Они принесли с собой скверную водку и тяжелое пиво, и пили всю ночь, и горланили хрипло-пьяными голосами. Ели вонючие снеди. Пели непристойные песни. Плясали бесстыдно. Хохотали. То там, то здесь слышалась нелепая мышиная возня. Гармоника гнусно визжала.
      Пахло везде скверно, и все было противно, темно и страшно. И ухе повсюду голоса раздавались хмельные и хриплые. Кое-где обнимались мужчины с женщинами. Под одним кустом торчали две пары ног, и слышался из-под куста прерывистый, противный визг удовлетворяемой страсти.
      Кое-где, на немногих свободных местах собирались кружки. Внутри что-то делалось.
      Какие-то противные, грязные мальчишки откалывали "казачка". В другом кружке пьяная безносая баба неистово плясала и бесстыдно махала юбкой, грязной и рваной. Потом запела отвратительным, гнусным голосом. Слова ее песни были так же бесстыдны, как и ее страшное лицо, как и ее ужасная пляска.
      - Зачем у тебя нож? - строго спрашивал кого-то городовой.
      - Человек я рабочий, - слышался наглый голос, - инструмент захватил по нечайности. Могу и пырнуть.
      Хохот раздался.
      И вот, в этой противной толпе, брошенные в гнусный разгул не в пору разбуженной жизни, шли дети и терялись в многолюдстве. Поле оказалось бесконечным, потому что они кружили на небольшом пространстве.
      Проходить становилось все труднее, - все теснее делалось вокруг.
      Казалось, что встают и встают окрест неведомо откуда взявшиеся люди.
      И вдруг вокруг Удоевых сдвинулась толпа. Стало тесно. И сразу показалось, что по земле стелется и ползет к лицу тяжкая духота.
      А с темного неба темная и странная струилась прохлада. Хотелось глядеть вверх, на бездонное небо, на прохладные звезды.
      Леша привалился к Надиному плечу. Мгновенный сон охватил его...
      ...Летит в синем небе, легкий, как вольная птица...
      Толкнул кто-то. Леша проснулся. Сонным голосом сказал:
      - А я чуть не заснул. Что-то даже видел во сне.
      - Уж ты не спи, - озабоченно сказала Надя, - еще растеряемся в толпе.
      - А я бы заснула, - тихо и жалобно сказала Катя.
      - Право, как бы не растеряться, - говорила Надя. Старалась подбодриться. Заговорила живо:
      - Лешу поставим в середине.
      - Ну да, - сказал Леша вяло.
      Он был бледен и странно скучен.
      Но сестры поставили его между собой. Развлекались тем, что оберегали его от толчков. Пока толпа не нарушила их порядка, смятенно толкая их во все стороны.
      - Мы пришли, теперь бы и раздавать, - послышался странно веселый и равнодушный голос. И кто-то отвечал:
      - Погоди, - уже утром господа припожалуют, которые к раздаче приставлены.
      Х
      Было тесно и душно, хотелось выбраться из толпы, на простор, вздохнуть всей грудью.
      Но не могли выбраться. Запутались в толпе, темной и безликой, - как челнок запутался в тростнике.
      Уже нельзя было выбирать дорогу, повернуть по воле туда или сюда. Приходилось влечься вместе с толпой, - и тяжки, и медленны были движения толпы.
      Удоевы медленно двигались куда-то. Думали, что идут вперед, потому что все шли туда же. Но потом вдруг толпа тяжко и медленно пятилась. Или медленно влеклась в сторону. И тогда уже совсем непонятно стало, куда надо идти, где цель и где выход.
      Завидели близко, немного в стороне, темные стены. К ним почему-то захотелось выбраться. Что-то знакомое, домашнее почудилось в них.
      Ничего не сказали друг другу, но стали протискиваться к этим темным стенам.
      И скоро стояли около одного из народных театров.
      Казалось, что около стены есть что-то знакомое, защитное, - уют какой-то, - и потому не так было страшно.
      Темный верх стены подымался, закрывал половину неба, и от этого терялось жуткое впечатление стихийно-безбрежной толпы.
      Дети стояли, прижавшись к стене. Робко смотрели на серые, тусклые облики людей, которые колыхались так близко. И жарко было от дыханий близкого множества.
      А с неба холодная проникала порывами прохлада, и казалось, что душный земной воздух борется с небесной прохладой.
