– Мадам, – говорили они. – Никто лучше вас не сможет рассказать парижанам о творчестве вашего мужа. Оно такое необычное, такое загадочное и прекрасное! У нас не привыкли к такой пылкой игре воображения, такому изощренному полету фантазии!

Нина смотрела из окна автомобиля на набережную Сены, на кружево Эйфелевой башни, на Дворец правосудия, на аккуратно подстриженные деревья, на спешащих по своим делам горожан, и ей казалось, что она спит и видит сказочный сон. Ее поселили в небольшом старинном городке близ Парижа, где на окраине возвышались величественные развалины двух замков и монастыря, а на узких тесных улочках то и дело попадались заросшие травой и цветами остатки крепостных сооружений.

Месье Рене Дюшан, старший компаньон, снял для нее домик, весь увитый розами и диким виноградом, листья которого бордово горели на осеннем солнце. Домик был двухэтажный, каменный, с крутой двускатной черепичной крышей, с огромной кухней, увешанной медной, начищенной до блеска посудой, с просторными комнатами и громоздкой деревянной мебелью. В комнатах было сумрачно, пахло гвоздикой и чисто вымытыми полами.

Хозяйку дома звали Жаннет. Несмотря на преклонный возраст, – ей было около восьмидесяти, – она оказалась весьма подвижной, разговорчивой и прекрасно справлялась с домашними делами. Жаннет показала Нине ее комнату на втором этаже: деревянные панели на стенах, бюро, старинная кровать-шкаф, – все было покрыто великолепной бретонской резьбой. Нина ахнула. Каждая вещь, которой ей предлагали пользоваться в повседневной жизни, вполне могла бы быть музейным экспонатом. Рядом с комнатой была ванная, – большая, с каменным полом и старинным умывальником, фарфоровыми кувшинами на полках. Сама ванна, круглая, с покрытыми орнаментом краями, поразила Нину своими размерами. Жаннет предупредила, что воду для купания приходится нагревать, но мадам Корнилина просто должна предупредить, когда ей это понадобится.

Жаннет довольно свободно изъяснялась на ломаном русском языке: ее покойный муж был русским эмигрантом, аристократом, «из самого Петербурга». Там, в этом ужасном, сыром климате он подхватил чахотку, потому и скончался так рано. Хозяйка дома говорила об этом без слез, – она давно свыклась со своим одиночеством, и оно не тяготило ее. Два раза в неделю к ней приходила племянница, помогала по хозяйству, а продукты ей привозили прямо домой, по заказу. Жаннет обожала шоколад, красное вино и устриц с лимоном. Еще она любила курить, стоя у окна и глядя на холмы. В связи в возрастом, она могла позволить себе только одну сигарету в день, и это было для нее настоящим наслаждением.

– У меня осталось мало радостей, – говорила Жаннет, застенчиво улыбаясь и сверкая молодыми черными глазами. Ее лицо, почти без морщин, покрывалось слабым румянцем, и абсолютная, белоснежная седина волос казалась неестественной.

Нина решила в свободное от подготовки к выставке время заняться дневниками Артура, но все не получалось. Ее иногда приглашали то в небольшие парижское кафе, то в Лувр, то в Версаль, то на прогулку по набережной Сены, на которой в любую погоду можно было увидеть удильщиков, то в Латинский квартал, то… словом, ее развлекали. Французы любили свою страну, оказавшуюся немного не такой, как представляла себе Нина. Вокруг Парижа располагались небольшие старинные городки, уклад жизни которых, казалось, не менялся уже пару веков. Рыночная площадь, мэрия и огромный готический собор, знаменитый, как в Шартре, или более скромный, но всегда поражающий необыкновенным изяществом, стройными, как бы летящими ввысь формами, – вот и весь центр, от которого лучами расходились в разные стороны узкие старые улочки, застроенные двухэтажными домиками с высокими черепичными крышами, окруженные живой зеленой изгородью и живописно увитые виноградом и розами. Домики были как из книжки с картинками, которые Нина любила разглядывать в детстве. А теперь она сама жила в таком городке и в таком домике.

