случайному, уж не Валерой ли за сотни километров к
      проказам побуждаемый?, покупал чудеса, не предназначенные
      вовсе для пересылки почтой). " Влюбленные. Песчаник.
      Индия.YII-Х вв." из коллекции Государственного Эрмитажа
      или " Питер Клас. Завтрак с ветчиной. 1647 г." из того же
      собрания.
      Ну, а слова:" Вчера решил, что ты вдруг взяла и
      приехала. Шел из универа, смотрю, девчонка впереди, сапоги,
      шубка твоя заячья и, представь себе, берет. Вот так да, думаю,
      Лера здесь и в берете, точно, чудеса. Не удержался, догнал,
      дурачина. Экое разочарование." украшали обратную сторону
      парадного портрета поясного героя-космонавта номер три,
      Андриана Николаева.
      Короче, напрашивалась точка, знак пунктуации
      ехидно норовил испортить фразу, пытался перебить красавицу
      на полуслове, но нет, не вышло, перо сломалось, слава Богу,
      сомкнулись капиляры, чернила высохли.
      Привет.
      Итак, в сочельник католический, прилежно четверть
      завершив, сумев искусно отвертеться, обычных кривотолков,
      впрочем, дурную кашу заварив, от дюжины разнообразных
      предложений вино и хлеб за трапезой полночной разделить,
      тридцатого декабря Валера Додд в "Икарусе", автобусе
      венгерском красном пять долгих, тело изнуряющих часов в
      дороге провела, дабы с любимым православный праздник
      чистый встретить и в богомерзкую коляду со страстью юною и
      пылом обратить.
      Полторы недели, все десять дней каникул Валера
      провела в городе, основанном по просьбе племени таежного и
      дикого в недолгое, но приснопамятное царствование Бориса
      Годунова, однако, подышать озоном вдохновляющим,
      морозным воздухом Университетской рощи минуты не нашла,
      часок не выкроила для прогулки по лагерному саду. Напрасно
      затейник-массовик какой-то полотнищами алыми "Лыжня
      здоровья зовет", "На старты, томичи" проспекты украшал,
      растягивал на проволоке между фасадами резными, все время,
      отведенное судьбой, часов отлучек кратких, сессионных Леши
      в расчет не принимая, герои наши дома просидели.
      Сей оборот устойчивый речи, конечно же, в контексте
      истории любовной предполагает многообразие известное
      взаимных поз и положений, не ограниченное вовсе
      спартанским ригоризмом комбинации обычной
      наробразовской - плечи развернуты, живот подтянут, ноги
      расслаблены.
      Да, дни незаметно переходили в ночи,
      незавершавшиеся вовсе с лучами первыми, ленивыми и
      сонными январского светила, однако, как ни странно,
      отсутсвие чувства меры, вопреки тому, о чем с трагичным
      предыханием предупреждали Леру авторы столь
      назидательных рацей из книги "Для вас, девочки", не
      обернулось болью и запоздалым разочарованием, наоборот,
      зима та школьная весной, пожалуй, раньше времени
      сменилась, подкрасила до срока лазурью славной
      Южносибирский дымный небосвод, возможно, от того как
      раз, что девочка Валера решила уже в уединении своем
      лукавом мечту отличника с глазами майской синевы:
      - Ты должна просто приехать летом и поступить в
      универ, - не просто разделить, нет, сделать явью.
      Итак, в июле он вновь ее встречал у образцового
      свинарника, сплошным стеклом немытых стекол влюбленным
      подмигнуть определенно наровившего, но не способного, увы,
      автовокзала.
      - Ну,что?
      - Как видишь.
      Ну, все, сомневаться после такого взгляда кроткого,
      конечно, не приходится, Валере предоставлена была сейчас же
      возможность наконец-то оценить дремучий бурелом
      бескрайних зарослей, скрывавших от совершавших променад
      по главному проспекту города, центральный портик
      четырехколонный некогда единственного императорского
      высшего учебного заведения на землях русским Богом
      забытых за Уралом.
      О, да.
