Учитель-инспектор Михаил Прокопьевич Потерин держал себя, как лакей. Иногда даже видимо было, как он дрожал перед Дулебовыми. А чего бы, казалось, ему бояться? Он был большой патриот: был членом черносотенного союза. Брал взятки, поколачивал учеников, сильно выпивал, - все ему с рук сходило.
      Зинаида Григорьевна Дулебова экзаменовала выпускных учеников по французскому и немецкому языкам. Этим предметам учились только желающие. Уроки французского языка давала жена инспектора Потерина. Она еще не очень хорошо усвоила методу Берлица, и глядела на Дулебовых подобострастно. Но втайне была озлоблена, - своею бедностью, приниженностью, зависимостью.
      Потерин языков не знал. Но он сидел тут же, и злобно шипел на отвечавших небойко или вовсе молчавших на вопросы:
      - Этакий пень! Остолоп! Дубина!
      Дулебова сидела неподвижно, и словно не слышала этого усердного шипения и этих грубых слов. Она даст волю своему языку попозже, во время завтрака.
      Для начальства и для учителей был приготовлен завтрак. Он стоил много забот и волнений жене Потерина. Стол был накрыт в зале. Здесь в обычные дни возились и дрались на переменах мальчишки. Сегодня их сюда не пускали. Они шумели и озорничали на дворе.
      На почетном месте сидела Дулебова, по обе ее стороны вице-губернатор и Жербенев; Дулебов поместился рядом с вице-губернатором. Был подан пирог. Потом разносили чай. Зинаида Григорьевна жучила учительских жен и учительниц. Она любила сплетни. Впрочем, кто же их не любят! Учительские жены сплетничали ей.
      Во время завтрака мальчишки, поместившись в соседнем классе, распевали:
      Что за песни, что за песни
      Распевает наша Русь!
      Уж что хочешь, хоть ты тресни,
      Так не спеть тебе, француз.
      И другие песни в том же духе.
      Дулебов обтер лицо правою рукою, - словно кот лапкою умылся, - и завизжал:
      -- А уж вот слышно, что к нам скоро приедет маркиз Телятников.
      Потерин сказал:
      - Он не по нашему ведомству.
      Но все его лицо перекосилось от ужаса.
      Дулебов говорил тоненько:
      -- Все равно, у него большие полномочия. Он все может.
      Вице-губернатор сумрачно глянул на Потерина, к сказал угрюмо:
      - Он вас всех подтянет.
      Потерин помертвел и взмок. Начался разговор о маркизе Телятникове. Заговорили в связи с этим о революционной настроении в той местности.
      Везде в окрестных лесах появились революционные прокламации. На дереве срезывали кусок коры величиною с лист бумаги, и на это место наклеивали прокламацию. Снять такой лиcт было невозможно: он заплывал прозрачным тонким слоем смолы. Усердным блюстителям порядка приходилось вырубать или соскабливать ножом преступные места.
      Зинаида Григорьевна Дулебова сказала:
      - Надо полагать, что это выдумка нашего химика, господина Триродова.
      - Конечно, - поддакнула подобострастная сухая девица, учительница немецкого языка.
      Зинаида Григорьевна повернулась к Потериной, чтобы оказать особую любезность хозяйке своим разговором, и спросила ее с насмешливою улыбкою:
      -- Как вам нравится наш пресловутый декадент?
      Учительница попыталась понять. На ее тупом, плоском лице появилось выражение испуга. Она робко спросила:
      - Это кто же, Зинаида Григорьевна?
      - Кто же, как не господин Триродов! - злобно ответила Дулебова.
      Злость была по адресу Триродова, но Потерина все же струхнула.
      -- Ах, да, Триродов, как же, как же, - суетливо и растерянно повторяла она, и уже не знала, что сказать.
      Дулебова язвительно говорила:
      - Вот уж, кажется, не скоро рассмеется. Вполне в вашем вкусе.
      Потерина покраснела и воскликнула:
      -- В моем вкусе! Ой, что вы, Зинаида Григорьевна! Вот-то уж, по пословице, царского слугу согнуло в дугу.
