Продолжая улыбаться, медбрат приоткрыл один глаз.
      - Что? Ради бога.
      Я сунулся в шкафчик - кажется, туда мы сунули мои вещи. В шкафчике висели два белых халата, на дне валялись старые женские туфли, но чемодана не было. Не было его и под столом, и в углу, за плоской кушеткой. Наверное, унесла домой. Придется идти к Нине, черт ее побери...
      - Спирт пьешь? - спросил йог, он снова был с закрытыми глазами. - Есть такое неосознанное желание?
      - Нет. Как тут моя сестренка в третьей палате? Пройти можно?
      - Такая миленькая? Увы, желтуха. Да и дизентерию подхватила. Пожалей себя. Бедная моя красавица!.. Если загляну - бросится рыдая на шею: "Забери меня отсюда!" А куда я ее заберу?.. Может, на поезд купить билеты, на какой-нибудь проходящий после полуночи? Незаметно отсюда на вокзал, как говорится, под покровом темноты? Но и в железнодорожных кассах ныне спрашивают документы. У Нины поклянчить какое-нибудь старое удостоверение? А как объяснить, зачем оно мне? Разве что выкрасть? Придется так и так идти к ней. Ишь, как в сказке, у царя Кощея... жизнь моя в иголке, иголка в яйце, яйцо в сундуке на горе.
      - Вы не помните адреса Нины? - спросил я у парня.
      Медбрат на полу открыл оба глаза:
      - Здорово. А говоришь, что знаешь ее?
      - Мы встречались у друзей.
      - Лесная, семь, восемь. Запомнить легко. Многие помнят ее адрес, многие, - он снова закрыл глаза, блаженно улыбаясь. - Хорошая женщина, хорошая, любит это дело. И главное - верующая.
      Я вышел из ворот больницы, автобуса не было видно. Надо дождаться ночи, чтобы не привести "хвост" к Нине. Иначе найдут через нее и Наташку... Забрел в осенний березняк, разжег крохотный костер в логу, возле черных выворотней. Надо как можно попозже, ближе к полуночи прийти к Нине. Вдруг на мою радость к этому времени у нее окажется в постели какой-нибудь хахаль - ей придется просто выдать через полуоткрытую дверь мой чемодан.
      А может, в поезде без документов можно обойтись? Хорошо заплатить проводнице - вдруг устроит и меня, и Наташеньку в какое-нибудь пустующее купе? Боже, как я соскучился по ней... как же ей тоскливо и страшно в угрюмом инфекционном корпусе. Да еще, негодяи, подзаразили в столовой...
      Но сейчас главное - вызволить скрипку.
      Около одиннадцати ночи я увидел свет фар и малиновые огоньки возле больницы - подъехал и развернулся автобус. Я быстро затоптал ботинком угольки и, выбегая на шоссе, замахал руками. И уже на ходу автобуса запрыгнул в открытые двери. Поднявшись, среди пустых сидений привычно огляделся - все в порядке, здесь я - единственный пассажир.
      14.
      Что может сниться человеку, коль превратился он во сне в сиющую дрянью реку иль стол обеденный в говне.
      Какие могут быть призывы к любви, к высокой красоте, когда облезлый и плешивый стоишь пред миром в наготе.
      Какая может быть музы'ка, какой Бетховен и Моца'рт, когда на чреслах только лыко, и вместо скрипки в пальцах сжат
      орущий гнусно поросенок... Какая может слава быть, когда мне хочется спросонок себя, себя, себя убить?
      Убить, исчезнуть, раствориться, как кот в азотной кислоте... Уйти в колодцы, как зарница... что дым, исчезнуть в пустоте...
      Но держит за душу, как ниткой,
      как тросом тракторным, стальным любовь твоя - ночной улыбкой и лоном ласковым, живым...
      И чтобы выжить, я ль не знаю - совсем не тот я на земле, каким кажусь я негодяю, идущему с ножом ко мне.
      Да не покинет душу мужество, и не разверзнется земля, все потому что, потому что ты помнишь лучшего меня...
      
      
      15.
      Мне показалось, что я вошел в церковь - в сумеречной квартирке Нины горели разноцветные свечи, пахло то ли ладаном, то ли подожженными ароматическими травами, на полках и на столе в кувшинах теснились засохшие черные цветы, и тускло поблескивали по стенам пять-шесть русских икон и кресты разной формы и размеров... Шопен, Шопен, траурный марш: там-та-та-там.
      Нина открыла дверь, как только я позвонил, - словно стояла возле порога и ждала: - Наконец-то. - Впрочем, она точно так же прошептала, когда мы с ней впервые упали на диван у меня дома.
      Она уже была одета ко сну, в черной кружевной ночной рубашке, лицо и без того бледное показалось мне совершенно белым, словно молодая женщина больна. Может быть, у нее не отгул, а что-то серьезней?
      Я сразу отстранился - как бы из-за того, что мне показалось, что я на что-то наступил... сел на стул. Поправил на краю стола глиняный горшок с поникшим, но источающим сладкий запах растением...
