнимой, но резкой черты.

Однако книги есть книги, и их нужно спасать. Я не знал, что написано в этих книгах, насколько они стары, но я видел, что это КНИГИ, и не мог допустить их столь бесцеремонного, среди бела дня, истребления.

В двух километрах от села я догнал грузовик Якова Балашова и посигналил ему, прося остановиться. Он вышел из кабины и вопросительно посмотрел на меня.

– Да вот, книги. Вы, собственно, куда их теперь, что с ними будет?

– В макулатуру. Видишь, какая гора. Я теперь сразу годовой план этими книгами выполню.

– Где ваша база? Куда вам придется везти эту макулатуру?

– В Ундол, там наша база.

– Слушай, а может быть, ты отдашь эти книги мне?

– Как же я отдам? Не имею права, они теперь цену имеют, никак нельзя.

– Какова цена?

– Цена на макулатуру во всем государстве одинакова: две копейки за килограмм.

– Да… Здесь их порядочно. Намного потянет. Продашь или нет? Те же деньги. Тебе даже лучше, не везти, не канителиться.

– А план?

– Заприходуем в сельсовете мои деньги, все будет официально. А я тебе сверх плана со своей стороны…

– Право, не знаю. Да ведь их здесь знаешь сколько? Их тут!.. Надо бы на весы, по порядку.

– Прикинем. Счет ровный: как сто килограммов, так два рубля.

– И ты будешь платить деньги за этот хлам?

– Да уж придется.

Книги мы перегрузили быстро. Яков разохотился.

– Может, это… чего из медных изделий. Поройся в кузове.

Я начал рыться. Но что я мог взять себе из медных изделий? Попался оклад Евангелия с дивными медальонами из эмали, но каждый медальон был раздавлен. Попался венец, под которым венчали, но он был измят, изломан. Попался медный кувшин с крышкой, я его взял, он оказался изделием семнадцатого века. Попался медный изящный ковшичек, взял и его. Больше нечем было поживиться у Якова в кузове. Не тащить же домой подсвечник полутораметровой высоты.

Хотелось мне взять купель. Как-никак и сам я побывал в ней, и все люди в округе, от старого до малого, побывали тоже. Но какой-то ложный стыд, я не хочу искать иного определения – именно ложный стыд остановил меня. Ну как же так, писатель – и вдруг купель! Книги – одно дело. Книги – это можно понять. Но купель? Потом я очень жалел о своем малодушии. Жалею и теперь, чем дальше, тем больше.

Дома я раскрыл наугад один из кожаных фолиантов. Даже не зная церковнославянского языка, можно было разобрать начертанное причудливой красной и черной вязью: «Напечатано повелением благоверного и благодатного великого Государя нашего Царя и Великого Князя Алексея Михайловича».

Второй неожиданностью были книги со всевозможными записями. Они хранили имена крестьян и крестьянок наших за последние двести лет. Кто ходил на исповедь, кто не ходил на исповедь, кто с кем сочетался законным браком. Так, например, на первой странице одной книги сохранилась запись, относящаяся к 1871 году, о том, что сочетается браком вотчины князей Салтыковых временно обязанный крестьянский сын Алексей Дмитриев и девица Марфа Петровна. Жених двадцати лет, а невеста семнадцати. На брак имеется от родителей и местного начальства дозволение… и так далее, о том, что оба находятся в здравом уме, что родства между ними духовного и плотского, возбраняющего брак, нет… Жених «…села Оленина крестьянин Алексей Дмитриевич Солоухин руку приложил. Вместо безграмотной невесты села Оленина крестьянской девицы Марфы Петровой за безграмотством по ее личной просьбе того ж села крестьянин Иван Митрофанов руку приложил».

Все книги я расставил и разложил на полки. Операцию по спасению церковной библиотеки села Олепина можно было считать законченной. Но нужно было во что бы то ни стало посмотреть иконы, прежде чем их тоже увезут на грузовике в соседнее село Черкутино, подальше от глаз олепинских жителей, там уж и сожгут.

Председатель сельсовета доверил мне ключ на одни сутки, с тем чтобы я, не возбуждая любопытства своих односельчан, вошел в церковь, не торопясь осмотрел ее и, если что понравится, взял.

И вот я один в притихшей, но гулкой церкви. На полу валяются страницы, выпавшие из книг. Нельзя ступить без того, чтобы под ногой не захрустели стекла. Две большие иконы, с которых были сняты серебряные ризы, тоже лежали на полу, одна с отколотым краем. Мгновенного взгляда на эти иконы было достаточно, чтобы определить: обе они семнадцатого века. Я поднял их и отнес поближе к выходу, прислонил к стене.