      Но, нет, Алеша устоял, соблазну не поддался, намек
      подруги, пораженной июльским буйством хлорофилла, с
      улыбкой славной пропустил мимо ушей, не захотел тотчас же
      заблудиться, потеряться (ненадолго) в волшебных дебрях
      академической чащобы. Нет, нет, рукою твердой и заботливой
      наш кавалер, иронии судьбы не ведая, увы, на биофак отвел
      Валеру и заявление на имя ректора с завидной легкостью
      продиктовал.
      Тут бы продолжить, чудному благодушью
      Провидения радуясь, на первом устном ей, конечо же, вопрос
      ехиднейший достался - "Тип круглые черви. Общая
      характеристика. Внешнее строение. Мускулатура, питание,
      дыхание, регенерация и размножение", забавно было бы,
      однако, на узкой экономной полосочке бумажной копиркой
      полужирной размазанные буквы внезапно в скучнейшую
      сложились пару неполных предложений: "Ч.Дарвин о
      происхождении человека от животных. Ф.Энгельс о роли
      труда в превращении древних обезьян в человека".
      Ответила.
      Вообще, заметим, марку скромную, неброскую своей
      седьмой обычной, соседством лишь с трамвайной линией, да
      неухоженным и пыльным Кузнецким трактом известной
      только школы, сумела поддержать. То есть, ни одного
      экзамена не завалила, не срезалась, три раза выходила из
      тленом сладким пахнущих аудиторий, почти что сотню лет
      уже служивших и столом, и домом бесчисленным семействам
      носатых и хвостатых, с оценкой в пору ту название носившей
      приятное для слуха, а именно, международная. Впрочем, нет,
      третьего трояка пришлось ждать почти сутки, последним было
      сочинение.
      Неплохо, безусловно, для спортсменки, особы
      аморальной, из средней школы изгнанной однажды с позором,
      как мы помним. Укор припадочным ревнителям, радетелям
      нравственности, определенно так, но вовсе не указа, увы,
      комиссии, лишь баллы скрупулезно призванной считать, в уме
      держа десятка следующего цифру и больше ничего. Да,
      необыкновенно Валериной фамилии не нашлось места в
      списке зачисленных в том году на биолого-почвенный
      факультет Томского государственного университета имени
      большевика, традиции обычной вопреки ни псевдонимом
      вкрадчивым литературным, ни кличкой звонкою подпольной
      не пожелавшего разнообразить унылый лексикон отрядов
      лекторов грядущих.
      Но слез не было, объятия имели место, поцелуи и
      разнообразные весьма телодвижения, самодостаточные, вроде
      бы, и тем не менее перемежавшиеся разговорами о
      подыскании места лаборантки и поступлении на
      подготовительные курсы, как это ни смешно, девятимесячные.
      В момент неверный, эмоциональный, слова, что
      шепотом горячим сорвались с губ, с делом, тем не менее (еще
      один упрек морали стражам несгибаемым) не разошлись, на
      курсы Лера поступила, первого сентября отнесла заявление, а
      восьмого октября, казну пополнив университетскую заранее
      внесенной платой за подготовки полный цикл, была зачислена.
      Путь в лаборантки длиннее оказался, привыкший с
      легкостью необычайной к полудню пробуждаться организм
      из-под простынки белой в семь ноль-ноль в мир, всем ветрам
      открытый, вытолкнуть внезапно сил не было, конечно, очень
      долго, ну, а когда они нашлись, и волю девичью в кулак все ж
      удалось собрать, увы, все кафедры и даже деканат, как ни
      печально, биофака, укомплектованы вдруг оказались
      техническим разнообразным персоналом, и глазки напрасно
      силясь отвести от Леры, лапушки такой, чины от мала до
      велика, желаньям явно вопреки, руками разводили с
      сожаленьем.
      И тем не менее, за время все же небольшое для
      наполнения печальной влагой озорных, шкодливых даже глаз
      определенно недостаточное, в стенах креста ее некогда (с
      осени восемьсот восемьдесят пятого) осенявшего лишенной
      альма матер нашлось и Лере место за клавишами черными
      красавицы чугунной с названием о пищеблоке монастырском
      мысли навевающим "Ятрань". В здоровый коллектив Валеру
      приняли доценты и профессора и не какой-нибудь там
      лженаучной волновой, нет, квантовой, диалектической теории
      поля.
      Короче, как будто бы зажили.