      Жена учителя Кроликова сказала:
      - Да, он всегда смотрит исподлобья, и ни с кем не разговаривает. Но он очень добрый человек.
      Дулебова метнула на нее злой взор. Кроликова помертвела от страха, и догадалась, что надо было сказать не то. Поправилась:
      -- Добрый человек на словах.
      Дулебова улыбнулась ей благосклонно.
      Жербенев говорил Дулебовой:
      - А знаете, что я вам скажу? Я-таки повидал людей на своем веку, скажу не хвастаясь. И по-моему, это очень плохая примета, что он исподлобья глядит.
      - Конечно, - согласилась Потерина. - Вот уж истинная правда!
      Жербенев говорил:
      - Пусть человек смотрит мне прямо в лицо. А эти, - в тихом омуте...
      Полковник не договорил. Дулебова сказала:
      - Откровенно скажу, не люблю я этого вашего поэта. Не могу я его понять. Какой-то он странный. Что-нибудь есть за ним скверное.
      - Все у него подозрительное, - сказал Жербенев с видом человека, знающего многое.
      Говорили, что у Триродова и у других ведется сбор денег на восстание. При этом выразительно поглядывали на учителя Воронка. Злые речи о Триродове полились рекою. Говорили, что в доме Триродова притаилась подпольная типография и что там работали не только учительницы, но даже и воспитанники Триродова. Дамы с ужасом восклицали:
      - Малыши-то такие!
      - Да, вот вам и малыши!
      -- Нынче нет детей.
      Воронок сказал:
      - Вот, говорят, при полиции девятилетний сидит.
      -- Бунтовщик, - свирепо сказал вице-губернатор.
      Потерин сказал:
      - Да, я вот еще слышал, что один тринадцатилетний мальчишка арестован. Такой маленький поганец, а он бунтует, шалыган!
      Вице-губернатор сказал угрюмо:
      -- Этот с дедом в Сибирь идет.
      Воронок весь покраснел, и спросил:
      - За что же это?
      -- Смеялся, - угрюмо буркнул вице-губернатор.
      Дулебов поспешно и громко спросил Потерина:
      -- А уж у вас, надеюсь, бунтовщиков нет?
      Потерин говорил:
      - Нет, сохранил Бог, ничего такого. А только, надо правду сказать, уж очень распущенные нонче дети/
      Дулебов с покровительственною ласковостью опять сказал ему:
      -- А уж у вас хорошее училище. Порядок образцовый.
      Потерин расцвел. Расхвастался:
      - Да уж я умею подтянуть. Держу их строго.
      -- Спасительная строгость, - сказал директор.
      Поощренный этими словами, учитель-инспектор спросил:
      - Можно бы и посечь?
      Дулебов увильнул от прямого ответа. Отер лицо ладонью, как кошка лапкою, и заговорил о другом.
      Начались умилительные воспоминания о добром старом времени. Рассказывали, как, когда и кого секли.
      -- Секут и нонче, - с тихою радостью сказал Шабалов.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      После завтрака перешли в учительскую комнату. Курящие закурили. Жена учителя Муралова улучила минуту, когда Дулебова отошла в сторону. Она бочком, осторожно, подобралась к Дулебовой, и топотом рассказывала ей о том, как Потерин берет взятки. Из разговора шопотом выделялись отдельные фразы и слова:
      - Заметили, Зинаида Григорьевна?
      - А что?
      - Наш-то инспектор щеголяет в перчатках.
      - Да?
      - Перчатки! Желтые!
      - А что?
      - На взятки.
      Зинаида Григорьевна обрадовалась, оживилась. Долго было слышно шушуканье злых баб, и раздавался их змеиный шип-смех.
      Потом дамы с Шабаловым и с Воронком пошли кончать экзамен. Дулебов с вице-губернатором отправились ревизовать библиотеку. Их сопровождал Потерин. Все было в исправности. Толстые томы Каткова мирно дремали (пыль на них была стерта накануне). Только вот Смирдинские издания сороковых годов заподозрил Дулебов.
