оплошности, секунду превращения стены привычной части в
      щель, проем, гулять пустивший сквознячок веселый, заметили
      две балаболки феномен. Это само собой разумеется.
      А вот Алеша, Алексей, как он сумел, в открывшееся
      перед ним внезапно искусственного света полное
      пространство пытливый кинув взгляд, сейчас же узреть под
      самым своим носом конечностей прекрасных совершенство,
      столь откровенное вдали от надоедливых, нескромных глаз.
      И тем не менее, песчинок унция, другая успела
      прошуршать из верхней колбы хронометра вселенского во
      мрак бездонный нижней, прежде чем вся троица смешно и
      неожиданно лишилась дара речи.
      Ну, да ладно, Ермаков, тут, право слово, причины
      были, а вот девицы - оторви да выбрось, нахалки малолетние,
      их чем же, позволительно спросить, очаровал высоколобый
      претендент на золото медали выпускной?
      Наглостью. В уголке его рта, между холодной,
      неподвижной верхней губой отличника и нижней,
      беззащитной мальчишеской, пухлой и розовой, качнулась и
      замерла, столбик серого пепла грозя рассыпать, уронить в
      любую секунду, о, святой и безгрешный Антоний, Антон
      Семенович, покровитель всех высших и средних,
      исправительные не исключая, конечно же, учреждений и
      заведений, она, до половины истлеть не успевшая, вызывающе
      длинная, немыслимая, недопустимая, но вот вам сюрприз,
      сигарета болгарская с фильтром.
      Боже.
      - Пардон, - пробормотал, приятным румянцем щеки
      согрев, смущенный несколько Алеша и притворил тотчас же
      дверь, но не успел вась-вась железок звонких щелчками
      быстрыми еще раз подтвердить.
      Сократились парные и непарные, плоские, широкие,
      икроножные и тазобедренные (похоже, все-таки разминка
      носоглотки скорее исключение невинное в часы вечерних
      тренировок) тень, белая футболка, мелькнула быстрая в
      интимном закутке спортзала.
      - Тук-тук, - услышал Алексей, - тук-тук, - его
      определенно, явно просили не спешить.
      - Тук-тук, - не бойся, негромко косточки, костяшки
      пальцев вынуждали вибрировать эмалью белой крашенное
      дерево.
      - Ну,что? - спросил он, свет вновь впустив в свой
      узкий коридор, и растерялся снова, и замолчал, такого блеска,
      таких вот карих и беспутных огоньков, нет, не дарил ему еще
      никто, нет, даже с мимолетным поцелуем в прихожей темной
      и пустой средь вечеринки классной развеселой.
      - Дай-ка, - шепнули незнакомые губы и раскрылись в
      улыбке неожиданно свойской, славной и необидной.
      - Дай-ка... дернуть разочек.
      Чудесными деталями явления этого внезапного
      четыре месяца спустя не стал отягощать Алеша подробностей
      и без того разнообразных груз, доставленный из школы
      прямиком домой Галиной Александровной, родительницей,
      мамой. Он вел себя благоразумно, и тем не менее,
      интеллигентная женщина, кандидат исторических наук,
      доцент, лектор общества "Знание", пропагандист, о Бог ты
      мой, пыталась и неоднократно его ударить по лицу, коварно,
      без замаха, но с оттяжкой, чтоб вышло побольней.
      Сынишка, не признать того нельзя, ославил маму,
      опозорил и.о. заведующего кафедрой истории и теории самого
      передового в мире учения, подвел, подвел, но состояние
      аффекта, першенье в горле, членов дрожь, нечеткость
      силуэтов, их радужный дразнящий ореол, все это если
      движений резкость, алогичность хоть как-то объясняет, то
      кровожадность изощренную, тевтонское упорство в
      достижении цели ни в коем случае, конечно.
      Что ж, Галине Александровне, женщине с
      анемичными губами, скругленными разводами морщинок
      ранних к подбородку, просто нравилось бить по лицу себе
      подобных, по щекам, по губам, и по уху нравилось, звук
      удовольствие доставлял, чмок неупругого соударения,
      сенсация ее еще довольно ладное (о коже суховатой на время
      позабудем) тело наполняло радостью, бодрящей, освежающей
      радостью жизни.