      - Идти бы лучше домой, - жалобно сказала Катя. - Все равно не протолкаться.
      - Ничего, подождем, - ответил Леша, стараясь казаться бодрым и веселым.
      В это время тяжкое по толпе прошло движение, - точно протискивался кто-то к стене, прямо на детей. Их прижали к стене, - и совсем стало душно и тяжело дышать.
      Потом толпа с усилием раздалась, и казалось, что стена дрожит и колеблется, - и из толпы словно вынырнули два очень бледные студента с ношей.
      Несли девочку, и она казалась неживой. Бледные руки ее свешивались, как мертвые, и на лице с тесно сжатыми губами и с закрытыми глазами лежала тусклая синева.
      В толпе послышался ропщущий говор:
      - Слабенькая, а лезет.
      - Чего родители смотрят, - пустили какую!
      В смущенном переговаривании толпы слышалось желание оправдать что-то недолжное, - и казалось, что эти люди на миг поняли, что не надо им быть здесь и теснить друг друга.
      XI
      Опять грубо и тяжко задвигалась толпа. Тяжелые толчки мучительно отдавались в теле. Грубые сапоги наступали на легко обутые детские ноги.
      Не устоять было у стены. Оттолкали, оттерли. Сдавили тесным кольцом. Опять стало страшно в душном многолюдстве.
      Головы детей с усилием подымались вверх, и уста их жадно ловили перемежающиеся струи небесной прохлады, меж тем как груди их задыхались в глухой и непонятной давке.
      Не то двигались куда-то, не то стояли. И уже стало непонятно, много ли прошло времени.
      Мучительная жажда простора томила детей.
      И жажда.
      Она медленно, уже давно, подкрадывалась. Вдруг сказалась жалкими словами.
      - Пить хочется, - сказал Леша.
      И говоря это, он почувствовал, что уже губы его давно сухи и во рту неловко и томительно от сухости.
      - Да и мне тоже, - сказала Катя, с усилием двигая запекшимися и побледневшими губами.
      Надя молчала. Но по ее побледневшему и вдруг осунувшемуся лицу и по ее сухо горящим глазам было видно, что и ее мучит жажда.
      Пить. Хоть глоточек бы воды. Вода, святая, милая, прохладная, свежая.
      Но негде было взять воды.
      И прохлада с далекого неба становилась все мгновенное, зыбкая, неверная, - пахнет в жадно раскрытые рты и сгорает.
      Надя икнула. Легонько дрогнула. Опять икнула, и опять, и опять.
      Не удержаться. Такая мучительная в тесноте и духоте икота!
      Леша испуганно посмотрел на Надю. Какая она бледная!
      - Господи, - сказала Надя, икая. - Какая мука! Охота была идти.
      Катя заплакала тихонько. Быстрые мелкие слезинки бегут одна за другой, - и не унять слез, и не отереть, - рук не поднять, так сдавили.
      - Что вы толкаетесь! - пищал где-то близко тоненький голосок. - Вы меня давите.
      Хриплый, пьяный бас отвечал злобно:
      - Что? Я тебя давлю? А тебе такая церемония не нравится? Ну, ты меня дави. Тут все равны, черт тебя дери.
      - Ай, ай, давят, - завизжал опять тот же тоненький голосок.
      - Не визжи, сопляк, - хрипел свирепый бас. - Ухе придешь домой, аль приволокут. А и быть тебе, щенок, без кишок.
      Через короткое мгновение тонкий и резкий пронесся визг, без слов, жалобный и жалкий. И в ответ ему свирепый скрип:
      - Не визжи.
      Потом задавленный тонкий вопль.
      Кто-то вскрикнул:
      - Младенца задавили! Косточки хрустят. Царица небесная!
      - Косточки, косточки хрустнули! - завизжала баба.
      Голос ее слышался близко, но ее за толпой не было видно.
      И потом показалось, что она кричит где-то очень далеко. Оттолкали ее от этого места? Или она задохнулась?
      Дети были так сдавлены толпой, что трудно было дышать. Переговаривались хриплым шепотом. Не повернуться. С трудом могут посмотреть друг на друга.
      И страшно смотреть друг на друга, на милые лица, омраченные свинцовым в тусклом предрассветном сумраке страхом.
      Надя продолжала икать, икнула и Катя.
      Чувствовалось окрест, во всей этой, так страшно и так нелепо сжатой толпе, одно желание мучительное, и потому еще не осознанное, и потому еще более мучительное: освободиться от этих страшных тисков.
