И сразу села на девятку, словно специально поданную
      к трапу, и покатила, поехала, любуясь грязными витринами,
      котами, тополями, торговцами колбой, и встречный ветерок
      спешил то о цветеньи плановом сирени доложить, то о поре
      горячей в чанах огромных плавить битум.
      Господи, как это просто, и непонятно лишь одно, что
      же мешало раньше, не дожидаясь приглашения ио, иа, иу,
      бумажки с красными строками и грамотно оставленным для
      дырокола полем слева, на все это подобье жизни плюнуть.
      Тьфу. Дура ты, Лера. Ну, это уж само собой.
      Итак, часу в четвертом, потном, пыльном, весеннюю
      голубизну на желтизну июньскую сменившего внезапно дня,
      вдоль жухлой зелени вонючим автотранспортом замученного
      прежде времени газона, от остановки автобуса "Завод
      Электромашина" к бессмысленно с утра на солнце
      пялившемуся большими окнами немытыми, ослепшему и
      задохнувшемуся Трансагентству шла девушка красивая,
      высокая в приятном тонком свитерке и джинсах голубых,
      беспечно уплетая эскимо на палочке по 22 копейки.
      Плыла, смешно подхватывала языком полоски
      расползавшегося шоколада, не думая и не подозревая, что
      серия приятных встреч и неожиданных свиданий через
      мгновений парочку каких-то продолжится, и новое, пленяя
      простой и непосредственностью родственной, в цепи
      появится звено:
      - Ты что, еще здесь?
      Стася. Кузина заносчивая и самоуверенная. Студентка
      библиотечного факультета Южносибирского института
      культуры.
      Везет, определенно, Лере, ее несет нелегкая сегодня
      от края к краю, от мерзко чмокающего порока к скрипучему
      невыносимо благочестию, без остановок, перекуров,
      колбаской-колбасой, пурум-пурум-пурум, с холодным
      завтраком в пути.
      Ах ты, морально устойчивое существо,
      высоконравственный до клеточки последней организм, только
      тебя, голубушка, сегодня и не хватало, с твоими взглядами
      "деваться некуда" и проповедью невозможной.
      Ну, чем порадуешь на этот раз?
      Да, кто бы мог подумать, что кровь родная, сестры,
      делившие когда-то мирно, полюбовно, делянки земляники
      конопатой на склонах солнечных у шестопаловских прудов,
      будут стоять друг перед другом с такими недостойными,
      позорными ухмылками, улыбочками на устах?
      Нехорошо.
      А ведь смешно сказать, Валерка не то чтоб
      радовалась, но с любопытством некоторым студентки
      появления ждала в расцвеченном иллюминацией, красивом
      желто-красном центре областном. Не то чтобы себя, кулему
      малолетнюю времен далеких, равняла с этой очкастой
      выдергой, но все же с симпатией какой-то, какую-то, быть
      может, занятную метаморфозу предвкушая.
      Кстати, из Томска возвращалась, не сомневалась даже
      ни минуты, что дверь ей, с глазами синими от удивления,
      сестра откроет. Ну, где ей жить, как не в пустующей зимой
      неделями квартире, не пропадать же, в самом деле,
      шестнадцати уютным метрам Лериным, прекрасной комнатке
      с окошком, словно специально для нее, для Стаси, выходящим
      во двор вечно украдкой разгружающего контейнеры
      коричневые магазина "Книжный мир".
      - Не, забоялась, что меня кормить придется, - папаша,
      как всегда был незатейлив, и в настроении отменном, - Да и
      ближе ей, вроде как, там. Через дорогу от общежитья
      институт.
      Ах, превратилась, превратилась, да, только не в
      подружку неуклюжую, но верную. Лягушкой обернулась,
      жабой, на материнский взгляд немой и долгий внезапно
      перестала натыкаться и расцвела. Уф, наконец-то, еще одной
      синенкой на свете больше стало.
      Шагают октябрята, стоят безмолвно пионеры и
      пароходные гудки гудят. Дочь героического бригадира
      Савелия Синенко, погибшего по глупости бухих мерзавцев
      мужиков на лесосеке, разве чета она соплявке, у которой не то
      чтобы фотопортрета нет раскрашенного (с доски почета
      переданного на вечное хранение) в квартире городской, у нее,
      простите, неизвестно, был ли хоть кто-нибудь вообще для
      черно-белой карточки доски вокзальной "Ты помоги милиции,
      товарищ".
      Вот так, вот так, то есть как-то само собой понятно
      стало, что девочке серьезной Стасе пришла пора за дело
      приниматься, ну, а удел известной шалаболки Леры, увы и ах.
      Впрочем, некоторые условности, конечно,
      соблюдались, кое-какая видимость, определенно, сохранялась
      до поры, до времени, а точнее говоря, до встречи идиотской
      мартовской. Господи, и почему их, правильных и яснооких,
      всех до одного так тянет в "Льдинку"? Нет, нет, да и заглянет,
      то недотрога вдруг какой-нибудь, нос выше головы, или
      чистюля, прищуренные глазки и губки - Боже-ж-мой. Чтоб
      праведного гнева огонь в душе не гас? Наверно, а зачем еще.
      Так или иначе, но, ах-ах, студентки симпатичные,
      особы поэтические, для торжества невинного с мороженым и
      пуншем гнилое, неподходящее для чистых душ возвышенных,
      наивно и время выбрали, и место. Второй этаж "Льдинки", в
      пору когда на третьем вот-вот начнутся танцы с водкой, а на
      первом блевотина с милицией и анашой.
      - Значит, вот как ты живешь?
      - Ага.
      Короче, презирала, избегала, мараться не хотела,
      стихи за томиком читала томик, в серебряной ладье над миром
      проплывая, в высокой рубке из слоновой кости, и надо же, ни
      раньше, и ни позже возникла в потной духоте от солнца
      спятившего, мозгов лишившегося четверга, и сразу, сходу,
      едва лишь, вслед за:
      - Здравствуй, здравствуй, - к ней повернула Лера свои
      смешливые глаза, допрос продолжила, дознанье, словно в тот
      раз на месте нечто упустила, не выловила что-то важное
      чрезвычайно (кость мозговую?) принципиальное из
      общепитовской, чем Бог послал разящей, гущи жизни:
      - Ты еще здесь?
      - А где же мне быть?
      - Как где?
      Надо же, мамочки, сколько серьезности, сколько
      немерянного превосходства всезнайки и зануды во всем ее
      нелепом облике. А, между прочим, доча, в такой вот
      бабушкиной блузке даже косые механизаторы к тебе в клуб не
      пойдут читать "Как закалялась сталь".
      - Как где? В Томске, конечно же.
      Что? Уж не поиздеваться ли она решила, ехидничать
      надумала подруга? Не много ли, ты, детка, на себя берешь?
      Жалеть не будешь?
      - Это с чего... с чего ты это взяла, лапуля?
      - Тоже мне тайна, да об этом вся Культура только и
      говорит.
      - О чем?
      - О том, что сын у Ермачихи женится против ее воли.
      ЖАБА
      Вот так. Сначала скромный невесомый
      восьмиугольник из тусклого металла белого со штампом "10
      грамм", потом такой же правильный геометрически, но уже
      толстый, бойкий, наглый - пятьдесят, качнулась стрелка и
      опускаться стала чашечка, еще шутя, подмигивая, дескать, да,
      если что, назад в любой момент, и вдруг, не алюминий
      мягкий, сговорчивый, сталь, сверкающая гирька, сотня, хлоп,
      за ней безжалостный, дурной бочонок - 250, и,
      наконец,абсурдный просто среди аптечного хозяйства мелких
      движений, вкрадчивых шажков, угрюмый, грязный, из
      овощной палатки прямиком притопал килограмм, упал и
      пригвоздил, лишь жалко звякнули цепочки и бесполезное
      уткнулось в небо коромысло.
      Баланс утрачен, смех и слезы, вселенское исчезло
      равновесие, швы разошлись, поехали, все поплыло. Увы.
      Но дано ли нам узнать, к кому прибыло то, что убыло
      здесь. Достойный ли человек вкусил плоды везения
      внезапного, необъяснимого и трижды благословил чудесный
      солнечный четверг?
      О, да. Еще бы.
      Ибо, едва лишь начал со дна поганый подниматься
      слой зеленой мерзкой мути, в минуту невеселую, что Лера
      встретила под сальною начальственной луной, в нелепом
      низком кресле сидя, на широком, заваленном газетами,
      унылыми брошюрами, томами ППС и карточками с нужными
      цитатами, столе заведующего отделом партийной жизни и
      строительства газеты областной "Южбасс" Ефима Кузнецова,
      задергался, заверещал, проглатывая даже паузу обязательную,
      дурацкий черный аппарат с кружком дырявым на самом
      видном месте.
      Зззззззззз.
      И пришлось отпрыску Ефима Айзиковича Толе
      бежать (сам боец агитпропа в это время года уже находился за
      лесом и рекой, то есть по доброй, сложившейся давно
      традиции в местечке дачном Журавли, за "Эрикой"
      выносливой дни проводил сиюминутным, суетным, всецело
      поглощенный, а вечерами с Идой Соломоновной о вечном, но,
      впрочем, тоже мелком и незначительном порассуждать ходил
      на бережок крутой Томи), да, вынужден был президент и
      дискжокей, оставив поздний завтрак свой (яичко всмятку
      желтой сытности томительное истекание из краем ложечки
      неловко рассеченного бочка) нестись в папашин кабинет, дабы
      унять, попрыгать неожиданно решившую, пластмассу.
      - Алло.
      - Анатолий?
      - Да, я.
      - А это тезка. Не узнал?
      Ну, как же, как же, конечно, и даже мысль шальная
      успела промелькнуть, да неужели же решилось и с Москвой,
      простили окончательно, готовьте сумки, аппарат и
      разговорник датско-русский, в балтийском клубе будете
      работать, уверены, с ответственным заданьем справитесь, не
      подкачаете.
      Ура!
      Да, Толин номер набрал в обкоме ВЛКСМ, в
      особнячке приятном двухэтажном под тополями, уже
      готовыми вполне сезон игры с огнем, со спичками очередной
      открыть, Анатолий Васильевич Тимощенко, недавний лидер
      молодежи институтской, нечаянная вечерняя беседа с коим
      вернула некогда, чуть было не утратившего в жизни
      ориентиры Кузнецова младшего, на путь единственный, но
      верный.
      - Собраться быстро сможете? Транспорт наш.
      Нет, не в столицу, на турбазу "Юность" пока что
      приглашал с командой Кузнеца Тимоха, за год работы в штабе
      молодежном, кстати, сумевший вырасти стремительно,
      инструктором простым весною прошлой начал, а ныне уж
      завотделом числился, входил в руководящую головку,
      молодец.
      Да, между прочим, кое-кто (нашлись, конечно,
      злопыхатели, не сомневайтесь) успех "тридцати трех и одной
      трети" на том незабываемом ристалище апрельском
      дискоклубов именно работой, влиянием, давленьем на жюри
      бывшего секретаря горного и объясняли. Ложь, что может
      изменить буквально пара слов каких-то, на ходу, в фойе, всего
      лишь брошенная в момент, в момент, когда кресало чиркало о
      кремень? Бессовестные сплетни, грязь. Просто отлично
      подготовились ребята, и в этом весь секрет успеха.
      И, кстати, приглянулись (позицией гражданственной,
      бескомпромиссностью, отвественностью) главному
      комсомольцу области Игорю Ильичу Цуркану. Собственно
      говоря, это он вчера, во время обсуждения программы
      культурной закрытия слета молодых рационализаторов
      производства о юношах, крутивших музыку задорную в
      последний вечер недавнего мероприятия и вспомнил:
      - А этих васьков из горного нельзя зафаловать?
      - Можно, - ответил тут же, на глупые раздумья,
      колебанья, губ шевеленье, подниманье плеч напрасно время не
      теряя, Толя Тимощенко, кивнул уверенно, надежный,
      солидный человек, готовность выразил, короче, устроить все и
      в полном соответствии, и к удовольствию всеобщему.
      За это, заметим откровенно, и ценил Тимоху Жаба,
      хозяин, и видеть потому желал бы рядом, то есть иметь все
      время под рукой. Сказал - сделал (как? что? - не важно) молча
      и в самом лучшем виде. Правильный парень, нужный, не
      хитроверткий падла, фуцан, зам по идеологии Раденич Костя.
      Колчак, швец-царевского клана выкормыш,
      племянник чей-то по их мусарской линии, казалось вот-вот
      свалит Жабу и в кресло сядет под знамя юбилейное,
      визировать входящие и исходящие начнет. К тому все шло.
      Царевская брала, пал тесть Цуркана, могучий Степан Андреич,
      и им самим шикарно некогда обставленные кабинеты чужих и
      неприятных ему новых владельцев принимали. Да. Как ни
      прискорбно. Да. А вот зять Кондакова, и как только этого
      (ействительно, возможно вследствие досадной нетерпеливости
      его мамаши на свет явившимся повадки и черты большого
      батрасьена не утратившим вполне) широкогрудого, без шеи,
      мастера по вольной борьбе, не звали за глаза, и тупицей, и
      дебилом, и валенком ушастым, толковей и сноровистее
      многих оказался.
      Конечно, надоумил тесть.
      - На твое место, говоришь, нацелился цыпленок? А ты
      его выше, через себя, Игорек.
      Сказал, тяжелым мельхиором поддел кусочек языка,
      застывший в искрящемся, горчицей смазанном желе, и
      рюмочку, проглоченную только что отправил догонять.
      - Понял?
      Определенно. Не просто выше, а еще и как бы в
      сторону, отвел угрозу навсегда. Ага. Позвал к себе перед
      началом самым отчетно-выборной компании и ласково бумагу
      из ЦК (конечно, и друзьям московским спасибо, как же,
      устроили) змеюге показал:
      - Сечешь масть, Константин? Местечко на область
      кинули в МГИМО. Хочу твою кандидатуру зарядить. Ты как?
      Ах, щечки вспыхнули, и был таков, сгорел наш
      гаврик.
      - Ну, все тогда, давай всю эту туту-муту оформляй.
      Здесь ворох, клин, на два мешка.
      Вот вам и Жаба, Игорек Цуркан, сын
      спецпереселенца, обхитрил, объегорил вохровское семя.
      Ловко.
      Не зря Степану Кондакову пришелся ко двору.
      Впрочем, в дом управляющего делами обкома партии брали
      примака из знаменитой ну разве крапивы буйством, да шпаной
      жестокой, деревни, давным-давно проглоченной Заводским,
      вкривь и вкось расползшимся районом города Южносибирска,
      Чушки, не за красивые глаза и ум недюженный, что притаился
      неприметный под бобриком борцовским, грозившим рано или
      поздно у переносицы сойтись с бровями. Нет, брали
      любезного за выдающуюся тягу, натурально за
      необыкновенную, особую, конфигурацию его балды, коя,
      хвала тебе, Создатель, покой душе неистовой Светланы,
      дочурки младшей Степана Кондакова принесла.
      И в кого мерзавка такой оторвой уродилась, никто
      понять не в силах был. Поверите ли, но лет с пятнадцати
      голуба загуляла. Да как. Еще семнадцати не стукнуло девице, а
      папка уж привез ей в первый раз с Кирпичной главврача,
      доставил, чтоб доктор позорных насекомых размножение в
      волосяных покровах полудетских приватно прекратил.
      Боже, Боже, так бы, наверно, и окончила свой век под
      лавками автовокзала, кабы не турнир международный на
      призы фарфоровые газеты "Труд". Спасибо, Провиденье
      смиловалось.
      Итак, зимою семидесятого, перед красавцем главным
      корпусом профилактория завода "Фибролит" торжественно в
      безветрии морозном опали флаги стран и близких, и далеких, а
      на матах праздничных цветных, в отстроенном недавно (на
      зависть всем на областные денежки) спортивном зале,
      сошлись, дабы поспорить за кубки в разводах кисельных
      голубых дулевских, захватов и подсечек мастера.
      А на трибунах поглазеть, позырить честные, открытые
      единоборства собралось (и кто им выдавал спецпропуска, и
      как хватило розовых картонок с куском угля на фоне
      шестеренки, тайна) все, что способно было только в центре
      областном стрелять глазами, вертеть частями тела
      выступающими и губки делать бантиком. Буквально
      оголилась передовая, "Томь" обезлюдела и опустел "Южбасс",
      без малого неделю не с кем было отдохнуть, потанцевать,
      словечком перекинуться согражданам, в наш город
      занесенным по личной или казенной вечной надобности.
      Да, событие незабываемое.
      Ну, а в центральной ложе, среди гостей почетных,
      блузоном желтым глаз ласкает Света Кондакова. Ух. И все
      болеют за чеха, блондина - сажень в плечах, а его земляк наш,
      черт скуластый Жаба, берет и делает. И венгра укладывает
      лихо, и соотечественника, братишку, из Нижнего Тагила.
      Короче, шансов не оставляет никому в своей говяжьей
      полутяжелой категории парнишка из Чушков.
      Герой, а финал чуть было не отдал болгарину. Чуть
      было не по плечо не оказался Христо Жихову на пьедестале с
      цифрами 3-2-1.
      Не может быть! И виной тому Светка Кондакова,
      выбравшая не чистенький, сверкающий средь снега красным
      пластиком призывным лоджий (на первом этаже за каждой
      шторкой одетые в спортивные костюмы стальные люди с
      медными глазами) чудесный корпус для гостей из стран нам
      братских, нет, под своды веток, лап сосновых, в синь леса
      углубилась девка, подкралась к подкрашенной лишь наскоро
      пятиэтажке, в дверь юркнула служебного подъезда, пока
      гремела пара мужиков небритых железом сеток с бутылками
      молочными буфетными, и затаилась.
      Заходит в комнату свою без двух минут турнира
      победитель, конечно же чтоб лечь и выспаться как следует
      перед последним, главным поединком, а его рука, пальчонки
      игруньи шаловливой за гусака, за беленького, цап, и он,
      веселый дурачок, мгновенно, оп, и в поросенка превратился
      розового, гладкого, ей-Богу, хрюкнет.
      И хрюкнул, кто бы сомневался, и мяукнул, и даже
      гавкнул пару раз, короче, не ошиблась Света, не обмануло, в
      заблужденье не ввело ее борцовское трико, заснула девушка в
      конце концов - лик просветленный, на сердце благодать, и
      юноша с ней рядом прикорнул, но не прошло и трех часов,
      кулак угрюмый тренерский сотряс дверь хлипкую, вскочил
      бедняга:
      - Слышу, батя!
      И в душ, то ледяную включит, то горячую, то голову
      подставит, то живот, и вроде бы взбодрился, но разве Тихона,
      волчару старого, обманешь.
      - Тебе сейчас расплющить нюхалку, паскуда, или
      попозже,- ааа-ааах, но хрящичек не хрустнул, не хлынула
      горячая в два ручейка, работа - заглядение, не зря Глеб
      Алексеич Тихонов, заслуженный, любимый всеми тренер
      федерации родной, остановился, щупальца разжал ни раньше
      и ни позже, тика в тику.
      Профессор психологии спортивной знал, понимал,
      еще бы, продолжит его дело Христо Жихов, без меры, без
      оглядки, едва опустит в партер, едва почувствует, что можно
      финал взять чисто, пойдет в ход локоть обязательно. Да,
      скромный, невыдающийся нос Цура, лишенный кислорода,
      сжатый, смятый здоровым бугаем из Пловдива такую бурю в
      удаленных от него изрядно надпочечниках произвел, что
      Жаба, законам всем природы вопреки, огромным стал,
      ужасным, страшным, и жалкими колечками рассыпались по
      полу трудовые Жихова очки, когда его лопатки вмял, вогнал, к
      ковру приклеил насмерть рассвирепевший бык чушковский,
      какой там руку, лезвие просунешь фиг, полмиллиметра
      обоюдоострых.
      Свободен.
      И злобы никакой, взял Тихона и в раздевалку внес, а
      тот бормочет, репа красная:
      - Ах, ты, сученок, раскидай, убить тебя, ублюдка,
      мало...
      С ума сошел мужик, совсем рехнулся. Но и Жаба
      молодец, хорош, с башкою мокрой, в куртешке легкой и с
      медалью вышел на крыльцо, зачем? какого черта?, да видно
      было так назначено ему.
      Стоит машина барская, "волжанка" - два ноля
      семнадцать, дверь открывается и чемпиона манит
      указательный, крючочек розовый, иди сюда, жеребчик, давай
      скорее, племенной. Цур шаг, его за синюю болонью хвать и
      втягивают внутрь, и кто, вчерашняя коза, ночная гостья.
      - Куда?
      - Ко мне.
      А утром папа с мамой.
      Кто? Чего?
      - Он будет жить у нас.
      И некуда деваться.
      Таким вот образом, в бою чуть нос не потеряв, и
      симметричный ему орган (относительно чего поможет
      циркуль вам определить) чуть было не сточив совсем, Игорь
      Ильич Цуркан вдруг оказался зятем Степана Кондакова.
      А был в ту пору Степан Андреевич человеком не
      простым, влиятельным, могущественным даже, и не столько
      должность тут играла свою роль, хотя, конечно, безусловно,
      вес придавала определенный его словам, желанья и поступки
      наполняла смыслом государственным, но в первую очередь
      благодаря отношениям неформальным, приятельским, что
      связывали Степу и Бориса, а, проще говоря, управляющего
      делами и первого секретаря, отца тогдашнего Юносибирской
      области, Южбасса, творца морей, плотин и дамб, а также
      чемпиона сбережения энергетических ресурсов, Бориса
      Тимофеевича Владыко.
      Случай, по правде говоря, редкий, но так уж вышло,
      сложилось, сохранили, по жизни как-то умудрились пронести
      тепло прозрачной, без закуски, соседи бывшие по закутку
      гаражному, пионеры автовождения, владельцы ( одни из
      первых в захолустье города Кольчугино ) проворных, юрких
      "Москвичей" за девять тысяч, парторг и механик водоотлива
      прославленной трудом ударным шахты "Ворошиловский
      стрелок". Ну, сами знаете, дискуссии мужские под козырьком
      открытого капота, ключей трофейных торцевых позвякиванье
      деловитое, стартера обороты трудные, и, наконец, клубочек
      долгожданный голубой из выхлопной трубы. Ну вот и все,
      пора ветошки наступает и алюминиевой посуды, бидончика с
      напитком, что сохраняет цвет даже отбулькав восемь метров
      толстых, тонких и прямых, давно томящемся в тенечке, в
      уголке.
      Конечно, ясно кто, как правило, с разнообразным
      инструментом управлялся, а кто затем умело здравницы
      произносил. В общем, привык Борис Тимофеевич считать
      Степана Кондакова хозяйственным, сноровистым, умелым. Но
      главное, сложилось рано мнение, и отложилось убеждением в
      его партийной голове, дабы все ездило отлично, плавно, время
      от времени обязан кто-то закатывать рубашки рукава и масло
      под ногти загонять. То есть, ценил Степана, да.
      Ну, а тот сознаемся, ох, этим пользовался,
      пользовался, пользовался.
      Во всяком случае, нет, не напрасно, не зря Игорь
      Ильич Цуркан снес героически однажды те испытания, что
      выпали на долю двух важнейших, многофункциональных
      частей его в суровых чушковских буднях закаленного,
      воспитанного тела. Жизнь Жабы заметно изменилась после
      пупсика на бампере и ленточек цветастых от радиатора и до
      багажника.
      Возьмем хотя бы для примера, институт
      технологический пищевой промышленности, в котором он,
      железной волей Тихона ведомый исключительно,
      перемещался третий год с курса на курс. После внезапной
      смены Игорьком среди сезона вида спорта, сие учебное, тогда
      такое молодое заведение, не только не распростилось с
      юношей, наоборот, объятия раскрыло широко, засеменило ему
      навстречу с улыбкой плотоядной, и Жаба, ни дня не
      числившийся в комсомоле до того момента, не только
      книжечку с парадной радугой наград и штампиков "уплачено"
      сейчас же получил, но, вот те раз, оказался первым справа от
      кресла председательствующего на заседаниях бюро.
      Кстати, возможно, да, конечно, тут оплошал Степан
      Андреевич, ошибся, ведь мог же, спокойно, без церемоний с
      переходящими знаменами дать зятю его диплом и сделать
      завпроизводством какой-нибудь шашлычной или директором
      пивного зала на Красноармейской, эх, то-то горя не знал бы
      нынче, но странных предрассудков пленник, этот циничный и
      неглупый человек зачем-то вел его номенклатурными полями
      заповедными куда-то в завтра светлое:
      - Ну, подожди еще годок и будешь ты в ЦК с
      квартирою на Юго-Западе.
      Увы, теперь и на общагу МГИМОвскую, и ту губ не
      раскатишь. М-да.
      Руководитель соседу бывшему уж боле не
      благоволил, безоговорочному покровительству пришел конец.
      Добилась своего, достигла цели шайка швец-царевская, со
      старой чоновкой и особисткой бабкой во главе поссорили
      Владыко с Кондаковым.
      Сошлись когда-то на автомобилях, и они же, средства
      передвиженья, развели знакомых давних, не брезгавших в
      иные времена соленой кильки хвостиками мокрыми из
      гастронома за углом. Не верил, не верил, не сразу сдался
      Борис Тимофеевич, но факты, факты, насекомые без
      крылышек (ать, пальцем бы размазал, но нельзя, секут), умело
      собранные материалы заставили признать, способствовал
      Степан, способствовал невольно, бескорыстно (тут никаких
      сомнений не допускал товарищ Первый), но оказался
      соучастником позорных, грязных махинаций отдела сельского
      хозяйства со льготными талонами и чеками "Сибирский
      урожай".
      - Борис, да я ж и мысли допустить не мог, что это все
      они затеяли без твоего согласия.
      Подвел, подвел, и был безжалостно понижен,
      разжалован в директора и сослан в Зеленогорский районный
      торг.
      Вот так, теперь мог Жабу пристроить, ну, если только
      командовать сельпо в Усть-Ковалихе. Впрочем, несмотря на
      это, надежды и бодрости привычной духа не терял:
      - Держись, - зятька не уставал учить, - Не суетись, еще
      вернемся, повоюем.
      И Цур держался. Вот Колчака в Москву отправил, то
      есть, все, получил вонючка подтверждение, подходит,
      мандатную прошел, теперь билеты покупай экзамены сдавать.
      - Давай отвальную.
      - Ну, ладно, ладно, а... если взять... поехать в
      "Юность", к закрытью слета приурочить?
      Да хоть к поносу приурочивай, сазан, к седьмому дню
      запора, водяру, главное, организуй и музычку.
      Что ж, намечался праздничек, а могло бы и не быть,
      ничего могло бы и не быть, кроме портвейна под прилавком и
      сросшихся ирисок на витрине лавки у пристани Старочервово,
      определенно, если бы осенней ночью прошлогодней три
      ловких малых, отличник бывший и пара крепких троечников
      из школы с английским уклоном не влезли в квартиру вожака
      южносибирской молодежи, дабы оттуда вынести подарки, что
      по традиции везли из дальних путешествий секретари
      разнообразных комитетов низовых, отправленные группами
      руководить по линии БММТ "Спутник".
      Эээээх, какой компромат пропал, стопроцентный,
      исключительный. Еще чуть-чуть и полную победу одержали
      бы из гроба (из засады?), с обочины истории внезапно
      вставшие розовощекими и бодрыми сторонники суровой
      линии, покончили бы раз и навсегда в организации партийной
      областной с уж было утвердившимися нравами отребья
      всякого из подкулачников и полицаев. Ох, золотая жила,
      ниточка, за кончик только дерни, потяни, тесть брал на лапу,
      зять мздой не брезговал, и не дожали, не дожали, ай-ай-ай, и
      что обидно, кто всему виной?
      Кто? Сима. Дмитрий Швец-Царев, вынесли-то, ладно,
      в грабители подавшиеся для расширенья кругозора
      жизненного студенты вузов областного центра, вынесли три
      радиоприбора бытовых, шкатулок пару палехских со
      Светкиными брюликами, то, се еще по мелочи, но занесли-то,
      занесли, слезой облейся Леонид-первопечатник, инженер
      покровитель конспираторов Красин, куда?, мать вашу,
      идиоты, в квартиру первого секретаря горкома, к Симе,
      попросту сказать, который согласился покупку, барахло,
      шурье-мурье продать.
      Да, квадратный, вороватого Степана родственник со
      счета списан был уже, открыжен, подчеркнут красным марким
      шариком, изъят из списков, обведен - готово, ан, нет, не
      вышло, остался на своем посту, как прежде в бордовый бархат
      вонзив локти, сидел на председательском почетном месте
      возле подноса с пепси-колой, тяжелым взглядом
      земноводного неспешно обводя партер, зал в тонусе держал.
      Не сдавался, в общем, держался на плаву, интриговал
      даже немного и не без успеха, упирался, надеялся на что-то,
      существовал, а единственным, кому все это продолжало
      доставлять удовольствие, истинное, ни с чем не сравнимое
      удовлетворение, оставался папаша батрасьена, Илия Цуркан,
      диетологами из народного комиссариата ночных марусь
      переведенный одним махом в сорок шестом, без подготовки и
      предупреждения, с горячей мамалыги желтой на бледно
      синюю картошку.
      - Тяни их, - повторял, - сынок!
      - Пори! - сурово требовал, когда от лишнего
      стаканчика домашнего двойной возгонки, под помидорчик,
      сосуды голубые выступали, вздувались на висках, - пори их