Светло-опечаленная Надежда сказала сестрам:
      - Усыпить зверя и разбудить человека, - вот для чего здесь ваша нагота.
      И смуглая, черноволосая, горящая восторгом Мария говорила:
      - Мы сняли обувь с ног, и к родной приникли земле, и стали веселы и просты, как люди в первом саду. И тогда мы сбросили наши одежды, и к родным приникли стихиям. Обласканные ими, облелеянные огнем лучей нашего прекрасного солнца, мы нашли в себе человека. Это - ни грубый зверь, жаждущий крови, ни расчетливый горожанин, это - чистою плотью и любовью живущий человек.
      Такою законною, необходимою и неизбежною являлась здесь нагота прекрасных и юных тел, что неохотно потом надета была скучная одежда. Но еще долго сестры кружились нагие, и входили в воду, и лежали на траве в тени. Приятно было чувствовать красоту, гибкость и ловкость своих тел в этом окружении тел нагих, сильных и стройных.
      Для наблюдательного взгляда Елисаветы эти обнаженные, веселые девушки-учительницы легко различались на два типа. Одни были восторженные, другие лицемерные.
      Восторженные воспитательницы Триродовсхой колонии с вакхическим упоением отдавались жизни, брошенной в объятия непорочной природы, ревностно исполняли весь обряд, установленный в колонии, радостно совлекали с себя стыд и страх, поднимали труды, подвергались лишениям, и смеялись, и пламенели, и страстною томились жаждою подвига и любви, жаждою, которую не утолят воды этой бедной земли. И были в их числе опечаленная Надежда и горящая восторгом Мария.
      Другие лицемерные были девушки, которые продали свое время и поступились своими привычками, склонностями и приличностями за деньги. Они притворялись, что любят детей, простую жизнь и телесную красоту. Притворяться им было не трудно, потому что другие были им верными образцами.
      Сегодня сестер провели и в здание колонии. Показали все, что успели показать в один час: вещи, сделанные детьми, - книги и картины, - предметы, принадлежащие тому или другому из детей. Показали сад с фруктовыми деревьями, с грядами и с клумбами, с пчелиным гудением, с медвяным запахом цветов и с нежною мягкостью густых трав.
      Но уже торопились сестры, и скоро ушли.
      Они хотели идти домой, но как-то запутались в дорожках, в вышли к дому Триродова. Увидела Елисавета над белою стеною высокие башни, вспомнила некрасивое и немолодое лицо Триродова, и сладкая влюбленность, как острое опьянение, жутко охватила ее.
      Незаметно подошли совсем близко к усадьбе Триродова. Идти бы им домой. Нет, остановились под белою стеною, у тяжелых запертых ворот. Калитка была приоткрыта. Кто-то тихий и белый смотрел в ее отверстие на сестер зовущим взглядом. Сестры нерешительно переглянулись.
      - Войдем, Веточка? - тихо спросила Елена.
      - Войдем, - сказала Елисавета.
      Сестры вошли, - и попали прямо в сад. У входа они встретили старую Еликониду. Она сидела на скамье близ калитки, и говорила что-то неторопливо и невнятно. Не видно было, кто ее слушал. Может быть, сама с собою говорила старая.
      Старая Еликонида прежде нянчила Киршу. Теперь она исполняла обязанности экономки. Она всегда была угрюма, и в разговорах с людьми не любила тратить лишних слов. Сестры попытались было поговорить с нею, спросить ее кое о чем, - о порядках в доме, о привычках Триродова, - любопытные девушки! Больше спрашивала Елена. Елисавета даже унимала ее. Да все равно, ничего не удалось узнать. Старуха смотрела мимо сестер, и бормотала в ответ на все вопросы:
      - Я знаю, что знаю. Я видела, что видела.
      Подошли тихие дети. Под тенью старых деревьев стояли они неподвижно, как неживые, и смотрели на сестер безвыразительным, прямым взором. Жутко стало сестрам и они поспешили уйти. Вслед им слышалось угрюмое бормотание Еликониды:
      - Я видела, что видела.
