До толиной двери дополз. Ввалился в пахнущую здоровым бытом прихожую семейства Кузнецовых. Но на вопрос вполне товарищеский:
      — Леня, что случилось? — не ответил.
      Свекольные веки приподнял. Сизыми бельмами зафиксировал знакомые обои с чехословацкими полосками. Торжественно икнул и объявил решительно:
      — Сейчас здесь все будет заблевано.
      Сам себе скомандовал:
      — На старт, внимание, марш, — однако с любительской ветчиной, уже стоявшей на цыпочках в его желудке, не расстался. Упустил случай поговорить начистоту. Глаза закрыл. Скользнул спиной по косяку и на половичок упал ничком.
      Зря Кузнецов за тазиком носился в ванную. Лежащее двуногое не стало заполнять посудину. Даже смотреть не пожелало. Отъехало, не раздеваясь.
      А утром не переодеваясь. Матрасик в углу пуст. Подушка смята. Простынка скомкана. И на всем пути следования из кухни, где, очевидно, несчастный сосал водичку прямо из носика эмалированного чайника, до кафельного вассера следы. Отстой вчерашнего послания. Желчь человеческая, слаборазведенная. Вместо товарищеского обмена мнениями — записка пальцем.
      Прескверно. Еще одно свидетельство распада. Разрыва связей, размыванья почвы. Что-то неладное со школьной дружбой. Конечно, надо. Определенно, надо Толе с Леней откровенно поговорить. Снять напряжение. Преодолеть дурацкое непонимание.
      Да. Обязательно. Но только не сегодня. Прямо сейчас Толик горит. Из наспех прибранного дома выскочил за пять минут до встречи, назначенной ему в зеленой чаще городского сада. Буквально на ходу с губ смахивая хлебные крошки и гнус яичного желтка. На ровном месте спотыкаясь и перепрыгивая через несуществующие препятствия. Но, слава Богу, уже показалось парадное излишество. Дорическая колоннада.
      Вот Анатолий минует железные ворота. Изба конторы с петушком и объявлением "Прокат велосипедов" остается за спиной. С главной аллеи под сень листвы сворачивает. И тут же, из шелеста и шороха соткавшись, ему навстречу выступает мужчина. Высокий, крепкий, рыжий, с сапожной, недружелюбной щетиной над верхнею губой.
      — Извините, немного задержался, — спешит повиниться Кузнецов.
      Гвардейское рукопожатье офицера может превратить ладонь в лохмотья. Но Толя невероятным напряженьем мышц, включая слабенькие шейные, выдерживает испытание приветствием. Жидкая кашка из связок, костей и сухожилий не получилась.
      — Что-то серьезное? — взгляд рыцаря без страха и упрека способен останавливать ток крови в жилах. Вызывать краснуху и остеохондроз.
      — Да, нет… нет, так… дома мелкое недоразумение.
      Ах, как не хочется юлить, кривить душой, уходить от прямого ответа. Давать повод к каким-то сомнениям, подозрениям. Отчего не получается всегда и неизменно идти по жизни с холодной головой и ровным ритмом сердца? И не краснеть постыдно, даже неметь, как это было при первой встрече.
      Неделю назад. В центральном райвоенкомате. Немногословный штатский пригласил законопослушного Толяна пройти с ним на второй этаж. Завел в узкую сумрачную комнату. Указал на низкое кресло. И вдруг, словно возникла необходимость очочки водрузить гостю на нос, придвинул к самым глазам Кузнецова розовый разворот малиновой книжицы.
      Оп-па.
      То есть, еще минус два балла. Толя не сам пришел на выручку Отчизне. Его пришлось звать. Очень негромко, но отчетливо.