      Но увы, увы, в бессклассовом нашем обществе, пусть
      с пролетарскими, но все-таки условностями, нередко, да как
      правило, обиду выместить так незатейливо и просто,
      утешиться, возможности Галина Ермакова лишена была. Чем
      не пример один июльский день не то пятьдесят четвертого, не
      то пятьдесят шестого, когда давясь настойкой разведенной
      валерианы, студентка юная, гуманитарий, с мучительным
      желанием боролась по голубой щетине мерзкой с размаху
      смазать, по серой, безразличной ко всему щетине полковника
      Воронихина, Александра Витальевича, начальника немалого в
      системе томских учреждений пенитенциарных. Как он мог,
      как он смел, ее, деточку-Галочку, любимицу младшенькую,
      свою хозяйку, госпожу, так подло, так по-свински бросить,
      отдать на растерзанье всему свету.
      Гад.
      Да, сама, сама Галина Александровна выбивалась в
      люди, хлебнула, навидалась, не то что братец ее старший
      Константин или сестра Надежда, баловни судьбы, успевшие
      урвать достаточно, пожировать неплохо на довольствии, под
      крылышком народного комиссариата дел внутренних,
      секретных и совершенно секретных, с грифами "хранить
      вечно".
      Ну, а Галке, бедной Галке самой даже голову
      пришлось искать человеческую, чтобы глазами, зеркалом
      души любоваться, когда в сердцах и без предупреждения
      кухонной тряпкой так захочется проехаться от уха до уха.
      Собственно, таких, всегда готовых гнев ее принять
      смиренно, у Галины Александровны имелось две. Белокурая,
      дивная дочки Светочки, цветочка, лапушки, лишь поцелуями
      нежнейшими, сладкими, сахарными осыпалась. Ну, а уж
      Валентин Васильевич и сынок его, Алексей Валентинович,
      Ермаковых парочка, всем остальным из арсенала не слишком
      уж изысканного жены и мамы.
      Терпели оба, молча, стоически, всегда.
      Тем поразительнее случившееся в тот майский вечер,
      предлетний день, когда привыкший лишь очи долу опускать
      Алеша, Алексей, от первого удара сумел счастливо
      увернуться, а прочих же ( ах, бедная Галина Александровна,
      ах, несчастная мать) да попросту не допустить. Руками,
      пальцами в отметинах от маркого шарика ручки копеечной, он
      вдруг внезапно, сам себе не веря, в полете запястья неуемные
      поймал и удержать с трудом, но смог, на безопасном
      расстоянии от себя, покуда истеричке угодно было беседу с
      ним родительскую продолжать. Беседу, коя по сей причине
      неожиданной обернулась для мамы дорогой серией
      невыносимо унизительных, бессмысленных конвульсий.
      В противоположность мамаше растленного, папаша
      прелюбодейки подобному сомнительного свойства испытанию
      свои отеческие чувства не счел необходимым подвергать.
      Хотя товарищ Старопанский и наперсница его, завуч с
      фамилией морской и бравой, правда глазами неромантичными
      совсем, непарными, увы, и сизыми, Надежда Ниловна
      Шкотова, на пару никак не меньше двух часов, дыхание не
      переводя, пытались в нем пробудить суровости дремучие
      инстинкты.
      Не вышло. С детьми не совладав, два педагога
      лауреата и с папой Доддом пообщавшись, лишь нервную
      систему свою собственную опасно возбудили.
      Дома, застав готовую к чему угодно Леру в кухне,
      Николай Петрович некоторое время молча и с известной
      обстоятельностью изучал нежно булькавшее содержимое
      утятницы, хмыкал, щурился, любуясь процессом размягчения
      крольчатины, и уже только опуская крышку, заметил без
      строгости особой, впрочем:
      - Морковки, Валя, положи побольше.
      Затем он сделал то, чего не делал никогда до этого. А
      именно, в столовой, в той самой комнате, где на диванчике
      Николай Петрович забывался ежевечерне сном перед вечно
      рябящим ящиком "Березка", он стол облагородил
      единственной, но стараниями Валеры всегда свежей
      скатертью, на середину коей, на шершавый крест, бутылку
      выставил "Розового десертного" и к ней уже присовокупил, с
      улыбкой странной, необычной, не свой стаканчик неизменный
      с названием смешным "мензурка", а два, да, два зеленых
      торжественных бокальчика.
