аудиторий низкая, тяжелая, обитая железом толстым дверь.
      Там, внутри, в унылом полумраке, разъедающем глаза, в углу,
      на колченогом стуле, без зрителей, в угрюмом одиночестве,
      качаясь (сам себе и камертон, и метроном ), железной ножкой
      отбивая ритм, играл часами, сутки напролет (отлучек к топке
      не считая кратких) одно и то же, одно и то же, Леня Зух.
      " Я полз, я ползу, я буду ползти
      Я неумолим, я без костей".
      Иногда случалось, правда, и не так уж редко,
      компанию ему составлял еще один участник бывший квартета
      боевого - Дима Васин. Толя, обретший редкий, экзотический,
      пленительный статус дисжоккея, практически не появлялся; не
      лез, не интересовался ничем особенно, хотя незримо
      присутствовал, конечно, постоянно. Ответственный за
      противопожарное состояние Кузнецов А.Е. - табличка
      извещала на двери, встречала, провожала каждого.
      Да, он покрывал их сомнительные посиделки своим
      авторитетом, положеньем рисковал, да, черт возьми,
      действительно, ведь Зуха, кочегара - через два дня на третий,
      не то чтоб в комнату с материальными ценностями, в само
      здание, в третий корпус ЮГИ (в котором этажи в неравной
      пропорции делили электро-механический и инженерно
      экономический факультеты), по доброму пускать-то не
      должны были вообще, а что до Димы Васина, то он хоть и
      имел, вне всякого сомнения, конечно, в свое время, право
      художественной заниматься самодеятельностью в стенах
      родного ВУЗа, но к весне этого года священное утратил,
      оказавшись в столь незавидном положении, когда лишь выбор
      между майским или ноябрьским призывом остается.
      Короче, Бог свидетель, Кузнец был добр и
      милосерден, и выгонять несчастных этих двух отнюдь не
      собирался, когда команду отдавал своим дискотечным
      гаврикам перетаскать аппаратуру клубную из главного
      корпуса в электро-механический, в каморку без окон с обитой
      жестью низкой дверью. И тем не менее, и тем не менее,
      именно такое у Димы с Леней сложилось впечатление. Их
      выселяют, выставляют, все, кранты, конец.
      То есть, нет, Димон пытался поначалу даже в
      обратном Зуха убедить, не верить слухам предлагал, не
      поддаваться панике советовал, но, увы, вчера вечером, едва
      лишь приспособились они писать на старую " Комету" вокал,
      дверь в их берлогу (оплошно не запертая, не зафиксированная
      засовом) приотворилась, и рожа сальная подручного Толяна,
      шестерки Громова просунулась, ощерилась и чмокнула:
      - Сидите? - поинтересовался гад и засмеялся,
      захихикал, - Ну, сидите, сидите, последний ваш денечек.
      Завтра попрем вас на фиг.
      Дальнейшее, в общем-то, уже известно, Зух с Васом
      нарезались, надрались, нагрузились по ватерлинию по самую,
      последний удержать пытался первого от позднего визита к
      товарищу былому. Но Зух, упрямый, пьяный, невменяемый,
      конечно, вырвался, явился, без приглашенья в гости завалил,
      но... равновесье потерял, сознанье, облик человеческий, порыв
      угас и он не смог с портвейном теплым разлучиться.
      Утром же поднялся, шатаясь от омерзения, добрел до
      кафеля холодного, глаза не открывая, взбодрился в судорогах
      жалких, башку под душем остудил, и смылся, сбежал, ушел,
      как проклял, не прощаясь.
      Ну, вот так бы и расстаться приятелям, без слов, без
      объяснений лишних, благородно, но, увы, дурная логика
      похмелья, отходняка и раскумара на дрожжах вчерашних
      свела еще раз, теперь уже на зебре солнечной весенней
      пустого коридора ,Толю с Леней.
      Под своды храма знаний (технических,
      универсальных) Зух прибыл минут на двадцать раньше
      Кузнецова, до этого он совершить успел намаз? навруз?
      куйрам-байрам?, то есть две стопки опрокинул
      азербайджанского напитка с названием "Коньяк" и следом тут
      же засосал "Агдама" полстакана в немытой рюмочной на
      улице Ноградская (в кредит у бармена, приятеля дворового), и
      сразу освеженный, он вспомнил, ну, конечно, что струны
      новые оставил в каморке у магнитофона со снятой верхней
      крышкой.