      - А уж это неудобно, - визжал он, косясь на вице-губернатора. - Нигде в каталогах одобренных книг нет их.
      Потерин воспользовался случаем поинсинуировать на учителей. Доносил, что Воронок в церковь не ходит, и для каких-то чтений учеников к себе собирает.
      - А уж надо с ним поговорить, - сказал Дулебов. - Пригласите его в ваш кабинет. Я с ним поговорю. А вы пока покажете Ардальону Борисовичу кабинет учебных пособий.
      В кабинете Потерина Дулебов и Воронок долго разговаривали.
      - Я не касаюсь ваших убеждений, - говорил директор, - но я должен поставить вам на вид, что вносить политику в школы невозможно. Дети не могут в этих вопросах разобраться. Это их развращает.
      Воронок сказал сдержанно:
      -- Агентурным сведениям не всегда можно верить.
      Дулебов слегка покраснел. Сказал досадливо:
      - Мы не заводим агентов, но у нас много знакомых. Мы здесь давно живем. Мы не можем не слушать того, что нам рассказывают.
      Всех бывших на экзамене почетный смотритель Жербенев пригласил к себе на обед. Только один Воронок отказался. Пришли и приехали и все, кто был в училище, и еще многие, кого Жербенев пригласил по этому случаю. Были Глафира Павловна и Кербах. Обед был долгий и обильный. За обедом и после обеда было много выпито. И все опьянели. Один Дулебов был трезв. Только слегка разрумянился от ликеров, - он очень их любил.
      Члены черносотенного союза воспользовались случаем сказать Дулебову и вице-губернатору злое о Триродове. Заговорили о Триродовской школе, - и разговоры были пошлые.
      - Фотографией занимается, - большой любитель.
      - Зазовет к себе детей, разденет до гола, и снимает.
      - Да у него и в лесу ребятишки нагишом бегают.
      - Что ребятишки! И учительницы.
      -- Голые не голые, а босиком так они постоянно.
      Жербенев сказал:
      - Как простые бабы.
      - Да, - сказал вице-губернатор, - бабы босиком ходят, а это очень безнравственно. Надо запретить.
      -- Бедные люди, - сказал кто-то.
      Вице-губернатор сердито сказал:
      - Это - порнография.
      И все ему вдруг поверили. Вице-губернатор угрюмо говорил:
      - Он на нас жалуется, что будто бы мы его учительницу выдрали. Но это он врет. Это он сам ее выдрал. Нам не нужно девок драть, - это ему нужно, потому что он очень развратный.
      Говорили, что Триродов с хлыстами очень дружит. Кербах говорил:
      - Лошадей завел, экипажи, а я знаю человека, который его голяком знал. Подозрительно, откуда у него деньги.
      Глафира Павловна смотрела на Шабалова, и шептала Дулебову:
      -- Он, я знаю, патриот, но у него ужасные манеры.
      Дулебов говорил:
      - Он очень глуп и неразвит, но усерден. Если его направлять, как следует, то он может быть полезен.
      Утром директор народных училищ поехал в Триродовскую школу в Просяных Полянах. Поехали еще вице-губернатор и Шабалов. Собрались все в доме дирекция. Уселись в разные экипажи. Все после вчерашней выпивки были еще немного под парами. Среди прекрасной природы вели пошлые, полупьяные разговоры. Все это вмело вид прогулки на пикник.
      Зинаида Григорьевна Дулебова ехала с Кербахом. Они вели язвительные разговоры. Перемывали косточки всем знакомым. Госпожа Дулебова рассказывала о перчатках Потерина. Потом рассказала о самоубийстве свояченицы другого инспектора. Она утопилась, будто бы потому, что боялась, как бы у нее от него не родился ребенок. Потом рассказала, как третий инспектор напился в бане, в там подрался с городским головою.
      Шабалов ехал с Жербеневым, в его коляске. Говорил:
      -- Закусить бы теперь хорошо.
      Жербенев уверенно ответил:
      - Там дадут.
      Гости были уверены, что их ждут. Зинаида Григорьевна Дулебова говорила:
      -- Самое интересное припрятано.
