Тихая морозная ночь не хотела покидать Санкт-Петербург. Она лежала темно-лиловыми пластами на пустынных проспектах, аллеях и площадях, курилась розоватым туманом над покрытой льдом Невой. Мосты казались призрачными в ее дымке, полной серебряных отблесков снега и звезд.

Артем Пономарев неторопливо шел по гранитной набережной, отворачиваясь от колкой снежной пыли, летящей в лицо. Он приступил к изучению окружения убитых женщин. И начал с Вероники Лебедевой, артистки театра оперетты. Она оказалась первой жертвой неизвестного маньяка. По опыту, оперативник знал, что такие субъекты совершают убийство за убийством, оставаясь неуловимыми. Количество их жертв может превысить десять, двадцать человек. Раскрыть подобные преступления невероятно трудно, потому, что невозможно определить мотив, выявить тенденцию… В обычной жизни такого человека нет ничего настораживающего, необыкновенного, – он такой же, как все, – рядовой прохожий в толпе рядовых граждан. Вероятно, он даже женат, имеет детей, которых по-своему любит, на работе его уважают, друзья считают хорошим парнем. Что делает его другим? Какой сигнал извне вызывает страшный отклик в его душе? Как он сам относится к своему «второму я», которое живет внутри него своей собственной, неподконтрольной ему жизнью?

– Надеюсь, я смогу понять убийцу, – думал Пономарев. – Иначе мне его не вычислить!

Сегодня, едва забрезжил рассвет, Артем отправился в театр оперетты, поговорить с уборщицами и прочими «незаметными» людьми, которые в таких многоликих и сложных коллективах, как музыкальный театр, знают больше всего обо всем и обо всех. Они охотно делятся своими богатыми наблюдениями и выводами, если найти к ним подход.

Артем провел в пустом, гулком театре, пахнущем мокрыми полами, канифолью, гримом и пыльным бархатом, около двух часов. Гремя ведрами и таская за собой швабры и веники, пожилые и молодые женщины в мятых мышиных халатах рассказывали ему о том, кто чем дышит, кто с кем спит и кто кого ненавидит.

– Вероника Кирилловна, – царствие ей небесное, – взбалмошная была женщина! О покойных плохо не говорят…

– Это в интересах следствия, – строго говорил Артем.

– Так ведь уже приходили из милиции, всех расспрашивали. Нашли убийцу-то?

– Ищем…

– Эдак век искать можно!

– Как получается, – равнодушно отвечал Пономарев.

Он не реагировал на выпады женщин, – давно привык к ним. Работу органов критиковали все, кому не лень. А что толку?

– У Вероники Кирилловны были…недоброжелатели?

– Кто?

– Ну, люди, которые ее не любили или злились на нее.

– Таких, почитай, весь театр! – отвечала худосочная старушка в очках и с прилизанными, забранными в жидкий хвост седыми волосами.

– Это почему же?

– Красивая она была…и талантливая. Кому это понравится?

– Странная логика, – подумал Артем, а вслух сказал другое. – Непонятно. Должно быть наоборот!

– Где это наоборот бывает? – удивилась старушка. – Ты чего, милок, вчера на свет народился? Вероника была незамужняя, молодая…а пела как! Соловей от зависти поперхнется, не то, что наши солистки! А собой-то как хороша была девка, – волосики пышные, фигурка, глазки, – все при ней. Наш главный режиссер за Лебедевой открыто ухаживал, лучшие роли давал. А его жена в этих спектаклях вынуждена была играть то мамаш, то кухарок, то просто в массовке топтаться. Уж как она Веронику невзлюбила!

– А как складывались отношения госпожи Лебедевой с мужской частью труппы, музыкантами?

– Ну, она многим нравилась. А ухаживать не решались. Из оркестра только один скрипач иногда провожал Веронику домой. Она жила тут, неподалеку. А женщины ее сильно не любили. Она на себя внимание обращала, а это ведь как бывает, – если в одном месте прибывает, то в другом обязательно убывает. Зрители опять же, ходили не просто на спектакль, а «на Веронику Лебедеву»! Цветы, подарки разные дарили.

