однажды выкатились, хоп, шары полтинники-червонцы.
      Иным заблудшим, непутевым душам почудилось
      прищурился бюстяра, косит ехидно, вот-вот плюнет на все
      высокое собрание, а Виктору Михайловичу простым и
      строгим взгляд явился, живой с живым и впрямь заговорил.
      - Задача архиважная, товарищ Макунько.
      - Решим, - заверил волейболист и конькобежец,
      рабоче-крестьянский свой поправил головной убор, широкий
      пояс затянул и вышел, работать, действовать решительно и
      быстро.
      То есть, конечно, не без этого, в начале самом
      сомнения кое-какие были, просматривалась пара, тройка
      версий, но очень скоро ложные отпали и, собственной гордясь
      и правотой, и прозорливостью, шел к ордеру на обыск и арест
      старлей, спокойно, грамотно и четко разрабатывая связку
      Ким-Закс.
      Признаться, правда, политикой не пахло, рукой
      Моссада, деньгами ЦэРэУ (жаль, но не все же сразу) пьяным,
      циничным хулиганством отдавало происшествие (на почве,
      сомнений никаких, обиды личной и амбиций непомерных),
      хотя, кто знает, кто знает, что может вскрыться,
      обнаружиться, когда припертый к стенке уликами Ванюша
      Закс сознается во всем, заговорит.
      Ведь кто-то надоумил, подал идею чудовищную
      кощунственного плана мщенья. Слабохарактерный,
      безвольный, недалекий Закс (таким лепился образ Вани со
      слов Устрялова, Васильева, его товарищей, знакомых,
      педагогов) сам вряд ли мог решиться, в одиночку задумать и
      злодеянье гнусности подобной совершить. Кто за его спиной
      стоит, с какою целью манипулирует обиженным,
      запутавшимся в жизни, бывшим вторым секретарем и
      президентом дискоклуба? Не Ким ли, Игорь Эдуардович?
      Студенческой дружины командир, организатор секции
      спортивной "Черный пояс"? Ах, как хотелось Виктору
      Михайловичу за шкирку взять указанного юношу, за коим
      числилось, похоже, многое - и вымогательство, и спекуляция,
      и вовлеченье в проституцию, да-да, но он исчез. Ни раньше и
      не позже, именно тогда, когда поставил галочку в блокноте
      лейтенант - пора. Исчез, два дня назад из общежитья вышел,
      направился на консультацию по высшей математике, но по
      дороге слился с местностью. Пропал.
      Дома, деревья, гаражи, заборы - предметы пребывали
      на своих местах, безропотно путь следования краткий
      обозначали, а Игорь Эдуардович отсутствовал. Полдня
      напрасно сбивая с ритма сердца преподавателей основ анализа
      и матстатистики, гулял метр восемьдесят два в козырном
      чепчике по коридору, знакомился со стендами, заданья изучал
      самостоятельные и методические указанья к ним. Потомок
      шелестел листвой, ходил неплотным облачком по небу,
      пичугой серокрылой чирикал в кронах тополей, а вот лицом к
      лицу явиться, предстать не соглашался ни за что.
      Досадно, огорчительно, что предпоследний
      оперативный пункт не отработав, приходится переходить к
      последнему, важнейшему. Но, может быть, сам график был
      слегка неточен, и эта несущественная, пустяковая
      перестановка, корректировка, всего лишь нужная,
      необходимая поправочка, внесенная, оправданная самою
      жизнью, и служит, в общем-то, лишь подтверждением
      правильности общей линии и стратегического замысла.
      В общем, спеша пожать плоды трудов своих, летел
      Виктор Михайлыч Макунько, неумолимо приближался к
      фасаду главному с фронтоном, ложными колоннами и
      башенкой нелепой (дотом-дзотом системы раннего
      оповещения то ли ПО, то ли ГО на крыше). А корпус номер
      один ЮГИ сиял, то есть густая тень на репутации доселе
      безупречной вовсе не мешала зданью институтскому глядеть
      на солнце беззаботно, светиться, сверкать слюдой фигурных
      рам и даже с рейсовыми, урчащими на площади ЛиаЗАми
      иной раз перемигиваться без смущения.
      Вот так.
