Да, только так! Хотелось подвиг совершить, деянье героическое во имя светлых идеалов и лучшего завтра. Но Ваня даже сопатку не мог расквасить соседу из комнаты напротив. Взорваться, выбить дверь, богатырем вломиться и раскассировать на шарики и ролики неумолкающий магнитофон. Никак! Полномочий не было. Не осталось. Никаких.
      А еще месяц, полтора тому назад имелись. О-го-го. Иван мог строить, созидать. Разнообразных девушек любить и белую хлестать. Ел три, четыре раз в день и на горшок ходил стабильно перед сном.
      Каких-то пять, шесть недель тому назад у Вани Закса была цель в жизни. Смысл и предназначение. Место в строю. Теперь лишь видимость. Давленье семьдесят на тридцать и нулевое потоотделение.
      Обидно. Горько. Такой апрель. Вначале опустили из президента дискоклуба в вице, а восемнадцатого вообще из бюро вывели. Не просто в доверии отказали, а натурально лишили средств к существованию. Без ножика зарезали. Ну и пусть, ну и правильно, если Родине надо. Иван согласен был уйти, закрыть дверь комитета. Но из дискоклуба нет. Ни за что и никогда. Потому что не Матери-Отчизне это на руку, а лишь ее врагам. Заклятым и коварным. Судите сами.
      Все шло по плану. Чин чином. В порядке подготовки к смотру-конкурсу на мартовском заседании комитета Иван провел устав и утвердил программу выступленья дискоклуба. Сам папку снес в обком, под роспись сдал и со спокойною душой махнул в деревню. На свадьбу к брату. Разве нельзя? Этот обряд еще не отменен. Солдаты и медсестры стране нужны. Люди должны рожать, удваиваться и утраиваться.
      Отсутствовал ровно неделю. Все-таки праздник. Вернулся розовый от мамкиных блинов, голубоглазый от машкиной сметаны. Хоть мажь на хлеб, хоть бюст ваяй. Зашел в гудящий комитет, со всеми поздоровался.
      — Ну, что, — спросил — уверенно, спокойно, как безусловный хозяин положения, бесспорный лидер, — согласовали?
      — А, да… — странно замялся Олег Васильев. Что-то такое стал искать, нашаривать перед собою на столе, как будто его маленькие глазки резко выпали и он теперь их ищет. Собирает. — Жидок тут бегал, суетился позавчера, переделывал, но вроде бы успел. Успел. Все подписали.
      — Что переделывал?
      — Устав, — нашел Васильев, быстренько вставил лупалы, но словно другой стороной. Непрозрачной. — Из обкома позвонили, сказали, чтоб президентом обязательно был русский.
      — Так он же…
      — Понятно, но фамилия-то Кузнецов.
      Свои. Вот что у Вани не укладывалось в голове. Свои топили. Топили, как лишнего котенка.
      А ведь все было по уму. Закс — президент, Ким — заместитель по оргвопросам, и Кузнецов — художественный руководитель. Не подкопаешься. Не придерешься. Иван ведет и направляет, то есть за четкость и верность линии в ответе. Ким на дверях. С дружиной отсекает безбилетников, вертлявых чужаков и баб симпотных сортирует. Натан же просто крутит пленки. Абрам читает в микрофон заранее одобренные тексты и цветомузыку врубает. Порядок!
      Только пластинки выручили Кузнеца. Обширная коллекция и дружба, контакты с другими меломанами нашего города. А так бы вообще закрестил Иван. С огромным удовольствием пнул бы Исаака. Идеологического диверсанта. Заменил бы, скажем, Андреем, или Вячеславом. Выбор имен имелся. Разные просматривались варианты, но ни один вопрос снабжения не решал. Пришлось пойти на компромисс. Временно. Мириться, терпеть аида до перехода на наш отечественный репертуар.
      Только кто его теперь будет делать, этот переход? Постепенно внедрять, нести в студенческие массы советский музыкально-песенный материал? Когда товарищ русский во всех падежах стал неподкупным-неподступным. Один такой красивый. Начальник и командир.