      А ведь мог, даже должен был явиться без приглашения. Прибежать, постучаться. Речь-то шла не о каком-нибудь сомнительном анекдоте, распространявшемся в студенческой среде. И не о книге, подлежащей изъятию из фондов, да вдруг утерянной. Немыслимое кощунство. Чудовищное святотатство свершилось в стенах Южносибирского горного института. Столь злобное и наглое, что обещало перечеркнуть и обесценить все прошлые заслуги и достижения комсомольской организации ВУЗа. Пятно, упавшее на репутацию до недавнего времени боевого и передового отряда молодежи города, грозило испачкать и очернить буквально все так или иначе связанное со славным именем учебного заведения. Во всяком случае, Анатолий не мог и не должен был быть спокоен. Как президент, по крайней мере, учрежденного примерно год назад под эгидой комитета ВЛКСМ и ставшего за это время известным и популярным дискоклуба "33 и 1/3".
      Вообще никто не мог быть равнодушен, хладнокровен и уж тем более уверен в неуязвимости после того, как в канун стодесятой годовщины своего рождения в Ленинской комнате Южносибирского горного внезапно от сна очнулся вождь мирового пролетариата.
      У бюста, величием и размерами похожего на гидравлический пресс, неожиданно открылись голубые глазки. Выкатились моргала алкаша и маловера.
      Событие! А никому и дела нет. Вся руководящая головка института расселась. Проректоры, секретари, деканы. Мужчины пятьдесят восьмого, шестидесятого и даже шестьдесят четвертого размера дружно взошли на сцену. Расположились за столом президиума. А за спиной у них братишка-снайпер с крейсера «Аврора» в масштабе вечности. Один к десяти.
      Сидят. В зал строго и угрюмо смотрят. А там внизу, где проверенный, отборный контингент — отличники, именные стипендиаты, победители предметных олимпиад и лауреаты научных конференций, бесспорно зреет какое-то нарушение регламента. Ни один мускул не дрогнет. Ни одна бровь не шевельнется. И тем не менее, кажется, будто улыбка бродит по лицам. Порхает, флуктуирует, словно электричество в лабораторной банке.
      Что за черт? Явных признаков нет, конкретных виновников тоже, а между тем, неуместная веселость нарастает. И вдруг… смешок. Этакое фырканье с закрытым ртом. Тут. Там. Здесь.
      Скандал. Даже самый монументальный из всех присутствующих заволновался. Оратор. Ректор ЮГИ, Марлен Самсонович Сатаров. Такие горизонты открывал, такими перспективами увлекал, что лишь благоговение и восторг имели право быть в атмосфере. Ан нет. Стрелка барометра непристойно танцует возле отметки — безобразие. Рожки ему, что ли, кто-то там сзади пристраивает? Язык показывает свихнувшийся зам по АХО? Не может быть. Бред. Ерунда.
      Конечно, в зале, по большому счету, скотина на скотине. Чего угодно можно ожидать. Но за трибуной стопроцентно надежный тыл. И тем не менее, именно там, за левым плечом творится что-то абсолютно безответственное.
      Резко поворачивает голову четырежды почти членкор, председатель совета ректоров промышленного края, заведующий кафедрой, профессор, доктор. И в его открытый рот влетает птичка.
      — Ну, что? — щурится самый человечный в мире гипс. Слепит флуоресцентною гуашью.
      — Потеряли пролетарскую бдительность. Голой цифрой увлеклись, запустили живую воспитательную работу, — констатирует.
      Допрыгались. Теперь всем встать.
      Вот какое происшествие вызвало из небытия офицера в рабочей кепке восьмиклинке. Он вышел словно из стены. В плаще с кокеткой и с широким поясом. Взгляд немигающий, под носом колюще-режущий волосяной прибор. Виктор Михайлович Макунько. Оперуполномоченный. Кем, спросите вы? И вам ответит тишина. Страна не любит глупых вопросов.
      Зато мгновенно стало известно, что же находится за дверью без таблички, но с пластилиновой пломбой. Неприметная, скромная, одностворчатая. Спряталась между полуколоннами в коридоре у библиотеки.
