Последний свой день Карл Реймерс провел на людях, с друзьями и со знакомыми. Разговари-вал с ними весело, и разговоры были самые обыкновенные, всегдашние. Так как никто еще не знал о его разрыве с королевою Ортрудою, то все были особенно ласковы с ним, как с баловнем счастия.
      Тоска, угнездясь где-то под сердцем, весь этот день томила Карла Реймерса, но он скрывал свою тоску. Весь город объехал, словно прощаясь. Посетил многих. Обедал в ресторане, в весе-лой компании адвокатов, инженеров, банкиров и дам. Вина почти не пил. К вечеру простился со всеми, и ушел. Его не удерживали,- думали, что он идет к королеве Ортруде, и, не завидуя, радовались втайне его счастию,- великодушные друзья!
      Улицы Пальмы были шумны, как всегда. Легкий дым далекого вулкана бросал на их перспективы золотисто-серую, нежную дымку.
      Карл Реймерс остался один. Уже быстро темнело. Он вышел на приморский бульвар. Море веяло в его лицо теплым дыханием. Скамья под тонкою пальмою напоминала ему что-то. Он сел. Призадумался.
      Прошло с полчаса. Какой-то резкий звук, примчавшись уздалека, разбудил Карла Реймерса. Он быстро огляделся вокруг. Почти никого не было вблизи. Только на скамейке, шагов за двадцать от него, сидели, весело и тихо болтая, и тихонько смеясь, двое - студент в широкой шляпе, и девушка в черной косынке,- влюбленная парочка. Да еще подальше полуголый нищий примостился на скамейке, и спал.
      Карл Реймерс простым, спокойным движением вынул из бокового кармана маленький, красивый, как игрушка, револьвер, поднес его к виску, и выстрелил.
      Звук выстрела привлек прохожих. Собралась толпа. Карл Реймерс был уже мертв.
      В городе говорили много о причинах этой внезапной смерти. Друзья принца Танкреда сдела-ли из этого события предлог для ожесточенных нападок на королеву Ортруду. Им отвечали напоминанием о покинутой принцем графине Имогене Мелладо и о повешенной Альдонсе Жорис.
      Врачи, конечно, удостоверили, что Карл Реймерс застрелился в припадке внезапного умоисступления. Хоронили его торжественно. Знаменитый публицист произнес на его могиле прочувствован-ную речь. Знаменитый поэт прочитал превосходное стихотворение, и оно произвело потрясаю-щее впечатление на присутствовавших. Было много девушек, принесших цветы. Смерть из-за любви всегда волнует молодое воображение.
      Через несколько дней после похорон Карла Реймерса королева Ортруда облеклась в глубо-кий траур, чтобы посетить его могилу. Как всегда, Ортруда прошла через подземные чертоги Араминты. Она была одна. На улице она опустила на лицо густую черную вуаль. Взяла наемный экипаж до кладбища.
      Тоскуя, вошла она в каменные ворота. Тоскуя, шла среди могил.
      Аллея кладбища мирною своею тишиною отвеивала грусть Ортруды. Какая успокоенность там, в земле!
      Ортруда нашла кладбищенскую контору. На скамье у входа в дом сидели, разговаривая, несколько сторожей с галунами на воротнике и на рукавах. Они встали, увидевши подходящую к ним нарядную в черном даму. Ортруда сказала:
      - Покажите мне могилу Карла Реймерса.
      - Я знаю,- сказал угрюмый старик.- Это в моем участке. Недавно хоронили. Как же, знаю! Взял ключи, повел Ортруду. Бормотал:
      - Рядом с женой положили. Не очень-то он долго о жене сокрушался. Королеве Ортруде приглянулся. Да королева его разлюбила. Не вынес, бедняга, застрелился. Много на его могилу дам ходит. Цветы носят. Нужны ему цветы!
      Скрипел, пересыпался сухой песок под ногами Ортруды, скрипела, сухо пересыпаясь в ее ушах, старческая воркотня. Ах, сказка города - любовь королевы Ортруды! Сказка, чтобы рассказать с полуулыбкою, легкая, забвенная сказка - вся жизнь королевы Ортруды! Пройдет легким дымом, словно только приснилась кому-то,- синеокой, далекой, счастливой Елисавете.
      Прямы, расчищены дорожки. Цветы у могил. Кирпичные склепы, как нарядные дачки, в зелени прячутся. У них узкие окна, у них железные двери, над железными дверьми благочести-вые надписи из святой книги, да имена, полузабытые близкими; за дверьми мрак и молчание.
      Остановился старый, сказал:
      - Здесь. Шли, шли, да и пришли.
      У входа в склеп Карла Реймерса цвели красные цветки кошенильного кактуса,- красные, как только что пролитые капли благородной крови. Ортруда цветок сорвала, палец уколола,- капля крови на белом пальце красная выступила. Маленькая капелька крови за всю его любовь, за всю кровь его!
      Старик долго гремел ключами, и ворчал тихонько что-то. Наконец он подобрал ключ, и открыл дверь. Сказал Ортруде:
      - Войдите. Осторожнее,- дверь низкая. Пять ступенек вниз. Я тут близко побуду, подожду.
      Ортруда одна спустилась в прохладно-влажный сумрак склепа,- и холодны были ступени.
      Две каменные плиты рядом. Одна засыпана свежими цветами. Золотые буквы сложились в его имя, из-за цветов едва видны.
      Долго стояла, безмолвно тоскуя, Ортруда над гробницею Карла Реймерса. Она вспоминала о своей любви, об его любви. Казалось ей, что проклятие чье-то тяготело над этою любовью.
      Те радости и утехи жизни, которые Танкред брал шутя, отчего она не могла брать с такою же безмятежною легкостью?
      И за что она отвергла его, осудила? Так поспешно осудила, словно спеша зайти от него. Куда уйти? К кому, к чему?
      Его честолюбие? его интриги? Перед бледным ликом смерти, под черным покровом печали, как всё это казалось ей теперь ничтожным! И думала она:
      "У Карла Реймерса была нежная и гордая душа. Нa высоту хотел взойти он, чтобы оттуда господином и победителем смотреть на широко-синеющие дали жизни, и мечтать о прекрасном и высоком, недоступном вовеки. Но не хотел он скупо и мелочно торговаться с жизнью. Когда она его обманула, когда она посмеялась над ним, он спокойно и гордо ушел".
      Шептала Ортруда:
      - Прости меня, как я тебя прощаю. Стала на колени, склонилась к его могильной плите, заплакала, и шептала:
      - До свидания в лучшем мире.
      Слезы падали на холод камня. И, как этот камень могильный, холодна и спокойна была душа Ортруды.
      Опустивши черную вуаль на лицо, Ортруда вышла на аллею кладбища. Ясно было вокруг и тихо. Синевато-золотая вечерняя грусть смиряла душу.
      Старик, бренча ключами, из-за могил подошел к Ортруде. Бормотал:
      - Долго ждал, а все-таки дождался. Да мне что ж! Я всё равно при деле,- посмотрю, поправлю. Я не заглядываю в дверь, как другие.
      Ортруда молча положила старику в руку золотую монету, и пошла к воротам.
      Спокойная и холодная, возвращалась домой Ортруда.
      Старик долго смотрел вслед за нею. Смотрел на золотую монету, качал головою, и думал:
      "Должно быть, это сама королева Ортруда. Приходила поплакать, помолиться, побыть с милым".
      Он поплелся домой, тряся дряхлою головою.
      Сидя опять на скамье со своими товарищами, он долго бормотал что-то невнятное. Лицо его было желто и строго. Молодой могильщик сказал:
      - Скучно что-то стало! Хоть бы ты, старина Хозе, рассказал нам про старые годы.
      - Старина Хозе! - ворчливо ответил старик.- Хозе, ты думаешь, простой человек? Хозе служил самой королеве Ортруде, отворял ей двери опочивальни.
      Молодые люди смеялись. Но старик сказал строго:
      - Над старым Хозе не надо смеяться. Старый Хозе yмрет сегодня. Старый Хозе знает больше, чем надо.
      Перестали смеяться, и смотрели на старого с удивлением. Старик, тяжело шаркая подошвами пыльных башмаков, пошел в свою каморку. Там он положил золотую монету к ногам деревянной Мадонны в белом кисейном платье.
      - Старый Хозе служил самой королеве Ортруде,- тихо говорил он Мадонне.- Сама милостивая королева Ортруда подарила старому Хозе золотую монету. Моли Господа Бога, пресвятая Дева, за грешную душу королевы нашей Ортруды.
      Изнемогая от сладкого восторга, чувствуя, как вся сила оставляет его, старый Хозе склонился на пол к ногам деревянной Мадонны в белом кисейном платье, вздохнул глубоко и радостно, как засыпающий тихо ребенок,- и умер.
      Говорили потом суеверные могильщики: - Старый Хозе был праведник. Прекрасная дама в трауре приходила возвестить ему час его смерти.
      ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
      После смерти Карла Реймерса мысли о смерти стали привычными Ортруде. Часто останав-ливалась королева Ортруда перед портретом белого короля, и всматривалась в изменившееся, словно покрывшееся серым пеплом из далекого вулкана, лицо убитого мальчика.
      Спокойно думала Ортруда:
      "Умру. Умру и я".
      И не могла жалеть умершего.
      Темная страстность томила ее, словно внушенная дымною страстностью старого вулкана.
      Полюбила Астольфа. И эта любовь представлялась ей почему-то, как еще одна ступень к смерти.
      Кратким сновидением мелькнули дни ее любви к Астольфу,- и погасли.
      И к Танкреду не было той острой, злой ненависти, как прежде.
      Светозарному молилась все чаще в эти дни Ортруда, - то на высокой башне гордого замка, то на широком морском берегу.
      На краткие минуты отвеяло легким ветром дымный полог от Островов, где томилась королева Ортруда, и стали ясны для нее опять впечатления тихого бытия.
      В ясный час предвечерний, надевши белый простой наряд, вышла Ортруда на морской берег. Она села на невысокую мраморную скамью у морских волн. Склонилась просто и спокойно, к легким стопам стройных ног опустила обнаженные руки, такая гибкая, такая милая, как нимфа тихих вод, случайно принявшая тяжелый человеческий облик. Сняла свои сандалии, и пошла вдоль берега. Мелкий песок, согревающий нежно, пересыпался, слегка вдавливаясь под тихими стопами ее легких ног.
      Случайно и принц Танкред вышел один в этот час на берег. Они встретились. И были оба смущены.
      Ортруда сказала кротко, как давно уже не говорила она с Танкредом:
      - Я скоро умру. Может быть, меня убьют. Может быть... ах, да мало ли как смерть приходит!
      - Ортруда,- начал Танкред.
      Ортруда остановила его повелительным движением руки, и продолжала:
      - Тогда у вас, принц Танкред, будут большие шансы на корону моих милых Островов. Но подумайте много, прежде чем принять эту корону. Надеть корону легче, чем носить ее. Она очень тяжелая, принц Танкред. У вас обширные замыслы. Время покажет вам, что было в них суетного и ложного.
      Принц Танкред жестоко смутился. В его голове заметались пугливые, короткие мысли:
      "Кто проболтался? кто выдал? кто мог это сделать? кому это могло быть выгодно?"
      Он сказал с нескрываемым волнением:
      - Милая моя Ортруда, отгоните от себя эти мрачные мысли. Я виноват перед вами, правда. Я знаю, что недостоин вас. Но годы проходят, время охлаждает безумный пыл необузданной страстности. Клянусь вам, я исправлюсь.
      Тихо и просто спросила Ортруда:
      - Зачем это вам?
      Танкред воскликнул:
      - Клянусь вам, Ортруда! Спасением моей души клянусь, что я буду вам верен.
      Ортруда молчала. Загадочно улыбалась. Смотрела на Танкреда с неизъяснимым, волнующим его выражением.
      - Ортруда,- страстно говорил Танкред,- будем опять любить друг друга нежною, умудренною любовью, будем опять кроткими и милыми, как дружно играющие дети, в забвении жизненной суеты и прозы.
      Он целовал тонкие руки Ортруды. Она молчала, и не отнимала от его губ своих рук,- и они казались усталыми и робкими,- бедные руки рано утомленной жизнью королевы! И нежно обнимал ее Танкред, и уговаривал долго и нежно.
      Ах, эти слова, столько раз повторенные!
      Улыбнулась Ортруда, так печально, так нежно, как умирающая улыбается в ясном небе, догорая, заря. Спросила Танкреда:
      - Вы так хотите, милый Танкред?
      - О, милая Ортруда,- воскликнул Танкред,- хочу ли я счастия, жизни, солнца, хочу ли я вашей улыбки, Ортруда!
      - Хорошо,- сказала Ортруда,- будем нежны друг к другу во что бы то ни стало. Перед лицом жизни и под холодным взором смерти будем нежны и кротки. Для каждого из нас когда-нибудь наступит ночь, когда наши мертвые придут к нам.
      - Что вы говорите, Ортруда? - спросил Танкред.
      Не понимал ее слов, ее настроения, ее внезапней мягкости. Тяжким было ему бремя притворства. Ортруда смотрела на него спокойно и нежно, и говорила тихо:
      - Будем нежны, будем божественно-незлобны. Наш земной удел - измена.
      Не понимал ее Танкред,- но он знал слова,- так много слов очаровательных и нежных. Он говорил:
      - Верность, Ортруда, клянусь вам, верность и в измене. Мы изменяем, потому что очаровываемся признаками давних переживаний, но мы всегда верны, потому что связаны цепью пережитых жизней.
      Ортруда улыбнулась. Глаза ее были печальны и кротки. Она говорила тихо и медленно:
      - Мы неверны, как дети, и невинны, как боги, как это небо, как эти волны. Подобна стихиям душа человека, изменчивая и чистая, сотканная из стихий, всегда невинных.
      - О, я понимаю вас, Ортруда! -притворно-искренним голосом воскликнул Танкред.
      - Не знаю, понимаете ли вы меня теперь, сказала Ортруда.- Надеюсь, Танкред, что вы пойметe меня когда-нибудь. А теперь для вас, для вас, Танкред, у этих дивных волн, с этими смеющимися волнами, под этим ликующим солнцем, зажженная его золотыми лучами, среди зеленеющей лазури волн и голубой лазури неба я спляшу танец зыбкой изменчивости и сладкого забвения.
      С этими словами Ортруда подошла к той же мраморной скамье у морских волн. Она сняла с себя свои одежды, и положила их на скамью. Посмотрела, любуясь нежно, на свое тело, и пошла нагая по мелкому песку к берегу. Когда первая волна плеснулась об ее стройные ноги, Ортруда остановилась, и засмеялась, и начала легкую пляску. Она плясала у воды,- то отбегала от волны, то опять бежала за волною. Она плясала и хлопала мерно ладонь ладонью маленьких рук. Волны плескались о ее тонкие милые ноги, холодные волны, равнодушные к бедной земной красоте, и одной только покорные высокой Очаровательнице, грустными очами вздымающей грудь океанов. И был еле видим уже занесенный над миром серп Очаровательницы,- а солнце еще ликовало, склоняясь устало и томно к черте темно-синей, к вечному кольцу роковому.
      В это время тихо и плавно, как легкое полуденное явление из мира призрачного бытия, из-за розовато-серого утеса выплыл розовый на ясном свете солнечном парус,- и показалась рыбачья легкая лодка. В ней сидели двое юношей и мальчик. Они засмотрелись на милую плясунью, играющую с волнами. Залюбовались стройностью ее обнаженного тела. Смеялись радостно и звонко. Рукоплескали, радуясь солнцу, волнам, и зыбкой, милой пляске, и легкости прелестных ног.
      Налетел порыв внезапного ветра. Склонился бело-розовый парус. Край лодки черпнул воду. Лодка опрокинулась.
      Перестала плясать Ортруда. Стояла на песке прибрежном, и в ужасе смотрела на хлопающий по волнам парус, на людей, которые бились в волнах, пытаясь плыть к берегу, и на далекую ладью, которая уже спешила им на помощь.
      - О,- сказала Ортруда,- несчастная какая стала теперь я! И смех мой губит.
      - Не плачьте, Ортруда,- сказал Танкред,- людей спасут.
      Людей спасли. Но не утешилась королева Ортруда.
      И опять надвинулся мрачный, дымный полог, и легкий пепел закружился на берегу.
      ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
      Вскоре после этого кардинал, архиепископ Пальмский, монсиньор Фернандо Валенцуела-Пуельма, обратился к королеве Ортруде с просьбою о приеме: он имел надобность переговорить с нею о весьма значительных предметах. День приема был немедленно назначен Ортрудою.
      Это посещение кардинала было решено в кружке заговорщиков за принца Танкреда. Люди, замышлявшие свергнуть с престола королеву Ортруду, находили полезным, чтобы потом можно было говорить:
      - Королеву Ортруду предупреждали, что ее поведение вызывает неудовольствие в народе. Она была глуха к добрым советам, и вот она пожинает, что посеяла.
      Посещение кардинала было неприятно королеве Ортруде. Она не любила этого лукавого старика. Но она приняла его любезно, как и подобало его высокому положению в церкви.
      Королева Ортруда сразу поняла, по выражению лица кардинала, что он скажет ей что-то неприятное. Таким неискренним и напряженным было выражение румяного лица этого князя церкви, тучное тело которого свидетельствовало о его любви к благам жизни. Хитрая, притворно-льстивая улыбка змеилась на чувственно-алых губах кардинала. Голос у него был тихий, змеино-вкрадчивый. Так крокодил ласково и тихо говорил бы, если бы ему надо было словами улещать свои жертвы, прежде чем полакомиться ими. Острый взор блестящих глаз сверкал порою из-за полуопущенных ресниц. Кардинал говорил:
      - Бог изменяет течение времен. Предкам вашего величества церковь говорила от лица всемогущего Бога.
      Кардинал сделал значительную паузу, и королева Ортруда спросила:
      - А вы, ваше преосвященство?
      - Конечно, и я также.- ответил кардинал,- но я прибавлю к моим представлениям вашему величеству и новый аргумент.
      - Какой? - спросила королева Ортруда очень тихо и спокойно.
      В ее улыбающихся устах краткость этого вопроса, произнесенного небесно-звучащим голосом, не казалась нелюбезною. Кардинал говорил:
      - Народ, наш добрый и благочестивый народ, недоволен некоторыми прискорбными вольностями в поведении вашего величества.
      - Да? Неужели? - спросила королева Ортруда. Легкая, очаровательно-любезная улыбка смягчила слегка насмешливый тон ее слов. Кардинал продолжал:
      - Говорят в народе, что эти вольности,- простите, государыня,оскорбляют добрые нравы.
      Королева Ортруда спокойно сказала:
      - Я вижу, что вы хотите говорить со мною о нравственности.
      - Да,- сказал кардинал, слегка наклоняя голову.- И я льщу себя надеждою, что ваше величество послушаетесь голоса святой матери нашей, церкви.
      Королева Ортруда холодно сказала:
      - Вы хотите, чтобы я послушалась голоса церкви в том, что относится к моему поведению? И чтобы я признала, что поступаю дурно?
      Удивление и неудовольствие слышались в звуке ее голоса. Кардинал ответил:
      - Да, государыня. Ваши поступки, к сожалению, бывают иногда столь смелы, что переходят уже в область запрещенного правилами доброй нравственности.
      - Например? - спросила Ортруда.
      Лицо ее было спокойно, и уже улыбки не было на ее губах. Кардинал помолчал немного, и с легкою запинкою заговорил:
      - Верующих смущает, государыня, ваша близость с Афрою Монигетти. Дочь открытого врага и хулителя святой церкви Христовой, она унаследовала его ненависть к христианству. Говорят, что она, несмотря на свою молодость, оказывает дурное влияние на ваше величество, и обучает вас нечестивому ритуалу.
      Королева Ортруда сказала просто и спокойно:
      - Я люблю Афру.
      - Это очень жаль,- говорил кардинал.- В интересах церкви и государства, и в ваших собственных интересах вашему величеству было бы лучше расстаться с этою прекрасною аморалисткою, и расстаться как можно скорее.
      - Зачем? - гневно спросила королева Opтрудa.
      Кардинал торжественным голосом ответил:
      - Чтобы не навлекать на себя праведного гнева Господня. Пути Господни неисповедимы, но и слабый разум человеческий, просветленный благочестием и верою, различает иногда признаки Божьего гнева и Божией милости. Неплодие женщин бывает иногда указанием на немилость Всевышнего. Народ ропщет, что всё еще нет наследника престола.
      Презрительная улыбка легла на алые губы королевы Ортруды. Холодно глядя прямо навстречу острому блеску глаз кардинала, она спросила:
      - Что еще хотите вы поставить мне в упрек?
      Кардинал говорил:
      - Верующие смущены также и основанием учебно-воспитательного заведения, названного Лакониумом, где всё проникнуто языческим духом, и где нагие отроки и девы, как говорят, воспитываются вместе до такого возраста, когда эта откровенная близость может быть уже опасною для их нравственности. Говорят и о многом другом.
      - А именно? - холодно спросила королева Ортруда.
      Придавши лицу выражение смущения и неловкости, выражение, вовсе не идущее к его благодушной, румяной сытости, кардинал говорил, понижая голос:
      - Говорят, что королева собирает женщин и девиц, и пляшет вместе с ними голая, как вавилонская блудница. Говорят, что, не довольствуясь для этих неистовых забав залами замка, королева выходит на морской берег, и обнаженная пляшет там при народе.
      Гневно краснея, сказала королева Ортруда:
      - Пусть говорят! Пусть лучше говорят о моих радостях, чем о моем горе и о моих слезах.
      Кардинал возразил:
      - Тела первых людей в раю были наги, но в нынешнем греховном состоянии рода человеческого нагота тел соблазнительна и безнравственна.
      - Почему? - спросила королева Ортруда.- Если я сниму одежды, и нагая моему народу явлюсь, почему это нехорошо? Я люблю мою красоту, и готова радовать ею всех.
      Кардинал сказал сурово:
      - Это осуждено Богом и людьми.
      Королева Ортруда, насмешливо улыбаясь, спросила:
      - Богом, создавшим это тело?
      Кардинал говорил тоном наставника:
      - Изгнавши праотцев из рая, Бог повелел им носить одежды, потому что, совершивши грех, они познали стыд.
      Королева Ортруда возражала:
      - Простодушные люди в жарких странах, люди, которых мы называем дикими, ходят же голые, и не стыдятся этого, хотя чувство стыда не чуждо им.
      - Так, государыня,- ответил кардинал, - цивилизация приучила людей из стыдливости носить одежды, и стыдиться наготы. Соблазны обнажения осуждаются, таким образом, и Богом, и людьми.
      - И людьми! - воскликнула королева Ортруда.- Да разве люди бестелесны! Не потому ли и соблазняет их нагота, что они привыкли носить одежды? Тайною привыкли люди облекать свое тело, и мысли, и дела свои, но противна истине тайна. Только злое дело и порочная плоть боятся света.
      Кардинал говорил:
      - Люди считают наготу соблазнительною. Правы они или нет,- всё равно. Важно то, что нагое тело является для многих источником соблазна. О соблазне и в Писании сказано: если око твое соблазняет тебя, вырви его. Сказано там: горе миру от соблазнов. И особенно повелевается оберегаться от того, чтобы соблазнять малых, детей и простонародье, по своей психике подоб-ное детям. Если кто соблазнит единого из малых сих, лучше было бы ему, если бы он с тяжелым камнем на шее был брошен в воду. Таково относительно соблазнов учение Христа, и так оно сохраняется святою церковью Христовой.
      Королева Ортруда сказала:
      - Каждый думает по-своему. Меня нагота не соблазняет; она меня только возбуждает и веселит, как вино,- и я хочу наготы и красоты телесной.
      Кардинал возразил:
      - Выше наших хотений стоит наш долг. За добрые дела мы ждем награды, а злые дела навлекают на нас кару.
      - Какая же она бедная и слабая, ваша мораль! - презрительно сказала королева Ортруда.- Нет, моя свободная мораль не знает санкций и обязательства. Добрая природа создала меня невинною, и узы ваши способны только исказить черты природной, милой чистоты.
      С видом сердечного сокрушения ответил кардинал:
      - Если бы идеи, развиваемые вашим величеством, к несчастию, восторжествовали, то это повело бы к полному упадку морали и религии.
      Королева Ортруда сказала решительно:
      - Нет, в моей свободе я вижу обещание расцвета морального и религиозного творчества. Насилие в вопросах морали немыслимо. Если вы принуждением заставите людей быть нравственными,- какая же будет цена этой нравственности?
      - Вы ошибаетесь, государыня,- возразил кардинал,- мораль основана всегда на понятии долга, в понятии же долга неизбежно присутствует элемент принуждения. Человек всегда слаб и немощен,- святая церковь указывает ему верные пути к спасению.
      - Было время,- сказала королева Ортруда,- когда и я подчинялась указаниям церкви, и смирялась под суровою дисциплиною моего духовника. Но теперь я не хочу предуказанных путей, и властолюбие служителей церкви стало мне ненавистным.
      Кардинал сказал, как поучающий:
      - Но иначе невозможно спастись и войти в царство небесное.
      С досадою ответила ему королева Ортруда:
      - Я и не хочу спасаться в вашем смысле этого слова. Я не хочу воскресения, мне не надо рая. Хочу жить свободно и свободно умереть.
      На лице кардинала изобразился ужас, точно он услышал страшное кощунство. Он сказал, крестясь благоговейно:
      - О, ваше величество! Это - слишком смелые слова. Да сохранит нас Бог от того, чтобы эти речи услышал кто-нибудь из ваших подданных.
      Королева Ортруда горячо говорила:
      - Лучше я буду грешницею по своей воле, чем склоняться под вашею ферулою. Я слишком выросла для этого. Я не хочу, чтобы меня пасли. Между мною и моим Богом нет и не должно быть никакого посредника.
      Кардинал сказал строго и внушительно:
      - Вы проповедуете лютеранство, государыня!
      Королева Ортруда засмеялась.
      - О, нет,- живо сказала она.- Я очень далека от этих благочестивых ересей.
      - И даже, государыня,- с выражением ужаса говорил кардинал,- говорят о вашем люциферианстве!
      - Ни лютеранкою, ни люциферианкою,- сказала королева Ортруда,- я хочу быть только человеком. Свободным человеком.
      Кардинал снисходительно улыбнулся и сказал:
      - Но вы, государыня, не только человек. Вы - королева, и вы - женщина!
      Королева Ортруда спросила с удивлением:
      - А королева - не человек?
      - Кто имеет верховную власть над людьми, - говорил кардинал,- тот более, чем человек. Он к ангелам приближен, и благие мысли внушает ему Бог. Человек прост и покорен; он боится строптивой мысли, и за всю свою преданность и малость он требует от своих вождей и повели-телей только величия. Короли не должны никогда забывать, что они более, чем люди.
      - И что им большее позволено? - спросила королева Ортруда.
      - И область позволенного, и область запрещенного,- ответил кардинал,для них шире, чем для других людей, потому что вся сфера их деятельности шире.
      - Если так,- сказала королева Ортруда,- то церкви ли судить меня! О том, хороша ли я, как королева, может судить только мой народ в его целости.
      - Короли призваны подавать высокие примеры своим народам,- сказал кардинал.- Короли судят, народы повинуются. Не дай Бог, чтобы в нашей стране стало наоборот.
      Королева Ортруда повторила:
      - Пусть меня судит мой народ. Не надо мне иного судии, и не хочу иного.
      - Народ осудит,- строго сказал кардинал.
      - Вы позаботитесь об этом? - презрительно спросила королева Ортруда.
      Кардинал смиренно склонил голову, и сказал:
      - Мой долг - говорить то, что повелевает закон святой церкви Христовой.
      Королева Ортруда встала.
      - Я очень жалею,- сказала она,- что наш разговор не указал ничего, на чем я могла бы согласиться с вами.
      Кардинал с видом благочестивого сокрушения благословил королеву Ортруду, и ушел. Он и не ждал иных последствий от этой беседы: раскаяние королевы Ортруды было бы чудом, и о таком чуде кардиналу не хотелось молиться. Это чудо не было нужно для тех интересов, которые заботили кардинала.
      Скоро слухи об этом разговоре стали распространяться в народе.
      ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
      Разрыв принца Танкреда с Имогеною Мелладо оживил надежды графини Маргариты Камаи. Она стала вновь добиваться сближения с принцем Танкредом.
      Но принц Танкред уже опять увлекся новою красавицею, молодою еврейкою с томными глазами и ленивым гортанным говором, женою инженера, добивавшегося какой-то концессии в Африке. С этою красавицею познакомила принца Танкреда опять всё та же маркиза Элеонора Аринас на одном из своих вечеров. Весь отдавшись новым чарам, принц Танкред был совершенно холоден к Маргарите. Ее бестактная навязчивость угнетала Танкреда.
      После одной неприятной встречи с Маргаритою принц Танкред приехал днем к королеве Кларе. По легким, едва уловимым признакам королева Клара поняла, что принца Танкреда что-то волнует. Она спросила:
      - У вас опять какая-нибудь неприятность, милый Танкред?
      Принц Танкред грустно улыбнулся, вздохнул и ответил:
      - Графиня Маргарита Камаи чрезмерно надоедает мне. Она очень навязчива, но не очень умна. Она не хочет понять, что всё на свете кончается.
      Королева Клара просто и спокойно сказала:
      - Пусть ее убьют. Она вредная и злая женщина и может сделать вам еще много затруднений.
      Жестокая по природе, королева Клара без ужаса думала об убийствах. Она была уверена, что цель оправдывает средства.
      Принц Танкред улыбнулся спокойно, поцеловал руку королевы Клары, и заговорил о другом. Участь Маргариты Камаи была в эту минуту решена. В тот же вечер начальник тайной службы при принце Танкреде получил должные указания.
      На другой день королева Клара пришла исповедываться в капеллу своего дворца. Мил и радостен был теплый мрамор колонн, улыбалась венчанная золотом мраморная Мадонна, и с мудрою благосклонностью умирал на черном кресте желто-белый Христос. Cветлая тишина благостно наполняла капеллу,- и только двое были в ней, патер и королева. С сердечным воздыханием и со слезами, утопая коленями в мягкой упругости красной бархатной подушки, королева Клара говорила молодому, красивому иезуиту:
      - Я дала злой совет с благою целью. Возлюбленного сына моего, принца Танкреда, столь ревностного к процветанию святой церкви, преследует грешною любовью графиня Маргарита Камаи. В минуту слабости моего любезного сына Маргарита обольстила его злыми очаровани-ями. Когда же он раскаялся и отверг ее, она не смирилась и не последовала его благому примеру. Она распускает о Танкреде злые, лживые слухи, она поссорила его с королевою Ортрудою, и от этого положению Танкреда грозит большая опасность. Я даже боюсь, что принц Танкред, этот верный и преданный сын церкви, будет вынужден покинуть нашу бедную страну, и святая церковь на Соединенных Островах лишится своего доблестного защитника. А это особенно печально в наши дни, когда семена неверия и мятежа так усердно сеются врагами церкви и государства. И вот я дала совет убить эту злую, нечестивую женщину. На моей душе будет великий грех, но этим грехом я освобожу от злой распутницы и принца Танкреда, и ее несчастного, обманутого мужа, и послужу славе церкви нашей.
      Легкий стыд и сладострастный, как всегда на исповеди, приятно волновал королеву Клару. Сладострастие томило ее жгучими и пряными своими соблазнами. Разжигая в душе своей подобие страха, с притворным сокрушением кающейся грешницы смотрела королева Клара на красивое, строгое лицо духовника с пламенными черными глазами.