      А что за фрукт, за неопознанный летающий объект — какой-то вице? Хоть чемпион, хоть президент? Закс откровенно не понимал. Худрук, заворг — это по-нашему. Во всяком случае, весьма сомнительное словечко через черточку Толик Тимощенко не мог придумать, рекомендовать, и уж тем более вписать своею собственной рукой. Фигня. Иван не верил, не обязан был вкупаться в дурацкую парашу, чтобы ему ни втюхивали разные недоумки о личном распоряжении Тимохи.
      Ваня Закс знал, Госстрах понимал, кто и зачем его со света белого сживает. Безжалостно и методично душит. Макает вниз башкой.
      Какой вопрос? Все это происки Василия Александровича Устрялова. Старшего преподавателя с кафедры теоретической механики. Тимоха-то Ваньку ценил. Еще на первом курсе заприметил. Выделил, приблизил. Какие поручал дела, какой работой нагружал. Не память у товарищей, а гулькин нос. Тыкалка от часов. Пинцет. Быстро забыли, кем был Иван.
      Вторым, освобожденным секретарем. Что правда, то правда. Одиннадцать месяцев марку держал. Анатолий Васильевич Тимощенко ему сначала придумал академ, а потом и вовсе посадил под пенопластовые ордена весь институтский комсомол олицетворять. Шесть дней в неделю c девяти и до семнадцати. Тогда казалось, ловко обхитрили деканат, пару доцентов, три курсовых, зачет и два экзамена.
      Да только не рассосались. И Ваня время не нашел сходить покланяться. Когда Тимоху летом взяли в домик под тополями, стал даже днем стаканчик пропускать. Дергать партейного. Так сладко было на душе. Так верилось в удачу и судьбу. А она, мокрогубая, благоволила ушастому. Полгода единолично руководил. И не заметил даже, как в феврале, раньше обычного, собрали отчетно-выборное и ту-ту.
      Ректор сам, собственной персоной, после собрания явился, чтобы представить.
      — Кто за? Кто против?
      — Единогласно.
      — Ну, поздравляю, ваш новый секретарь, товарищи комсомольцы, кандидат физ-матнаук
      Василий Александрович Устрялов.
      Человек-чертеж. Все сто одиннадцать позиций камасутры на нем испытаны. В каждой сортирной кабинке четвертого корпуса увековечен. Только зайди, и лебедь он, и рак, и щука. Настоящий спиногрыз.
      Тимоха тоже преподавал. Естественно. Лабораторки вел у разработчиков. В начале первого часа выдаст методички, в конце второго зайдет и соберет. Нагрянет сессия, и вновь две неизменных операции. Но только с зачетками и полный цикл не более пятнадцати минут. Простая, возвратно-поступательная пара.
      А у товарища Устрялова неразложимый многочлен. Полноприводная система взаимосвязанных качалок и каталок. Одна контрольная цепляется за другую и проворачивает три следующих. Шашлык. Не прожуешь — пропал.
      У Вани долг остался. Шесть несданных. И он, конечно, радовался, что заманили. Сказал Марлен Самсонович, пусть ориентиром для вузовской молодежи, студентов всего Горного, станет человек остепененный. Ученый. Пообещал улучшить жилищные условия. Простимулировал общественную активность полсотней квадратных метров из ректорского фонда, и ура! Занимайте очередь жать руку новоиспеченному руководителю и вожаку.
      Прекрасно. Иван в первых рядах. Ученому ведь что необходимо? Время. Он думать должен, законы природы понимать и формулировать. А кто ему, при этом первому секретарю, квартирку отработает? Конечно же, второй освобожденный! Железная логика. Государственный подход. Правильный.
      Но, увы, оказывается, есть еще в нашей стране близорукие люди. Не видят дальше собственного носа. Выше зачетной ведомости не поднимают глаз. Не мыслят масштабами страны и общества. За рамки формата А3 и А4 не выходят. Прямые, как карандаши. И желтые, как Кох и Нур.
      Ректор представил. Поаплодировали, на первый-второй рассчитались и по одному, гусиным шагом для личного знакомства. Иван идет. Улыбка четвертый номер. На рожу едва налезла. Но искренности семьдесят пять процентов. Как жирности в сливочном масле. Поздравляю Василий Александрович, теперь Василием нам будете. Товарищем. Кто старое помянет…
      Протянул рабоче-крестьянские, открытые пять. А в ответ интеллигентские штучки. Ухмылка называется.