      Там комната. В ней стол, два стула и портрет над ними Феликса Эдмундовича Дзержинского.
      В это пенал стал приглашать товарищ Макунько членов комсомольской организации Южносибирского горного института. По одному. По большей части из состава действующего комитета ВЛКСМ. Но, случалось, и простых активистов союза звал поделиться плодами дум и наблюдений. Работал с молодежью.
      Занимался той ее частью, у которой рыльце оказалось в пуху. В сене, соломе, отрубях. А может быть, и в маске. В овечьей шкуре. Это предстояло выяснить.
      Ведь вот как бывает. Именно неоперившаяся поросль, боевая смена превратила святое место, Ленинскую комнату, в проходную. Злоупотребила близорукостью и радикулитом старших товарищей. Обманула доверие. Сначала в смежное с парадным залом полуслепое помещение пустили СТЭМ. Студенческий театр миниатюр, который прямо за спиной Ильича, за тонкой перегородкой устраивал собрания, читки и репетиции. Потом туда же затащила свои столы редколлегия институтской стенгазеты "Глухой забой". И наконец, примерно год тому назад, еще и дискоклуб "33 и 1/3" стал аппараты с лампочками прятать за фанерным щитом с замочком. Заселился в маленькую конурку, которую неизвестно кто и с какой целью пристроил в дальнем углу. Наверное, флаги намеревались хранить в антракте между весенним и осенним шествиями.
      В общем, начал считать Виктор Михайлович дубликаты ключей от маленькой двери у сцены и ахнул. Работа предстояла огромная. И архитрудная.
      Совершенно очевидно было только одно. Зрение, жиденькие васильковые глазки, неизвестный злоумышленник вернул основателю партии нового типа посредством краски из агитационного набора сатириков "Глухого забоя". Той самой, которой малевались ежемесячно на белом ватмане одутловатые мордасы прогульщиков и омерзительные хари бузотеров.
      Но взять за холку юмористов, и в деле поставить точку, мешала хроническая неуспеваемость. Всех троих, и рифмоплета, и пару рисовальщиков, безжалостно отчислили еще в начале марта. Новогодняя гуашь на ставших серыми листах последнего номера уже позорно выцвела, а новая редколлегия так и не сформировалась. Факт вопиющий, отмеченный особым пунктом в постановляющей части апрельского протокола заседания институтского комитета ВЛКСМ. СТЭМ, основные штыки в сессионном огне сохранив, пал тут же жертвой собственных самоуверенности и самолюбования. Продул решающую КВНную баталию в канун Международного женского дня и, выбыв из борьбы, не собирался с той поры на огонек творческих встреч. Даже богомерзкий дискоклуб, и тот нельзя было схватить так просто за идеологически сомнительный зеленый хвост. Весь коллектив его натурально запропал, загулял после победы на областном слете-конкурсе. С начала апреля уже два вечера наглецы сорвали на почве головокруженья от успехов. Профком в полном составе ногами топал.
      В общем немедленно, по горячим пирожковым следам оказалось невозможно установить, кто именно оставил за белой глыбой бюста пустую тару. Под стулом в смежном захламленном, неопрятном помещении две водочных красавицы-лебядки и пять пивных толстушек-чебурашек.
      — Вот вы, Толя, могли бы предположить, кто был способен на подобное? — так прямо и спросил Кузнеца офицер без погон, товарищ Макунько, в холодном кабинете райвоенкомата. Посмотрел прямо в глаза и задал простой вопрос.
      По-дружески, по-свойски, по-хорошему. А ведь поначалу задавал все больше непростые, непонятные и даже неприятные. Осадив красивым разворотом служебных корочек, возможность предоставив запомнить щит и меч, тут же начал интересоваться здоровьем Анатолия.