      Но осечки, сбоя, на сей раз не должно быть. Сто
      процентов. Способностью проникнуть в психологию
      подозреваемого гордиться мог заслуженно товарищ
      лейтенант. Он сам в 15.10, оставив внешнюю распахнутой, а
      внутреннюю чуть прикрыв, через двойные двери в кабинет
      профессора и ректора вошел, и тут же пять черных точек
      всего-то успела стрелка отсчитать часов стенных, за четверть
      часа до назначенного срока, впорхнула излучавшая все, что
      положено особе, причастной к делу государственному,
      барышня при папке коленкоровой "на подпись" и доложила
      носиком напудренным, но внятно:
      - Он здесь.
      - Давайте, - распорядился лейтенант, хотя, казалось
      бы, кивнуть, отмашку дать, уместно было бы,
      приличествовало в данной ситуации самому Марлену
      Самсоновичу, присутствовавшему, не удалившемуся гордо и
      брезгливо, сидевшему, пусть и не на привычном месте в
      центре под поясным портретом (масло, холст) высоколобого
      калмыка без кепки, но в пальто, однако здесь же, сбоку у
      приставного столика с моделью экскаватора шагающего, и,
      тем не менее, неловкости не ощущая ни малейшей, шесть раз
      почти что член-корреспондент не вздрогнул, не пошевелился
      даже.
      Боялся, может быть, услышать:
      - А вас я попрошу покинуть помещение.
      Но наш уполномоченный был благородным
      человеком, офицером, и слово данное умел держать.
      Рад стараться! Никак нет! Су-жу Со-му Со-зу!
      Но он не пожалел, не пожалел о молчаливом
      соглядатае, свидетеле, дышавшем в ухо Ване Заксу.
      Ведь запираться стал Госстрах. Признал, что был
      обижен, не отрицал, что горькую не в меру пил и планы
      строил мщения, то есть восстановленья справедливости, был
      подведен, поставлен, вроде бы, перед необходимостью и
      неизбежностью чистосердечного признания, но у черты
      последней малодушно замирал, писал, де, письма, разговоры
      вел, интриговал даже, переизбранья, кооптированья
      добивался, но гипс не портил, подобных мыслей не имел, все
      это оговор, ошибка, недоразумение, враждебных сил
      чудовищные козни и ложь нелепая лиц недостойных не то
      чтоб в комитете заседать, а просто звание студента гордое, тем
      более, доцента, преподавателя носить. Подробности хотите?
      Не-а. То есть, конечно, с удовольствием, охотно, про
      заговор послушать - мы всегда готовы, но прежде Иван
      Робертович, голубчик, дорогой, надо бы груз с души тяжелый
      снять. Ведь каждый может оступиться, под чуждое влияние
      попасть, я понимаю, жизнь сложна... и искупить ошибку
      можно, определенно, уж поверьте, только... только одним.
      Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной
      зачтутся.
      Так говорите же, черт побери, на что и как вас
      сионизм подбил.
      Э... мэ...
      Непониманье, бездна, пропасть, от счастья, от
      взаимности, приязни в миллиметре. Да...
      И вот, когда уж истекал второй тоскливый час
      бессмысленной, нелепой канители, Марлен Самсонович,
      молчавший, синевший, зеленевший, багровевший по мере
      наполнения лоханок и пузыря небезразмерного продуктами
      обмена, нетерпенья гневного, вдруг в свою очередь иерархию
      взаимной подчиненности нарушил и рявкнул страшной
      лекторскою глоткой:
      - Встать! Хватит! Отвечай по существу!
      И задрожал Иван, и оторвал глаза от тусклой без
      ухода должного латуни прибора письменного юбилейного, и
      посмотрел в лицо сначала рыжего, скуластого перед собой,
      затем землистое с набрякшими подушечками, жилочками
      справа, и понял, с ясностью трагической увидел, осознал
      разлюбят, еще мгновенье и поставят крест, забудут, замкнутся
      эти люди русские, к которым он стремится всей душой, всем
      сердцем, если сейчас же, наконец-то, он не уступит,
      немедленно не сделает навстречу шаг... у-уу.. у-уу... и слезы
      чистые на гладкую столешницу упали и сил их не было
      смахнуть.
      - Не помню просто... пили мы в тот день с утра...
      - А ключ где взяли? - в ответ сейчас же потеплел,
      смягчился, вселил надежду голос лейтенанта.
      - У Кима дубликаты есть... У Игоря... от всех дверей.
      ИРКА
      А люди исчезали. Да, да, не только начальник
      дружины добровольной института горного Игорь Эдуардович
      Ким, насвистывая на ходу, весь воздухом сквозь губы вышел,
      рассеялся в пространстве, утек за горизонт мелодией задорной
      и там затих, пропал и Сима Швец-Царев, мотивчиком ли
      атмосферу уплотняя, или же мыслью полируя древо, се тайна,
      но факт, что не звонил, рукой громилы дверь сотрясая, не
      орал: - "открой, достану так и так" , не слал гонцов, не
      прятался в неосвещенной арке, короче говоря, в тревоге
      величайшей, в сомнениях и беспокойстве страшном, уж третьи
      сутки держал Малюту Ирку, свою голубку непутевую.
      Весь день подачи заявленья мерзкого ждала ответчика
      истица. Уж полный совершая кругооборот, портвейн почти
      что весь, пламень малиновый из емкости початой, ноль-семь
      литра, глоточек за глоточком в горло проскочил, сморил,
      излился струей горячей после пробуждения, допит был, слит
      опять, ночь наступила - время белую глушить, сукровицу и
      слезы размазывая по лицу, а милый так и не явился по ряшке
      двинуть кулаком, ногами тело белое взбодрить, неужто в
      шутку не вкупился, озлобился, замкнулся, к другой печаль
      унес... так и отъехала к полуночи Ируся одна на свете
      одинешенька, в тарелку, правда, растрепанную, буйную не
      уронила, как в кино, на пионерский пластик щеку опустив
      землистую всего лишь.
      Эгм-эгм. Фьюить-фьюить.
      А Сима что? Он торговался. Царева пытался
      урезонить Швец.
      - Пять тонн, ты че, блин, Вадя... да, где ж, я столько
      бабок наколупаю?
      - Ну, три давай, и два десятка синек, - над младшим
      издевался старший, свист со слюной, а смех клубками дыма из
      пасти вылетал.
      Хе-хе.
      А с потолка свисали зубья, сталактиты, соски
      неведомого млекопитающего. Исчерченные, разукрашенные
      когтями твари сдохшей, стояли стены досками стиральными,
      венчал пещерную эстетику полупустого холла ресторана
      высшего разряда "Южбасс" - швейцар, Андрей Арсентьев,
      вышибала, беседовавший через цепку с лихими девками, что
      пересемывали с той стороны дверей стеклянных.
      - Ну, ладно, сколько у тебя сейчас найдется,
      отфыркав, отсморкавшись, спросил в конце-концов (все ж
      снизошел) братишку брат.
      - Есть штука, самое большое.
      - Хм...
      - Вадя, подожди, есть еще...
      Кочерыжка, штучка по руке из сплава легкого,
      легчайшего, не то что там "Наган" или "ПМ", в карман
      положишь и не чувствуешь, наоборот, летишь, поешь, ах, черт
      возьми, жеребчик дыбом выбит под бойком, орел на щечке
      ручки деревянной и словом АЭРКРЮМЭН украшен ствол
      короткий. Идешь, тихонечко шуршишь подкладкой и гладишь,
      и трогаешь прохладный спусковой крючок, и щелкаешь
      предохранителем, когда совсем один, а то стоишь и тихо-тихо,
      как слепак, читаешь надписи нерусские подушечками пальцев.
      ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС.
      Револьвер. Его привез из экспедиции таежной,
      сокровище, награду, за лето, проведенное с пудовым
      рюкзачищем на горбу в компании отпетых, забубенных
      алкашей мужского пола и нимфоманок, понятно, женского,
      посланцев партии геологической Северосибирской, Сережа
      Карсуков, сосед и одноклассник Жабы.
      - ... ну, знаешь, самолет... немецкий, у наших не было
      таких... не веришь?... двери, как у "Волги", ну, прямо так и
      открываются чик-чик... и вроде как двигун не спереди, а
      сзади... да, точно говорю, винт весь погнутый, он, как
      обычно... а двигатель, слышь, точно за кабиной...
      Привез, а от отца, крутого мужика, забойщика
      угрюмой шахты "Красная Заря" в высокой стайке прятал
      Цурканов.
      В неделю раз, другой, когда отец на смене был, а мать
      в деревню уезжала с автолавкой, брал, уносил домой, садился
      у окошка в огород, откидывал послушный барабан, любовно
      смазывал, расстреливал, за шифоньером укрываясь, горку,
      трельяж скрипучий, родительское свадебное фото, и день, и
      ночь икавшие уныло ходики, ну а навоевавшись,
      нащелкавшись, в тряпицу заворачивал опять и уносил на
      место.
      - А где патроны-то?
      - Да не было, вот крест, три раза приходил туда, как
      будто белки выели.
      И никакие не подходили. Калибр тридцать восьмой,
      как много лет спустя понятно стало Жабе, ясно, девять
      миллиметров, такой же точно у "Макарова", и по длине, что
      надо, но фланец, невезуха, держать не хочет, еще бы, система
      то другая совершенно.
      И с самолетом, кстати, все стало на свои места.
      - Немецкий? Быть не может, откуда здесь? Другое
      дело, я, правда, сам не слышал от Витали, но кто-то говорил,
      что парни из его отряда томского однажды находили
      американский, из тех, что через Аляску в войну перегонялись,
      ленд-лизовские. Тоже, видно, падали... А что? Они нам, вроде,
      ни к селу, ни к городу, или какие перемены намечаются?
      Подарок Картеру? Мухамеду Али? Тогда найдем какой
      нибудь...
      - Смотри, доболобонишься, баклан... - не стал в
      подробности вдаваться Жаба. Руку пожал, напутствовал
      комиссара сводной поисковой группы Вадима Сиволапова, не
      осрамись там с партизанскими реликвиями, свидетельствами
      зверств колчаковских и доблести красноармейской на слете
      всесоюзном.
      Держи, мол, марку, честь не урони. И все.
      Да, скрытен был, немногословен вождь
      комсомольский. И осторожен, осторожен, как животное.
      Ведь вся деревня знала, уверенно сказать бы мог
      любой жиган чушковский кому досталась пушка, бесценный
      сувенир, а Цура так и не сознался, даже в момент отчаянный,
      когда они с Олегом Сыроватко первыми из переулка
      выбежали к пятачку, где в луже крови черной, освещенный
      уцелевшей левой фарой, сидел, качаясь, готовясь только
      отойти под лай водителя автобуса паскудный, Муса
      Хидиатуллин, а Карсучок, смешной, счастливый пассажир, в
      пыли у смятого крыла вместе с "ковровцем" (с виду целым,
      хоть бы хны) уже беззвучно холодел.
      - У тебя? - белками поражая круглыми, Сыр
      проглотил последних пару букв от бега и возбуждения,
      дыхание теряя.
      - Вчера забрал, - своею порцией фонем едва не
      поперхнулся Жаба, - как раз вчера.
      И перепрятал в ту же ночь.
      Эх, надо было лучше.
      Ну, скажем, в грязные трикухи завернуть, потуже
      завязать и бросить на дно на самое (да, в жизни Светке
      никогда не опростать) в дурацкий ящик тот плетеный, что за
      стиральною машиной. Или в пимы засунуть, с в бумагу
      стертой пяткой и изведенными совсем на скрип крещенский
      черными носами, их - в непрозрачный полиэтилен и в самый
      дальний угол антресолей, коробками заставить с дачной
      мелочовкой, мешками под картошку, капусту завалить. Разве
      нашли бы?
      А так, первое, что взору Игорька открылось, когда он
      через фомкой разлученную с проемом дверь вступил в свою
      поруганную, оскверненную квартиру, была коробка из-под
      сандалей чешских "Ботас", валявшаяся в центре комнаты,
      среди разбросанного, жалкого в уродливом, циничном
      беспорядке белья и шмоток ношеных.
      Забрали, суки. Гады, говнюки.
      Но если... Если бы лежал родимый - фиг-найдешь, в
      углу цементом пахнущем на антресолях или на дне под
      ворохом нестиранного с года прошлого тряпья, разве бы мог,
      он, Игорь, не часто, но иногда, когда подкатывала к сердцу
      сгустком черным угрюмость, злоба беспросветная, на
      заседанье собираясь, гантели откатить и из-под стопки
      шерстяных носок извлечь трофей, откинуть барабан, крутнуть,
      вернуть на место, перещелкнуть предохранитель и бережно в
      карман пиджачный внутренний бесценный всепогодный
      отправить талисман?
      Никогда.
      Никогда, в президиуме сидя, не смог бы он тогда
      улыбкой благосклонной согревать, ласкать болотным
      взглядом бородавчатого полоску белую на черепе оратора,
      ложбинку бритую за ухом трепача на идеальном для выстрела
      навскидку расстоянии.
      Нет, нет, не мог.
      За этот, ни с чем несравнимый, обалденный кайф
      прицельной планки воображаемую горизонталь с пупочкой
      мушки совмещать и, задержав дыханье, плавно-плавно,
      мягко, как это только можно сделать в сладком забытьи, сне
      наяву, прижать железный спусковой крючок к защитной
      скобке, едва не отдал честь семьи, и репутацию, и будущее
      самое болван, кретин и недоумок Сима Швец-Царев. Конечно,
      загорелся он, едва лишь показали дураку пустую безделушку
      без патронов, Кольт настоящий, и сдался, каких уж ни были
      зачатков разума лишился и согласился, взялся не только
      спрятать у себя заем, но и продать неправильное, меченное
      барахло.
      Но, впрочем, хорош и Жаба, в миг долгожданный и
      неповторимый, когда он на колени мог поставить буквально
      всю династию от бабки до внучка и требовать чего угодно,
      смешной зверюга черноглазый тимуровца, неловко так
      ладошки мявшего под коридорным абажуром розовым, не
      выпроваживает вон тычком ручищи волосатой в спину, нет, в
      комнату к себе ведет и долгую имеет с ним беседу.
      И ждет потом звоночка телефонного, нечаянной, быть
      может, встречи, надеется, на слово полагается бродяги,
      пообещавшего найти, узнать, куда уйти мог
      нефигурировавший в заявлениях, незафиксированный в
      протоколах предмет из легкого металла с вращающимся на
      оси подвижной в окошке неразъемной рамы барабаном.
      Ну-ну.
      Вот вам отгадка детская загадки для доброго десятка
      разведенных жизнью по разным кабинетам, но одинаково
      взволнованных товарищей, что даже не открывшись столь
      напряженно искавшим подобие какой-нибудь хоть логики
      умам, позволила, однако, к неудовольствию одних и вящей
      радости других все сохранить, как есть.
      Ага.
      А пушка? Она, собственно, лежала, валялась по
      большей части в бардачке, воняющем дорожной пылью
      отделении рыдвана симкиного, малолитражки битой, хозяин
      коей в отличие от бывшего владельца многолетнего вещицы
      из арсеналов армии воздушной, с теченьем времени все
      меньше склонен был таиться, прятаться, стесняться, то есть,
      признаться надо, так обнаглел с весенним пробуждением и
      перевозбуждением системы эндокринной, что пару раз уже
      случалось, даже тыкал людей совсем малознакомых:
      - Он не заряжен, гы-гы-гы, - ствола обрубком в бок.
      В общем, возможно, во-время, по-родственному брат
      Вадим изъял у младшего, ей Богу, идиота дуру, избавил он
      неснаряженного механизма:
      - Крючок что надо... Пойдет, давай сюда, - короче,
      посидели плечом к плечу, поговорили Швец-Царевы о том, о
      сем, на вид товарный потерявших пару лет назад сидениях
      передних "Жигулей", и по рукам.
      Вадим, тюфяк, который проиграет сегодня же
      хлопушку в карты, вернулся к хлебному вину в кабак, а Дима
      поскакал, помчался сшибать, выпрашивать, набрать во что бы
      то ни стало к полудню завтрашнего дня не много и не мало
      полтора куска.
      Да, господа, не кинулся, речь уснащая поэтическими
      оборотами, просить руки своей кисули, пинками выражать
      судьбе покорность, готовность пуд соли и фунт лиха
      разделить. "Агдамом" - жидкостью для снятия мигреней,
      разглаживанья преждевременных морщин и обесцвечиванья
      гемотом, им даже пренебрег, и в результате горемыка Ирка
      наедине с народным средством безотказным нахрюкалась
      опять, вновь набралась, нарезалась, надралась, а утром в
      таком очнулась ужасе и страхе, что булек пять всего отмерив
      чаю горького, собралась и поехала (впервые за неделю целую)
      в свой институт (и не судебно-медицинскую пройти там
      экспертизу), а лекцию прослушать доцента Кулешова о
      внутреннем строеньи тела человеческого.
      Не помогло.
      Неконтролируемое введенье в организм продуктов
      органического происхождения, разнообразие сосудов, путей
      проникновения и дозировки, последних дней безумства
      настолько радикально размягчили вещество в коробке девки
      черепной, что лапушка, убей, а вспомнить не могла, она ли,
      часов всего лишь тридцать тому назад утехам предавалась
      непотребным под щурившейся неприлично на небесах луною,
      потом дыханием тяжелым туманила патрульным очи, и,
      наконец, писала заявление, в шинели милицейской у батареи
      сидя?
      И спросить, проконсультироваться, пусть из намеков,
      обиняков неясных заключить, понять, она ли требовала в
      самом деле:
      - Несите в сад, гвардейцы. Хочу в пруду купаться, как
      графиня,- просила ли шершавым языка кресалом о небо
      чиркая:
      - Найдите его, мальчики, - качала ли злорадно
      головой:
      - Он, Сима, Дима Швец-Царев, - определенно,
      положительно, ну, просто было не у кого.
      Вот если бы любимый обнаружился, ее, заюлю,
      ждущим, поджидающим в подъезде с кастетом или кулаком
      хотя бы уж, обернутым для сохранения костяшек
      легкоуязвимых мохеровым шарфом, все прояснилось бы
      мгновенно, и контур, и объем, и цвет тот час же обрело.
      А так, увы, в пространстве малонаселенном она
      плелась, не в силах отличить горячки белой смутные знаменья
      от омерзительной реальности, лишенной узнаваемости,
      затуманенной продуктами переработки забродивших ягод. И с
      каждым шагом, метром и верстой все гуще, все безнадежней,
      непроглядней становился мрак за белой, потерявшей
      гладкость и преждевременно жирком подернувшейся спиной
      девицы безрассудной.
      Господи, ах, кабы об этом исчезновеньи целых суток
      из ватного сознания Малюты два шалопая гнусных знали,
      Вадим Царев и друг его, приятель, дежурный офицер
      центрального отдела УВД Андрей Дементьев, не беспокоясь
      ни о чем, точнее, думая лишь как на лицах подлых серьезность
      подобающую сохранить, продать они могли бы Симе, от
      страха оказаться зэком готового на все, то самое, рукою
      пьяной идиотки, наклон чередовавшей с правого на левый
      беспорядочно, писаное заявление. Кое, кстати, не могло
      считаться таковым, то есть бумагой официальной, поступками
      и намереньями способной управлять лиц, облеченных властью
      и наделенных полномочиями. Поскольку весельчак Андрюша,
      допросом голой бабы насладившись, детали все обсмаковав,
      не зафиксировал, как того требуют устав и долг, бумаги
      поступление в журнале соответствующем. Входящий номер
      сэкономив, листочек дважды перегнул и положил в карман,
      под серое х/б упрятал кителька. Ну, а с зарей, освободившись
      и сдав дела, дошел до автомата телефонного ближайшего и
      неожиданным звонком развеял метаболизма утреннего тягость
      врачу команды первой лиги Вадиму Швец-Цареву.
      - Вадян, не хочешь ли стрясти с сыночка Симы
      тысчонок пару на пропой?
      Не знали, не ведали затейники, как им судьба
      благоволила, и вынуждены были потому мозгами
      пораскинуть, поработать, чтобы решить, как потаскуху
      нейтрализовать наверняка.
      А потаскуха хотела, то есть ее как приступы пульпита
      частые, желание одолевало, подкатывало неодолимое скорее
      же, скорей, увидеть Симу, в глаза зеленые взглянуть и
      восторжествовать, или же сникнуть, опустить головку, но от
      навязчивого бреда освободиться, отделаться раз и навсегда.
      Звонила ему в среду дважды - не застала, хотела
      завалиться в "Льдину", но вновь со счета сбилась, запуталась в
      стаканах и задремала в ванне, уснула, гуманно вместо
      пароходиков пустив в естественной стихии поплескаться
      снова куски-кусочки заглоченной без предварительной работы
      челюстей и языка, рыбешки, сайры тихоокеанской из банки
      металлической.
      Ну, а четверг, ах, Господи, сулил ей, наконец,
      чудесной встречи долгожданное мгновение, ибо, благодаря
      счастливому стеченью обстоятельств, Малюта лишена была
      возможности нажраться раньше времени. Марина Воропаева,
      медичка-одногруппница, ее зазвала после уроков в гости на
      камешки взглянуть. То есть, отвлечься, заглушить тоску и
      скоротать часок, другой (покуда влажная уборка превращает
      заведенье общепита в вертеп, гнездо порока), бокальчик
      сушнячка всего лишь при этом накатив.
      - Сережки, два колечка, цепка... - смешно и быстро
      тараторила Марина на ходу.
      - Длинная? - Малюта, пусть вяло, но демонстрировала
      к жизни интерес, как видно, стойкий, и это несмотря на ужасы
      и мерзости ее.
      - Ага, - тряслись волосики бесцветные в ответ, - до
      сюда вот.
      - Ты че, все в бигудях и спишь, - на раздраженье нерва
      зрительного неадекватно реагировал язык запойной Ирки.
      - А разве некрасиво? Мне локоны идут.
      Жила Марина рядом с институтом. За рощей
      кировской березовой, резную русскую листву которой
      воспитанники детсадов днем сотрясали криками безумными, а
      вечерами, готовясь к бою, молча раздвигали угреватыми
      носами учащиеся школ и ПТУ района. Два шага, идти минут
      пятнадцать.
      Итак, сережки, два колечка, цепка. Еще одна невольно
      нам открылась слабость, цветок в букете, малинки чудные
      пупырышки в мисочке с черными дробинами смородины.
      Любила девушка округлость пальцев пухленьких
      подчеркивать и шеи белизну, ключицы мягкие изгибы
      оттенять продукцией пошлейшей ювелирной.
      Причем, имея деньги на изведение, пусть не литрами,
      но все же порчу крови продавщицам магазина специального
      "Кристалл", в котором рядом с бархатом витрин,
      соседствовала кожа портупеи постового с "Наганом" на
      шнурке, предпочитала Ирка золотишко брать, ну, скажем, у
      Маринки Воропаевой. Сомнительного, будем откровенны, да,
      происхождения цацки, зато куда дешевле и в кредит. То есть с
      задатком, а то и без него, и с длительной рассрочкой, это уж
      как правило.
      Собственно этим-то и заманила Воропаиха.
      - Да, ну, не важно даже, мне бы только знать, что ты
      возьмешь. А деньги хоть когда, на той неделе, если сможешь
      половину, а остальное в июне можно даже.
      - Лишь бы понравились тебе, - повторяла она, ведя
      тропинкой рощи городской Малюту к дому. Туда, где
      щеголихи, в крахмальных кружевах березы, сдавали караул
      одетым в робы серо-зеленые б/у, высоким тополям, к полоске
      пыльного, щербатого асфальта с названьем улица Лазо.
      Как-будто ничего живет Маринка, когда к ней не
      заявишься - в квартире никого, фатера вроде бы, что надо,
      однако, фиг, гульнуть по-настоящему нельзя, ибо под вечер
      неизменно, на гвоздик свой повесив респиратор и душ приняв
      с казенным мылом, мать Воропаихи приходит, мастер
      режимного завода "Авангард". Сегодня, впрочем, сечь стрелки
      часовой клюющий носик не было нужды:
      - А выпросила два дня отгулов и к сестре уехала в
      Новокузнецк.
      Все удивительно сходилось, одно ложилось к одному,
      и не спешить с деньгами можно, и есть бутылочка
      "Ркацители , и мать уехала надолго. Как странно. Не смущает
      гладкость? Или нормально? Ешь да пей, иди, если ведут?
      Короче, видя, что на мозги Ируси полужидкие
      рассчитывать нельзя никак, знак ей послало Провиденье
      милостиво простой и грубый. Когдя подружки проходили под
      черными балконами панельного урода номер 9 по улице Лазо,
      к седьмому направляясь, пальчики детские разжались и
      пакетик полиэтиленовый, наполненый неаппетитной взвесью
      пемоксоли в растворе порошка стирального, с четвертого
      (двенадцать метров разгоняться) этажа под ноги Ирке ухнул.
      Жах!
      И освежил ей юбку, блузку и лицо.
      Ой, мама.
      Вот тут бы кинуться наверх, заставить стуком,
      страшными угрозами бандитов малолетних дверь отпереть,
      дождаться папы с мамой (или найти их в кухне у соседей), и
      страшный закатить скандал, чтоб экзекуции суровой
      насладиться справедливостью.
      А после, на часы вглянув, товарке бросить:
      - Давай уж завтра.
      И на автобус, на автобус.
      Не тут-то было, секунды даже не дала Марина
      развинченному организму Ирки для отработки правильной