      — Ага, вот ты, оказывается, где отсиживаешься, бездельник.
      Чирик-чирик. Поработаем, повзаимодействуем. Как же! Освобождай стол, рыжий. И выгребай добро из тумбочки. Без грамоты, как бобку, выпроваживают.
      Душило зло. Брало за горло. Ну почему жизнь вышивает как будто по папашиным корявым прописям? Чего ни каркнет фатер, сбудется. Словно ботаника, а не наука о победе разума над тьмой всем миром правит.
      Не верил заслуженный механизатор совхоза "Светлый путь", Роберт Адольфович Закс, что человеку открыты ныне еще какие-то дороги. А Ваня знал. Газеты читал и радио слушал. Если учиться разрешают и принимают в комсомол, значит, не нужно больше саратовские земли вспоминать, банки с вареньем и домик с петушком. Нужно вставать под алые знамена и в общем строю шагать. Правофланговым.
      Только таким умным Иван был не всегда. Поросячью стайку чистить и копать картошку не любил с детства. Не уважал. Старался братьев, Рудольфа и Эрнеста организовать. Построить. А сам мечтал о городе. Об институте, про который ему рассказывал рассказы веселый студент. Тот самый, санитар, что пацанов учил курить в нефросанатории. Ваня не стал вдыхать и выдыхать дымок, зато красивых историй наглотался, надышался по самые, как говорили в заведении, не хочу. Пять лет прошло, а голова от них все кругом шла. Летала в облаках. Чирикала синичкой. Сойкой. Жаворонком.
      Когда такие перья в голове, такие радуги и изумруды, разве с отцом, угрюмым трактористом, договоришься? Найдешь общий язык?
      — Вернешься через годик с голой задницей.
      — С чего это?
      — С того. Короче, денег не получишь ни копейки.
      Мать дала. Пятьдесят три рубля. С самого Ваниного дня рождения копила. Полушки собирала для любимца-первенца. Городская сирота, всю жизнь на ниве отгорбатившая.
      — Ехай, Иван. Хоть кто-то пусть с чистыми ногтями ходит.
      Да. Поначалу просто хотел податься в инженеры. Надеялся красиво колбасить в белой рубашке с галстуком. Пряники кушать по субботам и по асфальту вдоль реки гулять.
      Только разноцветные пунктиры на плане горных работ Ивану не светили. Не смог раскрыть образ Печорина. Не теми средствами извлек квадратный корень. Но успел. За день до объявления списков. Добрые люди надоумили. Перенес документы. Подал на "разработку рудных месторождений", где вечный флюс и недобор. А знатное словцо «маркшейдер» оставил. Употреблял в деревне, когда бывал. С определенным артиклем дер. Пусть люди земляком гордятся. Пусть знают, что не подкачал.
      На деле, между тем, несложная наука разработки "бери больше, кидай дальше" тоже оказалась не по зубам Ивану Робертовичу. Тут-то Тимоха, благодетель, и нарисовался. Учить стал Родину любить, и комсомол. Открыл Ивану способ, как получать стипендию при неудах и жить в отдельной комнате пятой общаги.
      — Шустри. Шустри, будь под рукой и на виду.
      Вот где талант открылся. Блеснул способностями. Легко год продержался, но к четвертому семестру стало казаться: все. Даже любовь, всепоглощающее чувство не спасет. Не вывезет. Отчизна отвернется. Вычеркнет комсомол. И опять Тимоха выручил. Знаток сердечных дел. Придумал академ и посадил на место второго, освобожденного секретаря.
      А это значит, теперь только в борьбе. Только держа равнение на светлые идеалы, Иван мог жить. Существовать. Но стать неразрывным целым, отождествиться с Ленинским союзом молодежи, слиться мешала фамилия. Из-за нее, короткой, звучной, односложной Ивана принимала за пархатого.
      Полжизни копила мама, Эмма Вирховски, для сына деньги. Спасибо ей. Низкий поклон. Но лучше бы фамилию свою дала. Назвали же Иваном в честь Теплякова. Районного доктора, который семимесячного вытянул, поднял. Могли бы и дальше пойти. Полным тезкой сделать. Это не запрещено. У нас в стране для исправления несправедливости природы есть ЗАГСы. Любого могут превратить в Гагарина, Титова или Терешкову. А так только нелепый, глупый повод дали общажным острякам перекрестить Ивана Закса в Госстраха. Ненавистное прозвище. Поэты. Шли бы в литературный институт, там объясняют, какие созвучия полезны для демократического централизма, а какие нет.