      И тихим-тихим смехом засмеялись тихие дети, словно зашелестела, осыпаясь, листва по осени.
      Молча шли сестры домой. Теперь они вспомнили дорогу и уже не сбивались. Вечерело. Сестры торопились. Влажная и теплая липла к их ногам земля, точно мешала идти скоро.
      Уже сестры были недалеко от своего дома, как вдруг в лесу встретили Острова. Казалось, что он ходит и что-то высматривает. Завидевши сестер, он метнулся в сторону, постоял за деревьями, и вдруг быстро и неожиданно подошел к сестрам, так неожиданно, что Елена вздрогнула, а Елисавета гневно нахмурила брови. Остров поклонился с насмешливою вежливостью, и заговорил:
      -- Могу я вас спросить кое о чем, прелестные девицы?
      Елисавета спокойно поглядела на него, и неторопливо сказала:
      - Спросите.
      Елена пугливо молчала.
      - Гуляете? - опять спросил Остров. И опять ответила Елисавета коротким:
      - Да.
      И опять промолчала Елена. Остров сказал полувопросительно:
      - Близко здесь дом господина Триродова, если не ошибаюсь.
      - Да близко. Вот по той дороге, откуда мы пришли, - сказала Елена.
      Ей захотелось победить свой страх. Остров прищурился, подмигнул ей нахально, и сказал:
      - Благодарим покорно. А вы сами кто же будете?
      - Может быть, вам не очень необходимо знать это? - полувопросом ответила Елисавета.
      Остров захохотал, и сказал с неприятною развязностью:
      -- Не то, что необходимо, а очень любопытно.
      Сестры шли торопливо, но он не отставал. Неприятен был он сестрам, Было что-то пугающее в его навязчивости.
      - Так вот, милые девицы, - продолжал Остров, - вы, по-видимому, здешние, так уж дозвольте вас поспрошать, что вы знаете о господине Триродове, которым я весьма интересуюсь.
      Елена засмеялась, может быть несколько притворно, чтобы скрыть смущение и боязнь.
      -- Мы, может быть, и не здешние, - сказала она.
      Остров засвистал.
      -- Едва ли, - крикнул он, - не из Москвы же вы сюда припожаловали босыми ножками.
      Елисавета холодно сказала:
      - Мы не можем сообщить вам ничего интересного. Вы бы к нему самому обратились. Это было бы правильнее.
      Остров опять захохотал саркастически, и воскликнул:
      - Правильно, что и говорить, прелестная босоножка. Ну, а если он сам очень занят, а? Как тогда прикажете поступить для получения интересующих меня сведений?
      Сестры молчали, и шли все быстрее. Остров спрашивал:
      - А вы не из его колонии? Если не ошибаюсь, вы - тамошние учительницы. Насколько можно судить по вашим легким платьицам и по презрению к обуви, думаю, что я не ошибаюсь. Ась? Скажите, занятно там жить?
      - Нет, - сказала Елисавета, - мы не учительницы, и мы не живем в этой колонии.
      - Жаль-с! - с видом недоверчивости сказал Остров. - А я бы мог порассказать кое-что о господине Триродове.
      Остров внимательно посмотрел на сестер. Они молчали. Он продолжал:
      - Я-таки пособрал кое-какие сведения, и здесь, и в иных прочих местах. Любопытные вещи рассказывают, очень-с любопытные. И откуда у него деньги? Вообще, очень много подозрительного.
      - Кому подозрительно? - спросила Елена. - И нам-то что за дело?
      - Что за дело вам-то, малые красотки? - переспросил Остров. - Я имею основательное подозрение, что вы знакомы с господином Триродовым, а потому и надеюсь, что вы мне о нем порасскажете.
      - Лучше не надейтесь, - сказала Елисавета.
      - Разве? - развязным тоном возразил Остров. - А я его знаю давненько. В былые годы живали вместе, пивали, кучивали. И вдруг потерял я его из виду, а теперь вдруг опять нашел. Вот и любопытствую. Друзьями были!
      - Послушайте, - сказала Елисавета, - нам не хочется с вами разговаривать. Вы бы шли, куда вам надо. Мы не знаем ничего любопытного для вас, и не скажем.