      Начал с невиннейшего ОРЗ, затронул грипп, опасный осложнениями, упомянул плеврит и пневмонию, легко переходящие в хроническую форму, к ним быстренько подшил гастрит, нефрит… Определенно вел к сомнительному воспаленью шейки матки и подозрительной кисте яичника. То есть к конкретной сумме абортов криминальных, на которые мама Толи Кузнецова Ида Соломоновна Шнапир, врач, доктор, зав. отделением, не поскупилась, чтоб только устроить своему сыночку липовую справку о временной нетрудоспособности.
      Не верил, имел основания сомневаться Виктор Михайлович Макунько, что Анатолий в разгар таких исторических событий всего лишь сопли пускал в платок. Пять дней до памятного собрания отличников и пять дней после лежал в кровати и сморкался. В самом деле, между прочим, не алиби, а очевидное саморазоблачение. Когда для полного прикрытия хватает простого, документально подтвержденного разгильдяйства в ведении общественной работы, левыми справками начинают обзаводиться вовсе не случайно.
      — Так значит, говорите, тонзиллит?
      Вот какой оборот изначально принимала беседа в спартанском кабинете призывного пункта под тусклой лампочкой накаливания. Руки потели, зато остаточный кашель, еще утром досаждавший, прошел бесследно. Уполномоченный казался неисправным электрическим прибором.
      В глазах его мерцала жестяная искра, на скулах играла алмазная крупа наждачки. Никаких признаков белкового тепла и хромосомной путаницы. Шкала, движок и тумблер. Сейчас распилит.
      И вдруг сквозь соль обиды, сквозь влагу, наполняющую очи, чудится Кузнецу нечто невероятное. Не то улыбки зарождение, не то ухмылки. Как будто бы пошел процесс скругления углов и искривления перпендикуляров. И точно, пестики пальцев внезапно перестали барабанить по зелени казенной столешницы и губы-ниточки порозовели:
      — Да вы не волнуйтесь, — сказал товарищ Макунько и положил руки на стол, как пару лыжин. Потом две крапчатые лапы альбиноса перед собою свел, и получилась книжка. Сейчас перевернет, а на ладонях поперек линий жизни написана святая клятва юного ленинца. Раз, два и примет в пионеры, недаром же Толя такое испытание прошел.
      — Вас мы ни в чем, абсолютно ни в чем не подозреваем, — действительно заверил лейтенант уже готового Кузнецова. — Если бы хотя бы малейшее сомнение на ваш счет имелось, мы бы беседовали с вами не здесь, в военкомате, вдали от посторонних глаз. Вы в курсе, наверное, куда я приглашаю остальных.
      — На самом деле, Анатолий, мне просто захотелось вас узнать поближе, поскольку, как мне кажется, у нас с вами должна быть общая заинтересованность в скорейшем разоблачении тех, кто самым подлым образом, напакостив, а затем в кустах укрывшись, подставил под удар своих товарищей.
      Вот оно что! Не голая физиология, а чистая психология. Не тьма непримиримых противоречий, а точка соприкосновения. И выбрана-то безошибочно. Ах, мастер, быть ему скоро капитаном, Виктору Михайловичу Макунько. Или майором.
      В общем, проверив и поверив, заговорил гражданский человек с армейским полубоксом о том, о чем слабый духом Толя Кузнецов предпочитал не думать, не вспоминать, уповая, как это водится, на счастье, на авось.
      Итак, в самом начале неумытого месяца апреля, недели за две до того, как гипс ожил и начал скалиться, четыре дня гуляла молодежь нашего города химиков и углекопов на музыкальном празднике. Глаза на лоб от удивления лезли. Вечером у театра оперетты спрашивали лишний билетик. Три номинала барыги драли с желающих попасть на показательные выступления участников областного смотра-конкурса дискотек и дискоклубов.
      Но это вечером и в холле, а днем в зале с бархатными креслами экзаменовали. В полупустом и полутемном помещении, словно конюшня, населенном почему-то разнообразными кровососущими, строгое жюри оценивало политическую и гражданскую зрелость. И не Графини Лефевр или старорежимной Сильвы, а самодеятельной молодежи, смены, бойцов идеологического фронта новой формации.
      Вот для кого Толян старался. Преодолевал дурацкое сопротивление несознательной части коллектива. Ковал программу с названием, обращенным к сердцам горячим, "Товарищ Хара".
      От одного видеоряда дыханье перехватывало. Какие слайды! Тут и команданте Че с глазами Павлика Морозова, и дядя Сэм — весь в бородавках звезд с паяльником Моше Даяна. Крестьяне на полях, рабочие на марше. Президент Альенде — палец на спусковом крючке, предатель Пиночет в бандитских очках. Штурмовые винтовки, солдатские сапоги и даже, кажется, нейтронная бомба промелькнула зловещей тенью под звуки «Венсеремоса» и песни "Когда мы едины, мы непобедимы". А в такт попевкам на сцене непрерывно революционную чечетку бьют неутомимые участники институтского танцевального ансамбля "Шахтерский огонек". Пам, пам, парам-пам!
      Исключительная работа. Сила. Жюри на целых полчаса забыло о блохах и почесухе. Конечно, за доставленное эстетическое наслаждение, а также, натурально, физическое облегчение диско-клубу Южносибирского горного "33 и 1/3" единогласно присудили первое место. С автоматической возможностью на заключительном вечере в буфетном холле уже на полную катушку задвинуть Аманду Лир и Донну Саммер. Дать жару под оппортунистический стробоскоп и соглашательскую цветомузыку.
      Победа! Заслуженный успех.
      Безусловно. Но если не кривить душой, то вовсе не ради краснознаменной обкомовской грамоты и ценного подарка, магнитофона «Илеть», Толян два месяца старался, буквально из кожи лез. По-настоящему высокая цель все это время стояла перед ним, светилась светлячком, жужжала мухой.
      Победителя областного смотра-конкурса ждала поездка летом в олимпийскую Москву! Там, в столице, городе-герое, должен был лучший из лучших представлять, даже олицетворять наш промышленный, богатый на таланты край. Получал право стать участником культурной программы Олимпиады-80, главного праздника мира и спорта на планете.
      И Толя этого добился. А теперь мог лишиться плодов успеха. Мог не поехать, не выступить, не оказаться в кадре. Зря, так сказать, присматривался к красивым желтеньким коробочкам с немецкой обратимой пленкой ОРВО. Ну, то есть, в Мундыбаше и черно-белая сойдет. На это, собственно, и обратил внимание собеседника товарищ Макунько, как только убедился, что Кузнец здоров и, значит, способен взглянуть правде по-мужски прямо в глаза:
      — Вы же понимаете, Анатолий, — говорил Виктор Михайлович, и его нос очень многозначительно, в такт взлетам и падениям птичек-бровей, то укорачивался, то удлинялся, — покуда в этом грязном деле не будет поставлена точка, позорное пятно не смыто с института, и речи быть не может об участии вашего, безусловно, интересного клуба в столь ответственном и важном мероприятии.
      — Скажу вам больше, — подался даже вперед, навстречу Толе лейтенант. Усами рыжими, как ножками тараканьими, едва не пробежался по еще довольно анемичному лицу президента дискоклуба:
      — Под вопросом и не поездка вовсе, что поездка, само существование ваше как коллектива.
      Вот так. Просто. По-человечески. С ноткой печали в голосе. Без всяких там дисперсий, девиаций в область поджелудочную:
      — В случае недомогания вы обращаетесь к врачу или вас Ида Соломоновна дома, по-семейному пользует?
      За эту перемену тона и отношения, Толя, честное слово, готово был немедленно и верно щекою потереться о близко-близко к ней придвинутые колючки каплеуловителя на верхней губе лейтенанта.
      Но этого не требовалось. О сущей чепухе, невинном одолжении попросил его Виктор Михайлович.