Ну ладно, думал я между тем, для людей неверующих церковь не может служить предметом уважения. Понятие и чувство красоты, допустим, отсутствуют. Можно забыть и то, что во все, начиная с книги, кончая росписью на потолке, вложен человеческий труд.

Но ведь здесь, в этих стенах, венчались отцы, деды, прадеды, матери, да и многие из живущих теперь. Неужели место, где венчались наши родители, не достойно лучшего обхождения?

В этих стенах побывали, положенными во гроб, наши отцы, деды и прадеды. Неужели место, ритуально связанное с погребением наших родителей и предков, не достойно лучшего обхождения? От этого один шаг до того, чтобы надругаться над самими могилами.

Основной иконостас в нашей церкви, несомненно, был написан во время строительства каменного здания, в 1859 году. Все, что чернее либо в другой манере, относилось, значит, к более ранним временам. Таким образом, я подобрал на полу и поставил поближе к выходу «Огненное вознесение Ильи» с житием, «Николая Угодника» с житием, «Покров», «Владимирскую Божью Матерь».

Колебался я только перед одной иконой. Она была еще в гнезде иконостаса, в самом темном углу самого темного придела. Под дешевым латунным окладом было черным-черно, а поверх черноты подмалевано дешевой порошковой бронзой. Когда я взялся за угол иконы, попробовать, прочно ли она сидит в гнезде, у меня в руке осталась горсть мельчайшего древесного порошка, желтой пыли, настолько вся доска была съедена шашелем. Шпонки вывалились тут же, у меня на глазах. Если бы ударить этой иконой посильнее о каменный пол, вся она превратилась бы в кучу желтого летучего праха. Уцелела она до меня каким-то чудом. Да и я долго колебался, брать ли ее. Смущало и состояние иконы, и грубая, кустарная мазня, которая оказалась под окладом,

Поскольку мне было ведено не возбуждать любопытства местных жителей, то отобранные иконы я таскал домой поздним вечером, при шуршании дождя по старинным липам, которые в эту ночь не отделялись для глаза от черноты ненастного неба.

Некоторые иконы оказались неинтересными. Некоторые обещали при реставрации открыть затаенную древнюю красоту. К самой неблагополучной я долго не прикасался не потому, что боялся, а потому, что не ждал от нее ничего хорошего. Однажды на рассвете, утомленный расчисткой большой иконы, я решил сделать пробу и на ней. Вырезав фланелевую тряпочку, я смочил ее в сильном растворителе, накрыл стеклом и занялся другим делом. В это время мне попался интересный участок на расчищаемой иконе, я увлекся и забыл, что у меня стоит компресс. Вспомнив, не спохватился, не испугался, что проест до доски, что можно передержать и испортить.

Порошковая бронза и вся чернота под компрессом набухла и разрыхлилась до жидкого состояния. Легкого движения ваты хватило, чтобы все лишнее сползло, как пенка с кипяченого молока. А потом я даже зажмурился на мгновенье, такой синевой и такой чистой киноварью ударило по глазам.

Доску пришлось пропитать разными веществами и заключить в деревянный каркас. Теперь в моей коллекции это самая лучшая икона. Но дорога она мне не тем, что лучшая, а тем, что из моего родного села.

Это оказался «Спас в силах» с ярко-красным ромбом, с ярко-красным внешним квадратом и с ярко-синим овалом. Одежда Спаса темно-вишневая, разделана золотыми ассистами. Лик, руки, ноги Спаса написаны благородной охрой.

Икона «Спас в силах» стояла в темном углу церкви, где я ее и взял. По своему же назначению она есть не что иное, как средник от большого деисусного чина, который составлял некогда основу иконостаса в деревянной церкви нашего села. По яркости, по красоте этой иконы можно представить себе и красоту всего деисусного чина, а представив себе весь чин, сияющий то красными, то синими, то желтыми красками, можно вообразить себе и сам интерьер нашей деревянной церкви тогда, в пятнадцатом, шестнадцатом и в семнадцатом веках, когда иконы висели еще без металлических окладов.

Приходя в колхозный склад за мясом или за чем-нибудь еще, я всегда смотрю на то место, где висело в течение последнего столетия удивительное произведение русской живописи, прошедшее через века и только чудом не разделившее судьбу своих соседей.

Как нетрудно понять, случаев и разных эпизодов в моем начинающем собирательстве было больше, чем здесь рассказано. Но всего не расскажешь. Может быть, некоторое представление о собирательстве этого рода получилось у читателей, этого и довольно.