      Остров, нахально ухмыляясь, сказал:
      - Вот как! Ну, это вы, прелестная девица, напрасно и неосторожно так выражаетесь. А ежели я вдруг свистну, а?
      - Зачем? - с удивлением спросила Елисавета.
      - Зачем-с? А, может быть, дожидаются и на свист выдут.
      -- Так что же? - спросила Елисавета.
      Остров помолчал, и сказал потом, стараясь придать своему голосу пугающую внушительность:
      - Попросят честью рассказать побольше подробностей о том, что господин Триродов делает за своими оградами.
      - Глупости! - с досадою сказала Елисавета.
      - А впрочем, я только шучу, - сказал Остров, меняя тон.
      Он прислушивался. Кто-то шел навстречу. Сестры узнали Петра, и быстро пошли к нему. По их торопливости и смущению Петр понял, что этот идущий за сестрами человек неприятен им. Он всмотрелся, вспомнил, где его видел, нахмурился, и спросил у сестер:
      - Кто это?
      - Человек очень любопытный, - сказала Елисавета с улыбкою, - почему-то вздумал, что мы расскажем ему много интересного о Триродове.
      Остров приподнял шляпу, и сказал:
      - Имел честь видеть вас на поплавке.
      - Ну, так что же? - резко спросил Петр.
      - Так-с, имею честь напомнить, - с преувеличенною вежливостью сказал Остров.
      - А здесь вы зачем? - спрашивал Петр.
      -- Имел удовольствие встретить этих прелестных девиц, - начал объяснять Остров.
      Петр резко перебил его:
      - А теперь оставьте этих девиц, моих сестер, и идите прочь отсюда.
      - Почему же я не мог обратиться к этим благородным девицам с вежливым вопросом и с интересным рассказом? - спросил Остров.
      Петр, ничего не отвечая ему, обратился к сестрам:
      - А вы, девочки, - охота вам вступать в беседу со всяким бродягою.
      На лице Острова изобразилось горькое выражение. Может быть, это была только игра, но очень искусная, - Петр смутился. Остров спросил:
      - Бродяга? А что значит бродяга?
      - Что значит бродяга? - повторил Петр в замешательстве. - Странный вопрос?
      - Ну, да, вы изволили употребить это слово, а я интересуюсь, в каком смысле вы его теперь употребляете, применяя ко мне.
      Петр, чувствуя досаду на то, что вопрос его смущает, резко сказал:
      - Бродяга - это вот тот, кто шатается без крова и без денег и пристает к порядочным людям вместо того, чтобы заняться делом.
      - Благодарю за разъяснение, - сказал с поклоном Остров, - денег у меня, точно, немного, и скитаться мне приходится, такая уж моя профессия.
      - Какая ваша профессия? - спросил Петр.
      . Остров с достоинством поклонился и сказал:
      -- Актер!
      - Сомневаюсь, - резко ответил Петр. - Вы больше на сыщика пoxoжи.
      -- Ошибаетесь, - смущенно сказал Остров.
      Петр отвернулся от него.
      -- Пойдемте скорее домой, - сказал он сестрам.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Опять вечерело. Остров приближался к воротам усадьбы Триродова. Его лицо выдавало сильное волнение. Теперь еще яснее, чем днем, видно было, что он помят жизнью, к что он с жалкою робостью надеется на что-то, идя к Триродову. Прежде, чем Остров решился позвонить у ворот, он прошел вдоль всей длинной каменной стены, отделявшей усадьбу Триродова, и внимательно осмотрел ее, но увидел все же мало. Только высокая каменная стена, от берега до берега, была перед его глазами.
      Было уже совсем темно, когда Остров остановился наконец у главных ворот. Полустертые цифры и старые геральдические эмблемы только мгновенно и неглубоко задели его внимание. Уже он взялся за медную ручку от звонка, осторожно, словно по привычке, передумывать в последнюю минуту, и вдруг вздрогнул. Звонкий детский голос за его спиною сказал тихо, но очень внятно:
      - Не здесь.