      Кербах сказал:
      - Ну, мы разведаем.
      Было раннее, свежее утро. Дорога шла лесом. Ехали уже долго. Стало казаться, что без конца повторяются все одни и те же полянки и перелески, холмы, ручьи, мосты. Стали спрашивать кучеров:
      - Да туда ли ты едешь?
      - Да никак ты с дороги сбился?
      - Кажись, туда.
      Над домом Триродова видны были две башенки. Они остались вправо. И все никак было не найти дороги. И уже долго плутали. Дороги извивались и разветвлялись. Наконец кучер переднего экипажа остановил лошадей. За ним остановилась и вся вереница экипажей.
      - Надо поспрошать кого-нибудь, - сказал кучер. - Вон мальчуган какой-то идет.
      Из лесу по дороге шел лет десяти босоногий мальчик. Шабалов закричал ему свирепым голосом:
      - Стой!
      Мальчик глянул на экипажи. Спокойно продолжал свой путь. Шабалов заорал неистово:
      - Стой, паршивец! Шапку сними! Видишь, господа едут, - что не кланяешься?
      Мальчик остановился. С удивлением смотрел на этот ряд разнокалиберных экипажей, не снимая шапки. Дулебова решила:
      - Да это просто идиот какой-то!
      - А вот мы его разговорим, - сказал Кербах.
      Он вышел из экипажа, и пошел к мальчику, спрашивая:
      - Ты знаешь, где школа Триродова?
      Мальчик молча показал рукою одну из дорог. Быстро убежал, скрывшись где-то в кустах.
      И вот наконец дорога пошла вдоль забора. Все вокруг было пустынно и тихо. Никто не ждал, по-видимому, гостей, и не думал встречать их.
      Наконец подъехали к воротам в ограде. Осмотрелись. Было очень тихо. Никого нигде не было видно. Шабалов соскочил с дрожек, и принялся искать звонок. Госпожа Дулебова, раздражаясь, говорила:
      - Да что это такое!
      Попытались сами открыть калитку, и не смогли. Шабалов закричал:
      -- Отворите! Черти, дьяволы, чего вы там заперлись, окаянные!
      Госпожа Дулебова унимала Шабалова. Шабалов оправдывался:
      - Извините, Зинаида Григорьевна. Да ведь досадно. Если бы я приехал, ну, подождал бы. Хоть и со мной было бы невежливо, - я им начальник. А то ведь досадно. Высшее начальство пожаловало, а они и ухом не ведут.
      Наконец калитка открылась, вдруг и бесшумно. Мальчик в белой рубашке и белых коротких панталонах, загорелый, с голыми ногами, стоял на пороге. Рассерженный Дулебов завизжал:
      - Здесь помещается школа Триродова?
      - Здесь, - сказал мальчик.
      Гости вошли, и очутились на лесной лужайке. Три босые девушки неторопливо шли им навстречу. Это были учительницы. Надежда Вещезерова смотрела на Дулебову черными, широкими глазами. Дулебова шептала вице-губернатору:
      - Вот, полюбуйтесь. С этой девицей скандальная история была, а он ее взял.
      Дулебова знала всех в городе, и особенно хорошо знала всех, с кем случалась какая-нибудь неприятность.
      Вышел и Триродов, в летней белой одежде. Он с усмешкою смотрел на пеструю орду гостей.
      Гостей встретили вежливо. Но директору не понравилось, что не было никакой почтительности, и незаметно было никаких приготовлений. Учительницы были просты, как всегда. Дети и учительницы были босые, - и это очень не понравилось Дулебову. Наивности детей раздражали посетителей. Дети простодушно смотрели на посетителей. Некоторые кланялись, другие - нет.
      Шабалов крикнул:
      - Сними шапку!
      Мальчик снял шапку, и протянул ее Шабалову. Сказал:
      - На.
      Шабалов сердито проворчал:
      - Болван.
      И отвернулся. Мальчик с удивлением смотрел на него.
      Дулебову и особенно его жене было досадно, что для них не приоделись, и даже не обулись. Вице-губернатор смотрел тупо и злобно. Ему все сразу не понравилось. Дулебов, морщась, спрашивал:
      - Неужели они так всегда?