      Но, впрочем, Ваня давно уже понял, что люди в принципе необучаемы. Серьезно. Простые инициалы И.Р. перед простой фамилией никогда не примут за сокращение от Игоря Романовича или на худой конец Иогана Рихардовича. Фиг. Неизменно и постоянно у каждого второго выходит Израиль Рувимович. Пейсы, ермолка с двойным дном и родственники во всех разведках мира.
      Хоть плачь. Пока Иван не окунулся с головой в боевую, кипучую гущу, не отдался всецело борьбе за подчинение меньшинства большинству, не стал проводником великих и бессмертных идей, он даже и не знал. Просто не представлял себе, какие гнусные, коварные и подлые враги у него есть. Повсюду! Объединенные племенной порукой, связанные кровными узами. За каждым поясным портретом члена политбюро прячутся, за красным транспарантом шуршат, косятся из-за стендов наглядной агитации. Рожи строят. Языком нос достают.
      Серьезно. Круг сжимался.
      — Здгаствуйте, здгаствуйте.
      Устрялов. Василий Александрович. Конечно. Наймит. Агент всемирного влияния.
      — Хогошо, хогошо.
      Такой же Василий, как Хаим, ну в смысле Анатолий, Кузнецов. Чернявый, глаза карие и шнобель с горбинкой. Полтора месяца дрессировал, как таракана. Глядел на преданность и абсолютную самоотдачу. Ногтем стучал по стеклу банки, жег рыбьим глазом лупы. Дивился, щурился и все равно прихлопнул. Выставил. Выгнал. Хорошо хоть Настасья Николаевна, комендант общежития, оставила Ивана. Взяла мести дорожки. Дворницкий веник выдала. Из комнаты не попросила. Даже аванс дала. Но только она. Больше уже никто Госстраху не верил. Жизнь пахла хлоркой и керосином. Разила. Меры санитарного характера маячили на горизонте.
      Отчислят. Последнюю корку отнимут — сизый студенческий билет. Три курсовика, восемь зачетов и два экзамена выкатывались черными шарами с запасного пути на главный. Родимый бронепоезд расчехлял стволы. Но до Октябрьских не дотянуть. И тут не сложится. Иван знал точно. Выгонят в сентябре.
      Вот почему обрадовался. Даже шов лопнул, разошелся на рубахе. Так подскочил, подпрыгнул. Трахнул кулачищем по столу, когда узнал, что у большого бюста нарисовались глазки. Налицо последствия. Результат непродуманной кадровой политики. Допрыгались. Теперь Ильич всю правду видит сам. Голубенькими. Пронзительными, люминесцентными. Партийная гуашь.
      Никто не спрячется. Не уползет. Всех Ваня лично выведет на чистую воду. Заставит шмелем летать и мухой биться в форточку. Будет вам уголок Дурова и прилежащий катет Павлика Морозова. Такой ответ получится, что парой экзаменов не отделаетесь. Устанете расписываться на бумажках, товарищ Устрялов, Василий Александрович. Узнаете, кто здесь действительно доцент.
      Дух перевел. В ладони поплевал для плавности скольжения, растер и накатал два письма. Одно короткое, деловое о положении в комсомольской организации ЮГИ, а второе длинное, уже без обиняков о гнусной сущности и неприглядной деятельности Натана Кузнецова. Чего скрывать. Пусть знают все, как Мойшу дома, между своими, называют.
      Высокими словами прикрывается, а на поверку просто вор. Жид хитрозадый. Украл, Иуда, «Илеть». Призовой, всем миром завоеванный магнитофон. К себе на квартиру упер и слушает там песни Голды Меир.
      Ладно. Составил список, перечислил факты, подвел итог и подписался. Честно, открыто. Иван Закс. Без отчества, но имя полное. Пусть раз и навсегда удостоверятся.
      И словно в омут. В никуда. Ушли конверты, а кругов нет. Ни по воде, ни радио, ни просто близких к следственным действиям. Это при том, что таскали через одного. Весь комитет перебывал в специальной комнате. Полдискоклуба, СТЭМ. А Ваня — нет. Единственный человек, которому нечего таиться, прятаться, юлить и врать, не востребован. Ни он, ни Игорь Ким.
      Но, впрочем, с кем Кимка, Потомок, Ваня уже не знал. Скуластый чурка. Азиат. Змий скользкий. Словно специально на соревнования свалил. Тогда. В апреле. Когда Госстраха вычеркивали, загибали. Сдал, если разобраться. Друга продал, чтобы остаться при билетах, пропусках. При деньгах и при девчонках. Ясно, как день. Как час восхода и захода в откидном календаре.
      И снова улетучился. Пропал два дня назад. Неделю вместе пили, а позавчера тю-тю. Вторую ночь в общаге не ночует. Живым на небо взяли. Наделали котлет бараньих и продают с лотка на углу Мичурина и Сарыгина.
      Нет. Точно заговор. Определенно.
      — Ким, сука! — бьет Ваня локтем в стену. А из-за тонкой ни гу-гу. Соседа нет. Сгинул братуха.
      "Неужто и Потомок тоже… того… со всеми заодно…" — с тоскою думал Закс. В зеленой армейской майке, черных вожатских трусах Иван сидел на кровати, прищемив узким, острым задом простынке хвост. Панцирная сетка потрескивала, но громко скрипнуть не решалась. Патронов не было. Гранаты кончились. Только початый огнетушитель портвейна на столе. Комната узкая и руки длинные, а не дотянешься. Ток крови в организме останавливался. Пульс замирал.
      — Ким, падла! — рявкнул Госстрах, как настоящий политрук, собрав последние остатки сил. Шаркнул кулаками по обоям. Трамваем переехали Потомка. Автобусом. Бетоном залили, забутили в основание монумента дружбе народов. Нет человека. И денег нет.
      Кормил, поил. Последние пару недель только за счет Потомка и жил. Существовал Иван. И не стеснялся. Два года пыль глотал, базис закладывал решениями и резолюциями, а Кимка бабки стриг. Командир комсомольско-молодежной дружины. Надстройкой пользовался, пятерки да десятки срезал у входа в дискотеку. Бывало, закурить не мог под занавес. Не знал какая птица из кармана выпорхнет, увяжется за сигаретой. Полсотни рассыпухой? Сотня? Нормально выходило. Но только больше измусоленной тридцатки не отстегнул ни разу. Потомок Чингисхана. Задница.
      Исчез и ни копейки не оставил. Общих. Добытых в борьбе, в трудах. Остались только собственные, личные, шесть рубчиков. Грудь грели неразменными весь май, а вчера в один момент уполовинились. Собака, и та начнет кусаться от тоски, от безнадежности. А Ваня хотел просто выпить.
      Еще один стаканчик накатить. Но если вдогонку утренним законным послать еще внеплановые двести, получится дыра. Искра малиновая погаснет средь бела дня. Не пережить. А если тяпнуть в полдник по часам, по графику, согласно диетической системе не дать конечностям остыть, то что останется на вечер? Шиш? Зеленая тоска пустой бутылки. Всю ночь смотреть через нее как через линзу телескопа на подлую луну? Колхозную репу? Не пережить!
      А сдать пушнину честь не позволяла. Все винно-водочные ноты, от ре до соль, из шкафа вымести. Снести в консерваторию, подвальчик за детским садом. Не мог. Закалка, закваска не позволяла. Тимоха бы не принял, не одобрил.
      — Марку держи, — учил, — фасон прежде всего.
      Учил, учил и бросил. Или испытывает? На крепость, зрелость проверяет Ивана Закса? Госстрах не мог понять. Сидел и думал, а может быть, действительно, все дело в дозе. В неправильном накате. Быстро догнаться, и солнце засияет, и птички запоют? Эээх!
      Петь не запели, но клювом деликатно постучали в дверь.
      — Кто там? — даже немного растерялся Ваня. Не смог поверить в чудо. Мгновенный терапевтический эффект.
      — Из деканата, — чирикнули за дверью.
      Переступая через брюки, забыв постель заправить и рубаху натянуть, Ванюша делает три безотчетных шага. Источник звука существует.