      Остров оглянулся по сторонам, робко и сторожко, слегка сгибаясь и втягивая голову в плечи. Поодаль тихо стоял и внимательно смотрел на него мальчик в белой одежде, синеглазый и бледный.
      - Здесь не услышат. Ушли, - говорил он.
      -- Куда же идти? - грубым голосом спросил Остров.
      Мальчик показал рукою влево, - плавный, неторопливый жест.
      - Там, у калитки позвоните.
      Он убежал быстро и тихо, точно его и не было. Остров пошел в ту сторону, куда показывал мальчик. Он увидел калитку, высокую, узкую. Рядом, в деревянном темном ободке белела кнопка электрического звонка, Остров позвонил, и прислушался. Где-то продребезжал торопливо и отчетливо резкий звон колокольчика. Остров ждал. Дверь не отворялась. Остров позвонил еще раз. Тихо было за дверью.
      - Долго ли ждать? - проворчал Остров, и крикнул: - Эй вы, там!
      Какой-то неясный звук дрогнул во влажном воздухе, словно хихикнул кто-то. Остров хватился за медную тягу калитки. Калитка легко и беззвучно открылась наружу. Остров вошел, так же осторожно осмотрелся, и нарочно оставил калитку открытою.
      Он очутился на маленьком дворике, обнесенном с боков невысокими стенами. Позади него с металлическим звяканием захлопнулась калитка. Сам ли он поспешно захлопнул ее? - не помнил. Он торопился дальше, но недолго прошел, - какой-нибудь десяток шагов. Перед ним была стена вдвое выше боковых, в ней - массивная дубовая дверь, и с боку двери, ярко белела пуговка от электрического звонка. Остров опять позвонил. Пуговка от звонка была на ощупь очень холодная, точно ледяная. Такая холодная, что острое ощущение холода прошло по всему телу Острова.
      Над дверью высоко было видно круглое окно, как чей-то внимательный глаз, неподвижный, тусклый, но зоркий.
      Долго ли Острову пришлось там стоять и ждать, он как-то не мог дать себе отчета. Было странное ощущение, что он застыл и вышел из тесного времени. Показалось, что целые сутки пронеслись над ним, как одна минута. Лучи яркого света упали на его лицо, и погасли. Остров подумал, что это кто-то бросил на его лицо слишком яркий свет из фонаря через окошко над дверью. - Такой яркий, что глазам больно стало. Он досадливо отвернулся. Ему не хотелось, чтобы его узнали раньше, чем он войдет. Потому и пришел вечером, когда темно.
      Но, очевидно, уже его узнали. Дверь распахнулась опять так же бесшумно. Он вошел в узкий короткий коридор в толстой стене. За ним был второй двор. На дворе никого не было. Дверь за Островым бесшумно затворилась.
      - Сколько же тут дворов будет, в этой чертовой трущобе? - сердито проворчал Остров.
      Узкая плитяная дорожка тянулась перед ним. Она было освещена лампою, горевшею вдали. Рефлектор этой лампы был направлен прямо на Острова, так что он мог видеть только под своими ногами ярко освещенные, серые, гладкие плиты. По обе стороны от дорожки было совсем темно, и не понять было, стена ли там, деревья ли. Острову не оставалось ничего иного, как только идти прямо вперед.
      Но он все же потоптался, пошарил вокруг, и убедился, что по краям дорожки росли колючие кусты, насаженные очень густо. Казалось, что за ними была еще изгородь.
      - Фокусы, - ворчал Остров.
      Он медленно подвигался вперед, ощущая неясный и все возрастающий страх. Решившись быть настороже, он опустил левую руку в карман своих пыльных в лоснящихся на коленях брюк, нащупал там жесткое тело револьвера, и переложил его в правый карман.
      На пороге дома встретил его Триродов. Лицо Триродова ничего не выражало, кроме ясно отпечатленного на нем усилия ничего не выразить. Он сказал холодно и неприветливо:
      - Не ждал вас видеть.
      - Да, а вот я все-таки пришел, - сказал Остров. - Хотите не хотите, а принимайте дорогого гостя.