      - Всегда, Владимир Григорьевич, - ответил Триродов. - Они привыкли.
      - Но это неприлично! - сказала Дулебова.
      -- Только это и прилично, - возразил Триродов.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
      В доме на лесной полянке окна были открыты настежь. Щебетание птиц было слышно, и доносились свежие и сладостные запахи цветущих трав. Туда собрались дети, пришли взрослые, и началась глупая комедия экзамена. Дулебов стал перед образом, с краю скамеек, принял величественный вид, и воскликнул:
      - Дети, встаньте на молитву.
      Дети встали. Дулебов ткнул пальцем в грудь черноглазого малыша, и крикнул:
      - Читай ты.
      Этот резкий, тонкий вскрик и это движение пальцем в детскую грудь так были неожиданны для мальчугана, что он вздрогнул и икнул. Кто-то засмеялся сзади. Кто-то зашикал на смешливого. Дулебова переглянулась с Кербахом, пожала плечами, и изобразила на своем лице ужас.
      Мальчик быстро оправился, и прочитал молитву перед учением. Дулебов приказал:
      - Садитесь, дети.
      Дети сели на свои места, и взрослые важно уселись за стол, по чинам. Посередине вице-губернатор и Дулебов, остальные справа и слева. Дулебова беспокойно оглядывалась. Лицо у нее было очень сердитое. Наконец она сказала басистым, странно для дамы грубым голосом:
      - Закройте окна, - птицы кричат, и ветер. Невозможно заниматься.
      Триродов посмотрел на нее с удивлением. Потом тихо сказал Надежде:
      -- Закройте окна. Гости наши не выносят свежего воздуха.
      Окна были закрыты. Дети с досадливою печалью посмотрели на докучные стекла.
      Задана была письменная работа. Для нее прочли рассказец из детской хрестоматии, которую Шабалов привез с собою. Дулебов приказал:
      - Изложите своими словами.
      Мальчики и девочки потянулись было к своим перьям, во Дулебов остановил их, и сказал длинное и скучное наставление, как следует писать заданное сочинение. Потом сказал:
      - Пишите.
      Дети писали. Было тихо. Написавшие отдавали свои листки учительницам. Дулебов и Шабалов тут же просматривали эти листки. Старались найти ошибки. Но ошибок было мала Потом была диктовка. Дулебова все время смотрела угрюмо, и моргала часто. Триродов пытался заговорить с нею. Но сердитая дама отвечала так неласково, что Триродов с трудом воздерживался от улыбки. И наконец оставил злую бабу в покое.
      После письменных работ Триродов предложил непрошеным гостям завтрак.
      - Мы к вам так долго ехали, - визжал Дулебов, словно объясняя, почему не отказывается от завтрака.
      Дети разбежались в лесу недалеко, и играли. А большие перешли в соседний дом, где приготовлен был завтрак. Во время завтрака разговоры были напряженные и придирчивые. Дулебовы придумывали глупые шпильки и грубые намеки. Их спутники старались не отставать от них в этом. И каждый упражнялся по-своему в злых и колких словах.
      Тут же было несколько Триродовских учительниц. Дулебова смотрела на них с притворным ужасом, и шептала Кербаху:
      - У них ноги в земле запачканы.
      После завтрака вернулись в школу. Расселись на те же места. Начали устный экзамен. Дулебов наклонился к списку, и вызвал сразу трех мальчиков. Каждого спрашивали сначала по Закону Божию, потом сразу же по русскому языку и по арифметике.
      Все очень придирались ко всему. Дулебов был всем недоволен. Он задавал такие вопросы, чтобы из ответов было видно, внушены ли детям высокие чувства любви к отечеству, верности и Монарху и преданности православной церкви. Одного мальчика он спросил:
      -- Какая страна лучше. Россия или Франция?
      Мальчик подумал немного, и сказал:
      - Не знаю. Кто где привык, тому там и лучше.