– Я покажу вам долину Луары, где древние камни источают флюиды романтики рыцарских времен! – говорил месье Дюшан. – Мы будем пить настоящий коньяк и любоваться виноградниками, достойными кисти Ван-Гога ^[3]! – он делал серьезное лицо и смешно поднимал вверх указательный палец, добавляя, – Но только после вернисажа!

Картин Корнилина во Франции было немного, и хозяева галереи привлекли к своей затее еще несколько художников, работающих в похожей манере. Их оказалось всего трое, и Нине было неловко объяснять месье Рене, что такие откровенно слабенькие полотна не стоит вешать рядом с гениальными творениями Артура. Она вообще удивлялась, зачем ее пригласили, – такую выставку французы вполне могли организовать сами. Но… назвался груздем, полезай в кузов, – как говорила, искажая слова и морщась от сигаретного дыма, Жаннет.

Нина готовилась к лекциям, и по ходу этого занятия ей пришла в голову идея написать статью об Артуре. Для этого стоило использовать его собственные записи из дневников, которых никто еще не видел. Записки Корнилина могли стать сенсацией в Москве, Санкт-Петербурге и Харькове. А в Париже?.. Кто знает?! Нина решила посоветоваться с главным редактором журнала «Искусство». С этим журналом сотрудничал Сергей Горский, и даже был его совладельцем. Мадам Корнилина позвонила девочкам, которые приезжали вместе с Сергеем на харьковскую выставку Артура. Они с готовностью откликнулись.

Встретились в маленьком уютном кафе на Монмартре, которое славилось сочными бифштексами и луковым супом. Девочек звали Патрисия и Люсиль. Они улыбались, курили и уговорили Нину заказать «бланкет» – белое мясо под белым соусом. У Нины от вина и приятных впечатлений слегка кружилась голова. В окно кафе был виден ярко-белый, освещенный солнцем храм Сакре-Кер на вершине монмартрского холма.

– Месье Горский весьма удачливый бизнесмен, – на ломаном английском говорила Патрисия. – С тех пор, как он стал совладельцем журнала, дела резко пошли в гору. Деньги текут рекой.

Нина переспрашивала, смущенно улыбаясь. Ее английский оставлял желать лучшего. Впрочем, Патрисия и Люсиль тоже говорили по-английски кое-как. Но все-таки они могли понимать друг друга, и это было приятно. Девушки проявили огромный интерес к предложению «мадам Нины» написать в журнал статью об Артуре и убедили ее непременно и побыстрее сделать это. Они были бы в восторге, узнав о таинственных дневниках покойного художника, но Корнилина им ничего не сказала ни о сандаловом ларце, ни о тетрадях в кожаных обложках. Ей хотелось, но…в последний момент она передумала. Все тот же непонятный ей самой страх, ледяной змеей обвивший сердце, едва она заикнулась о дневниках, заставил ее прикусить язык.

Осенний Париж был прекрасен. По мутной, как темное стекло, воде Сены плыли желтые и красные листья. Старики в баскских ^[4] беретах сидели на набережной с удочками. Остров Сите, с собором Нотр-Дам, окутанный золотой дымкой, был похож на величественный корабль-призрак. Ветер срывал листву со старых каштанов.

Нина вернулась домой в приподнятом настроении. Вечером, когда неугомонная Жаннет улеглась, наконец, спать, мадам Корнилина достала из-под кровати сумку, где она хранила сандаловый ларец. Вместе с тетрадями Артура там лежала еще одна, – та, куда Нина переписывала с трудом разбираемые ею строчки. Их было совсем мало, всего страничка.

Нина зажгла старую бронзовую лампу и принялась за работу. Она надеялась, что дневники откроют ей тайну жизни и смерти Корнилина, происхождение его неправдоподобных, мрачных и одновременно волнующе-прекрасных видений.