      В голосе его звучал насмешливый вызов. Глаза глядели с преувеличенною наглостью. Триродов слегка сдвинул брови, глянул прямо в глаза Острова, и они забегали по сторонам.
      - Войдите, - сказал Триродов. - Отчего вы не написали мне раньше, что хотите меня видеть?
      - А откуда же мне было знать, что вы здесь? - грубо пробормотал Остров.
      - Однако узнали, - с досадливою усмешкою сказал Триродов.
      - Случайно узнал, - говорил Остров, - на пароходной пристани. Был разговор. Впрочем, вам это не интересно знать. Он усмехнулся с намекающим выражением. Триродов сказал:
      - Войдите же. Идите за мною.
      Они пошли вверх по лестнице, узкой, очень пологой, с широкими и невысокими ступенями в частыми поворотами в разные стороны, под разными углами, с длинными площадками между маршей, - и на каждую площадку выходила какая-нибудь запертая плотно дверь. Ясный и неподвижный был свет. Холодная веселость и злость, неподвижная, полускрытая ирония были в блеске раскаленных добела проволочек, изогнутых в стеклянных грушах.
      - Да и нет, - вот наш свет и ответ, - говорил их неподвижный блеск.
      Кто-то легкий и осторожный шел сзади очень тихо. Слышалось легкое щелканье выключателей, - пройденные повороты погружались во мрак.
      Наконец лестница кончилась. Длинным коридором прошли в обширную, мрачную комнату. Буфет у стены, стол посередине, по стенам поставцы с резною посудою, - это были приметы столовой.
      - Это вы правильно, - проворчал Остров. - Накормить не мешает.
      Свет распределялся странно, - половина комнаты и половина стола были в тени. Два мальчика в белых одеждах подали на стол. Остров подмигивал нагло.
      Но они смотрели так спокойно, и так просто ушли. Триродов поместился в темной части комнаты. Остров сел у стола. Триродов спросил:
      - Что же вам от меня надо?
      - Вопрос деловой, - ответил Остров, хрипло смеясь, - очень деловой. Не столько любезный, сколько деловой. Что надо? Прежде всего, приятно мне вас увидеть. Все же, в некотором роде, узы связывают, детство, и прочее.
      - Очень рад, - сухо сказал Триродов.
      - Сомневаюсь, - нагло возразил Остров. - Ну-с, и затем, почтеннейший, мне еще кое-что надо. Именно вот вы угадали, что надо. Всегда были психологом.
      - Чего же? - спросил Триродов.
      - Сами не догадаетесь? - подмигивая, спросил Остров.
      - Нет, - сухо сказал Триродов.
      - Тогда, нечего делать, скажу вам прямо, мне надо денег, - сказал Остров.
      Он засмеялся хрипло, ненатурально, налил себе вина, выпил его жадно, и пробормотал:
      - Хорошее вино.
      - Всем надо денег, - холодно ответил Триродов. - Где же вы хотите их достать?
      Остров завертелся на стуле. Хихикая, пожимаясь, потирая руки, он говорил:
      - А вот к вам пришел. У вас, видно, денег много, у меня мало. Вывод, как пишут в газетах, напрашивается сам собою.
      - Так. A если я не дам? - спросил Триродов.
      Остров пронзительно свистнул, и нагло глянул на Триродова.
      - Ну, почтеннейший, - сказал он грубо, - я рассчитываю, что вы не позволите себе такой самоочевидной глупости.
      - Почему? - спросил Триродов, усмехаясь.
      - Почему? - переспросил Остров. - Мне кажется, причины вам так же хорошо известны, как и мне, если еще не лучше, и о них нет нужды распространяться.
      - Я вам ничего не должен, - тихо сказал Триродов. - И не понимаю, зачем бы я стал давать вам деньги. Все равно вы истратите их без толку, прокутите, может быть.
      - А вы тратите с большим толком? - язвительно улыбаясь, спросил Остров.
      - Если и не с толком, то с расчетом, - отвечал Триродов. - Впрочем, я готов вам помочь. Только прямо скажу, что свободных денег у меня очень мало, да если бы и были, я вам все равно много не дал бы.
