- Слушай, голова! - сказал тут Сергей Борисович. - А ведь ты у меня просто умница - если задуматься, а?
      - Если задуматься - и ты не дурак! - согласилась голова. - А не пора ли нам начать новую жизнь?
      - Пора! - радостно подтвердил он, и так вдруг захотелось из пустых коридоров туда, к людям, что он вскочил, треснул кулаком картонного рыцаря и закричал с отчаянием:
      - Люди! Ау! Отзовитесь!
      - Ну чего? - отозвались из соседнего коридора люди.
      Директор Дома пионеров узнал дерзкий голос пропавшей Аньки Елькиной и обрадовался ей, как родной.
      АНЬКА И КУЗЯ
      Правая щека у Кузи была отморожена, волосы слиплись в сосульки, а глаза тоскливые, как у бездомной собаки. Кузя стоял у входа в тупичок, смотрел на Аньку.
      - Кто тебя? - спросила Анька.
      - Елькина, я дурак и скотина! - жалобно сказал Кузя. - Возьми, это твое...
      И положил Аньке на колени свое чудо техники.
      - Что это? - удивилась Анька.
      - Магнитофон. Японский. Ты его выиграла.
      - Нет! - нахмурилась Анька. - Мы с тобой не на это спорили! Машину давай!
      - Нет никакой Машины, - еле слышно сказал Кузя и вдруг изо всей силы пнул черный ящик.
      Ужасная Машина, которая должна была научить людей жить правильно, отлетела к стене, рикошетом ударила в батарею, верхняя ее крышка отскочила, и стало видно пустое фанерное нутро.
      - А огонек... - шепотом спросила Анька, не сводя с черного ящика глаз. - Там огонек горел... Она же говорила...
      - Батарейка и лампочка, - тоскливо объяснил Кузя. - А говорил магнитофон...
      Тихо-тихо стало в тупичке. Анька смотрела на Кузю и молчала. Смотрела и молчала. Точно так же, как в лесу смотрела и молчала Катя. Как дед вчера смотрел и молчал.
      И Кузе вдруг стало так холодно и страшно, как бывает только в самом страшном сне.
      Будто он остался один-одинешенек в целом свете.
      Нет, даже еще страшнее: будто он еще не один, но люди - много-много людей - стоят вокруг, смотрят на него прощально и молчат. И сейчас они уйдут навсегда от Кузи, а Кузя не знает, как их остановить.
      - Не молчи, Елькина! - умоляюще сказал Кузя. - Скажи хоть что-нибудь!
      Молчит Анька и смотрит.
      - Ну, обругай меня самыми последними словами! Ну, пожалуйста, Елькина! Ну, что тебе, жалко?
      - Уходи отсюда, - тихо сказала Анька. - Ты недобрый.
      ГОРИ, СИЯЙ!
      В коридорах пели...
      ...Твоих лучей волшебной силою
      Вся жизнь моя озарена,
      печально выводил бас.
      Умру ли я, ты над могилою
      Гори, сияй, моя звезда...
      подпевал звонкий упрямый голос.
      А когда Михаил Павлович и Анька допели, стало тихо, только эхо все никак не могло угомониться в дальних коридорах, и все бродило, все шептало: "Гори-сияй... Гори-сияй..."
      - Не хочу я его любить, - грустно сказала Анька. - Он злой, плохой...
      - А любят не только хороших... - вздохнул Михаил Павлович. - Что ж тебе любовь-то - похвальная грамота?
      - И плохих любят? - удивилась Анька.
      - Всяких...
      - И совсем-совсем плохих?
      - И совсем-совсем...
      - Почему?
      - Потому что мы, люди, - задумчиво объяснил Михаил Павлович, - всегда надеемся на лучшее в человеке... И верим, что, когда его уже ничто не может спасти, спасет наша любовь.
      - А она спасет? - с надеждой спросила Анька. - Обязательно?
      - Не обязательно. Но иначе нам, людям, нельзя. Пошли домой?
      - Не... - помотала Анька головой. - Я еще немного тут посижу... Надо подумать о некоторых вещах... Мне тут очень думается.
      Михаил Павлович снял с руки часы, отдал Аньке.
      - Хорошо, думай. А через пятнадцать минут приходи.