      — Да открывай же, Ваня… Распишись вот тут…
      Действительно Натуля, из деканата. Нескромные глазенки и две сопелочки в носу.
      — Где расписаться? — вертит Иван в руках, рассматривает пару одинаковых узких бумажек.
      — Ну, там вот, видишь, где "получил".
      — А, тут… понятно…
      — Мне эту, а тебе вот эту, — еще раз щелкнули, сфотографировали масляные шарики, зрачочки безволосую, бледную Ванину плоть, и застучали каблучки.
      Повестка.
      "Тов. Закс И.Р. Сегодня в 15.35 Вас примет ректор ЮГИ, доктор технических наук, профессор М.С. Сатаров по Вашей просьбе."
      Вникал, вникал и вдруг подпрыгнул! Разобрались! Родные, милые! Очнулись. Дошло, кто здесь за Родину, как Александр Матросов, а кто фашист с гранатой и отравляющими газами. Стрельнул коленками, пальцами хрустнул. Присел, взмахнул руками. Муть, пелену рассеял. Из тьмы сомнений вынырнул в полную ясность светлого дня.
      Сто граммов ровно. Точнее сто пятьдесят. Налил и тотчас замахнул. Укрепил линию горизонта, созвездия расставил по местам, и точка. Бриться, мыться и приводить носки в порядок.
      День обещал фанфары и фейерверк. Луна мерцала, как медаль. Солнце горело, словно орден.
      Темечком чувствовал. Под кепкой. Крупными позвонками шеи. Белой и бритой. Товарищ младший лейтенант. Виктор Михайлович Макунько достойно нес свой пролетарский, серенький картуз на высоте метр восемьдесят шесть. Он шел упругим шагом вдоль Советского проспекта, и манекены в витринах «Тканей» салютовали. Народные артисты смотрели одобрительно с пластиночных конвертов. Как комсостав. Кивали, качали головами с высокой трибуны магазина «Звездочка». Сурки и барсуки ходили на задних лапах. Крестьяне и рабочие махали орудьями труда. Гармони и баяны пели в окнах краеведческого музея. А на углу Весенней блестела пушка. Мортира Ермака. Как и положено парадному экземпляру, с законопаченным стволом.
      Все ликовало. И флора, и фауна, и человеческий фактор. Ждали и предвкушали. Сегодня свершится правосудие. Разящий меч настигнет негодяев. Шило вонзится в мякоть погона. Мокрые звездочки, шипя, взрываясь, пузырясь углекислотой, украсят плечи Виктора Михайловича.
      Впрочем, едва ли. Они будут сухими. Обе. Остроконечными, шершавыми. Пробка не полетит Белкой и Стрелкой. Пена не будет, как тепло и звукопоглотитель, наполнять хрусталь. У лейтенанта Макунько нет в областном управлении товарищей. Одни лишь злопыхатели, наушники, завистники. Прочь. Виктор Михайлович сядет с мамой за кухонный стол. Разрежет торт. Чайку нальет. И будет ждать звонка, горячих, быстрых трелей. Межгород.
      Он не чета тут всем. В этом шахтерском захолустье проездом. Случайно. Временно. Проходит проверку на расовую чистоту. На генетическую полноценность. Мама старшего лейтенанта однажды оступилась. Ошиблась. Дочка стального комиссара, племянница начлага, сестра перспективного следователя в косоворотые пятидесятые успела, втюхалась в чубатого красавчика. Расписалась с мягкотелым и слабодушным офицериком хрущевского призыва, который неверно распорядился таким счастьем. Пропил. Рыжий. Все сжег, и ум, и честь, и совесть. Даже святое. Бордовый коленкор. Меч Пересвета, щит Челубея.
      Такая отягощенная наследственность. Славную, девичью фамилию родительница вернула при разводе, а семилетнего потомка на косточки уже не разберешь. Инспекция, прямое визуальное выявление порчи и повреждений породы невозможно. Только мичуринское терпение. Время могло выявить дистанцию, расставить по местам яблоню и яблоко. А оно было у Олега Андреевича Макунько. Ныне уже столичного полковника. Работника центрального аппарата. Поступлению в училище способствовал, а вот на распределение влиять не стал. Лишь после него подмигнул. Бровью слегка повел. Чтобы уже здесь, в Южносибирске, дали племяннику дело, где можно проявить себя. Характер показать.