      Дулебова язвительно засмеялась. Шабалов наставительно говорил:
      - Матушка Россия православная! Разве можно какое-нибудь государство равнять с нашим! Слышал, как нашу родину называют? Святая Русь, мать Россия, святорусская земля, а ты - болван, остолоп и свиненыш. Если ты своего отечества не любишь, то куда же ты годишься?
      Мальчик краснел. На глазах его блестели слезинки. Дулебов спросил:
      -- Ну, скажи мне, какая вера на свете самая лучшая.
      Мальчик задумался. Шабалов злорадно спрашивал:
      -- Неужели и этого не можешь сказать?
      Мальчик сказал:
      - Когда кто искренно верует, это и есть лучшая вера.
      -- Этакий пень! - с убеждением сказал Шабалов.
      Триродов посмотрел на него с удивлением. Сказал тихо:
      - Искренность религиозного настроения, конечно, лучший признак спасающей веры.
      - Об этом мы поговорим после, - строго завизжал Дулебов. - А уж теперь неудобно препираться. Триродов улыбнулся и сказал:
      -- Когда хотите. Мне все равно, когда препираться.
      Дулебов, красный и взволнованный, встал со своего кресла, и подошел к Триродову. Сказал:
      - Мне с вами необходимо переговорить.
      - Пожалуйста, - с некоторым удивлением сказал Триродов.
      - Пожалуйста, продолжайте, - сказал Дулебов Шабалову.
      Дулебов и Триродов ушли в соседнюю комнату. Разговор очень скоро принял резкий характер. Дулебов придумывал дикие обвинения. Говорил запальчиво:
      - Я много дурного слышал, но действительность превосходит все ожидания.
      - Что же именно дурного? - спросил Триродов. - И в чем действительность превзошла сплетню?
      - Я не собираю сплетен, - взволнованно визжал Дулебов. - Я своими глазами вижу. Это не школа, а порнография!
      Голос его уже совсем перешел на свинячьи ноты. Он стукнул ладонью по столу. Звякнуло золотое кольцо обручальное. Триродов сказал:
      -- Я вот тоже слышал, что вы - человек сдержанный. Но сегодня уже не первый раз замечаю ваши порывистые движения.
      Дулебов постарался успокоиться. Сказал потише:
      - Да ведь это возмутительная порнография!
      - А что вы называете порнографией? - спросил Триродов.
      - А уж вы не знаете? - с насмешливою улыбкою отвечал Дулебов.
      - Я-то знаю, - сказал Триродов. - По моему разумению, всякий блуд словесный, всякое искажение и уродование прекрасной истины в угоду низким инстинктам человека-зверя - вот что такое порнография. Ваша казенная трижды проклятая школа - вот истинный образец порнографии.
      -- Они у вас голые ходят! - визжал Дулебов.
      Триродов возразил:
      - Они будут здоровее и чище тех детей, которые выходят из ваших школ.
      Дулебов кричал:
      - У вас и учительницы голые ходят. Вы набрали в учительницы распутных девчонок.
      Триродов спокойно сказал:
      - Это - ложь!
      Директор говорил резко и взволнованно:
      - Ваша школа, - если это ужасное, невозможное учреждение позволительно называть школою, - будет немедленно же закрыта. Я сегодня же сделаю представление в Округ.
      Триродов резко возразил:
      - Закрывать школы вы умеете.
      Скоро гости сердито уехали. Дулебова всю дорогу шипела и негодовала.
      -- Субъект явно неблагонадежный, - говорил Кербах.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      Петр и Рамеев приехали к Триродову вместе. Рамеев не раз говорил Петру, что он был очень резок с Триродовым и что это надо чем-нибудь загладить. Петр соглашался очень неохотно.
      Речь опять зашла о войне. Триродов спросил Рамеева:
      - Вы, кажется, видите в этой войне только политический смысл?
      - А вы его разве отрицаете? - спросил Рамеев.
      - Нет, - сказал Триродов, - очень признаю. Но, по-моему, кроме глупых и преступных деяний тех или других лиц, есть и более общие причины. У истории есть своя диалектика. Была бы война или не была бы, все равно в той или иной форме непременно произошло бы роковое столкновение, начался бы решительный поединок двух миров, двух миропониманий, двух моралей, Будды и Христа.