      Он ушел, а Анька Елькина осталась думать. Ведь жизнь - штука не очень-то понятная, чтобы ее понять, надо много думать.
      Анька сидела под пожарным краном. Ей думалось.
      Еще ни разу в жизни она не думала так много и долго, как сегодня под пожарным краном.
      ОНИ БОЛЬШЕ ТАК НЕ БУДУТ
      Ох, и попало всем на разборе!
      И все клялись, что они больше так никогда не будут.
      - Ну, глядите! - грозно предупредил Михаил Павлович. - Это я в последний раз такой добрый! Всех повыгоняю!
      Он всегда так говорил.
      В большом холодном небе уже опять вовсю сияли звезды. Пора, пора было прощаться. А не хотелось.
      - Домой, домой! - уговаривал Михаил Павлович. - Ведь вас скоро с милицией будут разыскивать.
      Первым убежал Мотя. Он выскочил на ступеньки и стоял там до тех пор, пока из переулка не вышла девочка в белой вязаной шапочке. Мотя взял ее за руку, и они ушли.
      Потом дверь хлопнула три раза, и на улице появились Юля и Павлик. Они шли молча, а за ними нахохлившейся тенью брел образцово-показательный ребенок Зайцев.
      - Скажи ей спасибо, - бубнил он. - Если б не она, я б тебе еще дал! Если что, ты у меня и не так получишь!
      Вышел Айрапетян и спрятался за углом: он ждал Аньку... Анька пойдет по темной, морозной улице рядом с Михаилом Павловичем и Кузей, а Айрапетян будет ее провожать, прячась от света фонарей.
      А когда все разошлись, из раздевалки выглянули несчастные Вовка и Балабанчик и затянули несчастными голосами:
      - Михаил Павлович, мы больше так не будем...
      - Будете! - отозвался проницательный Михаил Павлович. - Ну, вот если честно?
      Балабанчик и Вовка переглянулись.
      - Если честно, то будем, - уныло согласились они. - Немножечко.
      - Но только не сейчас, а потом, - поспешно уточнил Вовка. - Когда вам волноваться можно будет!
      Михаил Павлович удивленно поднял брови:
      - Не понял! А почему мне нельзя волноваться?
      - А вы что, сами не знаете?! - строго взглянул на него Балабанчик. Потому что у вас сердце больное!
      - Ну знаете! - рассердился Еремушкин. - Мое сердце - это мое личное дело! Ишь, чего выдумали!
      - И наше - тоже! - заупрямился Балабанчик. - Только не спорьте, а то еще разволнуетесь!
      - Вот именно! - кивнул Вовка.
      - Погоди-ка... - удивленно взглянул на него Михаил Павлович. - Ты что, не заикаешься?
      Вовка грустно помотал головой.
      - Его Анька вылечила! - весело доложил Васька.
      - Как?
      - Очень просто, - объяснил Вовка и вздохнул. - Унтом по башке.
      Михаил Павлович захохотал, обнял друзей за плечи. В общем, было ясно: они прощены!
      Вовка и Балабанчик вышли на пустую морозную улицу и только сбежали вниз по ступенькам Дома пионеров, как от большого тополя, росшего прямо против входа, отделилась темная, зловещая фигура... Из-за угла выскочили еще четверо.
      - Ну что, рыжий, поговорим? - сурово спросил Вадик Березин.
      - Поговорим! - с готовностью ответил Балабанчик. - Вов, ты иди.
      - Ага! - обиделся Вовка. - Жди да радуйся! Их вон сколько.
      И они стали "разговаривать" с мальчишками из балета.
      Вдвоем против пятерых. Хорошо еще, Айрапетян пришел на помощь. Вот только драться он совсем не умел.
      АНЯ ЕЛЬКИНА НАЧИНАЕТ НОВУЮ ЖИЗНЬ
      Анька пришла серьезная, сосредоточенная. Знаете, до чего она в конце концов додумалась?
      До того, что с завтрашнего дня начнет новую жизнь.
      Придется Аньке учиться быть девочкой, видно, ничего тут не поделаешь.
      Михаил Павлович отнесся к этому Анькиному решению очень серьезно, одобрил.
      - И пошли-ка уже домой, - сказал он. - Поди, голодная!