      И стал Виктор Михайлович куратором высшего учебного заведения. Рыбное место. Самое логово. Десять тысяч одних только очников. Плюс сторублевые ассистенты, плюс преподы от младшего до старшего, и профессура сверху. Нерестятся буквально через день. Только успевай докладывать, подписывать, подклеивать и подшивать. Не хочешь — отличишься. Наловишь, если не зернистой, то паюсной.
      Но сто рублей мелочью не вдохновляли лейтенанта Макунько. Он знал и верил. Настоящий, полновесный, неразменный кус рано или поздно придет в его сети. Забьет хвостом, крылами-жабрами задышит. Не зря же изогнулся луком, изломанной дугой лег длинный, бесконечный дом с нечищеным, щербатым паркетом в темных коридорах. Соединила тетива сквер у Весенней, площадь Первопроходца Волкова и улицу Демьяна Бедного. С такой стрела сорвется и в самое сердце Родины помчится. Понесется с великой вестью в клюве. Вес взят. Враг выявлен и уничтожен.
      Безусловно. Большое, серьезное дело должно было созреть в храме науки. Упасть в широкие ладони хорошего человека. Многообещающего уполномоченного. Маслицем смазанная с двух сторон штука. Когда же выяснилось, что гуашью, флуоресцентной краской, не удивился. Принял, как должное. Апрельский цвет. Голубенький.
      Были такие, кто легкомысленно решил, будто прищурился бюстяра, косит, ехидно перекатывает лупалы. Сейчас пошлет почтенное собрание, с высокой колокольни плюнет. Рыгнет. Песню затянет. А Виктору Михайлович простым и строгим показался взгляд. Уверенным. Голос негромким, но очень внятным. Как у родного дяди. Не отличишь.
      — Задача архиважная, товарищ лейтенант.
      — Решим, — ответил и честь отдал. — Не подведу, Олег Андреич.
      Кепку поправил. Рабоче-крестьянский чепчик выровнял на рыжем бобрике, и строевым. Парадным шагом ушел на передовую. Кокетка серого плаща, как полковое знамя, надувалась, а полы трепетали точно вымпелы. Держитесь, гады. Возмездие неотвратимо.
      Не сразу на верную, единственную дорогу вышел. Вначале моток не навивался нитка к нитке. Не выходила роба с номерком. Но очень скоро ложные пунктиры стерлись, обрывки разноцветных линий соединились в четкий контур, и стал кроиться материал, как по лекалу. Стежок к стежку ложился. Раскручивалась связка Ким-Закс. Папка пухла. Строчилось дело. Два ордера на обыск и арест летели, словно бабочки на свет.
      Жалко, политикой не пахло. Рукой Моссада. Долларами ЦРУ. Чудовищное, апрельское происшествие рисовалось всего лишь циничной выходкой, пьяным дебошем. Простое следствие личных обид и неумеренных амбиций. Но, впрочем, это на поверхности. Пока, как говорится, не копнешь. Пока Иоган Закс, припертый к стенке неоспоримыми уликами, не начнет выкладывать пароли, явки, имена.
      Сам неспособен. Такой план мести замыслить и исполнить в одиночку. Исключено. Слабохарактерный, безвольный, недалекий Ганс. Все в один голос подтверждали. Устрялов, Васильев, Кузнецов, товарищи и педагоги. Значит, кто-то толкнул. Использовал. Науськал. С какою целью, для чего? Кто стоит за спиной обиженного человека, манипулирует запутавшимся в жизни двоечником? Кто подставляет бывшего второго секретаря и президента дискоклуба?
      Не Ким ли? Игорь Эдуардович? Командир студенческой дружины, организатор спортивного клуба "Черный пояс". Юноша из кости степных животных, похожий на кота. И вымогательство, и спекуляция, и вовлеченье в проституцию. Многое за ним числилось. Букет. Везде, казалось Виктору Михайловичу, он находил след коготка, хвоста и носа. А удивлялся только одному. Все больше и больше. Как это до сих пор никто не обратил внимание на субчика? Не взял за шкирку? Невидимого и вездесущего. Не загнал в угол? К стенке не прижал?