Записки художника оказались не совсем такими, как она ожидала. В них не было ничего личного, житейского, ничего, что проливало бы свет на появление «черного человека» или на то, чего Артур боялся и о чем не мог рассказать до конца даже ей, Нине. Это были какие-то обрывочные, часто совершенно не связанные между собой описания людей, символов, образов, наполненные особым, понятным только ему смыслом. Складывалось впечатление, что Корнилин писал то ли проснувшись среди ночи и торопясь перенести на бумагу неясные сны, то ли старался освободиться от преследовавших его галлюцинаций, записывая все, что ему привиделось. Возможно, иногда он был нетрезв, и тогда почерк становился совсем уж неразборчивым. Нина вчитывалась и всматривалась в слова и предложения до ломоты в висках. Часто она просто догадывалась, какое это могло бы быть слово или буква, а иногда ей это не удавалось, несмотря ни на какие усилия. Так что текст, который она старательно записывала в отдельную тетрадь выходил несвязным, но кое-что понять все же было можно.

Чем больше Нина втягивалась в это занятие, тем сильнее чувствовала странное и опасное влияние образов и идей, теснившихся в голове Артура. У нее пропал сон. Долгими, нескончаемыми ночами она словно блуждала в темных, туманных пространствах, полных причудливых химер ^[5], нежных красавиц, зловещих ликов с горящими очами, золотого литья, великолепных змеиных тел, сияющих кристаллов, влекущих и загадочных ритуальных предметов…

Корнилина делала перерывы в работе с записями Артура, но это существенно дела не меняло. К тому же, нужно было торопиться. Время шло, переписывание дневников продвигалось медленно, а статью в журнал она должна была представить не позже начала декабря: ее еще полагалось перевести на французский. Нина начала чувствовать тяжелую усталость и вязкую, беспричинную тоску, – «черную меланхолию», как она это называла.

– Мадам Нина скучает по России, – говорила Жаннет, замечая в гостье подавленность и смену настроения. – Надо развлекаться, проводить время с мужчинами, а не сидеть и сохнуть от работы. От тоски портится цвет лица и появляются морщины.

Осень во Франции стояла теплая и мягкая. Моросил мелкий дождь, мутные воды Сены покрывались ленивой рябью, дома утопали в зеленоватом тумане. Только три дня праздника Самхейн выдались непривычно холодными. Нина проводила много времени за подготовкой к выставке, которая все не открывалась, хотя давно было пора. Это казалось странным. Месье Дюшан приводил невразумительные объяснения, а его компаньон и вовсе отмалчивался, неискренне улыбаясь.

– О, эти русские такие нетерпеливые! – однажды сказал он, и Нина отметила, что впервые слышит его голос.

Она поняла смысл сказанного благодаря Жаннет и Патрисии, которые обе старались, как могли, помочь ей освоить язык. Нину беспокоило ее состояние, и она попросила месье Рене найти ей врача. Доктор был очень любезен, подчеркнуто вежлив и внимателен, но не нашел ничего серьезного.

– Мадам немного переутомилась, ей нужно больше гулять, хорошо питаться и принимать успокоительное.

Он выписал Нине два вида снотворного и распрощался.

Жаннет расстроилась. Она так старалась, чтобы мадам Корнилина чувствовала себя как дома и ни в чем не нуждалась!

– Теперь я буду подавать на обед жареную форель, а на ужин омаров под майонезом, – говорила она, провожая доктора. – И вино! Это будет лучшим лекарством.

Доктор улыбался и кивал головой, он был уверен, что это обычная женская хандра, которая скоро пройдет. Выйдя на улицу, он поднял воротник плаща, – несмотря на ветер, ему хотелось пройтись пешком. Вечерело. В долинах между холмами сгустился туман, в его серо-молочной мгле расплывались огни одиноких жилищ. Приятно было вдыхать свежий сырой воздух, пахнущий далекими дымами и палой листвой. Доктору понравилась русская гостья Жаннет, – мадам Корнилина, вдова знаменитого художника. Красивая женщина. Большие выразительные глаза, тяжелый узел волос на затылке, высокий открытый лоб, приятный грудной голос, порывистость в движениях, – есть в ней что-то восточное, дикое, необузданное…чего нет в француженках. Давно нет. Наверное, Россия, – огромная непонятная страна, засыпанная снегами, – накладывает особый отпечаток на людей.

Маленький городок был тих и безлюден. Только где-то далеко, за холмами, слышался протяжный колокольный звон. Ветер усилился и заставил доктора ускорить шаг. Дома его ждали пылающий камин, удобное старое кресло, горячий кофе, вечерняя газета, приятный отдых после рабочего дня. Он перестал думать о том, чего не мог сам себе объяснить, – о притяжении и внезапной симпатии, которые испытал к Нине Корнилиной. Остались только легкое возбуждение, ощущение юношеской дрожи в сердце и неясная грусть.

Таблетки, выписанные вежливым доктором, помогли, но ненадолго. Беспокойство и страх на время отступили, чтобы возобновиться с новой силой. Нина решила заниматься записями Артура днем, а вечером делать какую-то другую работу. Это не получалось. Целыми днями она была занята подготовкой к вернисажу или прогулками, на которые ее приглашали то девушки, то месье Дюшан. Она побывала в Лувре, на площади Бастилии, в Латинском квартале, где они с Патрисией долго бродили по букинистическим магазинам и книжным лавкам.

– Смотри, – говорила Патрисия, – это знаменитый университет, Сорбонна. А вон там, на холме, гробницы Вольтера ^[6], Руссо ^[7], Гюго ^[8]… Ты читала Гюго?

– Конечно! – улыбалась Нина. – «Отверженные»! Кто же не читал? Жан Вальжан, Козетта и Гаврош… любимые герои моей юности.

Она вздохнула, возвращаясь мыслями к дневникам Артура. Никакие впечатления и красоты Парижа не могли по-настоящему отвлечь ее.

Обедали в маленьком кафе. Патрисия заказала луковый суп с сыром, бифштекс и кофе. Она уговаривала Нину попробовать улиток, но получила вежливый отказ.

– Такой деликатес мне не по вкусу, – засмеялась Корнилина. – Давай лучше возьмем пирожные.

Нина возвращалась домой под вечер, уставшая и разбитая. Жаннет кормила ее ужином, они немного разговаривали, и мадам Корнилина поднималась на второй этаж, в свою комнату. Ее ждали тетради с неразборчивыми записями, действовавшими, как наркотик. Она целый день думала только о том, как придет, зажжет лампу и примется переписывать каракули Артура.

– Опасное наваждение, – думала Нина, склоняясь над исписанными страницами. – Я становлюсь такой же одержимой, как Корнилин.

Иногда ей казалось, что это писал не Артур, что кто-то другой водил рукой художника. Особенно поразил ее сюжет картины, которая так и осталась ненаписанной. Она должна была называться «Магия ^[9]». Вся композиция картины строилась вокруг образа Розы, – то ли символа, то ли просто Артуру нравилась форма этого цветка, замысловатая и пышная, полная обольстительных выпуклостей и изгибов, скрывающая сердцевинку, как последнюю неразгаданную тайну. Магический круг очерчивал темное пространство вокруг высокого мрачного трона, на котором угадывалась неясная фигура, утопающая в складках черного плаща. Круг вспыхивал красным, освещая трех коленопреклоненных рыцарей, закутанных в длинные бархатные плащи. На их лицах – черные маски. За пределами круга, в более светлом пространстве вьется всякая нечисть, – летучие мыши, крылатые уродцы, ведьмы, птицы с хищными клювами на человеческих лицах… Самое странное, что к центру картины тьма сгущалась, скрывая погруженные в нее фигуры и сам символ Розы, которая только слабо мерцала, как черная жемчужина в свете тусклой луны.

Это было не похоже на Артура. Нина, как никто другой, знала, что Корнилин никогда не рисовал безобразное. Он ненавидел некрасоту и несовершенство. Его гений – Аполлон, прекрасный, светлый и солнечный Бог гармонии и идеальных форм. Таковы были и картины художника, полные сверкающих красок, изящных линий, замысловатых узоров, великолепных мужских и женских тел, поразительных по красоте лиц, чудных животных, спелых плодов, блестящих тканей и драгоценностей. Любую идею, самую, казалось бы, мрачную или зловещую, талант Артура облекал в сияющие, нетленные одежды красоты, наполняя светом и любовью каждую деталь, какую бы смысловую нагрузку она ни несла.

Тем более странным и необъяснимым представлялось Нине его последнее видение, которое она тут же для себя окрестила «черной розой». К счастью, Корнилин не успел перенести на полотно эту мрачную болезненную фантазию ночи; его последний замысел не обрел жизни. Картина «Магия» так и не увидела свет.

Многое в записках Артура вызывало у Нины отторжение и протест, многое навевало жуть, а кое-что показалось просто бредом, проявлением психических отклонений. Возможно, расстройство психики начало развиваться у Корнилина вследствие алкоголизма. В последнее время он постоянно был пьян, днем и ночью. Нине не хотелось, чтобы художник остался таким в памяти многочисленных почитателей его таланта, и она твердо решила, что в статью войдет только то, что восхищает и нравится в Корнилине, и ей, и другим, – изысканные и прихотливые картины мира, раскрывающиеся с неожиданных, невидимых обычному глазу сторон, поклонение совершенству и космической гармонии, Красоте, как Царице Мироздания.

Особенно отталкивающее впечатление произвели на Нину странички дневника, посвященные кельтским преданиям и королю Артуру. Корнилин вообразил, что в нем время от времени проявляется дух легендарного короля бриттов ^[10], прославленного рыцарскими подвигами в любви и на поле брани. Нина представила себе могущественного и бесстрашного воина, трясущегося от каждого скрипа двери, нервно озирающегося по сторонам, глотающего водку стаканами, и не удержалась от саркастической ^[11] усмешки. Как она ни любила и ни уважала Корнилина, ни ценила его талант, – это было уж слишком. Король Артур! Ни много, ни мало! Она горько рассмеялась, вспоминая небритое, осунувшееся от постоянного страха и лихорадочного возбуждения лицо мужа… Владыка Британии, который получил при рождении волшебные Силы от фей ^[12] таинственной земли Авалон, «лучший из рыцарей и величайший из королей», должно быть, переворачивался от возмущения в своем гробу!

Ночью ей приснился незнакомый туманный берег, неподвижная вода, и бесшумно скользящая по ней ладья с безмолвными гребцами, укутанными в саваны. Вдали виднелись синеватые горы, испуганно захлопала крыльями взлетевшая цапля, и снова все затихло в тишине и торжественности, нарушаемой только плеском весел…

– Что это? – спросила Нина Корнилина.

Она не знала, кто должен был ей ответить. В ладье она увидела неподвижно лежащего воина, одетого в золотые доспехи. Глаза его были закрыты, и он едва дышал.

– Король Артур свершает свой путь в бессмертие… – догадалась Нина.

Или кто-то подсказал ей это?

– Утешьтесь, – прозвучало в глубине ее сознания. – И знайте, что я снова приду, когда понадоблюсь… Мое время раствориться в тумане еще не пришло…

Нина Корнилина проснулась и села на кровати. Было душно. В окно светила желтая луна, ее круглый глаз горел зловеще и нестерпимо. Нина почувствовала, что ее лоб покрылся испариной, а сердце колотится, как сумасшедшее.

– Что со мной? Я схожу с ума, так же, как Артур?

У нее в голове все перепуталось, – ее муж, художник Корнилин, изобразивший себя на автопортрете в рыцарских латах и соломоновым пентаклем ^[13] на груди, восточные Боги, китайские мудрецы, пророки Атлантиды ^[14], храбрые и преданные рыцари легендарного короля Британии, великий маг Мерлин, священная чаша Грааля ^[15], сокровища нибелунгов ^[16], женщины с горящими глазами, змеи и драконы, зловещие Черные Духи и их таинственный Повелитель внутри магического круга Вечности…

Наутро она встала разбитая, с головной болью и глухой тоской в сердце. Пора было заканчивать переписывание дневников. Материала для статьи более, чем достаточно. О «короле Артуре» она писать ничего не будет. У Корнилина, скорее всего, начала развиваться скрытая форма шизофрении, вот он и вообразил, Бог знает, что. Раздвоение личности, – такое бывает. Это болезнь. Ей почему-то стало стыдно за покойного супруга, его больное воображение, – не хотелось, чтобы об этом узнали, начали обсуждать. Она попробует смягчить его мысли и видения, напишет, что имя, – Артур, – определяет судьбу, и что Корнилин всегда был «воином кисти», ее отважным и преданным рыцарем, и что его картины воздействуют сильнее, чем меч. Оружие поражает плоть, а искусство, творчество гения, – поражает душу, заставляя ее проникать в тайны бытия, гореть, любить и восхищаться.

Шли дни. Декабрь принес с собой серые тучи, низко плывущие над Сеной, сыплющие мокрый снег на ее медленные тусклые воды, на черепичные крыши маленького городка, в котором жила Нина. Прохожие оделись в береты, плащи и куртки. Плющ на стенах по утрам становился седым от измороси.

Жаннет суетилась, стараясь покормить гостью повкуснее, пекла бисквиты и грела красное вино. По вечерам она разжигала старинный очаг, и они с Ниной долго сидели у огня, слушая, как потрескивают поленья и где-то за холмами лают собаки, охраняющие стада. Хандра не проходила. Снова вызвали вежливого доктора, и он выписал новую порцию таблеток. Доктор остался на ужин и с аппетитом уписывал форель с овощами, на все лады расхваливая стряпню Жаннет, которая цвела от удовольствия. По такому случаю она выкурила две сигареты и усиленно уговаривала Нину последовать ее примеру. Доктор смеялся и не возражал. Он чувствовал себя влюбленным и счастливым, любуясь редкостной, удивительно теплой и мягкой красотой русской женщины.

Курили все втроем на деревянном балконе с резными перилами, опоясывающем второй этаж. Снежная пелена отрезала их от мира, дыша сыростью и холодом. Все вдруг погрузилось в плотную, настороженную тишину.

– Когда, наконец, откроется выставка месье Корнилина? – поинтересовался доктор, чтобы нарушить молчание.

– Скоро, – застенчиво улыбнулась Нина.

Жаннет захлопала в ладоши. Она сказала, что месье Дюшан обещал устроить грандиозный фуршет и пригласить всех, – ее, сотрудников журнала «Искусство», прессу и коллекционеров со всей Франции.

– В журнале выйдет статья мадам Корнилиной о ее муже! – торжественно сообщила Жаннет в заключение.

Нина вспомнила, что совсем забыла о родителях Сергея Горского, которые жили в Париже, и о нем самом. Как у нее могло вылететь это из головы? Может быть, Горский как раз вернулся во Францию! Надо будет обязательно узнать и пригласить их всех на вернисаж.

Как и предполагали, через неделю состоялось торжественное открытие выставки. Картины Корнилина вызывали жутковатый восторг, смешанный с желанием разгадать тайну, выраженную художником языком символов. Особенное внимание привлекло раннее полотно Артура, которое называлось «Алхимик». Прекрасный юноша, одетый по флорентийской моде эпохи Возрождения, раздувал огонь, чтобы приступить к опасным и сложным опытам. Мастерская алхимика, полутемная и мрачная, была полна старинных предметов непонятного назначения, колдовских приспособлений и всяких магических знаков.

Посетителей было много, но не так, как ожидалось. Впрочем, Нина была даже рада этому. Ее сильно утомляли шум и суета. Доктор навещал ее через день, и находил, что у нее развивается болезнь сердца. Он приглашал ее на прогулки, и они допоздна бродили по мокрым от растаявшего снега улочкам. Деревья стояли голые и черные, с веток шумно падали капли. Северный ветер гнал по небу тяжелые тучи.

В журнале «Искусство» вышла переведенная Патрисией на французский статья Нины о творчестве Артура Корнилина, вызвавшая сенсацию. Огромный тираж был распродан за пару дней. Редакция решилась напечатать дополнительную партию и не прогадала. Статья называлась «Сны Аполлона» и была полна удивительных рассказов о рождении картин, о замыслах художника, его мечтах и планах, которые прервала загадочная и трагическая смерть.

Над Сеной стоял белый туман. Елисейские поля, Дворец правосудия и здание Консьержери были покрыты снегом, который стремительно таял. С крыш текло, на мостовых было полно луж. Шпили Нотр-Дам терялись во мгле…

ГЛАВА 3

Сергей Горский не ожидал, что в Париже его встретит настоящая зима.

В Москве бушевала жестокая январская метель, и он двое суток просидел в аэропорту. Пассажиры нервничали, пили много кофе и коньяка, смотрели в окна на снежную круговерть. Сергей последовал их примеру. Коньяк снял напряжение, и он, вернувшись в зал, задремал. Во сне перед ним стояли огромные, светлые, как озера, глаза Лиды. Ее лицо было печальным…

– Мы даже не успели как следует попрощаться, – подумал Горский, просыпаясь.

За огромными окнами аэровокзала все так же мело. Он снова закрыл глаза, и снова увидел Лиду. Казалось, она хочет что-то сказать ему…

Наконец, вылет разрешили. В комфортабельном салоне международного авиалайнера было тепло и уютно. Ровно гудели двигатели, красавица-стюардесса с осиной талией разносила воду и спиртное. Горский, наконец, расслабился. Сиур и Влад, его новые московские друзья, обещали подстраховать и, по-видимому, справились со своей задачей, так как все обошлось без неприятностей. Сергей вначале пытался обнаружить их присутствие: незаметно оглядывался, наблюдал за окружающими из-под прикрытых век, внезапно останавливался у витрин киосков с видеокассетами, сувенирами и прочей чепухой, но так ничего и не смог заметить. Его друзья действовали вполне профессионально, так что ему не о чем беспокоиться. Но волнение не проходило. Вылет задерживался из-за погодных условий, и Горский нервничал.

А вдруг, что-то произошло, и они не смогли сопровождать его в аэропорт? Он думает, какие они молодцы, как хорошо знают свое дело, – а их попросту нет поблизости, поэтому он их и не может обнаружить! Сергей гнал от себя эти мысли, но они оказались на редкость липучими.

– Месье будет пить?

Горский вздрогнул, – перед ним стояла стюардесса с подносом, уставленным напитками.

– Черт! Так я испорчу все дело! – с досадой на себя подумал он, беря с подноса стакан с ледяным соком. – Я уже в самолете, все хорошо, меня никто не искал, не преследовал, не пытался убить. Почему я все еще в напряжении? Неужели, я просто боюсь?

Эта мысль обдала его жаром. Он никогда не был трусом. Во всяком случае, так он думал, и жизнь не давала ему повода усомниться в этом. До сих пор.