– Как насчет постоянных поклонников? Были?

– Один был. – Бабка задумалась и даже перестала возить по паркету шваброй. – Представительный мужчина, не очень молодой. Лет пятидесяти. Он и за кулисы к ней ходил, и в гримерную. Больше ничего не могу сказать…

Гардеробщицы, буфетчицы, костюмерши, гримерши и прочий второстепенный театральный люд сходился в одном мнении, – Веронику Лебедеву могли убить или из зависти, или из ревности. Денег у нее много не было, – все, что зарабатывала, тратила на наряды, поездки, хорошие косметические и парикмахерские салоны, массажисток и брала уроки вокала у самых лучших педагогов.

Разговор со скрипачом оказался более содержательным.

– Вероника? Она была замечательная женщина! Легкая и кружащая голову, как вино. Она мечтала о вольной и насыщенной жизни, в которой не было места семье, как мы ее понимаем.

– Позвольте? – уточнил Артем. – Что вы имеете в виду?

– То, что Ника, – так я ее называл, и она не возражала! – отдавала приоритет своей карьере певицы, артистки. Но, конечно, ей хотелось любви, поклонения и заботы. В этом она была похожа на многих женщин. А домашние дела…стирка, кухня… – это не для нее. Да и дети не способствовали бы творческому росту Ники. Как сочетать воспитание детей и бесконечные репетиции, гастроли, выступления? Сценическая слава ревнива, она не признает соперников.

– Значит, госпожа Лебедева замуж не собиралась. Так?

– Пожалуй! – согласился скрипач после некоторого раздумья. – Впрочем, у нее был один человек…

– Кто?

– Касимов, кажется. Ника казалась очень общительной, имела много приятелей, знакомых, но…это была только видимость, часть ее имиджа, что ли. А на самом деле все свои истинные чувства и намерения она хранила глубоко внутри и никого туда не допускала.

– Она родилась в Санкт-Петербурге?

– Нет, – скрипач покачал головой. – Родных у нее в этом городе не было. Ника приехала из провинции на прослушивание. Ее голос понравился, и она осталась учиться; жила в общаге, считала каждую копейку. А мама у нее живет в Саратове.

– Этот человек, о котором вы говорили…

– А! Павел Васильевич – государственный чиновник довольно высокого ранга. Он серьезно относился к Нике, хотел на ней жениться. И знаете, он был бы подходящим мужем для такой шикарной женщины. На детей, сами понимаете, Павел Васильевич не претендовал, на Нику в качестве домработницы тоже. Он восхищался ею, ее талантом, боготворил ее. Наверное, любил. Вот только возраст… Он был старше Ники лет на двадцать.

– Как его фамилия?

– Я уже говорил: Павел Васильевич Касимов. А должности его, извините, не знаю. Вы у главного режиссера поинтересуйтесь. По-моему, они знакомы.

Артему хотелось спросить, какой интерес к Веронике Лебедевой был у самого скрипача, но он никак не мог сообразить, как бы это сделать тактично.

– Мы с Никой друзья еще со студенческих лет, – сказал музыкант, облегчая Пономареву его задачу. – Она моя первая любовь! Такое не забывается…

– Вы встречались?

– Нет. Ника сразу сказала, что никаких чувств, кроме дружеских, ко мне не испытывает. И я с этим смирился. Такая женщина не для меня, – ни морально, ни материально я бы этого не потянул. – Скрипач усмехнулся. – Да! Представьте себе, я еще тогда догадывался, что она далеко пойдет. Она родилась звездой! Понимаете?

– Обиду не затаили?

– Что вы! У нас были очень хорошие, теплые отношения. Мы любили беседовать. Иногда я провожал Нику домой.

– У Лебедевой были враги?

– Враги? Странное слово… Я бы так не сказал. Многие ее недолюбливали. У нас в оркестре тромбонист есть, Егор Фаворин, – так он просто терпеть не мог Нику. Впрочем, он вообще женщин не жаловал. Но с Никой у него пару раз были стычки.

– А по какому поводу?

Музыкант задумался.

– Точно не помню. Кажется, из-за котов.

– Простите?!

– Фаворин продает персидских котят, – объяснил скрипач. – Он несколько раз предлагал Нике, но она не любила животных. Шерсть, запах… Она очень заботилась о своем голосе, а на кошачью шерсть у нее была аллергия, – горло опухало, насморк, кашель. Ну, и они повздорили. Ника страшно возмутилась, когда Егор принес котенка к ней в гримерную.

– Как вы думаете, Фаворин мог…

– Убить Нику? – не дал Артему договорить музыкант. – Да вы что? Из-за какой-то мелкой ссоры?

– А кто, по-вашему, был способен это сделать?

Скрипач пожал плечами. Его лицо исказилось гримасой боли.

– Знаете, я до сих пор не могу поверить, что Ники больше нет… Жутко вспоминать, как она лежала тут, в театральном фойе, в гробу, усыпанном цветами. Ее причесали, накрасили, как куклу. Жутко!

– Вы никого не подозреваете?

– Нет.

– Лебедева не говорила вам, что кто-то ее преследует? Может, были какие-то телефонные звонки?

– Ничего такого она мне не говорила.

– А…в карты она играла?

Скрипач уставился на Пономарева, как на умалишенного.

– В карты? При чем здесь карты? Вы имеете в виду казино? Или что?

Артем замешкался. Если бы он сам знал, что?! Та строчка из стихотворения – «Но предсказали Смерть изменчивые карты» – не выходила у него из головы. А вдруг, это ключ к разгадке? Вполне вероятно, что он возлагает слишком много надежд на стихи! Все гораздо проще – просто подходящая рифма или красивый оборот речи.

– Я имею в виду… Может, Вероника Лебедева проиграла кому-то в карты большую сумму денег? – все же сказал он.

Артем привык отрабатывать все возможные варианты, даже самые, на первый взгляд, глупые или неправдоподобные.

– Ф-фу… ну и вопросы у вас. – Музыкант потер лоб. – Проиграла в карты? Я ни разу не видел, чтобы она играла. У нас в театре это не принято. А где-то еще… Не знаю. Вряд ли! У Ники склонности к азартным играм не было. И с какой стати играть на деньги?

Главный режиссер к сказанному почти ничего добавить не смог. Сокрушался по поводу «невосполнимой потери» и «безвременной кончины» ведущей артистки театра, никого не подозревал, Веронику любил «не как женщину, а за яркий, самобытный талант». Словом, пустой разговор. Зато режиссер дал оперативнику адрес тромбониста Фаворина и телефон Касимова.

Артем шагал по спящему городу, прокручивая в уме все услышанное в музыкальном театре. Вероника Лебедева была солисткой оперетты, Аврора Городецкая – студенткой юрфака. Обе молодые, красивые, незамужние, подающие надежды. Больше между ними ничего общего не прослеживалось. Жили они в разных концах Санкт-Петербурга, наверное, никогда не встречались, не были знакомы. Впрочем, их связывало еще одно – они обе были убиты.

Когда грустно, хорошо сидеть у огня, смотреть на темное окно, за которым серебряной пылью летит ледяная крупа, пить хороший чай или подогретое вино.

Анне Наумовне всегда хотелось, чтобы в доме были камин, огромное мягкое кресло и покой. Она не любила шумных сборищ, обильных застолий и танцев до упаду. Ее жизнь текла, как густая, ленивая, насыщенная подводными течениями, омутами и водоворотами, глубокая река. Что там, на дне, она порой и сама не знала.

Госпоже Левитиной перевалило за сорок, и это ей нравилось. Комплексами по поводу возраста или так называемого «женского одиночества» она не страдала. Бабушка давно умерла, еще когда Аннушке исполнилось двадцать восемь. Они так и жили вместе, – бабуля чуть ли не до последнего дня бегала в Мариинку, Аня училась. Сначала она незаметно окончила среднюю школу, потом пошла работать в отдел культуры секретаршей. Директор Мариинского театра оказал Екатерине Абелевне, ветерану коллектива, эту услугу – помог пристроить внучку на «непыльную» работу. Аня скучала в маленьком кабинете, где на старом письменном столе стояла печатная машинка, на подоконнике цвели примулы и розовый бальзамин, а на стене висела картина – Ленин на детском празднике раздает подарки. В ее обязанности входило вытирать пыль, поливать цветы, изредка печатать какие-нибудь бумаги и отвечать на телефонные звонки.

– Тебе нужен диплом! – твердила бабуля, когда они вместе пекли пироги на кухне или гуляли в старом городском саду.

Мраморные богини, почерневшие от дождей и снегов, напоминали Аннушке Санкт-Петербург времен Петра, – когда на верфях, пропахших стружкой и смолой, строились первые российские корабли, а на «ассамблеях» русские боярышни в парижских туалетах перенимали у чванливых иностранцев этикет европейских дворов. Тогда бешено строились на болотах царские дворцы, разбивались парки, полные фонтанов и каналов, в которых бледными веснами отражались заросли сирени. Теперь все это поблекло, покрылось тусклым налетом забвения.

– Чем ты будешь заниматься? – спрашивала Екатерина Абелевна, которую этот вопрос волновал гораздо больше, чем саму Аннушку. – Поступай в институт культуры, на заочное отделение. Потихоньку выучишься.

Аня так и сделала. Времени у нее было, хоть отбавляй. Она поливала цветы, печатала начальнику бумаги, а между делом выполняла контрольные, писала рефераты, курсовые и прочие институтские работы. Когда она принесла домой диплом, они с бабушкой устроили праздник на двоих, с тортом, апельсинами и шампанским.

Ее родители так и не вернулись в Санкт-Петербург, – осели на родине отца, в Мурманске. Оттуда приходили редкие письма, в основном по праздникам и в день рождения Ани. Когда у Стаси, Аниной мамы, родился второй ребенок, – мальчик, – родители попытались забрать дочку к себе. Она подросла, окрепла, стала очень самостоятельной и рассудительной. Увидев маленького братика, Аня пристально на него уставилась.

– Ты что так смотришь? – спросила мама, которой стало не по себе.

Дочка пожала худенькими плечиками, ничего не ответила. Она словно воды в рот набрала.

Братик родился хиленьким, постоянно болел, мерз и до полутора лет не держал головку. Мама примеряла на него старые вещи, из которых Аня выросла, и сокрушенно качала головой, – все оказывалось непомерно велико. Выбрав из ящика пальтишко пятилетней давности, она вздохнула:

– Когда Максимка до него дорастет?

– Никогда! – глядя огромными, яркими, как две спелые сливы, глазами, твердо произнесла Аня. – Ты, мама, не волнуйся, ему скоро ничего не понадобится.

У Стаси перехватило горло. Она побледнела и только смотрела на дочь, не в силах произнести ни слова. Аня ее пугала. Стыдно признаться, но Стася старалась избегать разговоров с ней, и даже гулять на занесенный снегом пустынный двор выпускала одну. Не хотелось отвечать на недетские вопросы, выслушивать странные рассуждения, которые неизменно ставили ее, образованного и неглупого человека, в тупик. Аня совершенно не нуждалась ни в чьем покровительстве, а заботу о себе принимала, как что-то, необходимое скорее взрослым, чем ей.

Супруг Стаси служил на подводных лодках, неторопливо поднимался по служебной лестнице и почти все время проводил в походах, которые продолжались от нескольких месяцев до полугода, дома бывал редко и ни во что не вмешивался. Его внимание полностью поглощал Военно-морской флот. На берегу жизнь была сплошным ожиданием, слухами, сводками погоды, встречами и проводами. Работы для жен моряков никакой не было, и они без конца ходили друг к другу в гости с одной-единственной целью, – перемыть кости тем, кто в данный момент отсутствует. В следующий раз они менялись ролями, – вот и все развлечение.

Аниной маме в этом смысле повезло больше: Екатерина Абелевна научила ее шить. Этот навык оказался куда полезнее, чем диплом математического факультета, который пылился в шкафу, так ни разу и не востребованный. Стася обшивала всю базу, и не имела проблем ни с деньгами, ни с тем, куда девать свободное время. Она пыталась привить Ане любовь к кройке и шитью, но тщетно. Девочка равнодушно смотрела, слушала, зевала и…уходила к себе в комнату. Она могла часами сидеть у окна, глядя на синие, блестящие от мороза сопки, на унылую, белую береговую линию, сливающуюся с горизонтом, – и это ей не надоедало!

Максимка не очень докучал им обоим, – он оказался слишком слаб, чтобы кричать, требовать к себе внимания или баловаться. Почти все время мальчик спал или лежал, глядя в потолок. Аппетит у него был плохой, движения вялые и заторможенные. Но постепенно ребенок окреп, стал больше кушать, двигаться и даже попискивать. В два года он кое-как начал ковылять по комнате. Еще через полгода вернувшийся из плаванья отец не узнал мальчика. Максим поправился, повеселел и превратился в нормального, подвижного ребенка. Стася не могла нарадоваться таким переменам и втайне торжествовала, поглядывая на Аню. Не сбылось, дескать, твое «пророчество»!

Отец ушел в очередное плавание, на берег обрушился снежный буран, а Максимка слег с воспалением легких, которое унесло его в две недели. Не помог ни медицинский вертолет с врачами, ни больница на материке, ни слезы и мольбы Стаси, истерически взывающей к Богу, в существование которого она никогда не верила.

После этого Екатерина Абелевна получила страшную телеграмму и приехала за Аней.

– Я не могу на нее смотреть! – рыдала Стася у матери на груди. – Увези ее отсюда! Она разрушила мою жизнь!

– Что ты, дочка! Разве можно так? При чем тут девочка? Это горе в тебе говорит!

– Не знаю… Мне все равно! Забирай ее, пусть с тобой живет! Деньги я буду посылать, но видеть ее больше не хочу!

Екатерина Абелевна спорить не стала и на следующий день уехала вместе с Аней. Так они и жили в петербургской квартире вдвоем. Родители деньги посылали, но приезжали редко, а потом и вовсе перестали. На последний школьный звонок Аню наряжала бабушка, и первую зарплату, которую внучка получила в отделе культуры, они обмывали вдвоем.

Учеба в институте прошла незаметно, так же, как и школьные годы. Аня превратилась в Анну Наумовну и оставила секретарский стол вместе с изрядно надоевшей ей печатной машинкой. Теперь, благодаря диплому, ее повысили в должности, но зарплата существенно не прибавилась. Это молодую женщину не беспокоило. Главное – у нее было много свободного времени. Анна Наумовна любила думать. Собственные мысли интересовали ее гораздо больше, чем окружающая действительность. Там было столько всякого…что не каждому расскажешь. Впрочем, она с детства получила опыт, – молчание о том, что приходит в голову, спасает от многих неприятностей. Людям почему-то не нравилось с ней разговаривать. Они сначала недоумевали, потом злились, а потом пугались. И Аня решила помалкивать или отделываться общими фразами.

Близких подруг у нее не было по той же самой причине. Сплетничать Аня не любила, гулять с мальчиками, глупо хихикать и строить им глазки казалось ей бессмысленным времяпрепровождением. Ей нравилось читать и слушать старинную музыку, под которую так хорошо мечталось… Думала ли она о мужчинах? Конечно, думала. Но тоже как-то странно. Те, которых она знала, – с которыми сталкивала ее жизнь, – оказывались откровенно недалекими. А другие, видимо, ей пока не попадались.

– Не вдохновляет! – отвечала Аня, когда бабушка, моргая большими глазами за стеклами очков, советовала ей «присмотреться» к очередному кавалеру.

За Анной Наумовной время от времени кто-нибудь ухаживал. То разведенный сосед, то руководитель народного хора, то солист художественной самодеятельности, то кто-то из коллег. Она относилась к подобным проявлениям внимания со стороны сильного пола шутя. Подарки и комплименты охотно принимала, могла сходить с жаждущим ее общества мужчиной в гости, на выставку или на прогулку, а все остальное…непринужденно отвергала. Причем делала это так тонко, искренне, с таким великолепным юмором, что претенденты на руку и сердце даже не могли на нее обидеться!

Была ли Анна Наумовна озабочена своей внешностью? Трудно сказать. Она достигла тридцати лет и перестала стариться. Именно так! Среднего роста, с чуть полноватой фигурой, ровными ногами и красивой осанкой, она выглядела довольно привлекательно. Волосы у нее были неопределенного русо-пепельного цвета, глаза большие, губы пухлые и красиво очерченные, кисти рук изящные. Все это складывалось в милый и утонченный образ, который скрывал под собою вулкан самых невероятных чувств и желаний.

У Аннушки были две слабости – еда и одежда. Она обожала все вкусненькое: тропические фрукты, копченую рыбку, икорку, балычок, колбаску салями, маринованные грибочки, орешки, шоколад, тортики и пирожные. Из напитков она предпочитала дорогие коньяки, шампанское и хорошие сухие вина.

В одежде Анна Наумовна была еще переборчивее. Ей нравились короткие юбки, элегантные блузки, модные и дорогие костюмы типа «шанель», кожаная модельная обувь на каблуке, и многое другое, столь же изысканное. Естественно, что такая манера одеваться требовала немалых затрат. Духи тоже должны были быть самые лучшие, французские, с пряным и роскошным ароматом.

Кроме вышеописанных пристрастий, госпожа Левитина имела несколько незыблемых жизненных принципов. Один из них относился к деньгам: в этом щекотливом деле нельзя полагаться ни на кого, кроме себя. Второй принцип касался мужчин. Достойный спутник жизни или даже любовник должен быть интересен как личность, иметь чисто мужские качества, такие как отвагу, честь, безрассудную преданность и умение быть нежным в интимные моменты. Здесь никакие компромиссы были неуместны. Стандарты не снижались ни при каких условиях.

Третий жизненный принцип состоял в том, чтобы уметь наслаждаться жизнью, каждое ее проявление превращать в праздник. А это невозможно без полной свободы, – от чьих-либо мнений, выдуманных кем-то правил, собственных ограничений и страха быть не понятой в обществе. Самое почтенное и уважаемое общество для Анны Наумовны была она сама.

Еще один принцип заключался в следующем: не устанавливать никаких границ своим возможностям в чем бы то ни было.

Следовать всем этим установкам было непросто, но госпоже Левитиной удавалось. То, что она все еще продолжала ходить на работу, говорило только о том, что она использовала отдел культуры как ширму, скрывающую ее настоящий род занятий.

Этот холодный поздний вечер обещал быть не совсем обычным. Анна Наумовна ждала гостя, – молодого мужчину. Он опаздывал. Госпоже Левитиной это не нравилось. Неуважительно отношение было одним из самых неприемлемых недостатков в мужчине.

– Может быть, попал в пробку на дороге? Или…

Странно. Она могла видеть многое, касающееся других, но собственная судьба оставалась для нее за плотным непроницаемым занавесом. В этом она чувствовала себя равной с другими людьми. Поэтому она так хорошо их понимала.

Звонок телефона вернул Анну Наумовну к действительности.

– Простите ради Бога, – виновато говорил молодой человек, которого она ждала. – Тут такой затор на дороге! Я уже жалею, что не воспользовался старым добрым метрополитеном. Максимум через полчаса буду у вас. С повинной!

– Повинную голову меч не сечет! – засмеялась Анна Наумовна.

Как ему нравился ее тихий грудной смех, низкий и хрипловатый. Божественная женщина!

Молодого человека звали Юрий, ему было двадцать девять лет, и он был владельцем нескольких фирм. Две остались в наследство от деда, который всю жизнь посвятил сколачиванию капитала.

– Салаховы никому не кланялись и кланяться не будут! В жизни нужно быть хозяином, а не гостем или «приживалом» каким-нибудь! Купеческая кровь не пропадет! Она за себя постоять умеет!

Эти фразы были визитной карточкой деда, – Платона Ивановича Салахова, – прямого потомка богатейших русских купцов.

«Купеческая кровь» сказывалась и в Юрии. Недаром он был любимым внуком своего дедушки.

Глава 5

– Вы знаете, – этот поэтический стиль кажется знакомым, потому что примерно так писали Тютчев, Жуковский, Фет, Баратынский и другие поэты прошлого века.

– Девятнадцатого! – уточнил Пономарев.

– Ну, да! Вы правы, – улыбнулась женщина-эксперт.

Она была третьим литературоведом, к которому обратился Артем, пытаясь установить автора стихов, оставленных убийцей.

– Но вы не можете сказать, кто это написал?

– Точно не могу. Однако, компьютерный анализ никаких дополнительных данных не дал. Значит, ни одному из широко известных поэтов эти стихи не принадлежат.

– А могли они быть написаны сейчас?

Женщина задумалась, пожала плечами.

– Почему бы и нет?

После литературоведа Артем отправился в общежитие, где проживали студенты, однокурсники Авроры Городецкой. Разговор с ними тоже ничего существенного не дал. Аврора была девушка красивая, но гордая и отнюдь не легкомысленная. Да и цену себе знала, – с кем попало дружбы не водила и с сомнительными личностями не встречалась.

Утром Пономарев просмотрел заключение судебного медика: причиной смерти Авроры послужило проникающее ранение в висок острым предметом, наподобие тонкой спицы или длинной иглы. Произошло это поздно вечером. То есть, когда Варвара обнаружила труп, девушка уже была мертва приблизительно восемь-девять часов. Как убийца попал в квартиру? То ли она сама его впустила, то ли, – что маловероятно, – у него были ключи.

Все было так же, как и в случае с Вероникой Лебедевой. Кроме стихов.

Артем переговорил со столькими людьми, что у него голова шла кругом. А результата никакого! Он решил еще раз съездить на Васильевский остров, в дом, где жила Городецкая, опросить соседей. Их, конечно, уже посещали сотрудники милиции, но…чем черт не шутит?

Мягкие, крупные хлопья снега падали на ветки деревьев, на красные гроздья рябины, на мокрые тротуары. У подъезда, куда направлялся Пономарев, под навесом стоял мальчик, смотрел, как идет снег.

– Привет! – весело сказал мальчик, когда Артем поравнялся с ним. – А я вас видел! Вы следователь! Ищете, кто убил Аврору!

– Не совсем так, но в общем ты почти угадал, – улыбнулся Артем. – Можешь мне помочь?

– Да, – серьезно ответил мальчик. – Я его видел!

– Кого?

– Убийцу!

– Ты не шутишь?

– Я так и знал, что вы не поверите. Бабушка мне тоже не верит. Она велела мне не болтать лишнего.

– Хорошо! Расскажешь только мне, по секрету. Ладно?

Мальчик согласно кивнул.

– Это было вечером, двадцать шестого ноября. Я запомнил, потому что мы с папой ездили на день рождения к Ляле.

– Ляля это кто?

– Моя двоюродная сестра, – сказал мальчик и облизал губы. Он немного нервничал.

– У твоего папы есть машина?

– Да. На ней мы и ездили. Папа смотрел на дорогу, а я по сторонам. И тут я увидел Аврору, она шла домой с остановки. Я ее узнал.

– Ты уверен, что это была она? – уточнил Артем, понижая голос. Ему не хотелось испугать мальчика: тогда он начнет путаться и ничего толком не расскажет.

– Уверен. Она…была очень красивая. Я часто смотрел на нее с балкона или из окна кухни.

– А где был убийца?

– Он подъехал на машине к краю тротуара и позвал Аврору. Она села и поехала с ним. Больше я ее не видел.

Пономарев не мог поверить в свою удачу.

– Ты можешь сказать, какая у него была машина?

Мальчик отрицательно покачал головой. Он не знал. Он плохо разбирается в марках машин.

– Но номер я запомнил, на всякий случай…

– Что ты имеешь в виду? На какой случай?

– Ну… – мальчик замялся, вынул руки из карманов, потом снова их спрятал. – Я подумал, если он еще приедет… разобью ему стекло камнем!

Пацан влюбился! – догадался Артем. – Бедняга! Он ревновал. Потому и номер запомнил.

– Вы его поймаете?

Пономарев понял, что мальчик сейчас заплачет, по тому, как дрогнул его голос.

– Я постараюсь. Ты мне веришь?

Пацан кивнул с серьезным видом.

– Диктуй номер! – сказал Артем, доставая блокнот.

Больше он никуда не пошел. Удача не повторяется дважды! Поэтому по соседям ходить нет смысла. Напрасная трата времени. Лучше он узнает, кому принадлежит машина.

Владельцем автомобиля «форд», номер которого сообщил мальчик, оказался Александр Мерцалов, адвокат, холостой мужчина тридцати лет. Ни в чем предосудительном пока замечен не был. Живет в двухкомнатной квартире.

Поколебавшись, Артем решил ехать к господину Мерцалову в адвокатскую контору, понаблюдать. А если повезет, то и поговорить. По сути, если он подвозил Аврору в вечер убийства, то скажет, куда. Если это он сам ее… Стоп! Мерцалов бы просто пошел к ней! Зачем куда-то ехать? Впрочем, кто знает? Может, так и было? Поехали в ресторан, погуляли, а потом вернулись к Авроре в квартиру! Логично…

– Что-то уж больно легко все складывается! – подумал Пономарев. – Подозрительно легко!

Адвокатская контора Мерцалова располагалась на первом этаже обычного панельного дома. В холле стояла пара кожаных диванов, к стене притулился фикус с пыльными листьями.

Секретарша, видать, у вас ленивая, Александр Ильич! – подумал Артем, усаживаясь на один из диванов.

– Вы к кому? – поинтересовалась вертлявая накрашенная девица в мини-юбке, выпархивая из-за обшитой дубовым шпоном двери, на которой красовалась металлическая табличка с надписью:

«Мерцалов А.И. – адвокат. Козырев Е. К. – нотариус.»

– Мне нужен Мерцалов, по личному вопросу, – ответил Артем, предупреждая дальнейшие расспросы.

– Он освободится минут через десять.

Девица уселась за стол и начала готовить документы, быстро щелкая по клавиатуре компьютера. Видно было, что ей хочется посмотреть на посетителя повнимательнее, но она борется со своим желанием. Пономарев привык к повышенному интересу со стороны женского пола. Он был видным мужчиной, крепкого телосложения, с правильными, приятными чертами лица, уделял должное внимание одежде и внешнему облику. Его волевой подбородок, развитые мышцы и уверенное выражение серых глаз производили впечатление на женщин. Вот и быстрый, косой взгляд, брошенный таки длинноногой секретаршей Мерцалова, лишний раз подтвердил это.

– Вы ко мне?

Артем поднялся навстречу вышедшему в холл полноватому господину, ухоженному и элегантному, в костюме из хорошего фирменного магазина. Мерцалову на вид было лет двадцать семь, то есть выглядел он молодо. Дела, судя по всему, шли неплохо, и у адвоката было прекрасное расположение духа.

– Прошу! – он сделал приглашающий жест в сторону дубовой двери. – Наша беседа будет конфиденциальной?

Оперативник кивнул и прошел в кабинет. Но помещение за дубовой дверью оказалось еще одним холлом, только более просторным и гораздо лучше обставленным. Из него вели в офисы адвоката и нотариуса две двери.

– Сюда!

Мерцалов вежливо обошел Артема и распахнул дверь, на которой сияла медью табличка с его фамилией.

Хорошая офисная мебель, мягкие кресла для посетителей, несколько пышных папоротников на витых подставках, красивые светильники, – все говорило о достатке и процветании.

– Чем могу служить? – с вежливой улыбкой поинтересовался адвокат, когда посетитель занял одно из кресел, – то, что стояло ближе к столу.