      Самое неприятное, что и у самого старлея не вышло. Не получилось. В тот самый день, когда он чиркнул галочку в своем блокноте. Постановил — сегодня. Потомок улетучился. Исчез. Сорок восемь часов тому назад из общежития вышел. Отправился на консультацию по математике и не вернулся. Хотя обязан был за круглых двадцать лет Сереги Лоскутова выпить. Своего зама по борьбе поздравить. Ткнуть в грудь шершавым кулаком. И хлопнуть по спине ладонью.
      Напрасно Виктор Михайлович изучал живородящих и яйцекладущих в сквере у экономического факультета. Добрую половину утра отдал одушевленным, но неподсудным. Народ входил и выходил. Юная поросль тянулась к знаниям. Пичуги пели. Кошки крались. А Игорь Эдуардович Ким отсутствовал. Из пункта А в пункты Б не подгребал. Но ничего. Список подруг имелся полный. Вычислим, куда кривая завела. Мудреней корни извлекали. Кубические и квадратные.
      Так думал товарищ Макунько. Не пугался ни иксов, ни игреков. Отличник боевой и политической подготовки. Упругим шагом мерил тротуар. Неумолимо приближался к главному корпусу ЮГИ. Многоугольный дом сиял, словно линкор. Медные окна плавились на солнце. Колонны фасада смотрелись орудьями главного калибра. Исторический миг приближался. Залп вот-вот грянет. А свежеиспеченный капитан отдаст честь. Служу Советскому Союзу!
      Осечки не будет. Сбой исключен. Расчет и интуиция на этот раз не подвели уполномоченного. Едва лишь он зашел. Расположился за длинным приставным столом, перпендикулярным ректорскому. Взгляд бросил на часы — 15.10. Пылинку снял с плеча. В огромный кабинет впорхнула секретарша. Вошла в маленький зал славы с моделью шагающего экскаватора и чернильным прибором — точной латунной копией копра и промдвора шахты имени Кирова. От ощущения причастности к большому, государственному делу зрачки девицы свободно перекатывались из правой глазницы в левую. А губы, наоборот, не двигались. Белели, словно натянутые ниточкой с узелком на затылке. Две стрелки на брюках.
      — Он тут, — телепатировала красавица носом.
      — Давайте, — кивнул лейтенант. Сидевший здесь же ректор, хозяин кабинета, при этом не издал ни звука. На своем обычном месте, за широким столом, он был так же неподвижен, как калмык в пальто. Вождь мирового пролетариата в квадратной раме у профессора над головой. Марлен Самсонович не искал предлог, вовсе не собирался шумно и демонстративно удалиться. Наоборот. Доктор технических наук, заведующий кафедрой боялся, что его не возьму играть в Зарницу. Не дадут нарукавную повязку и деревянный шмайссер. Попросят выйти. Выгонят. И не увидит он финала поединка добра со злом. Но офицер нуждался в понятом и потому позволил кандидату в члены-корреспонденты академии наук сидеть и не дышать.
      Что оказалось правильным решением. Поскольку Закс стал запираться. Не сознавался, не кололся Ваня.
      Да, был обижен. Не отрицал. Пил хлебное вино и ягодно-плодовое. Даже, быть может, злоупотреблял. И строил планы мщения. Конечно. Жаждал восстановления справедливости. Готов был положить живот за правое дело. И гипс. На твердое, но хрупкое в борьбе облокотиться.
      — Не так ли, Иван Робертович?
      А вот и нет. Подведенный к черте. Прямо поставленный перед необходимостью немедленного чистосердечного признания. У края. Иван замирал. И малодушно шел на попятную. Да, письма писал. И разговоры вел сомнительного свойства. Интриговал. Даже избрания и кооптирования добивался. Но на святое руку не поднимал. Ложь, оговор и недоразумение. Чудовищные происки враждебных сил. Подробности хотите?
      Вне всякого сомнения. Про заговор — всегда пожалуйста и с удовольствием. Но прежде, сначала, уважаемый Иван Робертович, надо очистить душу. Облегчить сердце. Избавиться от груза прежних ошибок. Ведь каждый может оступиться. Попасть под чуждое влияние в тяжелую минуту жизни. Это понятно… Но искупить содеянное можно только одним. Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной зачтутся. Так говорите же скорей, на что вас сионизм подбил!