Он принялся смотреть в иллюминатор, за которым ничего не было, кроме беловатой мути. Родителям Сергей не стал сообщать о своем приезде, пусть это будет для них приятным сюрпризом. Он не хотел, чтобы его встречали. Мало ли, что…

– Опять? – разозлился он на себя. – Нельзя думать о плохом! У меня все получится. От меня ждут действий и новостей, на меня надеются, а я веду себя как робкая институтка на офицерской попойке. Хорошо, что Лида не видит меня в эти минуты! Она была бы здорово разочарована!

Горский вздохнул. Он прикрыл глаза и постарался заснуть. Гул двигателей убаюкивал… Внезапно что-то изменилось в этом привычном звуке. Сергей успокаивал себя, но тревога нарастала. Под белоснежной рубашкой по спине потекли струйки пота.

– Из-за меня могут погибнуть все эти невинные люди, которые ни о чем не подозревают, – мелькнула паническая мысль. – Мне нельзя было садиться в самолет!

Тут же ему стало стыдно. Насмотрелся фильмов, вот и лезет в голову всякое! Сергей заставлял себя не прислушиваться, думать о другом: например, что ему нужно сделать в первую очередь по приезде в Париж. Он должен разыскать Лили, и во что бы то ни стало узнать у нее, кто продал ему флорентийский медальон.

Горский провел рукой по груди и облегченно вздохнул. Все в порядке, медальон на месте, – висит на шее. Это придало ему спокойствия. Магический амулет охраняет его! С ним ничего не может случиться, и с самолетом тоже. Значит, все пассажиры, экипаж и красивые стюардессы – в безопасности. Сергей почувствовал себя более уверенно. Как он мог забыть о медальоне?! Черт, что это на него нашло?

Адрес во Франции, который дал ему в кафе экстрасенс Азарий Ерофеев, Сергей выучил наизусть. После Лили он пойдет по этому адресу.

Стюардесса попросила пассажиров пристегнуть ремни, и Горский понял, что полет окончился благополучно. Он получил багаж, взял такси и отправился на свою квартиру. Над Парижем стелился туман. Набережные Сены тонули в нем, по темным стволам голых деревьев угадывались бульвары и аллеи. Пошел крупный мокрый снег…

Сергею не верилось, что он снова во Франции, что поездка на харьковскую выставку Артура изменила всю его жизнь. Он уже не тот самоуверенный, жесткий и удачливый мужчина, хладнокровный игрок, любимец женщин, расчетливый бизнесмен. Несколько месяцев, проведенные на родине, сделали его другим. Неужели, все это происходило на самом деле? Купальская ночь, смерть Алены, флорентийские сны, монастырь, Лида… А может, он все это придумал?

Если бы так! Горский вздохнул и нащупал пальцами медальон под рубашкой. Нет! В том-то и дело, что все происходило наяву. Поэтому он здесь. Он должен во многом разобраться.

Консьерж приветливо поздоровался с Сергеем, как будто бы он и не уезжал.

– Почту я передавал мадам Клод, когда она приходила убирать, – сказал он, близоруко щурясь. Перед ним на столе дымился кофе, булочку с сыром он держал в руке. – Превосходный свежий сыр, месье! К нам с женой приехали родственники из Прованса…

Горский приветливо кивнул, торопливо поднимаясь по лестнице. Латинский квартал, засыпанный снегом, улыбка консьержа, знакомая дверь, открывшаяся с легким скрипом, – все это делало нереальной опасность, которая не давала ему уснуть в самолете. Он совершенно успокоился, повесил на вешалку мокрый плащ и прошел в комнату.

Здесь царил идеальный порядок, все блестело, – мадам Клод не сидела, сложа руки. Из окна квартиры был виден величественный Дом инвалидов, серебряный от снега и тумана. Сергей раскрыл окно, с наслаждением вдыхая холодный сырой воздух. Все, происшедшее в Харькове, показалось ему дурным сном. На низком столике лежали несколько журналов «Искусство», которые регулярно присылала ему редакция, стопка газет и несколько писем.