      - В учении буддизма есть много сходства с христианством, - сказал Петр, - только тем оно и ценно.
      - Да, - сказал Триродов, - на первый взгляд немало схожего. Но в существенном эти два учения - полярно-противоположны. Это - утверждение и отрицание жизни, ее да и нет, ирония и лирика. Утверждение, да, христианство; отрицание, нет, - буддизм.
      -- Мне кажется, что это слишком схематично, - сказал Рамеев.
      Триродов продолжал:
      - Схематизируем для ясности. Настоящий момент истории для этого особенно удобен. Это - зенитный час истории. Теперь, когда христианство вскрыло извечную противоречивость мира, теперь и происходит обостренная борьба этих двух миропониманий.
      - А не борьба классов? - спросил Рамеев.
      - Да, - сказал Триродов, - и борьба классов, насколько в социальную борьбу входят два враждебных фактора, - социальная справедливость и реальное соотношение сия, - общественная мораль, - она всегда статична, - и общественная динамика. В морали - христианский элемент, в динамике буддийский. Слабость Европы в том и состоит, что ее жизнь давно уже пропитывается буддийскими по существу началами.
      Петр сказал уверенно, тоном молодого пророка:
      - В этом поединке восторжествует христианство. Не историческое, конечно, не теперешнее, - а христианство Иоанна и апокалипсиса. И восторжествует оно тогда, когда уже дело будет казаться погибшим, и мир будет во власти желтого антихриста.
      - Я думаю, это не так будет, - тихо сказал Триродов.
      - Что же: по-вашему, восторжествует Будда? - досадливо спросил Петр.
      - Нет, - спокойно возразил Триродов.
      - Дьявол, может быть? - воскликнул Петр.
      - Петя! - укоризненно сказал Рамеев.
      Триродов слегка склонил голову, словно смутился, и сказал спокойно:
      - Мы видим два течения, равно могучие. Странно думать, что одно из них победит. Это невозможно. Нельзя уничтожить половину всей исторической энергии.
      - Однако, - сказал Петр, - если не победит ни Христос, ни Будда, что же нас ждет? Или прав этот дурак Гюйо, который говорит о безверии будущих поколений?
      - Будет синтез, - возразил Триродов. - Вы его примете за дьявола.
      - Это противуестественное смещение хуже сорока дьяволов! - воскликнул Петр.
      Скоро гости уехали.
      Кирша пришел без зова, смущенный и встревоженный чем-то неопределенно. Он молчал, - и черные глаза его горели тоскою и страхом. Подошел к окну, смотрел, - и, казалось, ждал чего-то. Казалось, что он видит далекое. Темные, широко раскрытые глаза словно были испуганы странным, далеким видением. Так смотрят, галлюцинируя.
      Кирша обернулся к отцу, и тихо сказал, странно бледнея:
      - Отец, к тебе гость приехал, очень издалека. Как странно, что он в простом экипаже и в обыкновенной одежде. Зачем же он сюда приехал?
      Слышен был скрип песчинок на дворе под шинами въехавшей во двор коляски. Кирша смотрел мрачно. Непонятно, что было в его душе, - упрек? удивление? ужас?
      Триродов подошел к окну. Из коляски выходил человек лет сорока, с очень спокойными, уверенными манерами. Триродов с первого же взгляда узнал гостя, хотя раньше никогда не встречался с ним в обществе. Зная его хорошо, но только по его портретам, по его сочинениям, по рассказам его почитателей и по статьям о нем. В юности завязались было кое-какие отношения через знакомых, но скоро порвались. Даже не удалось повидаться.
      Триродову почему-то вдруг стало как-то неопределенно весело и жутко. Он думал:
      "Зачем он ко мне приехал? Что ему от меня надо? И как он мог вспомнить обо мне? Так разошлись наши дороги, так мы стали чужды один другому".
      И было волнующее любопытство:
      "Увижу и услышу его в первый раз".