      Остров хрипло и коротко засмеялся, и сказал решительно:
      - Мало мне ни к чему. Мне надо много. Впрочем, может быть, это по-вашему будет мало?
      - Сколько? - отрывисто спросил Триродов.
      - Двадцать тысяч, - напряженно решительным тоном сказал Остров.
      - Столько не дам, - спокойно сказал Триродов. - Да и не могу.
      Остров наклонился к Триродову, и шепнул:
      - Донесу.
      - Так что ж? - спокойно возразил Триродов.
      - Плохо будет. Уголовщина, любезнейший, да еще какая! - угрожающим голосом говорил Остров.
      - Ваша, голубчик, - так же спокойно возразил Триродов.
      - Я-то выкручусь, а вас влопаю, - со смехом сказал Остров.
      Триродов пожал плечами, и возразил:
      - Вы очень заблуждаетесь. Я не имею оснований бояться чего бы то ни было.
      Остров, казалось, наглел с каждою минутою. Он свистнул и сказал издевающимся тоном:
      - Скажите, пожалуйста! Точно и не убивали?
      - Я? Нет, я не убивал, - отвечал Триродов.
      - А кто же? - насмешливо спросил Остров.
      - Он жив, - сказал Триродов.
      - Ерунда! - воскликнул Остров.
      И засмеялся хрипло, громко и нагло, но казался оторопевшим. Спросил:
      - А эти призмочки, которые вы изволили сфабриковать? Говорят, они теперь стоят на столе в вашем кабинете.
      - Стоят, - сухо сказал Триродов.
      - Да говорят, что и настоящее ваше не слишком-то чисто, - сказал Остров.
      - Да? - насмешливо спросил Триродов.
      - Да-с, - издевающимся голосом говорил Остров. - В вашей-то колонии первое дело - крамола, второе дело - разврат, а третье дело - жестокость.
      Триродов нахмурился, строго глянул на Острова, и спросил пренебрежительно:
      -- Букет клевет уже успели собрать?
      Остров злобно говорил:
      - Собрал-с. Клевет ли, нет ли, не знаю. А только все это на вас похоже. Взять хоть бы садизм этот самый. Припоминаете? Мог бы напомнить кой-какие факты из поры юных лет.
      - Вы сами знаете, что говорите вздор, - спокойно возразил Триродов.
      - Говорят, - продолжал Остров, - все-все это повторяется в тиши вашего убежища!
      - Если все это так, - тихо сказал Триродов, - то вы из этого не можете извлечь никакой пользы.
      Триродов смотрел спокойно. Казалось, что он далек. Голос его звучал спокойно и глухо.
      Остров крикнул запальчиво:
      - Вы не воображайте, что я попался в западню. Если я отсюда не выйду, то у меня уже заготовлено кое-что такое, что пошлет вас на каторгу.
      -- Пустяки, - спокойно сказал Триродов, - я этого не боюсь. Что вы можете мне сделать? В крайнем случае я эмигрирую.
      Остров злобно захохотал.
      - Нарядитесь в мантию политического выходца! - злобно воскликнул он. Напрасно! Наша полиция, осведомляемая благомыслящими людьми, от них же первый есм аз, - но только первый! заметьте! - достанет везде. Найдут! Выдадут!
      - Оттуда не выдадут, - сказал Триродов. - Это место верное, и там вы меня не достанете.
      - Что же это за место, куда вы собрались? - с язвительною улыбкою спросил Остров. - Или это ваш секрет?
      - Это - луна, - спокойно и просто ответил Триродов.
      Остров захохотал. Триродов говорил:
      - И притом Луна, созданная мною. Она стоит перед моими окнами, и готова принять меня.
      Остров в бешенстве вскочил с места, топал ногами, и кричал:
      - Вы вздумали издеваться надо мною! Напрасно! Меня вашими глупыми сказками не проведете. Провинциальных дурочек надувайте этими фантасмагориями. Я - старый воробей, меня на мякине не проведешь.
      Триродов спокойно сказал ему:
      - Напрасно вы беснуетесь. Я вам помогу. Я вам денег дам, пожалуй. Но с условием.
      - Какое еще условие? - со сдержанною яростью спросил Остров.
      - Вы уедете, - очень далеко, - и навсегда, - сказал Триродов.
      -- Ну, это еще надо подумать, - злобно сказал Остров.
      Триродов с улыбкою посмотрел на него, и сказал:
      - В вашем распоряжении неделя. Ровно через неделю вы придете ко мне, и получите деньги.
      Остров почувствовал вдруг непонятный для него страх. Он испытывал ощущение взятого в чужую власть. Тоска томила его. Лицо Триродова исказилось жестокою успешкою. Он сказал тихо:
      - Bаша ценность такова, что я убил бы вас совсем спокойно, как змею. Но я устал и от чужих убийств.
      -- Моя ценность? - хрипло и нелепо бормотал Остров.
      Триродов гневно говорил:
      -- Какая ваша цена? Наемный убийца, шпион, предатель.
      Остров сказал упавшим голосом:
      - Однако, вас не предал пока.
      - Невыгодно, только потому не предали, - возразил Триродов. - А второе, не смеете.
      -- Чего же вы хотите? - смиренно спросил Остров. - Какое ваше условие? Куда мне надо ехать?
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Триродов оставил в Рамееве приятное впечатление. Рамеев поспешил отдать Триродову визит: поехал к нему вместе с Петром. Не хотелось Петру ехать к Триродову, но все же он не решился отказаться. По дороге Петр хмурился, но в доме Триродова старался быть очень вежлив. Принужденность была в его вежливости.
      Очень скоро Миша подружился с Киршею, познакомился с другими мальчиками. Между Рамеевым и Триродовым завязывалось близкое знакомство, настолько близкое, конечно, насколько это позволяла нелюдимость Триродова, его любовь к уединенной жизни.
      Случилось однажды, что Триродов с Киршею был у Рамеевых, замедлил и остался обедать. К обеду сошлось еще несколько человек из близких к Рамееву и к молодым людям. Постарше были ка-деты, помоложе - считали себя эс-деками и эс-ерами.
      Сначала говорили, много волнуясь и споря, по поводу новости, принесенной одним из молодых гостей, учителем городского училища Воронком, с.-р. Сегодня днем близ своего дома был убит полицмейстер. Убийцы скрылись.
      Триродов не принимал почтя никакого участия в разговоре. Елисавета смотрела на него тревожно, и желтый цвет ее платья казался цветом печали. Было очень заметно для всех, что Триродов задумчив и мрачен, как будто его томила тайная какая-то забота. В начале обеда он делал заметные усилия над собою, чтобы одолеть рассеяность и волнение. Наконец на него обратилось общее внимание. Особенно после нескольких ответов невпопад на вопросы одной из девиц.
      Триродов заметил, что на него смотрят. Ему стало неловко, и досадно на себя, и это досадливое чувство помогло ему одолеть рассеянность и смущение. Он стал оживленнее, точно стряхнул с себя какой-то гнет, и вдруг разговорился. И голубою радостью поголубели тогда глубокие взоры Елисаветиных глаз.
      Петр, продолжая начатый разговор, говорил со свойственным ему уверенно-пророческим выражением:
      - Если бы не было этой дикой ломки при Петре, все пошло бы иначе.
      Триродов слегка насмешливо улыбался.
      - Ошибка, не правда ли? - спросил он. - Но уж если искать в русской истории ошибок, то не проще ли искать их еще раньше?
      - Где же? при сотворении мира? - с грубою насмешливостью спросил Петр.
      Триродов усмехнулся, и сказал сдержанно:
      - При сотворении мира, конечно, это что и говорить. Но не заходя так далеко, для нас достаточно остановиться хоть на монгольском периоде.
      -- Однако, - сказал Рамеев, - вы далеконько взяли.
      Триродов продолжал:
      - Историческая ошибка, была в том, что Россия не сплотилась тогда с татарами.
      - Мало у нас татарщины! - досадливо сказал Петр.
      - Оттого и много, что не сплотились, - возразил Триродов. - Надобно было иметь смысл основать Монголо-Русскую империю.