      - Куда? - с улыбкой милой в дверях встретил Громов,
      эта сволочь, ублюдок, когда-то, год назад всего лишь готовый
      им таскать колонки, стойки, провода, лишь бы на репетиции,
      для шутки как бы, просто так, ну, хоть на румбе, на бубне или
      маракасе подыграть.
      Сейчас эта разожравшаяся падла стояла на пороге и
      щурясь лаского, не собирался пускать, подумать только,
      Леню, Зуха, великого и несравненного.
      - Ах,ты...
      Нет, это тебе, браток, не вахтер, инвалид невидимого
      фронта. Хватала жирные сомкнулись, запястья защемив
      пребольно, Зух был под лестницу без церемоний лишних
      препровожден и там ему пришлось на ящике каком-то
      ломаном немного посидеть, покуда дыханье, остановленное
      коротким, но резким и надежным хуком в сплетенье
      солнечное, восстановилось.
      " Я полз, я ползу, я буду ползти,
      Я неутомим, я без костей,
      Я гибкий, я скользкий, но я устал,
      Я устал быть ужом, я хочу стать гадюкой".
      - Ну, что, пархатый, последнее продал?
      - Ключ, - Толян был краток в этот миг ужасный.
      - На, - предложил ему козел, скотина датая,
      подпрыгнуть, от пола оторваться на аршин, с разбега
      выхватить из поднятой над головой руки железку со скрепкой
      канцелярской вместо бирки полустертой.
      - Подонок.
      - Ах, - улыбка пакостная слюнкой белой размазалась
      по роже, разжались пальцы и с высоты двух метров ухнув,
      невероятно, предмет блестящий, не звякнув даже, ушел в
      сантиметровое отверстие пол украшавшей щели.
      Прости-прощай! Привет!
      Ан нет, и трех минут не прошло, еще тряслись от
      бешенства коленки, играла жилка в пузе Кузнецова, как
      распахнулась настежь дверь каморки, мелькнула тень поэта
      гнусного.
      - Сюда, прошу вас... осторожней, - до Толиных ушей
      донесся ненавистный голос и ... в помещение, заваленное
      всевозможной рухлядью и дрянью, зашла, вкалила, Боже
      правый, Валера Додд.
      - Уф, мальчики, едва вас отыскала.
      СИМА
      Короче говоря, жизнь неслась, летела, колбасила, не
      желала, не хотела оглядываться, останавливаться,
      перекуривать это дело, обмывать и обмозговывать. По
      местности пересеченной, преграды преодолевая водные,
      шагала с песней, топала, катила, героям нашим не давала
      дыхание перевести.
      Хотя нет, одного, непостижимым образом каким-то
      оставила в покое. Впрочем, возможно, попросту на сладкое,
      под кофеек, посмаковать за чашечкой полуденной.
      Да, господа, покуда с ног на голову мир становился, в
      тартарары валился, к черту, под откос, один зеленоглазый
      юноша, бездельник, шалопай, отъявленный мерзавец Сима,
      Швец-Царев Дмитрий Васильевич, в постели нежился, на
      голубом белье лежал, похрустывал крахмалом освежающим, в
      тепле гигиеничном розовел, добрел, ну, в общем, жизненными
      наливался соками.
      В желудке молодца рассасывались, бодря и согревая
      носоглотку отрыжкой луковой, пельмешки. Много пельмешек,
      маленьких, ладненьких, кругленьких, уплел, умял, захавал
      Сима, беспутной ночью нагулял изрядный аппетит,
      проголодался сукин сын, съел целый противень один, заставил
      полчаса над жаркою конфоркой раскаленной пот смахивать со
      лба Любашу, домработницу папаши своего Василия
      Романовича Швец-Царева. Однако спасибо, как уж водится,
      забыл:
      - Дай молока, - изрек, нажравшись, - в моей зеленой
      кружке. Уф.
      - Иди поспи, - сказала тихо и невесело Любовь
      Андреевна борцу с зевотой, спрошенное подавая.
      - Угу.
      Ах, нет, не зря он этой беспокойной ночью приснился
      ей, сыночек непутевый младший хозяев, весь в черном с
      бритой головой. Нет, не случайно, не просто так.
      - Че, Митька дома? - каких-то полчаса, минут сорок
      прошло с тех пор, как повалился горемычный, улегся на
      кровать, привычно пол и стулья исподним мятым и платья
      верхнего предметами украсив.
      - Дома, нет ? - допытывался старший брат, Вадим,
      каким-то удивительно поганым голосом, похоже, щурясь,
      ухмыляясь и знаки делая кому-то рукой свободной там где-то
      вдалеке, на том конце петляющего под землей телефонного
      провода.
      - Да спит он, Вадик.
      - Буди, Люба, поднимай, - был агрессивен более
      обычного, предельно хамоват и беспардонен Вадим
      Васильевич Швец-Царев.
      Ха!
      Что ж, отвернулся от девки паскудной, криворотой по
      имени Жизнь-Железка, Сима, забил, положил, облокатился,
      отъехал на фиг, отбыл, не беспокоить, но игривая, то
      перышком по трепетной ноздре проведет, то волосы ему
      взъерошит дыханьем теплым и вдруг, как рявкнет дико:
      - Будь здоров, спокойной ночи, - и трубку из
      холодного небьющегося пластика приложит к голове.
      - Алло.
      - Митька, - в ответ ушную наполняет раковину
      необычайно гадкий, гнусный тенорок родного брата.
      - Митяй, - от смеха давится, вот-вот начнет
      сморкаться, кашлять, воздух портить, врач, доктор, Вадик
      Швец-Царев:
      - Ну уж теперь-то, парень, старая карга тебя точно
      посадит.
      Кто? Что? Почему?
      - Малюта-дура сегодня утром на тебя телегу написала.
      Да, да, увы, написала, накатала, слезой сивушною
      смочила, подписью скрепила. Получи, фашист, за все.
      Что, думаете, накануне пьяная была, бухая, и суете
      паскудной Симкиной значения не придала, волненья подлого
      не поняла причину, в суть не проникла?
      Ах, вот что, Лерку-сучку, значит, потерял,
      недосчитался, тварь, скотина.
      Обиды сердце не снесло (нежное, девичье), зашлось,
      затрепетало, право, и стала, бедная, замочком разводить ткань
      толстую и грубую, индиго цвета, известный шарм и даже
      привлекательность конечностям Юрца, подонка Иванова,
      придававшую. Развела, освободила нечто, в ее руках
      волшебным образом начавшее менять размер и цвет, да,
      осмотрела, оценила, и всхлипнув горько, безутешно, в
      помадой фиолетовой измазанные губы приняла.
      Ну-ну.
      Второй, сим действом потрясенный, Иванов, конечно
      же, сейчас же, тут же без посторонней помощи и с пуговкой
      управился и с плаварями синими, бессмысленно, по долгу
      службы лишь пытавшимися как-то неуклюже сдержать напор
      всепобеждающей, вечнозеленой (хм? - определенно)
      молодости буйной.
      В общем, было, было на что посмотреть,
      полюбоваться чем вчера к полуночи ближе на улице Арочная
      в доме с архитектурными излишествами, в квартире
      управляющего Верхне-Китимским рудником Афанасия
      Петровича Малюты.
      Впрочем, и поутру три служивых, сержант и пара
      рядовых сил не имели отвести глаза от зрелища поистине
      невероятного, немыслимого, невозможного. Подумать только,
      ехали в патрульном сине-желтом воронке, светили фарами
      туда-сюда блюстители порядка, сна, покоя мирного,
      неторопливо толковали на ходу о том, о сем, точнее об одном,
      о вечном, и вдруг, стрелять-копать, товарищ капитан, увидели,
      уткнулись, из-за угла к "Орбите" вывернув, равняйсь-смирно
      на плечо, премет беседы, цветочек голубой, короче,
      заповедное то место, из коего берутся дети.
      Причем, как бы отдельно стоящее, вернее, висящее на
      перекладине, на жердочке, на спине скамейки
      свежеокрашенной под мелкой майскою листвой. И в самом
      деле, в то время, как припухлость деликатнейшую, пирожок с
      частями мелкими впридачу, овевал беспечный ветерок,
      накрытые небрежно сорочкой сползшей голова и руки на
      неуютной, темной стороне скамейки белой почивали, травы
      ночной дышали ароматом.
      - Эй, девка, бляха-муха, живая, нет?
      Похоже, да. Стоять не может, правда, сама никак, но
      жмурится, от света желтого безжалостного фар пытается
      закрыться ладонью узкой, икает, вздрагивает, и, наконец,
      сумев качан тяжелый, непослушный поворотить к тому, что
      держит слева, несчастного отвратным смрадным жаром
      обдает:
      - Найдите его, - слеза мгновенно набухает,
      стекляшкой вспыхивает, зигзаг блестящий оставляет на щеке:
      - Найдите гада, мальчики.
      Определенно невменяема. Но то, что очевидно было
      парочке ублюдков, Павлухе и Юрцу, которые лишь мерзко
      оскалились, да переглядывались гнусно, когда Малюта,
      переходя из рук одних в другие, меж делом вдруг начинала
      выть, скулить и хлюпать носом:
      - Где Сима? Сима где?, - отнюдь не показалось
      таковым суровым людям в серых кителях, в фуражках с
      красными околышами праздничными. Улыбочки, усмешечки с
      обветренных и пропыленных лиц пусть не сбежали, но ( чего,
      конечно, можно было ожидать вполне) и не расплылись,
      стальными фиксами не заиграли, не брызнули слюной горячей
      во все стороны. Господь всемилостив, внезапно стали
      постными, кривыми, глуповатыми, фигня какая, накинули на
      плечи телке шинель, пропахшую бензином (б/у без пуговиц) и
      в часть дежурную свезли.
      Где с первыми лучами раннего рассвета она не
      протрезвела, не сгорела от стыда, не умерла, нет, просто
      спятила, сошла с ума, мозгов лишилась окончательно, то есть
      на все вопросы наводящие, паскудные и подлые наредкость
      старлея кадыкастого, с готовностью, охотно, отвечала
      коротким, мстительным кивком:
      - Да, да, он самый, Дмитрий Швец-Царев.
      Кто от любви до ненависти путь шагами мерил, тот
      утверждает, раз, и там. Возможно. Однако, наши зайчики
      почти три года по дороге разочарований тащились, бедные,
      влачились без надежды когда-нибудь прийти из пункта А в
      пункт Б.
      А ведь могли бы быть избавлены от испытания сего, в
      покое и в неведении о сути непотребной себе подобных
      пребывать, когда бы не желание ( с абстрактной точки зрения
      похвальное, конечно) Полины Иннокентьевны Малюты своей
      дочурке, дуре Ирке, хорошее образованье дать. И впрямь, ну,
      чему могли научить дочь управляющего рудником Ирину
      Афанасьевну Малюту полуграмотные (еслив, оставалися, с
      Топок) учителя из вверенного волею судьбы Полине
      Иннокентьевне педколлектива Верхне-Китимской средней
      школы?
      Ах, надо быть врагом ребенку своему.
      Итак, благодаря заботе и предусмотрительности своей
      наредкость дальновидной матери, Малюта Ира семи лет
      отроду покинула поселок рудокопов, в котором за кольцами
      запреток с высокими, похожими на марсиан Уэллса вышками,
      ее отец был господином абсолютным для пары тысяч душ, и
      уехала, с пожитками перебралась в большой и светлый
      областной центр, в мир, где уже другие папки делами
      заправляли. Да.
      Но, правда, поселилась не в той похабной (с
      прекрасным видом на излучину Томи) квартире, куда вчера
      компания веселая из "Льдины" прикатила, в другой, в обители
      семейной тети Оли, родной сестры Полины Иннокентьевны, с
      кузиной Катькой разделила комнату, а с Лерой Додд и двор, и
      парту.
      Заметить надо, Ольга Иннокентьевна, доцент,
      преподаватель кафедры обогащения полезных ископаемых
      Южносибирского горного, сестры решенье трудное и
      одобряла, и поддерживала. А почему? А потому, вообразите,
      что не могла забыть, как в юности студенческой услышала
      короткие щелчки сухие, когда случилось ей к куску
      невзрачному породы обрубок трубки на длинной рукоятке
      поднести.
      Вот так, из лучших побуждений, от чистого сердца.
      И что же девочка? Росла, не отличаясь прилежанием
      особым, аккуратностью, отнюдь нет, не блистала, зато в
      подвижные играла игры и неизменно культурно-массовым
      заведовала сектором. Носила фартук с кружевами, глаза
      скосив, курносый изучала свой в кружочке оловянном зеркала
      карманного, а вечерами, не очень часто, но бывало, гуляла с
      Лерой Додд по освещенному Советскому проспекту. Смешили
      козы тех, кому за тридцать, губами одинаковыми.
      А тех, кому нет восемнадцати, бросали в жар, лишали
      аппетита, сна, теченье мерное потоков в сосудах юных
      нарушали, и вследствие сего у особей иных (в угоду чреслам
      неуемным) катастрофическое ухудшение кровоснабженья
      мозга головного порою наблюдалось.
      Конечно, чем еще, как ни рассудка временной потерей
      возможно объяснить, ну, скажем, Димы Швец-Царева
      поведение. Зашел однажды десятиклассник с зелеными, как
      камешки для крупных и безвкусных сережек золотых, глазами,
      в кафе-мороженое "Льдинка", поднялся, в кармане куртки
      внутреннем бутылку ноль-пять литра грея, на второй этаж,
      ленивым взором публику окинул, что смешивала джем с
      мороженым, и в бар на третий идти внезапно расхотел.
      - Привет, - сказал девицам незнакомым, у столика
      остановившись, улыбкой замечательной очаровав, - У вас не
      занято?
      - Да нет, - ответом было глазенок быстрых раз-два
      три, лоб незнакомца-нос-и-зайчик-желтый от замысловатого
      прибора осветительного на липкой полированной столешнице.
      Собственно, с этого дня и начинается любовь. Отсчет
      ведется поступков идиотских, безумных выходок и эскапад
      невероятных, короче, сплетен, домыслов, досужих разговоров,
      легенд и мифов.
      Малюта с Симой, пара живописная, определенно друг
      для друга были созданы. Природа обделила в равной степени
      обоих тормозами, стоп-кранами, ремнями безопасности, зато
      снабдила беззаботно лыжами, колесами, сиреной, плюс
      пропеллер, конечно же, на реактивной тяге. А приходящее
      благодаря лишь воспитанию, среде и положению сознание
      того, что ты при всем при этом еще и не обязан дороги
      разбирать, оторванной от дома барского Малюте красавчик
      Сима просто возвратил.
      Волшебник, одним движеньем э... инструмента,
      скажем так, скорей слесарного, чем музыкального, не
      слишком видного, зато неугомонного и до смешного, право
      же, анекдотически неутомимого.
      Иначе говоря, в тот вечер, побрезговав мороженым,
      зато беседу ни о чем без видных усилий, легко и просто,
      умудрившись растянуть на добрых полтора часа, известный
      троечник из школы номер двадцать шесть отправился, шурша
      листвой сентябрьской, двух девятиклассниц из третьей
      провожать до дому.
      - А про то, как Василию Ивановичу недосуг было,
      знаете?
      Не знали и смеялись дружно.
      Итак, едва лишь Лера, жившая на сорок метров ближе
      к Советскому проспекту, исчезла в проеме низком своего
      подъезда, как пламенный герой ее подруге Ирке предложил
      зайти в соседний и емкость застоявшуюся, несомненно, в
      кармане куртки синей финской, без лишних церемоний
      осушить.
      Пяток глотков "Кавказа", доселе ей неведомого, такое
      впечатление произвели на девочку из Верхнего Китима, что
      идиотка не только согласилась на подоконнике облупленном
      расположиться, но, мама-завуч, товарищ Инесса Арманд - дух
      святой животворящий, оплодотворяющий, не возражала даже
      слишком уж, когда ладошка наглая взволнованного сверх
      всякой меры вонючей жижею гаденыша (без слов, только
      сопел красивый нос у мочки уха дуры-крали) стала
      сопровождать пупырышки беспутные, веселый холодок все
      безогляднее, все дальше вдоль нежных и незагорелых изгибов
      Иркиного стана.
      Он и к себе успел впустить сквозь зубчики замочка
      молния немного сквознячка, но ... тут внезапно распахнулась
      на площадке шумно дверь, и наши горемычные любовники,
      теряя туалета части важные, ломая каблуки и оправляясь на
      ходу, посыпались по лестнице на улицу.
      Не вышло.
      Еще четыре потребовалось подхода, две поллитровки
      портвейна, шампанского огнетушитель и двести граммов
      коньяка, прежде чем наконец-то беднягам удалось сыграть, не
      прикасаясь, впрочем, к клавишам, у фортепиано, в доме
      отдыха "Шахтер Кузбасса", в паучьем сцены закутке собачий
      вальс.
      Отметили победой трудовой ноябрьскую годовщину
      Великой пролетарской революции. Не подкачали,
      отрапортовали.
      Есть!
      Короче, было, было чем делиться Ирке, о чем
      рассказывать в кругу интимном, глаза закатывая, чмокая
      губами, плечами поводя и щелкая задорно пальцами.
      Вот так.
      Она вообще, заметить надо, слыла треплом.
      Неисправимым, несусветным. И, кстати, он, язык, не знающий
      покоя, Иркин, ее на год, наверное, не меньше, развел с
      Валерой Додд, после изгнанья дочери таксидермиста и
      скорняка из школы высокоморальной третьей.
      Противна стала балаболка Лере, неприятна, и все тут,
      после того, как чуть ли не сейчас же по возвращении из
      ссылки деревенской на дне рождения свиньи безмозглой под
      бульканье напитков разноцветных вдруг выяснилось, что это
      не кто-нибудь, а именно она, Малюта, не удержала своего
      малыша за мелкими зубами и рассказала, Боже мой, кому?,
      дочурке Старопанского, жидковолосой Светке, поведала на
      ушко, чем занимается отличник из десятого с баскетболисткой
      из девятого на черных матах в зале темном. Та доложила
      матери, которая, естественно, за долг гражданский посчитала
      необходимостью нарушить клятву, обещанье не сдержать,
      вначале было данное. Рагневался, ножищами застучал
      Старопанский Егор Георгиевич - директор школы образцовой,
      но в интересах дела общего себя взял в руки, на цыпочках, как
      шиш, как тать по коридору узкому прошел, и к щелочке
      дверной припал.
      Ага!
      Тихушники, темнилы, молчуны и надо же, попались.
      А вот Симу с Иркой никто ни разу так и не застукал. Еще бы,
      поди попробуй ухватить, поймать летящий с горки к черту, в
      огне, в дыму, гудящий и свистящий паровоз, карету скорой
      помощи, пожарную машину, воронок. Во всяком случае едва
      ли до того момента, как год назад в июне ключ Ирка получила
      (дабы готовиться к экзаменам грядущим без помех) от той
      родительской малины на Арочной, в одном и том же месте
      безумной парочке случалось подряд два раза охать, чмокать и
      кусаться.
      Ну, а в июле пузырем столичной белой, который Сима
      выставил на пластик красный столика кухонного (ах, мама, где
      ты, мамочка, метавшая на ту же скользкую поверхность
      ежесубботне все без разбора, и бутерброды с черною
      зернистой, и пирожочки с печеньем домашние) закончилась у
      Димы Швец-Царева и у Малюты Иры жизнь кочевая, началась
      оседлая. То есть все настоящее пришло к родимым, и
      блевотина, и похмелье, и триппер, Симой привезенный из
      Северной Пальмиры, и выкидыш восьминедельный,
      подаренный ему Малютой на Новый год.
      То есть красиво жили, без оглядки, студент истфака
      университета и первокурсница мединститута. На зависть всем
      и кутерьме веселой, казалось, вечной, конца не будет никогда,
      однако нечто нехорошее, определенно, приключилось зимою
      этой.
      Иначе говоря, народ глазастый, любознательный,
      сметливый, чу, начал замечать - все чаще, регулярней в
      одиночку или в компании Валерки хитрой Додд Малюта Ира,
      буркала залив, заправив баки, нализавшись, косая
      скандалистка, дура, красиво пишет кренделя лихие по этажам,
      по лестницам развратной "Льдины", а Сима же предпочитает
      свой "Жигуленок" белый парковать под тополями набережной,
      с мордатыми дружками новыми ему приятней зубы скалить,
      толковать, заплевывать болгарскими бычками высокое
      крылечко ресторана "Томь".
      Что ж, в самом деле, нам памятная встреча, которая
      закончилась бумажкой, разлинованной похмельными
      каракулями потерпевшей, была первой приятной
      неожиданностью с момента расставанья драматического
      мартовского.
      Да, господа, девятого числа, еще мимозы не увяли,
      "Лаванда горная" не выдохнулась в квартирах рыцарей
      гусаров, вообразите, утром, когда еще теплые и духовитые от
      брудершафтов множества граждане страны огромной на
      кухнях сумрачных глушили чай простой целебный, подонок
      Сима лишь чудом подругу зренья не лишил, заехав вместо
      глаза падле в ухо, после чего покинул ее гостеприимные
      хоромы, тяжелой дверью так пугнув известку на площадке,
      что бедная рассыпалась по лестнице, по всей площадке
      разметалась смешными звездочками жалкими.
      А началось все, Боже мой, в феврале с того, что
      Швец-Цареву просто глупой шуткой, причудой идиотки
      пьяной показалось. Ну, да, а чем еще прикажете считать
      внезапно выраженное Малютой недоделанной желание
      пройтись однажды под белою фатой рука об руку с одетым в
      тройку черную, неотразимым Симой по солнечной аллее
      липовой героев, дабы у Вечного огня, шурша парчой, шелками
      подвенечными, на гладкую плиту букетик гвоздик
      азербайджанских положить?
      - Ты че, совсем плохая, ты думай головой, мы же двух
      дней с тобой не проживем.
      - Ну и что, зато у всех отвиснет и опустится, когда мы
      лихо по Весенней на "Чайке" с бубенцами проплывем.
      Пинцет, короче, дальше некуда.
      И тем не менее, идея не в пример иным прожектам
      ума лишенной Ирки на завтра не оставила несчастную. Увы,
      уж слишком сильное на слабые коровы чувства впечатление
      произвела женитьба двоюродного брата Симы Андрея
      Ковалева, сыночка генеральского, и Ленки Костюшевич,
      дочурки главврача больницы областной. По папкиным чинам
      и бабкам, решила наша слабоумная, им с Симой уж нечто
      просто грандиозное положено.
      Свихнулась, в общем, ни о чем другом не могла ни
      говорить, ни думать. И, главное, если бы лишь одного только
      Симу испытывала на прочность, так нет же, помелом мела на
      всех углах, стучала боталом, несла, трепала, и дело стало
      представляться многим едва ли не уже решенным.
      Ну, ладно, дружков, подружек зубоскальство, намеки
      тухлые, смешочки Сима, возможно, смог бы пережить, но,
      черт возьми, параша гнусная, переходя из уст в уста, волну,
      водичку стала гнать, и общая их лужа полудетская внезапно
      вышла из камышовых бережков. Иначе говоря, седьмого
      марта мать Симы, Лидия Васильевна, работавшая, как назло, в
      одной системе просвещения народного, что и родительница
      Ирки, сыночка привычным чмок-чмок-чмок в висок за розы
      поблагодарив, спросила:
      - А почему так получается, Димочка, что мы с папой о
      чем-то важном, происходящем в твоей жизни, узнаем
      последними и от чужих людей?
      М-да, удивительно ли, что после беседы семейной, за
      сим последовавшей восьмого, Сима надрался мерзко в
      компании чужой, а утром с бодуна великого зашел к под
      ожидание напрасное приговорившей три четочка лапе и, сняв
      синдром четвертой, отвесил ей, обмен эпитетами веско
      завершив, отменный, но неточный справа.
      Ну, все. Расстались навсегда.
      Казалось бы, но вот вчера, в кафе, он так
      (определенно, нет сомнений) заревновал, заволновался. Почти
      киску снял свою с коленей Иванова старшего, стащил
      комплектность частей знакомых, боеготовность излюбленных
      стал проверять, клешнею шарить там и сям, поить винцом,
      звать "мордой" и "говехой", - короче, был готов припасть,
      вернуться в лоно, но то ли недожала Ирка (слюнявым
      кончиком шершавым недогуляла по уха Симиного
      загогулинам), то ли переборщила (напрасно в холле висла на
      Юрце, своими липкими в его развязные, мокрые все норовя
      попасть), ошибку, в общем, сделала, досадно просчиталась,
      фу, и в результате всецело, душой и телом не смогла
      любимому отдаться, ибо, увы, была дружками Швец-Царева
      по-справедливости, по-братски на двоих раскидана сначала в
      помещении, а после на свежем воздухе весеннем.
      Как будто бы конец. Прости-прощай.
      Но случай (право же, счастливый) шанс новый
      подарил внезапно. Да, да, конечно, доставленная утром по
      месту жительства все в той же шинели, службой траченной
      мусарской, Ирка была уверена, могла поклясться, что поведет
      ее мерзавец под венец, и очень скоро.
      Просто деваться ему теперь некуда.
      Ха-ха.
      - Ну, уж теперь-то, парень, старая карга тебя точно
      посадит.
      Ах, как смеялся, цыкал, хрюкал Вадик с очередным
      успехом братца Митьку поздравляя безголового.