      И бунтующий протест:
      "Слова его - ложь! Проповедь его - бред отчаяния! Не было чуда, и нет, и не будет!"
      Кирша, очень взволнованный, быстро убежал. Жуткое, чуткое ощущение одиночества охватило Триродова липкою сетью, опутало ноги, серым заткало взоры.
      Вошел тихий мальчик, и, улыбаясь, подал карточку, - большой кусок картона, и на нем, под княжескою короною, литогравированная надпись:
      Эммануил Осипович Давидов
      Голосом, темным и глубоким от подавленного волнения, Триродов сказал мальчику:
      - Проси.
      Досадливый настойчиво повторялся в уме вопрос, - безответный:
      "Зачем, зачем пришел? Что ему от меня надо?".
      Жадно-любопытным взором глядел он, не отрываясь, на дверь. Отчетливые, неторопливые слышал шаги, все ближе, - как будто судьба идет.
      Открылась дверь. Вошел гость, князь Эммануил Осипович Давидов, знаменитый писатель, мечтательный проповедник, человек знатного рода и демократических воззрений, любимый многими, обладающий тайною удивительного обаяния, влекущего к нему сердца.
      Лицо очень смуглое, явственно нерусского типа. Скорбная черта слегка опущенных в углах губ. Короткая, острообрезанная, рыжеватая бородка. Волосы рыжевато-золотящиеся, слегка волнистые, остриженные довольно коротко. Это удивило Триродова: на портретах он видел князя Давидова с длинными, как у Надсона, волосами. Глаза черные, пламенные и глубокие. Глубоко затаенное в глазах выражение великой усталости и страдания, которое невнимательный наблюдатель принял бы за выражение утомленного спокойствия и безразличия. Все лицо и все манеры гостя выдавали его привычку говорить в большом обществе, даже в толпе.
      Он спокойно подошел к Триродову, и сказал, протягивая ему руку:
      - Я хотел вас увидеть. Уже давно я слежу за вами, и вот наконец пришел к вам.
      Триродов, с усилием преодолевая волнение и темную чувствуя в себе досаду, говорил принужденно-любезным голосом:
      - Я очень рад приветствовать вас в моем доме. Я много слышал о вас от Пирожковских. Вы знаете, конечно, - они вас очень любят и ценят.
      Князь Давидов смотрел проницательно, но спокойно, слишком, может быть, спокойно. Казалось странным, что он ничего не ответил на слова о Пирожковских, как будто бы слова Триродова прошли, как мимолетные тени легких снов, мимо него, даже не задев ничего в его душе. А между тем супруги Пирожковские всегда говорили о князе Давидове, как о хорошем знакомом. "Вчера мы обедали у князя", - "князь кончает новую поэму", - просто "князь", давая понять, что речь идет об их друге, князе Давидове. Впрочем, вспомнил Триродов, у князя Давидова много знакомых, и собрания в его доме всегда многолюдны.
      Триродов спросил гостя:
      - Позвольте предложить вам что-нибудь съесть или выпить. Вина?
      - Если можно, чаю, пожалуйста, - сказал князь Давидов.
      Триродов нажал кнопку электрического звонка. Князь Давидов говорил все тем же спокойным голосом, - слишком спокойным:
      - В этом городе живет моя невеста. Я приехал к ней, и воспользовался случаем побеседовать с вами. О многом хотел бы говорить с вами, но не успею сказать всего. Поговорим только о наиболее существенном.
      И он заговорил, не ожидая ответов или возражений. Пламенная лилась речь, - о вере, о чуде, - о чаемом и неизбежном преображении мира посредством чуда, о победе над оковами времени и над самою смертью.
      Тихий мальчик Гриша принес чай и печенье, и неторопливыми движениями расставлял их на столе, часто взглядывая на гостя, синеглазый, тихий.
      Князь Давидов с укором взглянул на Триродова. Сдержанная усмешка дрожала на губах Триродова, и упрямый вызов светился в его глазах. Гость ласково привлек к себе Гришу, и нежно ласкал его. Спокойно стоял тихий Гриша, - и мрачен был Триродов. Он сказал гостю: