Диктатура сволочи

Истории финской гражданской войны я тогда еще не знал - в Финляндии иначе не было: пленных здесь жгли живыми на штабелях дров. Может быть, именно об этом по-фински напоминали друг другу мои собеседники, обмениваясь мыслями на финском языке? Не знаю, о чем говорили и что вспоминали они. Но среди этих людей, чужих нам по всем социальным, экономическими национальным признакам, мы проработали почти всю зиму. Я рассказывал о том, что вот, я пишу воспоминания о моей советской жизни и, если они появятся в печати, мы, наконец, бросим работу. Финны сочувственно, но скептически кивали головами. Работать в порту и одновременно писать книгу было, конечно, очень трудно. Но вот, наконец, в парижской газете появился первый очерк моей книги: порт можно было бросить. Грузчики жали нам руки, хлопали по плечам и просили "писать правду", что я, собственно, делал и без них.
      Они были грубы - все эти люди, петербургские, одесские и гельсингфорские грузчики. Это был, конечно, самый нижний этаж "пролетариата". Я не хочу придираться к петербургскому инциденту с денатуратом, выплеснутым в физиономию моего товарища по университету: денатурат был предложен от самого чистого пролетарского сердца, и отказ был принят как оскорбление. Не хочу идеализировать Спирьку: он был пьяницей, контрабандистом и вором. Он, правда, оправдывался тем, что он-де ворует только у "товарищей", товарищ в те времена считался ругательным словом. Но Спирька лицемерил: до "товарищей" он точно так же воровал и с буржуазных пароходов и складов. Воровали и финские грузчики. Только недавно в одном американском романе "The Key Men" я прочел сентенцию такого рода: не принято воровать у частных лиц. Моральные запреты по адресу акционерных компаний средактированы несколько менее категорически - и чем компания крупнее, тем менее ясны и запреты. Что же касается государственной собственности - то тут уж пусть государство не зевает, а если прозевает - само виновато. Так что некоторая относительность этических запретов характерна не только для Спирьки. Но тот слой населения, который, после революции именовался у нас собирательным и ругательным именем "товарищи", - был лишен какой бы то ни было этики и каких бы то ни было запретов: это была истинная и стопроцентная сволочь, морально неприемлемая даже и для Спирьки. И над этой сволочью возвышался организующий слой революции - слой людей, одержимых ненавистью ко всему в мире, слой фанатиков, изуверов, садистов, кровавых мечтателей маратовского стиля." Но и фанатики и сволочь никаким пролетариатом не были. Они были "out coast" - не социальным, а биологическим осадком нации.
      Одесские грузчики, скрывавшие и опекавшие меня, интеллигентного контрреволюционера, финские грузчики, отечески наставлявшие о тайнах профессии нас, русских контрреволюционных "империалистов", украинские мужики, прятавшие меня с братом во время одного из наших побегов, пролетариат концентрационного лагеря ББК, снабдивший нас кое-какими приспособлениями для нашего побега из лагеря (если бы мы попались и если бы, попавшись, проболтались о происхождении этих приспособлений, люди, нас снабдившие, были бы расстреляны, и они знали, что были бы расстреляны), потом рабочие одесских железнодорожных мастерских, среди которых я проработал три года... Нет, революционного пролетариата за все 17 лет советского моего житья я и в глаза не видал. Нет его, этого пролетариата. Никто "трудящийся" не пошел в революцию, которая оказалась направленной прежде всего против трудящихся. И которая была сделана никогда не работавшими людьми - тунеядцами и паразитами, в самом буквальном смысле этого слова.
      Я никак не хочу идеализировать ни рабочий класс вообще, ни пролетариат, в частности. Социалисты всех стран до окончательного захвата власти рисуют его в нимбе Мессии и с крылышками херувимов и серафимов, а после захвата власти обращаются с ним, как с наследственным каторжником. Рабочая публика каждой страны есть приблизительно ее средняя публика: грузчики слегка ниже среднего уровня, паровозные машинисты - слегка выше. Рабочий физического труда это есть человек, неспособный удовлетворить современным требованиям умственного труда, иначе он перешел бы на умственный труд. Рабочий крупных индустриальных центров есть, кроме того, человек, оторвавшийся от "почвы", от земли, от традиции, человек, который разучился толком молиться, но не научился толком читать, человек, питающийся жирами и литературой чисто маргаринового качества, человек, в сущности, стоящий на неизвестном перекрестке: так вот всю жизнь и простоять за тейлоровским конвейером, не видя ни неба, ни леса, не помня предков и не заботясь о потомках - предки все равно померли, а о детях пусть уж заботится социальное страхование; человек, в общем, выдернутый из нормальной социальной среды. В качестве "правящего слоя" он не годится никуда, но на правящий пост он и не претендует - по крайней мере, русский рабочий. История новой Европы достаточно ясно показала и доказала, что в качестве правящего слоя никуда не годится и интеллигенция, но та на правящие посты претендует. Многомиллионный Спирька ворует и краденое пропивает, а в пьяном виде норовит набить друг другу морду - в особенности русский Спирька.
      Старая история, старая, как социализм: пролетариат есть Мессия, пока он поддерживает мою партию и есть сволочь, когда он моей партии не поддержал. Мое утверждение будет, конечно, кощунственным: ни к каким революциям пролетариат никакого отношения не имел. Читатель, склонный к критическому мнению, возмутится и спросит: так кто же делал революцию? И я отвечу: революцию делала сволочь. А пролетариат? - пролетариат тут решительно ни при чем. Но читатель, даже и склонный к критическому мышлению, уже находится под некоторым гипнозом таких терминов, как "народ", "масса", "трудящаяся масса", "рабоче-крестьянские массы" и склонен предполагать, что без "массового движения" революция невозможна вообще. Я привел свои личные наблюдения, которым, конечно, можно и не поверить. Позвольте привести фактические данные Ипполита Тэна о Французской революции.
      По подсчетам Тэна, на всю революционную Францию было 21.000 членов революционных комитетов, а в день падения Робеспьера по революционным тюрьмам Франции сидело 400.000 человек. По отдельным городам число французских большевиков и фашистов было до невероятия мало: в Труа - 22 человека, в Гренобле - 21, а в Бордо только семь. Общее количество революционного актива Франции Тэн определяет в 300.000 человек. Все население Франции равнялось тогда 25 миллионам. Следовательно: "фанатики и изуверы", составлявшие около одной десятой процента французской нации, объединив вокруг себя "подонков невежества и порока", составлявших около одного процента населения, могли расправляться с остальными 99%, как им было угодно. Девяносто девять сотых населения страны не могло быть никакими "эксплуататорами", как один процент никак не мог быть "трудящейся массой". Была, с одной стороны, - сволочь, и с другой стороны, - все остальные. Сволочь же подбиралась из всех слоев нации, из отбросов всех классов, из неудачников всех сословий. Все остальные уплатили сволочи дань, равняющуюся приблизительно одной трети всего населения страны. В России коммунистическая партия включает в себя в среднем - при колебаниях распухания партии и ее последующих чисток, тоже около одного процента населения страны. И уже обошлась около одной трети всех человеческих жизней России.
      Пророчества
      Сейчас всякий средний человек, обладающий средним человеческим разумом, не придавленный цитатами и не загипнотизированный министерствами пропаганды, может подвести некоторые самые общие итоги относительно Германии и относительно России.
      В Германии:
      В области гуманитарных наук Германия вне всякого сомнения и вне какой бы то ни было конкуренции, стояла на первом месте в мире. От Гегеля до Розенберга шла одна и та же философская традиция, разрабатывавшаяся в мельчайших ее деталях германской философией истории и историграфией, юриспруденцией и геополитикой, политической экономикой и Бог знает чем еще - до "славяноведения" включительно, в чем немцы считали себя окончательными специалистами. Все это работало для победы и все это организовывало победу. Все это было научно уверено в победе - в двух победах, двух Мировых войн. В 1916 году 93 крупнейших ученых Германии обратились ко всему культурному миру с призывом не противодействовать исторически неотвратимой германской победе: Wir gehen der herrlichen Zukunft entgegen - как писал в те времена проф. Шиман. Угол ошибки равнялся ста восьмидесяти градусам.
      В России:
      В области гуманитарных наук Россия стояла на одном из последних мест мира, но русская интеллигенция была самой образованной интеллигенцией мира - образованнее даже и германской. В течение по меньшей мере ста лет, начиная примерно с Белинского с его маратовской любовью к человечеству, интеллигенция эта работала для социалистической революции - десятки тысяч томов были списаны с немецких источников ("Положить на стол диссертацию русского профессора и определить: из скольких немецких лоскутков она сшита", - так издевался В. Розанов над научными подвигами русской профессуры. ("Опавшие листья", 203)); десятки томов были посвящены собственным конструкциям колхозов, партии, чрезвычайке и вообще социализации и национализации. Стотысячные стада русской интеллигенции ходили на водопой то к Гегелю, то к Канту, то к Руссо, то к Марксу. Они зубрили истории всех революций мира. И они готовили собственную - величайшую в истории мира. И вот эта величайшая пришла.
      Русская профессура оказалась глупее даже и германской. Германскую все-таки разбили враги, русскую расстреляло или выгнало вон ее же собственное детище - ее же выученики, питомцы и последователи. Германская профессура сидит все-таки дома и никто ее по подвалам не таскает, русская бежала на чужбину, или погибла на - родине трудящихся всего мира. У германской есть все-таки некое философское убежище: если бы не Розенберг с его восточным министерством, мы бы все-таки выиграли войну. У русской нет даже и такого убежища. У проф. Люмана остался хоть его участок, если даже вилла и разбита. У русского профессора Бердяева не осталось ничего, кроме органов усидчивости, которые он кое-как унес из пожара, зажженного им самим. Здесь провал полный, абсолютный, стопроцентный. Провал, после которого при малейшем запасе совести и совестливости надо бы надеть покаянное рубище, пойти в Каноссу и заняться там подметанием уборных. Но русская профессура рубища не надела, в Каноссу не пошла и уборных, к сожалению, не подметает. Она продолжает пророчествовать. Она продолжает давать научные прогнозы.
      М. Алданов является наиболее интересным русским писателем современности, по крайней мере после смерти Горького, - Бунин это, все-таки второй сорт. М. Алданов пишет блестяще и его эрудиция поистине чудовищна. В одной из своих книг: "Юность Петра Строганова" (стр. 186) М. Алданов говорит:
      "Достаточно ясно, что Рыкова, Каменева, Зиновьева и Бухарина Сталин не расстреляет".
      "Достаточно ясно". Сталин расстрелял как раз и Рыкова, и Каменева, и Зиновьева, и Бухарина.
      Проф. Р. Виппер является крупнейшим русским авторитетом в истории Западной Европы - это по его учебникам эту историю зубрили русские студенты и это его тома красуются в каждой уважающей себя библиотеке. В 1923 году появилась его книга "Круговорот Истории". Там он на стр. 29 дает сводку своих прогнозов относительно ближайшей истории Европы:
      "Новый взрыв империализма на западе невозможен. Немыслимо провести мобилизацию вроде 1914 - 15 годов. Вероятно, всеобщую воинскую повинность придется отменить... Служить в качестве повинности не захотят не только рабочие, но и остальные классы". Как видите: ровно сто восемьдесят градусов.
      Проф. Милюков восторженно приветствовал бескровность русской революции. Проф. Новгородцев почти в то же время предсказывал окончательную гибель социализма.
      Капитальный труд проф. Новгородцева - одной из крупнейших величин нашей социологии - был впервые напечатан в журнале "Вопросы философии и психологии", потом, уже во время революции, вышел двумя отдельными томами. Эта книга, совершенно исключительная по своему интересу, читать ее, конечно, нет никакого смысла. Интерес же заключается в прогнозах самого выдающегося русского специалиста по социологии. Прогнозы очень просты: социализм умирает. Бердяев, Струве, Лассаль, Лабриола и прочие и прочие "сменили вехи", - одни отошли от ортодоксального социализма, другие ушли от социализма вообще. То, что осталось, раздробилось на массу социалистических сект, пропитанных ненавистью друг к другу.
      Все это доказывается черным по белому: цитатами. И все цитаты подлинны. И выводы из этих цитат последовательны и логичны. Вопрос же о том, что человеческая жизнь цитатами не ограничивается, профессору Новгородцеву и в голову не пришел.
      Однако самое интересное начинается дальше. Книга проф. Новгородцева была переиздана в Берлине в 1923 году - уже в эмиграции. В это время в России утвердилась одна социалистическая республика - советская, ив Германии другая социалистическая республика - веймарская. В Италии пришел к власти Муссолини, тогда социалист-интернационалист; в Польше - Пилсудский, член польской социалистической партии; во Франции сколачивались силы "народного фронта" - вся Европа была на пути к ее сегодняшнему положению. И к беженскому изданию книги профессор дает предисловие: он не находит нужным вносить какие бы то ни было поправки в это издание, ибо все его положения правильны, ибо он следовал единственному возможному истинно научному методу работы. Точка.
      Еще один пример. Самый выдающийся философ России В. Соловьев писал о самом выдающемся философе мира - Гегеле (статья в Энц. словаре Брокгауза и Ефрона):
      "Нельзя было, конечно, требовать, чтобы Гегель, хотя и претендовавший на абсолютное знание (курсив мой, И. С.), предсказывал будущие исторические события... но по нраву можно было ожидать, что гегелева философия истории оставит место для будущего, в особенности для будущего развития таких явлений, важность которых уже отчасти обозначилась при жизни философа. Но в то время, как современник Гегеля граф Красинский силой поэтического вдохновения предугадал и с поразительной точностью и яркостью нарисовал картину Парижской Коммуны и нынешнего анархизма (в своей "Небожественной комедии") - в философии Гегеля не оставлено никакого места ни для социализма, ни для национальных движений нынешнего века, ни для России, ни для славянства".
      О другом немецком философе Гердере проф. Виппер пишет: невнимательный к настоящему, философ так же глубоко ошибся и в отношении ближайшего будущего ("Круговорот истории", стр. 36). Предсказания самого проф. Випперта "в отношении ближайшего будущего" я уже приводил: они никак не лучше гегелевских и гердеровских. Что же касается предсказаний В. Соловьева, то это именно он был автором теории желтой опасности.
      Вы видите: от самых завалящих зауряд-профессоров до самых вершин человеческой мысли люди городят вздор. Этот вздор кажется достаточно складным, пока он находится вне какой бы то ни было проверки. Но как только наступает момент проверки фактами, реальностью живой жизни - все-все философско-научные, историко-социологические конструкции рушатся, как карточные домики, неумело построенные из крапленых карт. Все оказывается вздором. Творец философии истории - Гегель, оказывается, не видал ничего дальше собственного носа, да и на этой дистанции, может быть, тоже не видал ничего. Специалист по истории Европы городит форменный вздор относительно самого близкого будущего. Специалист по истории французской революции и русской революции пишет "достаточно ясно", что русская революция избежит судьбы французской - взаимоистребления ее вождей. Специалист по социологии, судорожно цепляясь за свои цитаты, не хочет видеть того, что уже совершилось; победоносного хода европейского социализма. Германский специалист по русской истории (проф. Шиман) на самом пороге полного разгрома Германии пророчествует о "великолепном будущем". Девяносто три самых крупных ученых Германии - самой ученой в мире страны - накануне того же разгрома обращаются ко всему человечеству с утверждением о неотвратимости германской победы. Вся книжная, цитатная, русская интеллигенция сто лет роет яму и себе и русскому народу и все сто лет пребывает в полной уверенности в том, что именно она, ученая интеллигенция, всеми четырьмя своими копытами стоит на незыблемой платформе "теории науки". Что же это такое?
      Вопрос о предвидении
      Вы видите: траектория тяжелых снарядов философско-научной артиллерии отклоняется от цели под углом в сто восемьдесят градусов. Иногда эта траектория уходит и в какое-то четвертое измерение - в "стихию", "рок", в мистику, в окончательный сумасшедший дом. Все совершается как раз наоборот. Все предсказания научной философии, истории социологии и прочего можно бы брать со знаком минус и тогда получить что-то приближающееся к действительности. Никакой профессиональный гадальщик на картах, на кофейной гуще или по полету птиц, не может позволить себе такого процента ошибок и такого угла отклонения. Никакой сапожник, пастух, металлист или футболист никогда не несли такой чепухи. Ни один врач не может позволить себе ни таких диагнозов, ни таких прогнозов. Никакой ботокуд не может позволить себе таких промахов по дичи - иначе он помрет с голоду. Ни для одного человеческого существа в мире не гарантирована такая свобода вранья, чепухи и глупости, какая гарантирована для тех людей, которых мы, в простоте нашей душевной, считаем "учеными людьми", людьми, которые хоть что-то обязаны же понимать, и которые, как оказывается, не понимают абсолютно нечего.
      Будущее русской революции предсказал Достоевский. Лев Толстой дал очень лаконичное, но поразительно точное предсказание: и временное правительство "болтунов адвокатов и пропившихся помещиков" (Керенский и кн. Львов), и Марата и Робеспьера. Начальник русского охранного отделения ген. П.Н. Дурнов в записке, представленной имп. Николаю Второму в начале 1914 года, дал совершенно точное предсказание хода Мировой войны, расстановки международных сил и русской революции. Эта записка не полностью опубликована в советском историческом журнале "Былое" No 19, 1923 г. Будущее социализма предсказал публицист А. Герцен и русский мыслитель В. Розанов. В предсказаниях Розанова пробиваются нотки отчаяния. Предупреждал против социализма и против революции крупнейший русский ученый - Д. Менделеев. И, наконец, весь ход русской революции, с истинно потрясающей степенью точности, предсказала вся русская поэзия.
      Около ста лет тому назад, когда Белинский изнывал от своей маратовской любви к человечеству, и корда сорвалась последняя попытка дворцового цареубийства, и когда впервые в русской истории был поставлен лозунг "долой самодержавие", М.Ю. Лермонтов дал первое поэтическое пророчество о победе будущей революции. Вот оно:
      Настанет год,
      России черный год,
      Когда царей корона упадет;
      Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
      И пища многих будет смерть и кровь;
      Когда детей, когда невинных жен
      Низвергнутый не защитит закон;
      Когда чума от смрадных, мертвых тел
      Начнет бродить среди печальных сел,
      Чтобы платком из хижин вызывать,
      И станет глад сей бедный край терзать;
      И зарево окрасит волны рек:
      В тот день явится мощный человек,
      И ты его узнаешь и поймешь,
      Зачем в руке его булатный нож;
      И горе для тебя.
      Твой плач, твой стон
      Ему тогда покажется смешон;
      И будет все ужасно, мрачно в нем,
      Как плащ его с возвышенным челом.
      Это написано за сто лет до появления товарища Сталина с его длинным "булатным ножом" и с его насмешкой над стонами страны: "тараканов испугались" - эта висельно-юмористическая фраза была брошена по адресу той части коммунистической партии, которая в ужасе остановилась перед страшным разорением эпохи "коллективизации деревни" и "ликвидации кулака, как класса" - "твой плач, твой стон ему тогда покажется смешон".
      Более полустолетия спустя другой поэт, Максимилиан Волошин, так рисовал картину будущей революционной победы и свободы:
      ...Устами каждого воскликну я "свобода",
      Но разный смысл для каждого придам...
      В Розанов писал: "революция всегда будет мукой", и А.Л. Белый уже истерически вопил:
      Люди, вы ль не узнаете Божьей десницы!
      Сгибнет четверть вас от глада, мора и меча!
      И в это самое время вся русская "гуманитарная наука", как стадо гадаринских свиней, перла, перла, перла к гибели своей и России.
      Поэзия и охранка, Толстой и Менделеев, кухарки и футболисты, - все видели пропасть. Только великая ученая тупость не видела ничего. Так не видел ничего величайший тупица философии Гегель и так увидел парижскую коммуну никому не известный поэт Красинский.
      Я помню Невский проспект в марте 1917 года и объятую восторгом толпу, которая забыла предупреждение поэта "сгибнет четверть вас от глада, мора и меча". В этой толпе самоубийц пролетариата не было вовсе. Вы можете мне не поверить. Разыщите где-нибудь фотографию знаменитой картины Репина "Демонстрация". Картина относится к революции 1905 года: улица переполнена толпой, восторженно поющей нечто вроде "Вставай, проклятьем заклейменный" толпа не догадывалась, что проклятьем заклеймена именно она. В этой толпе рабочих нет. Народа нет. Пролетариата нет. Это - студенты, курсистки, начинающие приват-доценты и кончающие профессора. Это интеллигенция и только интеллигенция.
      Моя кухарка Дуня, неграмотная рязанская девка, узнав об отречении имп. Николая Второго, ревела белугой: "Ах, что-то будет, что-то будет"! Что именно будет, она, конечно, не могла знать с такой степенью точности, как знали: Достоевский, Толстой, Менделеев и Охранное отделение. Дворник, который таскал дрова ко мне на седьмой этаж (центрального отопления у нас в доме не было) дворник с демонстративным грохотом сбросил на пол свою вязанку дров и сказал мне:
      - Что - добились? Царя уволили? - Дальше следовала совершенно непечатная тирада.
      Я ответил, что я здесь не при чем, но я был студентом, и в памяти "народа" остались еще студенческие прегрешения революции. В глазах дворника я, студент, был тоже революционером. Дворник выругался еще раз и изрек пророчество:
      - Ну, ежели без царя - так теперь вы сами дрова таскайте, - а я в деревню уеду, ну вас всех ко всем чертям!
      Мой кузен, металлист Тимоша, посоветовал мне в рабочий район в студенческой фуражке не показываться - рабочие изобьют. Я навсегда снял свою студенческую фуражку. Ни мой дворник, ни сотоварищи Тимоши еще не знали того, что в феврале 1917 года по меньшей мере половина студенчества повернулась против революции и к октябрю того же года против революции повернулось все студенчество - одно из самых таинственных явлений русской истории.
      "Студенты" делали революцию, и "народ" в 1917 году собирался бить студентов, а в 1905-ом и в самом деле бил: в Москве и Петербурге шли массовые избиения студентов "черной сотней". В Кишиневе и в Баку били студентов и евреев. Как и во всяком "народном суде" били кого попало и, как общее правило, не того, кого следовало бы: студенческую форму по традиции носили как раз правые круги студенчества, революционеры, - так же традиционно, - подделывались под "рабочие блузы", а от погромов страдала та часть еврейского населения, которая была настроена вполне лояльно, консервативно, ходила в синагогу и была "буржуазной" насквозь. На эти погромы русское правительство ответило изданием специального закона о массовых насилиях на религиозной или племенной подкладке - раньше в таком законе и нужды никакой не было.
      Я повторю еще и еще раз: когда дело заходит о правде русской действительности - прошлой и нынешней - всякий человек, пытающийся эту правду сказать, упирается в стенку из миллионов цитат, прочно въевшихся в общественное сознание всего мира. Всякий иностранный историк по необходимости изучает русскую историю по русским источникам и первоисточникам. Но русская историческая литература является беспримерным во всей мировой литературе сооружением из самого невероятного, очевидного, документально доказуемого вранья. Если бы - это было иначе, мы не имели бы беспримерной в истории революции. Вся русская историческая и прочая литература была обращена не назад, а вперед - "вперед к светлому будущему чрезвычайки". Она перевирала все фактическое прошлое, чтобы обеспечить дорогу утопическому будущему. Это будущее пришло. Придет ли переоценка прошлого?
      ...Я, более или менее, окончил Санкт-Петербургский Императорский и Социалистический университет. Я был больше чем невежественным: все кафедры и все профессора этого университета позаботились снабдить меня самым современным прицельным приспособлением, которое гарантировало промах на сто восемьдесят градусов. Если исключить гражданское право и сенатские разъяснения, что должно было в будущем гарантировать мне буржуазные гонорары на фоне пролетарской идеологии, то все остальное было или никому ненужной схоластикой, или совершенно заведомым враньем, которое должно было быть уголовно наказуемым во всяком добросовестно организованном обществе. Я собственными глазами зубрил профессорские труды и я теми же собственными глазами видел живую жизнь: труды и жизнь не совмещались никак. Мне говорили о революционном рабочем - я его не видел. Мне говорили об угнетенном крестьянстве - я его тоже не видел. Мне говорили о голоде среди русского пролетариата, но с представителями этого пролетариата я ел хлеб и даже пил водку и никакого голода не видал. Перед самой революцией и пресса, и "общественность" вопили о голоде, а я, футболист Иван Солоневич, сидел у металлиста Тимофея Солоневича - водки у нас по поводу сухого режима не было вовсе, но и хлеб, и мясо, и сахар, и рыба были в изобилии. Председатель Государственной Думы Родзянко во главе целой группы общественных деятелей обращался к царю с паническим и устрашающим докладом о голоде в Москве - я был и в Москве и не видал никакого голода. И только совсем на днях, совершенно случайно, через тридцать лет после этой записки, я обнаружил некоторые статистические данные.
      В 1920 году советский Институт Труда опубликовал в официальном органе Центрального Статистического Управления РСФСР ("Вестник Статистики", сборник за 1920-22 года, статья Н. Савицкого) цифровые данные о питании московских рабочих до и во время Первой Мировой войны, разумеется, этот орган не был предназначен для широкой публики. По этим данным питание московских рабочих колебалось в размерах от 4330 калорий в день (мужчины-слесаря) до 3340 калорий (женщины-ткачихи). Зимой 1916-17 годов это питание упало максимум на 23% и минимум на 7%. В "голодную" военную зиму, - перед самой революцией, московский рабочий в среднем имел около 3500 калорий. Мир знает сейчас, что именно означают "калории". Три с половиной тысячи калорий не обозначали лукулловской диеты, но они не обозначали даже и недоедания: Россия была, во всяком случае, сыта вполне. Я видел сытость, и я читал о голоде. Я сам из крестьян - да еще из беднейшей полосы России, я видел всяческий рост крестьянства, я видел, как оно массами скупает разоряющуюся помещичью землю, и я читал ученые вопли о крестьянском разорении. Я жил и вращался среди рабочих, я знал, что о революции они думают точно так же, как и я: с ужасом и отвращением, и что они, точно так же, как и я, как и мои родственники-крестьяне, целиком состоят в числе тех девяноста процентов русского народа, о которых говорил Лев Толстой: они ЗА царя, за семью, за собственность, за Церковь, за общественное приличие в общественных делах. Но из газетных передовых, с университетских кафедр, со всех подмостков интеллигентного балагана России нам талдычили о нищем крестьянстве, о революционном рабочем, о реакционном царизме, о мещанской семье, об эксплуататорской собственности, о суеверии религии и о науке социализма - о науке о вещах, которых еще не было. И надо всем этим, со всех сторон неслись к нам призывы: выше вздымать кровавое знамя бескровной, социалистической революции, научно организованной и научно неизбежной.
      Удивительно не то, что какой-то процент рабочей и прочей молодежи поверил этой науке и этим призывам. Удивительно то, что им не поверили девяносто процентов. Рабочему, как и всякому человеку в мире, не чуждо ничто человеческое. Как не поверить, если вам десятки лет философы и профессора, публицисты и ораторы твердят, твердят о том, что вы - самый лучший, что вы - самый умный, что вы есть соль земли и надежда человечества, что только эксплуатация человека человеком помешала вам, - как это утверждал Троцкий, - стать Аполлоном и Геркулесом, Крезом и Аристотелем. Германский рабочий, по-видимому, поверил: и социалистической пропаганде о том, что он есть класс-мессия, и национал-социалистической о том, что он есть раса-мессия. Но как объяснить тот факт, что Тимоша, не осиливший даже ученой премудрости ремесленного училища, рассказывая мне о революционных митингах на заводе Лесснера, высказывал искреннее сожаление о том, что этих орателей старый режим не удосужился перевешать всех. И - дальше, - как объяснить мои прогнозы будущего развития исторических событий?
      Я, более или менее, окончил Санкт-Петербургский Императорский и Социалистический университет и мое умственное состояние точнее всего можно определить термином: каша в голове. Мне преподавали "науку". О том, что все это ни с какой наукой ничего общего не имеет, я тогда еще не смел и догадываться: до умственного уровня Иванушки Дурачка я еще не дорос. Мой школьный мозг был переполнен призрачными знаниями, знаниями о вещах, которых не было в реальности. Мой внешкольный мозг был снабжен рядом жизненных впечатлений, никак не переработанных и никак не систематизированных, и все они казались мне "наивным реализмом", как солнце, которое вертится вокруг земли и вокруг меня. Потом пришла революция, с ее практической проверкой отношения "теории науки" к наивному реализму. Реализм оказывался прав. Моя юриспруденция оказалась ни к чему: сенатские разъяснения были аннулированы, а гражданские законы были заменены ВЧК-ОГПУ. Мои специальные познания в торговом праве были неприменимы ни к теории, ни к практике мешочничества. Для работы в советской печати у меня оказалось слишком много брезгливости. И я стал профессиональным спортсменом: боролся в балаганах, подымал тяжести, преподавал гимнастику и, наконец, руководил "физкультурой" профсоюза служащих. Это была деятельность, максимально отдаленная от политики, и еще дальше - от философии вообще и от истории философии, в частности. Вот с этим-то образовательным багажом я и бежал за границу.