      За ужином папаша подчевал Валеру рассказом о
      новом карабине системы "Барс" брата Василия, и судя по
      всему, остался доволен и собой, и кроликом, но, главное, был
      умилен, и даже умиротворен впервые явно заставив дочку
      испытать и легкое отвращение, и приятное недоумение, и
      движений забавную неловкость, и безобразие зевоты
      непрошенной, неодолимой.
      Утром он, как бы между прочим, сообщил своей
      голубе следующее: учебный год для нее завершился на две
      недели раньше срока, новый начнется, как обычно, в сентябре,
      но не в третьей, а в седьмой, без всяких уклонов, прихватов,
      претензий, обыкновенной общеобразовательной школе, ну, а
      сегодня, часа в три после обеда заедет на своем ульяновском
      "козле" дядя Вася:
      - Особо сидор не набивай, навещать буду, - и увезет на
      лето к тете Даше, Дарье Семеновне, учительнице сельской,
      сестре двоюродной медведей Доддов, в избе которой, кстати,
      Лера провела два первых года своей жизни.
      Нелюбопытным, в общем, оказался папаша нашей
      милой героини.
      Но думать не следует, будто бы на свете так и не
      нашлось души, готовой выслушать по-родственному
      признаний жаркие слова:
      - И тут он, знаешь, так серьезно-серьезно говорит:
      "Ах, ты просто ничего не понимаешь, Валера, ведь я же
      Маугли, зверек, волчонок".
      - Ну, а ты, что же ты ответила? - глаза Стаси, сестры
      молочной, дочки тетидашиной смотрели из-под стекол
      единственных в семье очков с сомнением и чувством вечного,
      как бы родительского (с оттенком жалости такой, печали)
      превосходства:
      - Ты что ответила на это?
      - Ничего.Ничего, сказала, что я кошка, черная кошка,
      мяу.
      Ах, Стася, ровесница, студентка ныне института
      культуры, как ей хотелось, Боже мой, увидеть, разок один
      взглянуть на этот феномен, если не врет, конечно же,
      сестрица, красавец, умница, отличник и Лерка, "зараза
      чертова",- как выражается изящно мать, сердясь и удивляясь.
      Хотелось, очень, да, но судьба, вернее будет, впрочем,
      физиология, распорядилась по-другому.
      Ровно за два дня до того, как из перегретого летним
      солнцем пазика у леспромхозовского магазина, неловко
      щурясь, вышел улыбчивый, застенчивый, уже студент
      биологического факультета Томского государственного
      университета, Алеша Ермаков, бедную Стасю сосед на
      зеленом "Урале" свез в районный центр, где девочке очкастой,
      худышке угловатой и заносчивой, нетрезвый эскулап оттяпал,
      недолго думая, взбесившийся, должно быть, сослепу, кишки
      отросток.
      Итак, около трех часов пополудни, в один из дней
      потного, душного августа, вслед за небритым мужиком,
      Антоном Ерофеевым, умудрившимся в рейсовый, белый с
      красной полосой автобус загрузить окалиной припорошенную
      связку тонких металлических труб, по узким, резиной еще
      крытым ступенькам сошел и на лишенную домашней
      скотиной гордой прямизны траву ступил разношенным
      сандалем польским (сначала одним, потом другим) занятный
      молодой человек приятной городской наружности.
      Приезжий определенно намеревался закурить, дабы
      взбодриться, осмотреться и путь единственно верный выбрать,
      но нет, спичке балабановской фабрики "Гигант" не суждено
      было воспламениться, соприкоснувшись с коробочкой
      родного предприятия, да, прямо перед собой, тут же, сейчас
      же, здесь же, на родном крыльце торговой точки симпатичный
      юноша узрел, увидел то, ради чего он сутки коротал в дороге,
      батона белого кусками суховатыми очередную сотню
      километров заедая, а именно, ситцевого платья наглое
      великолепие, нахальных глаз чудесный блеск и
      возмутительной улыбки (нужны ли тут слова?) простое
      торжество. В руках его милая Лера-Валера держала
      обыкновенную стеклянную банку, сосуд с болгарским
      сливовым компотом, единственным деликатесом и вообще
      товаром в ассортименте скудном таежного сельпо,
      противоестественное пристрастие к коему вызывало у
      населения поселка, охотников и лесорубов, предпочитавших
      заморскому продукты домашнего соления, копчения и
      возгонки, неясное чувство тревоги за будущее Отечества и
      ценностей его неприходящих.