      Но не было выхода, - и бешенство закипало в безумной толпе, нелепо сдавленной по своей воле в этом широком поле, под этим широким небом.
      Люди зверели и со звериной злобой смотрели на детей.
      Слышались хриплые, страшные речи. Говорил кто-то близкий и равнодушный, - так странно спокойный, - что уже есть задавленные до смерти.
      - Упокойничек-то стоит, так его и сжало, - слышался где-то близко жалобный шепот, - сам весь синий, страшный такой, а голова-то мотается.
      - Слышишь, Надя? -? спросила шепотом Катя. - Вон, говорят, мертвый стоит, задавленный.
      - Врут, должно быть, - шепнула Надя, - просто в обмороке.
      - А может быть, и правда? - сказал Леша. И страх слышался в его хриплом голосе.
      - Не может быть, - спорила Надя, - мертвый упал бы.
      - Да некуда, - отвечал Леша. Надя замолчала. Опять икота начала мучить ее. Седая косматая старуха, махая над головой руками, словно плывя, вылезла из толпы прямо на Удоевых. Вопя неистово, она протолкалась мимо них, и было так тесно и тяжело, что казалось, что она проходит насквозь, как гвоздь.
      Ее неистовый вопль, ее мучительное появление в бледно-мутной предрассветной мгле были, как призрак тяжелого сна. И с этого времени уже все в сознании задыхающихся детей было истомой и бредом.
      XII
      Наконец, после ночи томительной и страшной, стало быстро светать.
      Быстрая, радостная, детски веселая, запылала, засмеялась смехами розовых тучек заря. Золотые в мглистой дали вспыхнули блестки. И пока еще земля была темна и сурова, уже небо все подыхало радостью, всемирной радостью вечного торжества. И люди, - что же люди! Все еще только люди!..
      Между темной, такой грешной, такой обремененной землей я озаренным вновь блаженным небом простерся густой пар от дыханий великого множества людей.
      Ночная прохлада, свиваясь в золотые небесные сны, сгорала в легких тучах, в заревых лучах.
      А толпа, так странно, так неожиданно озаренная сверху безмятежным заревым смехом, - эта громадная земная толпа насквозь пронизана была злобой и страхом.
      Тяжко двигалась, стремясь вперед, - и вновь приходящие из города тупо я злобно теснили стоявших впереди вперед, к сараям с подарками.
      Под вечным золотом зари тусклое олово бедных кружек влекло людей в смятение и тесноту.
      В истоме и бреду тяжкие, медленные мысли теснились в сознании детей, в темное сознание задыхающихся, и каждая мысль была страхом и тоской. Жестокая надвигалась погибель. Своя погибель. Погибель милых. И чья больнее?
      Словно просыпаясь порой, принимались кричать, и жаловаться, и просить.
      Хриплые голоса их слабо взлетали, - раненой птицей с поломанным крылом, - и жалко падали и тонули в глухом гуле тупой толпы.
      Тускло-суровые взоры угрюмых людей были им ответом.
      Тоска теснила дыхание, нашептывала злые, безнадежные слова.
      И уже не было надежды уйти. Люди были злы. И злы и слабы. Не могли спасти, не могли спастись.
      Мольбы слышались повсюду, вопли, стоны - напрасные мольбы.
      И кого можно было умолить здесь, в этой толпе?
      Уже как будто не люди, - казалось задыхающимся детям, что свирепые демоны угрюмо смотрят и беззвучно хохочут из-за людских сползающих, истлевающих личин.
      И дьявольский мучительно длился маскарад. И казалось, - не будет ему конца, - не будет конца кипению этого сатанинского котла.
      XIII
      Стремительно встало солнце, радостно возбужденный, злой Дракон. Пахнуло жарким дыханием Змия. Сжигая последние струи прохлады, возносился злой Дракон.
      Толпа всколыхнулась.
      Гул голосов пронесся над толпой.
      Так отчетливо все стало кругом. Как будто, сдернутые невидимой рукой, упали ветхие личины.
      Демонская злоба кипела окрест, в истоме и бреду. Свирепые сатанинские хари виднелись повсюду. Темные рты на тусклых лицах изрыгали грубые слова. Леша застонал. Рыжий черт, сверкая сухими глазами, зарычал на него:
      - Попал сюда, так и терпи. Мы тебя не звали. Помнись, сволочь сахарная. Начисто кишки выдавим.
      Ярый Змий ярил людей.
      Казалось, что солнце поднялось стремительно, и уже вдруг стало высокое и беспощадное.
      И стало так жарко и душно, и такая жажда томила всех.
      Кто-то рыдал.
      Кто-то молил жалобно:
      - Хоть бы водиночку с неба!
      Катя икала.
      Иногда показывались чьи-то странно и страшно знакомые лица. Как все лица в этой озверелой толпе, и они застыли в своем ужасном преображении.
      На них было еще страшнее смотреть, чем на незнакомых, потому что озверение знакомого лица чувствовалось еще больнее.
      Леша почувствовал, что кто-то давит на его плечи. Так тяжко вдавливал в землю. В темную, жестокую землю.
      Кто-то старался влезть.
      Было несколько остро мучительных минут. Потом на краткий миг облегчение. Потом взлезший наверх наступил сапогом на Лешину голову. Леша услышал тихий Надин вскрик.
      Кто-то темный и грузный пошел поверху в сторону, по плечам и головам, и странно колебался в воздухе.
      Леша поднял голову вздохнуть воздухом высокого простора. Но было жарко в высоте.
      Небо сияло ясное, торжественное, недостижимо высокое, нежно усеянное перламутрами перистых облаков на западной половине.
      Море торжественного света изливалось от только что поднявшегося солнца. И солнце, было новое, яркое, величественное и свирепо-равнодушное. Равнодушное навсегда. И все его великолепие сверкало над гулом томления и бреда.
      Кто-то тяжело топтался на Лешиных ногах.
      Катя икала тяжело и мучительно.
      - Да перестань! - хрипло крикнул Леша.
      Катя захохотала. Смех с икотой был странен и жалок. И уже над всей шириной поля носился тяжелый, непрерывный гул криков, стонов, визгов.
      И тогда настали минуты взаимной бессмысленной злобы. Люди били друг друга, сколько позволяла теснота. Пинали друг друга ногами. Кусались. Хватали друг друга за горло, душили. Более слабых затискивали на землю и становились на них. Крики и стоны, мольбы, проклятия, все, что слышал Леша, он повторял безжизненным, задушенным голосом, и, как еще две
      куклы, за ним лепетали то же обе сестры.
      XIV
      Мольбы и стоны вдруг стали тихи и дремотны.
      Настали краткие и странные полчаса затишья, томления, усталости без конца, тихого, жуткого бреда.
      Гул бреда носился над толпой, тихий гул, такой придавленный, такой жуткий.
      И уже бред был разлит во всем, и у всех трех сквозь дым бреда едва теплилось страшное сознание гибели.
      Обе сестры тяжело икали.
      - Ангелочек божий! - взвизгнул кто-то близко.
      Утренняя дремота полу задавленных в толпе людей прерывалась изредка дикими воплями отчаяния.
      И опять становилось тихо, и жуткий гул носился над толпой, не подымаясь в ликующие просторы, к неподвижному злому Змию высот.
      Кто-то икал мучительно. Казалось, что это мучительно умирает кто-то.
      Леша вслушался и понял, что это икает Надя.
      Леша с усилием повернул к ней голову.
      Надины посинелые губы открывались и закрывались странным, механическим движением. Глаза не глядели, и лицо приняло тусклый, мертвенный оттенок.
      XV
      Промчался томный срок затишья. И вдруг буря нелепых гулов и воплей завыла над смятенной толпой. Дикие восклицания бичевали воздух.
      По искаженным злобой лицам видно было, что здесь уже не было людей. Дьяволы сорвали свои мгновенные маски и мучительно ликовали.
      Несколько человек в толпе в эти минуты вдруг сошли с ума. Они выли, и ревели, и кричали что-то нелепое и ужасное.
      Из-под ног людей часто вырывались предсмертные дикие вопли, - там, на земле, повергнутые, сбитые с ног уже не могли подняться.
      И эти вопли потрясли души немногих, еще оставшихся людьми в страшной толпе человекообразных дьяволов.
      Стояли рядом оборванный хулиган и его подруга, развратная и пьяная. Они смотрели друг на друга и говорили злобные слова. Хулиган странно двигал плечом.
      Усилием бешеной злобы освободил руку. В руке сверкнул нож. В ярких лучах солнца таким острым смехом задрожала быстрая сталь.
      Нож вонзился в тело блудницы. Завизжала:
      - Проклятый!
      Захлебнулась своим визгом. Умерла.
      Хулиган завопил. Нагнулся к ней. Грыз ее красную, толстую щеку.
      - Нас задавили совсем, мы сейчас умрем, - хриплым голосом сказала Катя.
      Леша углом глаза глянул на нее, как-то бессмысленно засмеялся и сказал громко и отчетливо:
      - Надю задавили. Она холодная.
      И крупные по его лицу катились слезы, а бледные губы бессмысленно улыбались.
      Катя молчала. Лицо ее стало синеть и глаза потухли.
      Леша задыхался.
      Его ноги ступили на что-то мягкое. Резкая вонь поднималась с земли. Что-то, тяжело хрипя, ворочалось внизу.
      - Воняет! - говорил сзади Леши странно равнодушный голос. - Бабу свалили, живот ей выдавили.
      Посинелое Катино лицо странно, безжизненно поникло. Леше стало вдруг холодно.
      XVI
      - Шесть часов, - сказал кто-то.
      По голосу было слышно, что говорит дюжий, спокойный человек, которому не страшно в толпе.
      - Четыре часа еще жить, - ответил ему робкий, задыхающийся шепот.
      - Чего ждать? - злобно рявкнул кто-то гулким голосом.
      - Помрем все начисто, - спокойно и тихо ответил женский глубокий голос.
      Кто-то отчаянно завопил срывающимся полудетским криком:
      - Братцы, да неужто нам еще столько времени давиться! Взбудораженный гул метнулся по полю, как шумная стая пугливых, чернокрылых птиц. Метнулся, завыл, колыхнул. И навстречу ему метнулась толпа.
      - Пора, братцы! - орал чей-то визгливый голос. - Не зевай, черти лешие все себе заберут.
      - Иди, иди! - гудело кругом.
      Стремительно и тяжко двигалась уже вся толпа.
      А на Лешу неподвижные смотрели склоненные лица сестер,
      холодных и тяжелых на его плечах.
      Разбившиеся волосы милых щекотали Лешины бледные щеки. Ноги не переступали. Толпа несла всех трех: и Лешу, и
      сестер.
      - Раздают! - закричал кто-то.
      Видно было, и, казалось, недалеко, как летели в воздухе какие-то пестрые узелки.
      - На шарап! - угрюмо хрипел измученный, тощий мужик.
      - Чего стали, идите! - неистово кричали задние передним.
      - Наших не пускают, анафемы вперед лезут, а мы стой, годи! - свирепо орал кто-то.
      И со всех сторон неслись бешеные крики:
      - Братцы, вали напролом!
      - Да что на него, лешего, смотреть, - за горло его хватай, да под ноги!
      - Вали вперед, чего смотреть!
      - Не дают, сами возьмем!
      - 0-ой, раздавили!
      - Батюшки, кишки вон лезут!
      - Подавись своими кишками, сволочь треклятая!
      - Режь ее, стерву астраханскую!
      - Давай, не задерживай! - ревел впереди свирепый голос.
      XVII
      Везде вокруг свирепые грозили, отчаянные лица.
      Тяжелый поток. И все та же злоба...
      Нож разрезал платье. И тело.
      Завыла. Умерла.
      Так страшно.
      Безжизненно смотрят на него странно посинелые лица милых...
      Кто-то хохочет. О чем?..
      Близок конец. Вот уже стены сараев...
      В поднятой высоко руке дюжего парня тускло светилась в золотом солнечном свете кружка. И рука была странно и ненатурально воздвигнута к небу, как живой шест.
      Кто-то метнулся вверх головой. Выбил кружку, - так слабо держала ее посинелая от натуги рука.
      Кружка падала медленно, грузно, описывая дугу. Скользнула по чьей-то спине.
      Дюжий парень скверно выругался.
      Он был красный, потный, и белки его глаз, вытаращенных от натуги, казались крупными.
      Нагнулся за кружкой с большим усилием. Видно было, как двигаются его локти.
      Вдруг он поник, глухо крикнул.
      Кто-то повалился на его нагнутую спину. Повалился и зарычал. Барахтаясь, пополз вперед по спине упавшего. Еще кто-то сзади навалился на обоих животом. Все трое осели. Послышались глухие вопли. Верхний поднялся и казался очень высоким. Толпа слилась над поверженными, и по ее грузному оседанию можно было заметить, как приникли к земле двое задавленных.
      Дюжий мужик с покрасневшим до багровой синевы лицом, двигая локтями и плечами, высвободил правую руку и протянул ее вперед. Его сдавили. Рука странно моталась на чужом плече, красная возле красного платка.
      Баба в красном платке повернулась, вцепилась зубами в руку дюжего мужика. Непонятна была ее злость.
      Свирепо вопя, мужик вырвал руку. Отчаянно заработал локтями. Казалось, что он растет.
      Его выперли вверх. Упал на чьи-то головы, и злобные под ним загудели голоса. Встал коленями на чьи-то плечи. Опять упал.
      Падая, вставая, опять падая, становясь на четвереньки, он пробирался вперед, и толпа была под ним сплошной, неровной мостовой, тяжко движущимся глетчером.
      И уже многие выталкивались локтями вверх.
      Видно было несколько человек, неловко бегущих по плечам и головам к крышам буфетов.
      И уже многие взбирались на крыши.
      XVIII
      Две бабы сцепились. Молча, угрюмо. Одна залезла пальцами в рот другой и рвала ей рот. Видна была кровь. Послышался отчаянный визг.
      Резались ножами, чтобы проложить дорогу, и убитых толкали под ноги. Иногда убийца падал на убитого, и оба никли под ногами множества свирепых дьяволов.
      Многие упали в овраг. На них валились другие. В короткое время овраг был завален тяжко вопящими, мучительно умирающими людьми. И дьяволы топтали их ногами, обутыми в тяжелые сапоги.
      Рыжий парень перед Лешей давно уже лез вверх, отчаянно работая локтями, напирая на плечи соседей. Он кричал что-то невнятное и хрипло хохотал.
      Сначала непонятно было, чего он хочет и что с ним делается. Вдруг он начал быстро подниматься и на короткое время закрыл перед Лешиными глазами все, что было впереди.
      Нелепые крики его падали в тупую толпу сверху острыми, свистящими бичами, и странно было слушать нисходящий, казалось, с неба гнусный голос. И тогда слова его стали ясными.
      И слова его были - кощунство, и хула, и скверная брань.
      Потом он вдруг обрушился куда-то и ударил каблуком Лешу в лоб.
      Но сейчас же начал подниматься. Стал на четвереньки. Вцепился в русую косу полу задавленной девушки. Встал на чьи-то плечи.
      Он был красный, рыжий, хохотал, неровно шел вперед, по плечам и головам ступая без разбора тяжелыми сапогами.
      Похожий на дьявола, медленно шел он над сжатой, тяжко ревущей толпой и скрывался вдали.
      И опять казалось Леше, сквозь страшное томление, и тошноту, и багровый туман в глазах, что кто-то громадный, головой до неба, - и еще выше, человек или дьявол или человек-дьявол, идет по головам умирающих в задыхающейся толпе людей и вержет на них страшные богохульства.
      Толпа впереди продавливалась в узкие проходы между деревянными шалашами. Оттуда слышались вопли, визги, стоны. Мелькали шапки и клочки одежды, почему-то взлетавшие наверх.
      Чья-то русая голова несколько раз стукнулась об острый угол балагана, поникла, пронеслась порывом вперед и вдруг исчезла.
      Казалось, что между балаганами теснятся все более и более высокие люди. Странно было видеть головы наравне с крышей балагана. Шли по телам поверженных.
      Из-за балаганов доносился торжествующий рев победителей. Мелькали какие-то пестрые лохмотья, - что-то перекидывалось по воздуху.
      И вот Лешу и сестер втолкали в один из проходов между балаганами.
      Здесь было нестерпимо тесно, - Леше казалось, что все его кости сломаны. И страшно отяготели на его плечах изломанные тела сестер.
      Но кончился узкий проход.
      За балаганом стало просторно, светло, радостно.
      "Сейчас умру", - подумал Леша и счастливо засмеялся.
      На мгновение Леша увидел чье-то красное, радостное лицо и человека, потрясавшего узелком над головой.
      И упал.
      Обе сестры свалились на него. Наполовину прикрыли его своими измятыми телами.
      Леша еще слышал, как по нем бежали, дробно переступая по спине. Тяжко во всем теле отдавались свирепые удары дьявольских ног.
      Чей-то каблук ступил на затылок.
      Мгновенное было ощущение тошноты.
      Смерть.