      - И перейти в магометанство? - спросил доктор Светилович, человек очень милый, но уж слишком уверенный во всем том, что несомненно.
      - Нет, зачем! - отвечал Триродов. - Борис Годунов был же христианином. Да и не в этом дело. Все равно, мы и католики Западной Европы смотрели друг на друга, как на еретиков. А тогда наша империя была бы всемирною. И если бы даже нас причисляли к желтой расе, то все же эта желтая раса считалась бы благороднейшею, и желтый цвет кожи казался бы весьма элегантным.
      -- Вы развиваете какой-то странный... монгольский парадокс, презрительно сказал Петр.
      Триродов говорил:
      - Все равно же, на нас и теперь смотрят в Европе почти как на монголов, как на расу, очень смешанную с монгольскими элементами. Говорят: поскоблите русского, - откроете татарина.
      Завязался спор, который продолжался и когда вышли из-за стола.
      Петр Матов во время всего обеда был сильно не в духе. Он едва находил, что говорить со своею соседкою, молодою девицею, черноглазою, черноволосою, красивою с.-д. И прекрасная с-д., все чаще стала обращаться к сидевшему рядом с нею по другую сторону священнику Закрасину. Он примыкал к к.-д., и все же был ближе к ней по убеждениям, чем октябрист Матов.
      Петру не нравилось, что Елисавета не обращает на него внимания, а смотрит на Триродова и слушает Триродова. Почему-то было ему досадно и то, что Елена иногда подолгу останавливала свой разнеженный взор тоже на Триродове. И в Петре все возрастало жуткое желание наговорить неприятностей Триродову.
      "Ведь он же гость", - подумал было Петр, сдерживая себя, но в ту же минуту почувствовал, что не может удержаться, что должен как-нибудь, чем бы то ни было, смутить самоуверенность Триродова. Петр подошел к Триродову и, покачиваясь перед ним на своих длинных и тонких ногах, сказал тоном, враждебность которого почти не старался скрыть:
      - На-днях на пристани какой-то проходимец расспрашивал о вас. Кербах и Жербенев пили пиво и говорили глупости, а он подсел к ним, и очень вами интересовался.
      - Лестно, - неохотно сказал Триродов.
      - Ну, не знаю, насколько лестно, - язвительно сказал Петр. - По-моему, приятного мало. Наружность очень подозрительная, - какой-то оборванец. Хоть и уверяет, что он - актер, да что-то не похож. Говорит, что вы с ним старые друзья. Замечательный нахал!
      Триродов улыбнулся. Елисавета тревожно сказала:
      - Его же мы встретили на днях около вашего дома.
      - Место довольно уединенное, - неопределенным тоном сказал Триродов.
      Петр описал его наружность.
      -- Да, это - актер Остров, - сказал Триродов.
      Елисавета, чувствуя странное беспокойство, сказала:
      - Он, кажется, все блуждал здесь по соседству, выспрашивал и высматривал. Не замышляет ли он чего-нибудь?
      -- Очевидно, шпион, - презрительно сказала молодая с.-д.
      Триродов, не выражая ни малейшего удивления, сказал:
      - Вы думаете? Может быть. Не знаю. Я не видел его уже лет пять.
      Молодая с.-д. подумала, что Триродов обиделся на нее за своего знакомого; она сказала несколько натянуто:
      - Вы его хорошо знаете, тогда извините.
      - Я не знаю его теперешнего положения, - сказал Триродов. - Все может быть.
      - Можно ли ручаться за все случайные знакомства! - сказал Рамеев.
      Триродов спросил Петра:
      - Что же он говорил обо мне?
      Но тон его голоса не обнаруживал особенно большого любопытства. Петр сказал, усмехаясь саркастически:
      -- Ну, говорил-то он мало, больше выспрашивал. Говорил, что вы его хорошо знаете. Впрочем, я скоро ушел.
      Триродов говорил тихо:
      - Да, я его знаю давно. Может быть, и недостаточно хорошо, но знаю. У меня были с ним кое-какие сношения.
      -- Он у вас был вчера? - спросила Елисавета.