      Да, вроде бы наладилось все к концу октября,
      сложилось, закрутилось и даль открылась светлая и
      перспектива чудная, не то брег морской лазурный, не то
      волшебная долина, и кто, кто мог ( Создателя всеведающего в
      расчет, конечно же, не принимая) подумать, в прекрасный
      этот миг, вообразить, что нарисуется вот-вот на горизонте
      дивном, ясном, не пароход с трубой, не домик с черепичной
      крышей, а энергичная и злобная фигура, суровой,
      непреклонной, дочери героя внутреннего фронта, полковника
      Александра Васильевича Воронихина.
      Ать-два.
      Хм, кстати, очень может быть, что именно под сенью
      оказавшись, в тени сего плечистого мужчины, история наша о
      чувствах чистых, детских, мистических, загадочным каким-то
      образом и обрела характер коридорный. Движения
      ритмический рисунок в пространстве замкнутом между
      сойтись во что бы то ни стало стремящимися стенами и
      парочкой дверей нрава непредсказуемого. Ну, первую забыть,
      конечно, невозможно, времен заветных, из цельной
      древесины, эмалью белой крашенную школьную. Вторая, час
      которой только, только пробил, похуже качеством, из
      материала стоящего только рама, все остальное
      древесностружечная ерунда поры махрового волюнтаризма,
      покрыта в два слоя охрой половой.
      Итак, прошу вас, вот она, ведущая в квартиру с
      окнами на Усова и Косырева.
      А, впрочем, нет, начать придется с предмета совсем
      уже истеричного, припадочного, право, а именно, с приятного
      салатного оттенка аппарата, произведенного над речкой
      Даугавой в цехах завода под названием ВЭФ. Это он в один
      осенний вечер капризной трелью возвестил Надежде
      Александровне Бойцовой, в девичестве, конечно,
      Воронихиной, что баритон мальчишеский Алеши Ермакова
      сегодня приятным образом соединится с видеорядом
      неизменным программы "Время".
      Он бодро начал обычно вялый телефонный монолог
      племянника любимого недельный о том, как он живет и
      учится, как наблюдает неусыпно за однокомнатной квартирой
      своей двоюродной сестры Марины, в Германии, в немецком
      городе старинном Лейпциге за капитаном службы связи дни
      коротающей, все гладко шло, поскольку наш герой в своей,
      лишенной стекол будки таксофонной мог видеть только
      пацанов, пузырь гонявших на газоне жухлом большого
      стадиона детского "Мотор", а тетю Надю, от нетерпения,
      избытка лукавства и возбуждения, лопатки даже отлепившую
      от клейкой спинки под кожанное финнами сработанного
      кресла, не мог никак.
      - Ну, вот, - закончил, слава Богу.
      - Ну, а теперь ты поделись со мной, голубчик,
      сказала тетка, нет, пропела сладко, - что это там за дева у тебя
      на днях белье развешивала на балконе?
      Нет, он не побледнел, не умер. Он смутился. То есть
      не мог решить мгновенно, сразу, какую степень
      откровенности пришла пора себе позволить.
      Смешно? Увы, намеками, улыбочками старая
      плутовка такой сумбур приятный в голове парнишки,
      привыкшего к солдатской грубости и беспардонности,
      произвести сумела, что он ее заочно, если не в тайные
      сообщники успел зачислить, то уж в разряд особ, готовых
      добродушным попустительством себе и окружающим печаль
      земного бытия немного скрасить определенно.
      - Алеша, ты чего примолк? - веселым голосом
      мерзавка приободрила жертву.
      - Нет, нет, - заторопился он, - это знакомая одна,
      землячка из общаги приходила, - сказал, инстинкту, привычке
      с великой осторожностью делиться сокровенным, не пожелав
      благоразумно идти наперекор, - там постирать, вы сами
      знаете, наверное, проблема целая.
      - Ну, ну, - довольно лаконично поощрила тетка
      отменную находчивость племянника, и, щурясь, жмурясь,
      промурлыкала вдобавок:
      - Твое, надеюсь, тоже простирнула?
      - Конечно.
      Какая радость, не плевок в лицо, не обморок, смешок
      веселый, да и только. И тем не менее, не поделился, вновь при
      себе оставил, проглотил. Взбежал по лестнице, поцеловал,
      увлек на ковриком облагороженную старую тахту:
      - Сумасшедший... ты чем... ты чем... на улице... там...
      занимался?
      А ничем, монетки колесиком зубчатым легонько по
      железке будки стукал и улыбался, как последний идиот.
      Но, впрочем, дурак дураком, и все же, даже в
      невероятное уверовав, черт знает что вообразив, он не утратил
      ощущения физической несовместимости своей семьи,
      холодных ребер нерушимой решетки кристаллической и этой
      девочки, Валеры, частички яркой и счастливой, как шарик
      детский в самом центре пособия наглядного - строение
      молекулы. Какой лапши он тетке навертел, фуфла какого ей
      подкинул, не сплоховал, ну, а за веру, за тот холодный и сухой
      осенний вечер, когда внезапно показалось - пронесет, все
      обойдется, два чуждых мира могут сосуществовать, не
      контактируя друг с другом, да кто ж его посмеет осудить?
      Никто.
      Ругнуть имеет право, может быть, лишь Кобзев,
      капитан-гвардеец, хозяин той, ничем не примечательной,
      нелепой охрой крашеной двери, в замок которой всего лишь
      десять дней спустя, вставляя по обыкновению ключ, наш
      Алексей едва не угодил предметом колющим, железкой, куда?,
      да прямо тетке в глаз, в зрачок, холодный и змеиный, на миг
      лишь самообладанье потерявшей Надежды Александровны.
      Определенно, Кобзев, злыдень, (второй, не пара, на
      время лишь, в стране далекой, плодами, шмотками обильной
      нервы успокоить) муж Лешиной сестры двоюродной Марины,
      на нечто схожее и рассчитывал, такую ситуацию как раз в
      воображении, должно быть, и рисовал, когда лечил похмелье
      предотъездного мальчишника, на нестандартной высоте, на
      уровне багровой переносицы своей, врезая в дверь блестящее
      изделие п/я 1642.
      Но, нет, увы, подвел его товарищ:
      - Ах, Леша, это ты, как напугал меня, - пролепетала
      тетка, успев каким-то чудом только увернуться, от
      столкновенья неприятнейшего уберечь в миг округлившееся
      буркало.
      Какая встреча, вот так да, какой представился
      прекрасный случай с прекрасной непосредственностью
      выпалить:
      - А ты что тут делаешь, крыса старая, пока хозяев нету
      дома?
      Меж тем, не вовремя явившийся студент молчал.
      Лишь желвачок перекатился раз, другой под кожей розовой и
      детской. Но улизнуть тихонько не успевшей тетке досадная
      наредкость смена освещения мешала видеть мелкие детали.
      - А... а я вот за Маринкиным дипломом заскочила, - с
      испугом справилась, однако, очень быстро Надежда
      Александровна и показала сумочку, как видно, содержавшую
      разводами червончиков, узорами полсотенных билетов в
      солидную бумагу превращенный документ, - Решила вот
      девчонка немного подработать в гарнизонной школе.
      - Угу, - он опустил глаза, посторонился и выпустил ее
      на волю.
      - Ну, побежала, обед кончается, - уже совсем
      уверенным, веселым голосом врать продолжала тетка.
      Взъерошила племянничку затылок влажной дланью, пролет
      ступенек серых отсчитала, и в абсолютной безопасности уже
      сочла уместным на прощанье пожурить:
      - Да, мать вчера звонила, Алексей, ты что же ей
      совсем не пишешь? А?
      Не пишешь, не звонишь. Забыл? А мама, мамочка, она
      помнит о тебе, с сестренкой связь регулярную поддерживает и
      не на шутку встревожилась, узнав, какие трудности в общагах
      нынешних со стиркой.
      Впрочем, после непрошенного визита тетки и Леша
      это понял:
      - Валера, мы на днях переезжаем.
      - А что такое, мне здесь нравится.
      - И мне, но, в общем, у тети Нади и Марины внезапно
      изменились планы.
      - Да, и куда?
      - Еще не знаю.
      Наивный, он полагал, недели две еще в запасе есть,
      дней десять, может быть, пока закончится рекогносцировка,
      резервы развернутся, подтянутся тылы.
      Четыре дня ему Создатель отпустил, даже три,
      воскресным ранним утром Алешу заставили открыть глаза в
      молочной синеве рассвета щелчки, два металлических
      предмета соприкасались деликатно, шептались, звякали с
      приязнью очевидной, и тем не менее, поладить не могли.
      Обрубок жирной стрелки будильника "Наири" угрюмо
      упирался в фигурную семерку. Источник звука был в
      прихожей.
      Ах, Кобзев, капитан, знакомый с телеграфным кодом
      Морзе, мужчина, выбравший для никудышной, дешовой охрой
      крашенной двери изделие повышенной секретности п/я 1642.
      Эксцентрик, механизм, с характером собаки преданной, до
      самого упора повернутый рукою Алеши изнутри, любезно
      щелкал, но не поддавался родному папе, ключу снаружи
      вставленному тихо.
      - Ну, что там, Надя? - вопрос негромкий прозвучал с
      той стороны, и у босого юноши, стоявшего по эту, за вдохом
      выдох не последовал.
      - Ты знаешь, кажется опять перепутала ключи. Брала
      дубликат от Сашкиного кабинета позавчера, ну, и в который
      раз, похоже, его себе оставила, а Саше, конечно, сунула от
      этой чертовой квартиры.
      - Что теперь? - нет, нет, шипенье это гнусное ни с чем
      не спутаешь, за хлипкой древесностружечной панелью в
      каком-то полуметре от него стоит и взглядом испепеляет тетку
      животное с глазами бледно-голубыми.
      - Не кипятись, Галина, сейчас позвоним Саше снизу,
      тут автомат буквально за углом, он через двадцать минут
      привезет свой.
      Ну, и за этим вслед смешок, тот самый, что Леша
      Ермаков, пацан, мальчишка, так искренно, так долго за
      признак доброты душевной принимал:
      - Ты не волнуйся, Галя, уж я-то знаю, раньше
      двенадцати в их возрасте никто не просыпается.
      - Кто это? -раздался шопот за спиной, горячий воздух
      ушную раковину белую, мгновенной гормональной
      катастрофой обескровленную, согрел внезапно.
      Точас же рука любимого (правая) уста любимой
      запечатала, а левая без промедления для ласки нежной
      созданный животик перехватила поперек, и в комнату
      беззвучно повлекла.
      - Лера, - произнесли сухие губы, так чудно целовать
      умевшие, - через две минуты нас не должно быть здесь.
      - Да кто же это там?
      - Мать.
      Три ночи подряд они спали у Леры на кафедре в
      жарком и неудобном, стеганом спальном мешке, который
      извлекался под перезвоны связки карабинчиков из чрева
      абалакова, заслуженного ветерана, еще недавно так
      смешившего милашку-лаборантку соседством с парой ржавых,
      видавших виды триконей в шкафу под полками с
      программами, отчетами, горой разнообразных бланков и
      кипой чистой, стандартными листами нарезанной оберточной
      бумаги.
      На занятия Алеша не ходил, из столовой он
      направлялся прямо в библиотеку, там пялился минут
      пятнадцать, двадцать на сортирные изыски работы художника
      Басырова и утомленный акварельной рябью цветов, зеленого и
      желтого, в конце концов безвольно припадал щекой, ложился
      на издательством "Наука" размноженное произведение
      искусства и засыпал.
      В среду сон бедняги был особенно сладок, именно в
      этот день из путешествия, почти что трехнедельного, к
      отрогам невысоких, но живописных алтайских гор вернуться
      должен был приятель Ермакова, одногруппник бывший, а
      ныне студент училища художественного Сережа Востряков,
      хозяин пятикомнатных апартаментов, особняка в купеческом
      исконном стиле, хоромов деревянных двухэтажных на
      каменном метровом столетней давности подклетье.
      Профессор Вострякова, орнитолог, мать рериха таежного, от
      сибирских грачей и воробьев уехала на юг малороссийский,
      остаток жизни посвятить крикливым чайкам, забрав с собою
      сына старшего, биолога, дочь младшую, школьницу, а
      среднему оставив семейную обитель, за резными ставнями
      которой, под крышей с петушками и надеялся от жизненных
      невзгод укрыться ноябрьским морозным вечером и наш
      Алеша.
      Итак, он спал и видел, как скорый поезд везет Серегу
      верного товарища, спешит, гремит железом, посредством тока
      электрического просторы ужимая и сокращая расстояния. И
      вот в этот момент чудесный, его, спящего и беззащитного,
      чья-то цепкая рука вдруг ухватила за мочку уха, а, ухватив за
      мякоть, принялась вращать, определенно намереваясь сей
      нежный и необходимый хрящ от непутевой головы для жизни
      новой и самостоятельной скорее отделить.
      Да, встреча мамы с сыном состоялась в культурной,
      интеллектуальной атмосфере читальни университетской у
      полки с красными гроссбухами Большой советской
      многотомной энциклопедии.
      - Это та же самая? - спросили губы-ниточки после
      того, как насмотрелись глазенки блеклые, бесцветные, на
      полное бессилье негодяя.
      - Та, - коротким звуком горловым он подтвердил, что
      с ним сегодня можно делать все, он будет нем, не
      пошевелится, не пикнет здесь, где несколько десятков глаз
      мгновенно могут вскинуться от вороха бессмысленных бумаг
      на дальний столик угловой.
      - Ну, так вот, - продолжали бескровные, при этом не
      мешая сухим и белым пальцам наслаждаться податливостью
      родной горячей плоти. - Если самое позднее завтра вечером
      ты не приползешь на коленях домой, весь Томск, весь
      университет будет знать и говорить об этой гнусной
      потаскухе.
      - Понятно?
      - Нятно.
      - А теперь можешь продолжить занятия, - сказала
      тварь, прибольно напоследок красивый нос отличника вминая
      в шершавую обложку журнала " Химия и Жизнь".
      На сей раз он готовился стоять насмерть, быть
      мужчиной, пасть, но не сдаться. Убить в душе отца
      филателиста, ценою бесконечных унижений купившего, нет,
      вымолить сумевшего смешное право субботним вечером,
      вооружившись лупой и пинцетом, в который раз счастливо
      убеждаться в сохранности полнейшей, неизменной, чудесных
      зубчиков, всех до одного.
      Он хотел, да, но Воронихина Галина вновь, как
      всегда, рассчетливей и хитрей, проворней оказалась десятка
      Ермаковых. Каким уверенным движением она с доски такую
      грозную на вид фигуру, вновь бунтовать надумавшего сына,
      небрежно сбросила, смахнула, и девочку Валеру холодной
      пятерней с улыбкой омерзительной погладила по голове.
      - Знаешь, - в тот вечер Леша сказал своей
      единственной, когда в мансарде зимней Вострякова они
      сидели среди холстов и гипсовых слепцов, румяные от
      скудости еды и тяжести напитка неразбавленного, - тебе,
      наверное, придется уехать на какое-то время. На месяц, может
      быть, до января.
      - Ты ее боишься?
      - Я... я ее ненавижу, - ресницы вздрогнули чудесные и
      нежные, мерцающие в свете неверном уже оплывших белых
      свеч, - Я ее убью, убью гадину.
      Вот так, молчал, молчал, скрывал, таился и вдруг
      заговорил, а Лера, невероятно, чудовищно, но в этот момент
      ужасный вдруг засмеялась, нелепо, глупо, тихо.
      - Что с тобой? - спросил Алеша грубо.
      - Это так, это так, мой хороший, я просто дура, дура и
      все тут. Ударь меня, если хочешь.
      Конечно, чутье не обмануло Валеру Додд. Дар
      несравненный женской интуиции был заодно с дурацкой
      непосредственностью чувств оправдан временем унылым, в
      отличии, увы, от самомнения мужского, решимости, что
      сочетается обыкновенно с необычайным напряжением
      покровов кожных лицевых, брутальным, барабанным,
      кинематографа, юпитеров и просветленной оптики
      достойным.
      Да, все вышло совсем не так, как представлял себе
      студент-биолог, от водки и обид насупившийся грозно.
      Тварь, гадина, мамаша Алексея Ермакова, с
      раскроенной коробкой черепной на стол холодный
      паталогоанатома, конечно, не легла. Напротив, сама, похоже,
      вознамерилась отправить сына, если и не навсегда, то на
      годок, другой уж точно, в специальное учреждение лечебное.
      Едва ли не каждую пятницу в восемь вечера он
      должен был встречать ее в примерно убранной квартире, а
      утром в понедельник провожать на первый Южносибирский
      автобус, сопровождать безропотно сквозь непрозрачную,
      морозом в неправильной пропорции замешанную смесь
      сублимата и конденсата водного.
      - И не вздумай снова дергаться, - говорила ему мама
      ласково в дверях студеного шестичасового "Икаруса", - одно
      неверное движение, и ты в армии.
      Именовалось сие мероприятие научными
      изысканиями в архивах Томской парторганизации.
      Впрочем, об этом Леша Лере почти ничего не писал.
      А слал он милой письма, особенно первые несколько месяцев,
      очень и очень часто. В конверт теперь он, правда, крайне
      редко вкладывал открытку, все эти полгода из Томска Валера
      получала самые настоящие письма с зачином " Здравствуй,
      Лерочка" и подписью "Волчонок Леша". Он стал на удивленье
      многословен и оптимизмом поражал, настолько не
      сочетавшимся с тогдашним обликом и состоянием студента,
      что лишь бумага в клетку и могла его терпеть, сносить
      великодушно. Да, планы воссоединения в унылом далеке
      своем самые невероятные строил Алеша Ермаков, из коих
      постепенно, отодвигая все другие в сторону, все затмевая
      простотой и совершенством, волшебным и единственным стал
      вырисовываться главный - перевод. Перевод из томской,
      таежной, семейством Воронихиных схваченной глуши в
      украинскую вольную приазовскую степь, бегство от
      собственной мамаши - доцента, кандидата исторических наук
      под крылышко Елены Сергеевны Востряковой, профессора,
      доктора биологических.
      "Все сбудется, все сбудется", - писал Алеша Лере, ну
      а пока, пока он не мог ничего. Не в силах был даже вернуть
      кое-какие вещички, что, убегая от фурии безумной, оставила
      Валера в квартире окнами на Усова и Косырева. Увы, весь ее
      нехитрый (но, тем не менее, заметим, между прочим,
      эффектный) гардероб Галина Александровна с животным
      упоением, восторгом, порезала острейшим, для нужд
      кухонных лериных сыночком отлично заточенным ножом.
      Ну, а что Валера? Плутовка, бестия, такая-сякая
      этакая?
      Валера разрывалась пополам. Та часть ее естества,
      кою принято обыкновенно считать здоровым началом, кровь с
      молоком - игристый напиток, определенно стремилась и звала
      забыть ресниц длиннющих, глаз синих свет необычайный, и
      жить, ловить момент. Чем, собственно, со стороны казалось
      многим, и занималась долгоногая шалунья с бессовестными
      губками. Однако, в безупречном почти что теле, как с
      изумленьем убедилась порой недавней, летней, сестра
      молочная Анастасия, вдруг странный обнаружился, для глаз
      невидимый изъян, дефект, мешавший желез разнообразных
      буйство в беспечный праздник ежечасный для четырех
      конечностей и копчика счастливо обратить. Нечто,
      заставлявшее Валеру каждый день с волненьем удивительным,
      никак не вяжущимся, право, с ее походкой, глазами наглыми и
      вызывающей усмешкой, входить в подъезд и издали, сейчас
      же взгляд пристальный бросать на три отверстия в почтовом
      ящике, три дырочки, зверюги три, три лапушки, сестрички
      невилички.
      Такая беззаботная на вид, веселая не в меру,
      смешливая ни к месту Валера Додд, да, оказалась подвержена
      типичной меланхолии, печали, грусти, короче, склонность
      обнаружила девичьим грезам, романтическим мечтам
      значенье придавать, ну, право же, несообразное,
      противоречащее, в общем, тому, что именуют с оттенком
      удовлетворения в быту и на работе, здравым смыслом.
      Увы, увы.
      Но, впрочем, об этом знать, догадываться даже, не
      должен был никто. Товарка, одноклассница, подруга, Малюта
      Ирка, в том числе. Ни под каким предлогом, ни в коем случае.
      Да, кстати, девицы, после периода довольно
      продолжительного обид взаимных и претензий, почти что
      годового отчуждения, вновь были вместе, в чем убедиться мог
      любой, когда бы время и желание имел по лестнице, каким-то
      вдохновенным конструктивистом-вуаяристом задуманной и