      — Поскольку вы, Анатолий, человек чистый, в центре этой провокации оказавшийся случайно, соответственно незапятнанный и непредвзятый, с вами многие будут очень откровенны. Знаете ли, потребность излить душу заложена в человеке, и лучший друг на самом деле тот, кто никогда не перебивает. Конечно, не следует ожидать настоящих признаний, но если вы будете внимательны и, главное, не станете чураться компании товарищей, прежде всего из состава членов комитета ВЛКСМ, я полагаю, я не сомневаюсь, что вы не только нам поможете, но и в перспективе с вашим клубом можете рассчитывать не на одну лишь поездку в Москву или на БАМ.
      Так! Но это в принципе, в общем. Конкретно же медноглазый лейтенант Макунько очень хотел узнать, что точно делали накануне злополучного собрания отличников и именных стипендиатов ЮГИ, примерно с семнадцати ноль-ноль до двадцати одного, два других основателя "Тридцати трех и одной трети". Как, имея устойчивый иммунитет к гриппу, провела трудный понедельник 21 апреля неразлучная пара — бывший заместитель секретаря комсомольской организации Василий Закс и действующий командир институтской молодежной дружины Игорь Ким?
      А очень просто. Пили!
      Есть за общежитием номер три, за гаражами и карагачами, детский садик. В нем сторожем ночным работает, под лампочкой кемарит и в кухне тибрит хлеб, Толин одногруппник Гера Марков. Вот он-то и запомнил в ограде дошкольного учреждения петергофской выразительной силы скульптурную группу. Васька Закс, с непредсказуемыми интервалами, словно шутиха, селедкой фонтанировал, а цепкий Игореха Ким его держал. Ловко. Одной рукой не позволяя другу лечь, свободной направлял тугую самоварную струю из собственных штанов в песочек под грибком.
      И так они красиво отдыхали именно вечером двадцать первого. Ведь Герман Марков не в форточку пускал дымок, а на крылечко вышел покурить как раз из-за того, что телик второй час транслировал икру совпартактива. Собрание в огромной банке зала и центнер цифирьки 110 над бесконечным рядом членов президиума.
      Это уж потом, умывшись и переодевшись, два героя, Ким и Закс, подняли по тревоге бойцов студенческой дружины и до рассвета занимались любимым делом. Боролись за здоровый быт. Ногами открывали двери, бесцеремонно врывались в комнаты, устраивали дознания и обыски без протокола на всех восьми этажах студенческой общаги номер три.
      Собственно, рассказ об этом чудовищном злоупотреблении общественным доверием, неприкрытом самодурстве, самоуправстве, невиданном, но регулярном и принес Толян на встречу с куратором в горсад. Без применения спецсредств и спецмероприятий, как чижик, поклевав в буфете бублик, узнал всю правду и оперу пересказал. Смог восстановить доверие к себе, которое чуть было не утратил после невнятных объяснений. Недостойных добровольного помощника органов. Ах, домашнее недоразумение, пустяки, не опоздание, а чешуя, ошибка измерения времени и пространства…
      — Так, так, — сошлись над переносицей две чайные гусеницы бровей, посовещались и на исходные позиции вернулись — значит, находились в нетрезвом состоянии?
      — Да, — подтвердил Кузнец. — Вне всякого сомнения.
      Красота, а еще говорят чудес не бывает. Между тем, все это время невысокий Толя поспевал. Шагал геройски с рослым лейтенантом в ногу. Словно не по зеленой аллейке городского сада, а по брусчатке к посту номер один.
      — Отлично, отлично, — сказал сам себе товарищ Макунько и без команды выполнил кру-гом. Мгновенно развернулся. Всю красоту парадно-показательную смазал. Смахнул. Заставил Толю, как час тому назад на шумном пешеходном переходе, позорно дергаться, воздух ловить руками и прыгать зайчиком. Но, слава Богу, не упал. Просто не слишком плавно развернулся и увидел под синей кепкой-восьмиклинкой шею. Крепкую и цилиндрическую, как поршень на стенде в лаборатории гидравлических установок.
      Конечно, Виктор Михайлович — гвоздь, не человек, но и ему, оказывается, эмоции теплокровных не чужды. Шутка ли, просматривалось безответственное, если не преступное вообще, пособничество подонкам и негодяям. Причем не только со стороны отдельных отщепенцев, целые группы и коллективы молодых людей не понимали серьезности поставленной задачи.
      Ведь сколько уже раз он об этом показательном рейде слышал. Скольких людей расспрашивал о нем. Каких только подробностей не сообщали, а вот о главном, центральном, никто и не заикнулся. Ну, что же, на том, как говорится, и попались. Теперь не важно даже, имел ли место умысел или всех сбило с толку неправильно понимаемое чувство локтя. Скрываемое говорило само за себя. Расслабились, приняли белой, пивной пеной занюхнули, а вот стеклопосуду сдать забыли.
      — Хорошо, — сказал товарищ Макунько и выполнил раз-два на месте стой. Толян, вновь выбившись из ритма, пытался было неуклюжесть компенсировать жалким равняйсь налево, но сделал все равно топ-топ. Два лишних шага. Когда Кузнец остановился и развернулся, лейтенант уже полностью владел собой.
      — Неплохо, Анатолий, — резюмировал Виктор Михайлович, и рыжие иголки его усов опали слово разрядившись, — ваши сведения в общем и целом совпадают с моими, но есть и заслуживающие внимание различия. Их изучением мы и займемся.
      Мама! Сладкое чувство сопричастности, да еще с устатка, чуть не лишило Толю разума. Бедному и впрямь почудилось, что вслед за этим невероятным «мы» должно последовать немедленное приглашение в суровый зеленый дом на площади Советов. Предложение в темной секретной келье за шторой, решеткой и специальной мелкой сеткой-радиоэкраном побыть немного в почетной роли Ватсона. Петьки и Анки.
      Но нет. Уполномоченный в гражданском пыльнике с кокеткой не сомневался, что с этим делом он справится самостоятельно.
      — Сейчас в институт? — осведомился он дежурно с обычной деловитостью.
      — Но я не тороплюсь… — все еще не хотел, не мог с надеждою расстаться диск-жокей, любимец молодежи, красавец с волосами.
      — Никаких проблем с зачетами, экзаменами? — был внимателен, но холоден, как маленькие звезды на погонах, товарищ Макунько.
      — Вроде бы никаких.
      — Ну, что ж, тогда счастливо.
      На прощанье предстояло снова пожать руку. Боевая, походной ржавчиной тронутая кисть сверкала белым острием.
      И этот тест на мужество прошел Кузнец. Последний тайм гляделок свел в ничью. Ладонь хоть и была помята, но форму сохранила. Короче, сдюжил. Сбацает еще однажды сонату номер восемь до-минор.
      Впрочем не сегодня, и не завтра. Толя уже второй год не прикасался к клавишам и струнам. Его любили и без этого. Такое время — электрических моторчиков. Аппаратуры звуковоспроизводящей, а не звукоизвлекающей.
      Собственно о ней и задумался Анатолий после того, как рабоче-крестьянская восьмиклинка его недавнего собеседника помелькала и рассосалась в зеленой ряби молодых листочков. Свернув на короткую просеку, Толя скоро оказался на главной аллее городского сада. Быстро оставив позади себя еще невспаханные клумбы, миновав полукруглый портик парадного входа, он сразу же нырнул в бензиновую радугу асфальтовых испарений. Лавируя между катками и самосвалами, перебежал улицу писателя-трудармейца Островского и дунул в институт. Кузницу сибирских инженерных кадров.
      Что и говорить, ясности никакой не было. То ли проявят снисхождение и в Москву пошлют, то ли со всей суровостью отнимут призовую «Илеть» и крест поставят. В архив уйдет название красивое, как правильный ответ экзаменационной задачки, — "33 и 1/3". Время покажет.
      В одном не приходилось сомневаться — линия поведения выбрана правильная и, может быть, единственно верная. Линия на доверие. Всего лишь неделю тому назад Родина приняла в лоно своего сына. Впустила в райвоенкомат, а затем выпустила. И что же? Тут же, не мелочась, выдала щедрый аванс.
      Обратился президент дискоклуба за разрешением вывезти из запечатанной каморки клубную технику и без долгой волокиты получил его. Андрей Евстафьевич Светопуло, студент-заочник института культуры, режиссер институтского СТЭМа, просил, умолял хотя бы на время защиты диплома выдать ему какие-то папки, сценарии, эскизы реквизита. Нет, нельзя, сами понимаете, вещдоки. А Анатолий Кузнецов дежурное заявление в комиссию написал, и все. Дня через два его останавливает в коридоре главного корпуса председатель и тихо шепчет.
      "Ты давай, там барахло свое утаскивай. Но только быстро. Быстро и молниеносно, чтоб ни одна собака не увидела".
      Бу-зде. Вопросов нет. И, действительно, все ясно. Как только Толик с улицы Сибиряков-Гвардейцев нырнул в арку ворот между третьим и четвертым корпусами, так сразу и увидел. Тупорылый институтский ПАЗик, прижавшийся квадратным задом к крылечку запасного входа. Отлично, значит, уже разгружают.
      На самом деле уже разгрузили. В салоне автобуса оставалась лишь только одна колонка. Высокоточный акустический прибор, на котором, покуривая «Беломорину» и коротенькими ножками болтая, сидел-посиживал тезка президента клуба "33 и 1/3" звукооператор Толя Громов. Пошляк, обжора, воришка и обманщик, застуканный на месте преступления, немедленно спрыгнул с деликатной конструкции, схватил ее двумя руками и с абсолютно невозмутимой рожей попер на выход.
      — Все тип-топ, босс, — прохрюкал он, ловко огибая Кузнеца, нечаянно оказавшегося свидетелем беспримерно свинского обращения с общественным имуществом. И этим совершенно взбешенного.
      — Чистяк, все полностью затарили, — уже через плечо бросил жиртрест, скрываясь в дверном проеме запасного входа.
      "Вот пес", — сердито думал Толя, шагая вслед за мерзавцем по коридору. Изобретая наказания одно страшнее другого. Да, вплоть до исключения из коллектива накануне незабываемой поездки в столицу летних Олимпийский игр — город Москву.
      Но задор административный в решительные оргмеры не отлился. Полет президентских, грозных мыслей оборвала тень. Абсолютно неожиданный профиль, мелькнувший в полумраке холла поточных аудиторий. Зух, Ленчик, преградил дорогу. Болтался, словно нитка, привязанная к потолочной балке. Впереди, прямо по ходу.
      И он не думал убегать, прятаться, тем более уж умирать от стыда. Оскорбивший вчера вечером, напакостивший сегодня утром, старинный друг, товарищ мог сигануть в дверь с буквой «М» или, попятившись, урыть в тьму лестничной клетки. Но он не делал этого. Как раз наоборот, завидев Кузнецова, остановился, развернулся и, чмокая губами третий номер, дергая бровью, принялся ждать. Он явно был рад незапланированному рандеву. Паскудная ухмылка молнией прыгала на его похмельной роже.
      Кузнец от возмущенья даже растерялся. Зухны благородно разрешил Толе проглотить слюну и даже воздуха набрать для длинной гневной тирады. А вот ее исторгнуть не позволил. Не дал диск-жокею слова. В паузе между вдохом-выдохом подловил и с невыразимой гадливостью поинтересовался:
      — Ну что, пархатый, последнее продал?

Перхоть