Повторю, заглянув на первые страницы этих записок, что говорил мне о собирательстве Павел Корин:

– Это ведь не так просто и требует больших денег. Первый состав моего собрания был другой. А потом происходил отбор. Вместо пяти плохих икон достанешь себе одну среднюю. Вместо трех средних достанешь себе одну хорошую. Вместо трех хороших приобретешь одну высшего класса, одну удивительную и прекрасную икону. Мне понадобилось сорок лет, чтобы составить это собрание.

Моему собирательству сейчас, когда я заканчиваю эти «Записки», пошел седьмой год. Состав собрания у меня самый первый, и боюсь, что мне трудно будет пойти по стопам пусть и мудрого, пусть и опытного Павла Дмитриевича. Как я смогу расстаться с иконой, хотя бы и средней, если она для меня не просто ее качество, ее выразительность, но и дождь, под которым промок, пока пробирался по проселку, и бригадир, с которым разговаривал, и старуха, у которой выпрашивал, а главное – радость, когда вез находку и привез домой.

Мне очень понятны рассуждения на этот счет давнего московского собирателя А. П. Бахрушина, написавшего любопытную книгу под названием «Кто что собирает». Этими рассуждениями его я закончу, пожалуй, свои «Записки»:

«Он собрал огромную и действительно хорошую библиотеку; помещена же она у него… в деревянной старой даче, так что очень рискует погибнуть от огня, к тому же не застрахована. Я сам не страхую ни книг, ни собрания. Я смотрю на это так: раз человек собирает что-либо, влагает в свое собрание душу свою, то сохрани Бог, если все это погибнет от огня, – никакие деньги, полученные от страховки, не пополнят того, что занимало сердце человека, – не пополнит его осиротевшую душу, не воротит его собрания! И начни человек собирать те же книги, ту же бронзу, картины, монеты и т.д. – он того же не соберет, и будет у него собрание, пожалуй, со временем и не хуже первого, но первого, на котором он учился, на которое тратил лучшие годы своей жизни, с которым связано столько воспоминаний (потому что всякая книга и вещь имеет свою историю, и, как бы ни велико было собрание, истинный любитель помнит, с удовольствием вспоминает обстоятельства покупки той или иной вещи и редкой книги), – того собрания уже не будет и никакими деньгами его не воротишь».

1969 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Иногда бывает полезно перечитать свои собственные прежние книги. Кое-что изменилось в тебе и в твоем отношении к миру, кое-что изменилось и в самом мире.

Значит ли это, что прежнюю книгу нужно приспосабливать путем переработки и правки к твоему новому психологическому состоянию и к новому состоянию окружающей нас быстротекущей действительности?

Этот вопрос решается по-разному. Пушкин категорически заявил, что никогда не мог изменить раз им написанное. Горький мечтал переписать ранние романтические рассказы. Все горьковеды, просто литературоведы и просто читатели сходятся сейчас на одном: «Как хорошо, что он этого не сделал». Леонид Леонов переписал недавно свое раннее произведение – роман «Вор». Значит, в литературе бывают разные случаи.

Но все же переделывать несколько лет спустя написанное, изданное и дошедшее до читателя (не считая очевидных ошибок и погрешностей) – не равноценно ли тому, как если бы время от времени ретушировать и переретушировать фотографию (а если угодно – подписывать живописный портрет), по мере того как внешность оригинала изменяется под воздействием событий и времени?

На мой взгляд, это в равной степени касается и художественной прозы, где живут, действуют вымышленные герои, обращающиеся в вымышленной обстановке, и прозы документальной, когда не изменены даже имена героев, не говоря уж о названиях городов, деревень, заводов, музеев и вообще всех, так сказать, имен собственных.

На болгарских дорогах, по которым я ездил в 1964 году, возникли новые заводы и, может быть, даже города. Изменились судьбы людей, их должности и посты.

В «Письмах из Русского музея» я сожалел, что в Москве снесена «Триумфальная арка». Теперь она восстановлена на Кутузовском проспекте.

Умер, упоминавшийся мною главный нумизмат Русского музея Александр Александрович Войков.

На страницах «Черных досок» я только еще мечтаю приобрести хорошего «Георгия Победоносца», а теперь я его приобрел.

Вспоминаю также – для примера, – что в другой книге, во «Владимирских проселках», почти целую главу я посвятил деревянной Никольской церковке, что стояла тогда в селе Глотове, недалеко от Юрьева Польского. Эту церковь (похвалиться ли, что именно после «Владимирских проселков»?) перенесли в Суздаль, где она и стоит теперь, обозреваемая тысячами туристов.

В конечном счете, если разобрать цепочку, одна из этих книг причастна к сохранению памятника архитектуры около владимирских «Золотых Ворот», там, где строится новый областной драмтеатр. Потому что, если бы не было книги, владимирцы не прислали бы мне письма… и так далее, не исключая и того общественного мнения, которым резонирует каждое печатное слово.

Впрочем, это все частности. Давайте не забудем также, что за это время реконструируется старинный Суздаль, как туристский центр, и что число туристов, посещающих его, увеличивается в сотни и в тысячи раз. Реставрируются многие архитектурные памятники Московского Зарядья (по соседству с гостиницей «Россия»), образуется так называемое «Золотое кольцо» – благоустроенный туристский маршрут по старинным городам с радиусом от Москвы в 200—300 километров, создастся Общество по охране памятников архитектуры, выпускается пластинка с ростовскими звонами, издаются десятки альбомов, изменяется сама атмосфера вокруг наследия прошлого. Так что, если бы сейчас, в этой уже атмосфере я писал «Письма из Русского музея» и «Черные доски», то, вероятно, кое в чем они написались бы по-другому.

Изменилось и отношение к древнерусской живописи, то есть к иконам. Самый дремучий тракторист, которому достались, допустим, иконы от умерших старых родителей, сейчас не пустит их на растопку, потому что где-то, чего-то слышал, говорят, что-то в них есть ценного – пускай полежат.

Не знаю, правда ли, но мне рассказывали, будто в некоторых северных областях объявляют по сельскому радио, чтобы люди не отдавали икон многочисленным москвичам, устремившимся на их поиски. Ну уж если радио говорит, то судите сами, можно ли после этого икону сжечь или выбросить.

В связи с возникшей массовостью в собирательстве, некоторые читатели считают, что «Черные доски» приносят также и вред. Даже спрашивали меня на читательской конференции: «Как вы думаете, чего больше – вреда или пользы?»

Безмена тут не придумаешь. Но лично мне – больше вреда. Знаю несколько случаев, когда, пользуясь существованием такой книги, некие «умельцы» выдавали себя за ее автора, нанося ему, очевидно, определенный моральный ущерб. Получаю письмо: «В прошлом году, когда вы были у меня…» – а я не бывал в этом городе. Или пишет друг: «Побывал в Борисоглебске у тети Маши (у которой и ты был, по ее словам)…»

А я не бывал в Борисоглебске и никакой тети Маши не знаю. Не знаю я, к сожалению, и того, что говорила и что делали проходимцы и жулики, пользующиеся тем, что сам я езжу очень мало, чтобы сказать – не езжу совсем, а также простотой и доверчивостью, которые, как известно, являются характерными чертами всякого русского человека.

Итак, главный вред надо видеть в возникшей массовости, в том, что в дело собирательства хлынуло много разных людей и с разными целями.

Но, во-первых, не книга же вызвала такой энтузиазм, не она же создала такое положение, когда говорят, что древние русские города, вроде Суздаля, Владимира, Ростова, Пскова, а также и древняя живопись стали модой? Не легче ли предположить, что книга сама явилась результатом наметившегося, появляющегося и быстро растущего пристального интереса к искусству древней Руси?

Во-вторых, если уж «мода», то пусть лучше на Суздаль, Рублева и Дионисия, чем на… ну не знаю на что, подставьте сами сюда то, что вам меньше нравится.

Что касается широкого собирательства, то при всех издержках у него невольно получилась одна любопытная миссия. Существует слой русской иконописи, который лежит ниже, так сказать, музейного интереса, музейного уровня, музейной кондиции. Бесчисленные офени ходили по деревням и распространяли бесчисленные иконы, которые с точки зрения высокого искусства надо отнести к ремесленным поделкам и своеобразному ширпотребу. Процесс в деревне происходит такой: старики умирают, молодежи иконы не нужны. Музейной ценности они не имеют. Таким образом, этот слой быта, этнографии, ремесла был обречен на полную гибель. Ну а что касается возможной спекуляции на столь благом и святом деле, то есть ведь уголовный кодекс и соответствующие органы, следящие, чтобы кодекс этот не нарушался. Не можем же мы осуждать существование, скажем, трикотажной промышленности только потому, что трикотажные изделия становятся иногда предметом злоупотреблений и спекуляции. Некоторые видят опасность в том, что начинающие собиратели торопятся стать начинающими реставраторами, пытаются сами промывать иконы, освобождать их от грязи, олифы, поздних записей и, конечно, губят. Пользуюсь случаем еще раз сказать: ни в коем случае нельзя с реставраторскими целями прикасаться к иконе самому. Это равноценно, как если бы все сами стали вырезать себе аппендиксы. Операция не сложная, но легко представить, к чему привела бы массовость в этом деле. Реставрация иконы – очень сложная операция. Гораздо сложнее вырезания аппендикса!