      А своего несчастного, растерзанного внука он будто совсем не замечал. Где шапка? Где лыжи? Что случилось? Ни о чем не спросил Михаил Павлович Кузю. Они ведь с утра не разговаривали друг с другом.
      Анька потянулась за пальто, но Михаил Павлович ее опередил.
      - Я сама! - закричала Анька. - Чего это?
      - Ты забыла? Ты теперь девочка, - строго напомнил Михаил Павлович.
      Анька засопела от неловкости, долго не могла попасть в рукава.
      Они спускались по лесенке к выходу, и Анька привычно оседлала перила.
      - Эт-то еще что? - поднял брови Еремушкин. - Девочки не ездят по перилам!
      Пришлось Аньке спускаться вниз так, как положено девочкам.
      И вдруг Анька охнула. Платье и бантики!
      Как же она завтра пойдет в Дом пионеров, ведь платье-то и бантики тут, на Фестивальной!
      - Михаил Павлович! - закричала она. - Подождите, я домой сгоняю. Я быстро! - И выскочила на улицу.
      Стоп. Прежде, чем сломя голову нестись за Анькой, замрем на несколько минут, чтобы попрощаться с Михаилом Павловичем и Кузей.
      Дед и внук стояли рядом, упрямо молчали. При этом Михаил Павлович как бы и не замечал, что рядом есть еще кто-то.
      В Доме пионеров было непривычно тихо и пусто, только сверчок посвистывал, где-то поблизости затаившись.
      - Дед, - шепотом позвал Кузя. - Я плохой?
      Михаил Павлович вздохнул и не ответил.
      - Дед, хоть ты не молчи!
      - А что говорить? - печально отозвался Еремушкин.
      Кузя сунул красные озябшие руки в карманы куртки, уставился в пол. Анька все не возвращалась, и они молчали, молчали.
      - Дед... А когда они развелись, почему ты меня в детдом не отдал?
      Михаил Павлович взглянул на Кузю и вздохнул. И опять ничего не ответил. Только обнял своего длинного, глупого внука за плечи да, как в детстве, тихонько дунул ему в затылок. И, как в детстве, Кузя вдруг прижался к нему и заплакал.
      Он плакал взахлеб, горько и жалобно, и все пытался что-то сказать, но у него не получалось. Видно, много накопилось за эти годы у него на душе.
      Наконец он все-таки выговорил:
      - Дед, мне так плохо...
      Но Михаил Павлович не стал его утешать. Он только сказал тихо:
      - Терпи.
      Он давно жил на свете и знал, что вовсе не всегда людям бывает легко и радостно. И знал он еще, что человек все-таки должен оставаться человеком. Даже если ему очень плохо.
      Ведь если разобраться, это самое главное, верно?
      Ну вот и все...
      То есть нет, еще надо проститься с Анькой, которая начинает новую жизнь. Вернее, с Аней.
      Вот она выбежала на крыльцо, и...
      Вы-то уже знаете, что прямо у крыльца шла драка. Били Балабанчика. А поскольку Вовка Гусев и Яша Айрапетян его защищали, то их били тоже. В общем, неприглядная была картина.
      Аня остановилась на верхней ступеньке и подумала: "Опять эти мальчишки устроили драку!"
      С неодобрением подумала, как и положено настоящей девочке.
      "Может, пойти Михаилу Павловичу нажаловаться? Нет, мне же некогда: надо бежать за платьем и бантиками..."
      - Дай ему, Вадя! Дай! - вопил кто-то.
      - Мальчики, немедленно перестаньте! - крикнула Аня, как и положено девочке. И, услышав родной голос, Балабанчик отозвался отчаянно:
      - Анька, на помощь! Наших бьют!
      Всегда этот Балабанчик влезет не вовремя и все, все испортит!
      Анька вздрогнула, будто проснулась, и глянула вниз желтым пиратским глазом.
      Там били наших!
      Пятеро били. Троих. А уж если быть совсем точным - двоих с половиной. Ведь Айрапетян-то драться не умел.
      "По двое на одного!" - сосчитала Анька, и от такой подлой несправедливости на душе у нее стало так горячо, так грозно.
      - Держитесь! - закричала она и, позабыв о бантиках, бросилась туда, где били наших.
      Какие уж тут бантики, когда наших бьют!