      - Ты?
      - А ты думал, кто?
      Несчастная "Стюардесса" в руке Алеши гнется,
      ломается, теряет желтый мусор драгоценного содержимого,
      отделившийся фильтр пропадает в истерзанной осоке, а
      полупрозрачная белая трубочка превращается в идеальный
      снаряд для бесшумной дуэли посреди урока географии.
      - Долго плутал?
      - Да нет. Твой отец объяснил все подробно... я же
      звонил... два раза по автомату... знаешь, за пятнадцать
      копеек...
      - Не знаю, - отвечает Лера и оба начинают смеяться,
      глупые и счастливые дети.
      Не сказал, ничего не стал говорить, не поделился, этот
      крик, этот визг, си взволновавший третьей октавы светкиной
      "Оды":
      - Мерзавец, гад, - при себе оставил, не стал
      вспоминать, как лишенная свободы движений женщина, мать,
      преподаватель высшей школы, просто плюнула слюной
      горячей, едкой, белой, ему в лицо.
      И он, конечно, выпустил ее, но не кулаком сейчас же
      получил по физиономии, а коленкором тетради общей
      "Лабораторные по физике", единственного увесистого,
      способного расстояния значительные преодолевать предмета
      из всей той кучи тетрадок и листочков, кою сгребла мамаша в
      приступе безумном со скромного стола ученического и с
      воплем жутким:
      - Убирайся вон из моего дома, - запустила в
      ослепленного и оглушенного сыночка.
      Запустила, и так прокляв на веки, начала падать,
      оседать. Взмахнула рукой, качнула этажерку, отправила на
      пол скрепок московских разноцветную баночку, костяшками
      другой, зацепиться как будто даже и не пытаясь, по
      оголившейся столешнице безвольно провела, и на бумагу, еще
      дрожжать, шуршать не переставшую, упала, опрокинулась,
      легла.
      Пух.
      Да, не готова оказалась к внезапной попытке
      возмужания отпрыска Галина Александровна,
      импровизировала буквально на ходу, но исключительно
      удачно, во всяком случае негодник не где-нибудь оказался, а
      на коленях подле нее, слова, секунду, может быть, всего назад
      в его устах немыслимые просто, в волненьи страшном
      повторяя:
      - Мама, мамочка, что с тобой?
      Нет, скорую она им вызвать не позволила. Чередой
      размеренных, злых и коротких импульсов, предсердья
      метрономом хладнокровным потешить лекаря, пропахшего
      бензином и бессонницей, а вслед за ним и всю горластую
      конюшню ординаторской Галина Александровна не
      собиралась. Она хотела одного - услышать звук
      молниеносного соприкосновения резцов, клыков и коренных,
      она хотела, должна была любой ценой, немедленно и
      непременно, убедиться в своей способности испуганную эту
      ноту извлекать.
      И что же, когда отец и сын укладывали маму на
      кровать, она, сознание как будто обретая на мгновенье, вновь
      приподнялась на локотке и, наградив отличника, красу и
      гордость третьей школы словцом неласковым:
      - Подлец, - в движение его челюсть ударом хлестким,
      ловким, точным привела, и он, не то чтобы препятствовать
      посмел, несчастный и отвернуться даже не попытался.
      И не обмолвился, ни слова не сказал, не выдал тайну,
      воспользовался просто родительким вояжем, отъездом
      ежегодным на воды, и сорвался, спокойный, уверенный
      никто, никто исчезновенья не заметит, внезапно не нагрянет,
      березовый, бутылочный, зеленый сумрак не спугнет в
      панельной, однокомнатной хрущевке на улице кривой,
      неправильной, в старинном городе губернском Томске, в
      квартире, ключи от коей выдала племяннику, на пару дней для
      процедуры этой сезона дачного спокойный распорядок
      специально изменив, такая непохожая на мать, приветливая
      вроде бы и добродушная как будто, Надежда Александровна,
      родная тетя.
      Да, явился, прикатил, познавший радость
      незамысловатых па уан-степа, он возвратился, он приехал,
      веселье дерзкое вкусить раскрепощающих движений
      волшебных танцев - танго и бостона.
      И вновь с ним вроде бы все ясно, но вот она, эта
      ловкая и гибкая бестия, книгам предпочитавшая кино, а
      разговорам долгим поцелуи, она, почему, увидев юного
      студента, роскошной челкой летней беззаботной на нет
      сумевшего свести высокий, круглый лоб, она, девчонка
      хулиганка, отчего не спряталась, не улизнула, не исчезла в
      сельпо - тазов и ведер капище железных, оловянных, бочком,
      бочком, не возвратилась, из-за решетки, едва проваренной и
      паучком стыдливо и наивно скрепленной паутиной, с
      ухмылкой нехорошей наблюдать, как невезучий дурачок,
      бычок свой дососав, нелепо топчется, вершков остатки
      жалкие сминая, и Ерофея, присевшего у драгоценных своих
      труб, распросами нелепыми из равновесия выводя.
      Ведь ей же нравились еще недавно, желанны были и
      милы совсем другие. Долгоногие лыжники, короткопалые
      борцы, здоровяки, атлеты, хамы, которых и приятно, и легко
      водить за сапожки носов нечутких, гонять в буфет, морить
      напрасными часами ожидания, игрою незатейливой в тупик
      отчаянный загонять, все, что угодно, не дай лишь Бог
      неосторожно в угрюмом темном коридоре у раздевалки
      баскетбольной в суровые объятия в час поздний угодить.
      Да, да, Валере нравились другие. И ей самой казалось
      так. Вот ее мальчики, самоуверенные недоумки, лопоухие
      драчуны. Казалось, да, покуда февральским вечером
      негаданно-нежданно из озорства, шаля и балуясь, она, и вкус,
      и запах не любившая в ту пору, уже успевшая однажды
      слюнных желез запасы истощить в попытках выплевать
      мгновенно скисшую, противную наредкость горечь, к двери,
      проворно затворенной, без долгих размышлений прыгнула,
      метнулась, и юношу из-под ресниц чудесных, золотистых, с
      таким забавным недоверием взглянувшего, без всякого
      стеснения, так запросто, как закадычного дружка, земелю,
      попросила:
      - А ну-ка, дай разок, другой дернуть.
      (Давненько что-то я "Опала" не курила).
      Но, впрочем, шалостью, забавной несуразностью
      Валера увлечение свое внезапное считала и тогда, когда уже
      без стука и предупреждения, обычным образом, из коридора
      через класс (предусмотрительно не запертый) она входила
      каждый вечер в обставленную необыкновенно, немецкой
      мебелью специальной кафельной (гордость шефов
      коллектива южносибирской ГРЭС) лабораторию химическую,
      беззвучно забиралась на высокий, нелепый, колченогий стул и
      сквозь прозрачную перегородку смотрела на спиртовки
      огоньками синими таинственно подсвеченные веки Алеши
      Ермакова, отличника, красавчика, готовая, конечно, как
      только подымет он глаза, как только оторвет от колб своих
      дурацких и реторт, ему тотчас же показать невероятно
      длинный, острый, красный, бессовестный язык.
      Такая вот чертовка, шалаболка, и кто бы мог
      подумать, что разлученная с голубчиком, она начнет
      печалиться, грустить и прежних лет такие развлечения
      желанные, прогулки, скажем, на моторной лодке в компании
      отчаянных ухарей, соляркой пахнущих, лихих и конопатых, не
      будут больше девичье сердечко весельем ненормальным,
      диким наполнять.
      И уж никак не ожидала Стася, что через ночь, а то и
      кряду две, и три в начале первого едва лишь придется ей
      прощаться с высоких чувств и слов прекрасным миром и
      книгу закрывать, и свет гасить, вот так сюрприз, безумная
      сестра Валера не рвется, как обычно, стыда не ведая и меры,
      испытывать стогов высоких, свежих, темных мягкость под
      сенью чудного кухонного набора "Пара мишек" свою
      находчивость и ловкость проверять, увы, под самым носом
      лежит вот и сегодня, невинно щурясь, огорченная как будто
      бы всего лишь невозможностью в страну неверных сладких
      грез отбыть без промедления.
      Кстати, хотя знаток великий детских душ, пастырь,
      наставник юношества строгий, Егор Георгиевич Старопанский
      в беседе с руководительницей классной Валеры Додд Анютой,
      Морилло Анной Алексеевной, и употребил разок, другой без
      всякого сомнения и смущения, лишь не переставая удивляться
      той неизменности, с которой тик обнажает верхний ряд зубов
      у безнадежно старой девы, словечко мерзкое "шлюшонка", а
      мама нашего героя, женщина с университетским дипломом и с
      синим остробоким поплавком, вводя сестру Надежду в курс
      дел семейных, назойливых шуршунчиков обычных
      телефонных нисколько не стесняясь, речь уснащала совсем уж
      жуткими глаголами из лексикона неистового протопопа,
      Валерия Николаевна Додд, Лера, до встречи удивительной с
      Алешей Ермаковым, еще ни разу, да, да, да, ни разу, прожив
      на этом свете уже шестнадцать полных лет, не пробовала роль
      подростковую субъекта на женскую извечную объекта
      действия сменить.
      А возможности были, и отрицать сие нет смысла.
      Однажды над собой контроль внезапно потерял не
      одноклассник даже, смущенный сумерек сгущением, не
      обалдевший от речного воздуха сынок механизатора
      стахановца, а сам Андрей Андреевич Речко, крепыш ушастый,
      учитель физкультуры, любимый тренер.
      Перед финальным матчем спартакиады школьной
      областной в Новокузнецке он, надо же, в полночный час ее
      застал в пустынной душевой. Девичье розовое тело в горячих
      и шальных плескалось струях, не по-дневному из черных
      дырочек неровных уныло каплями сочившейся воды, а
      вырывавшейся, хлеставшей, бившей.
      О, честное слово, он хотел удалиться, выйти, бежать,
      исчезнуть, но вместо этого, Бог знает почему, мочалку, мыло,
      полотенце на облупившуюся рыжую скамейку положил и
      молнию немецкой олимпийки стал разводить замочком синим.
      Паршивка же, срам прикрывать не думая совсем,
      лишь фыркнула, откинула со лба дурную прядь, из пены
      водопада вынырнула и, глядя педагогу в очи, негромко, но
      уверенно, шутить не собираясь явно, пообещала:
      - Я так сейчас орать начну, Андреич, так заблажаю,
      что слышно будет даже в Южке.
      Вот так.
      Глаза закрывать и смеяться, да, да, нелепым,
      неуместным образом комочек горловой выталкивать на
      волю,ее заставил человек, лишенный бицепсов свирепых и
      образцово-показательной брюшины, совсем неопытный
      парнишка-книгочей.
      - Ты чего, что-то не так?
      - Нет, ты молодец, молодец, Алешенька.
      Через неделю пришло время забирать Стасю и они
      поехали вместе, все на том же "Урале", зеленом лягушонке.
      Валера в люльке, а Леша на скрипучей, неласковой беседке, да
      и то лишь благодаря исключительной работе на сжатие,
      кручение и разрыв резинового, в живот ему с остервенением
      необъяснимым всю дорогу отчаянно и злобно целившего
      черного кольца.
      И вновь не повезло серьезной, целеустремленной,
      хорошей девочке (библиотекарем решившей стать) Анастасии.
      Не доехал Алексей до больницы.
      - Эй, ты, - лихач рыжеволосый прокричал, у старого
      вокзала тормозя, осаживая вдруг свой трехколесный вездеход,
      - никак твоя электричка.
      Короче, не увидела, в глаза не заглянула, и ныне в
      растерянности совершенной пребывает, после того, как два
      семестра, борясь с чудовищной зевотой, не сыну, а мамаше
      смотрела честно в рот. Доценту Ермаковой Галине
      Александровне.
      А, может быть, и наоборот, кто знает, в приятном
      состоянии, что характеризует превращение невинной толики
      таежного высокомерия в непреходящее и всеобъемлющее
      чувство превосходства над публикой нелепой городской.
      Ну и ладно.
      Итак, зеленая пыльная электричка уже ждала Алешу
      на перроне, без всякого стеснения, цинично, приглашая из
      тамбура зловонного прощальный кинуть взгляд на девочку
      Валеру, которая бежать во след стучать начавшим буферам,
      конечно же, не пожелала, зато успела нахально и бесстыдно
      подмигнуть.
      Адью.
      Гуд бай.
      И тут, как будто бы, сама собой напрашивается точка.
      Двадцать шестого августа Валера вернулась в
      Южносибирск, в привычный круг знакомых рож и глаз, в тот
      самый, где представление о ней, как о любительнице игр
      опасных и ощущений острых давно уже сложилось, бытовало
      и после неприглядного скандала, оргвыводы имевшего
      известные, определенно, не подлежало пересмотру.
      Значит так, двадцать шестого августа она вернулась, а
      третьего уже, представьте, сентября, ее, шалунью,
      захмелевшую слегка на именинах развеселых подруги милой
      Иры, не то галантно проводить пытались, не то во двор глухой
      нечаянно завести два наглых лося белоглазых, братишки
      Ивановы, в ту пору, впрочем, еще не смевшие персты ломать
      и длани тонкие крутить прекрасным дамам, во тьму
      несоглашавшимся идти походкой легкой. Первые, заметить
      следует, в сибирском нашем далеке обладатели незабвенных
      полуботинок "Саламандер" на каучуковом ходу.
      Но ничего им не обломилось. Ни старшему,
      гладколицему и очень простому, еще месяца два Валере
      досаждавшему ночными телефонными звонками, ни
      угреватому уроду младшему, желтозубому дегенерату,
      однажды подловить ее сумевшему в нелепом месте на
      Гагарина, где часовая мастерская соседствовала с женской
      консультацией.
      Да, кое-кто обманулся той осенью, не только парочка
      жлобов, но и субчики потоньше, понаблюдательнее, и те
      поверить не в силах оказались в возможность внезапной
      перемены характера девицы такой общительной, невероятно
      бойкой, и от того не одному обиженному чудилось, что
      смесью жуткой гнева и презрения волокна миокарда, напитав
      столь многих праведных сердец, плутовка Лера решила просто
      осмотрительнее стать, иначе говоря, подлей, хитрей и
      вероломней.
      На самом деле, девочка Валера изменилась весьма
      своеобразно. Некоторый прилив доселе ей не свойственной
      совсем мечтательности, она таким ехидством замаскировала,
      такой насмешливостью скрыла, какую, право, не будь она
      милашкой красногубой, умевшей брючки синие "Монтана"
      эффектно в сапожки на шпильке итальянской заправлять, ей
      не простил бы, нет, никто и никогда.
      Раз в десять дней примерно, случалось даже чаще, из
      ящика почтового вместе с "Южбассом", унылым, желтым,
      неприглядным, (несвежим, в общем, еще до подписания в
      печать) Валера извлекала конверт с квадратиком условной
      марки, гашеной суровым дегтем черным томского почтового
      штемпеля.
      (Невероятное явление само по себе, между прочим,
      ибо до той поры лишь домоуправление состояло в переписке с
      жильцами из номера второго по Кирова, 17а. Тов.Додда имел
      обыкновение мордатый пергидрольный аноним ежеквартально
      бумажкой бесстыдно озаглавленной "перерасчет" уведомлять
      о своих вечных и прискорбных неладах с арифметикой.)
      Итак, конвертов белых пермской фабрики "Госзнак" с
      ландшафтами цветными любимой родины знавать еще не
      приходилось стальному ящику с тремя отверстиями круглыми
      и надписью фабричной "Для писем и газет".
      Cтеснительный отличник, улыбчивый молчун,
      биофизик вдумчивый, Алеша Ермаков, он оказался
      однолюбом.
      Послания его, как и речи, и это очень нравилось
      спортсменке бывшей, пространностью особой, многословием
      не отличались, и тем не менее, именно они питали,
      постоянным делали ощущение чего-то славного, смешного,
      необычного, то чувство, которое Валере случалось всякий раз
      переживать, когда она из коридора светлого беззвучно
      проникала во мрак таинственно подсвеченной лаборатории
      химической.
      Почти всегда это были открытки, но не цветы, не
      зайчики, не флаги красные над башнями кремлевскими, нечто
      (впоследствии он рассказывал, как заходил в старинный
      книжный магазин на улице горбатой и, повинуясь импульсу