      Как же спросить про чемодан? Сразу - неловко. А вдруг она сдала его куданибудь на хранение? Смотрит же телевизор, там все герои вечно прячут чтонибудь на вокзалах и аэропортах, и вообще мне кажется в последнее время: мы в России начинаем жить по навязанным сюжетам, говорить навязанными бесстыдными фразами, вроде: "Ты под душ?" или "Тебе мартини?" Впрочем, сегодня Нина молчала. Встала передо мной, сидящим, и пристально стала смотреть мне в глаза.
      - Куда-то уезжал? Я приходила к тебе после работы...
      - Был в Железограде, у сестры. Снова молчание. Сейчас придется с ней спать. И вдруг, вспомнив медбрата на полу в позе йога, я неуверенно пробормотал: - Мне голос был... сегодня я должен войти в медитацию... Может вместе? Я еще не умею... Остроносое бледное Нины лицо омрачилось, но потом медленно - она, видимо, заставила себя - просияло. - Что ж, это тоже важно в жизни. Ты только начинаешь? Вымойся и приходи. Вскоре мы с ней сидели на полу в метре друг от друга (она - в позе лотоса, я - коекак подвернув под себя ноги) и, зажмурившись, думали каждый о своем. Неожиданно она сказала:
      - Извини... - Да? - Тебе нравится моя грудь? - Что? - я растерялся. Открыл глаза, глянул на женщину. - Конечно... а что? Не размыкая век, очень серьезно спросила: - Хочу немного увеличить... одобряешь? - Зачем?! Поводя носом, с закрытыми глазами, она прошептала: - Меня... меня назвали плоскодонкой...а у нас уже тоже делают. Андрей, всего пятьсот долларов. Я триста собрала.
      - Зачем?! - искренне изумился я. - У тебя вполне нормальная... Зачем тебе искусственная... силикон или еще что-то?..
      Она повернулась ко мне, цепко взяла за руку: - Вот потрогай... и честно, честно!
      Чувствуя себя актером в идиотской пьесе, я потрогал. Конечно, перси были маленькие, жидкие. Но ведь у женщин, если они родят, мгновенно меняется все... Я начал что-то неуверенно бормотать, успокаивая Нину, но вызвал лишь поток бурных слез. Она обняла меня, прижалась... ее колотила дрожь... - Я никому, никому не нужна... я перепробовала три религии... и это тоже все ерунда, ерунда... Возьми меня замуж, Андрей. Можешь даже сразу развестись, но возьми замуж, чтобы я почувствовала себя женщиной, как все... А то стихи читают, иконы дарят... ночь проведут и - след простыл... "Плоскодонка"... словото! Я спал и не спал. Среди ночи открыл глаза - женщина неслышно лежала, отвернувшись к стене. После истерики, после того, как мы с ней напились разведенного спирта ( более ничего у нее не нашлось), а потом неистово поистязали друг друга в постели, Нина забылась, видимо, надолго. Я поднялся, тихо оделся. Еще перед тем как лечь спать, я заметил - мой чемодан стоял за телевизором на ножках, в темном углу. Может, для Наташи какой-нибудь документ у Нины прихватить? Нет, стыдно. Как-нибудь вывернемся. Прикрывая за собой дверь, потянул посильнее, чтобы ее не открыло сквозняком - английский замок очень громко щелкнул. Не дай бог, Нина проснулась - я покатился вниз по лестницам подъезда, скорей на улицу...
      Где тут такси, леваки? Катится микроавтобус "ниссан" в нужную мне сторону - я, подскакивая от нетерпения, поднял руку - меня подобрали. И прежде чем я успел оглядеться, движущаяся дверь с лязгом закрыла выход. Внутри салона не включая света сидели в пятнистых одеждах угрюмые люди неопределенного возраста с автоматами - то ли милиционеры, то ли собровцы. Вот так повезло! Сейчас они меня с моими долларами ограбят и выбросят на асфальт. Но они молча курили. Один только спросил: - Тебе далеко? - До больницы. Друга оперировали.
      - После Студенческого сам добежишь. Мы - в сторону. Боже, зачем я сказал "до больницы"? И кто же на рассвете оперирует? Хотя чего не бывает... Но у меня же, кроме чемодана, на коленях футляр от скрипки! Если они люди Мамина, я погиб. Сейчас они мне об этом прямо скажут. "Два туза, а между - дамочка вразрез.. Я имел надежду, а теперь я без. Ах, какая драма, пиковая дама, ты мне жизнь испортила навек... И теперь я бедный, и худой и бледный, никому не нужный человек." Однако то ли это были люди не Мамина, то ли не обратили в темноте внимание на мой багаж, но в Студенческом позволили мне благополучно сойти, и я остался, глядя, как "ниссан" сворачивает в березовую рощу, скорее всего, к спортивным базам. Может, собираются кого-то там "брать", а может, в сауну едут после работы... А я побежал по пустынному шоссе к больнице. Бабули в приемном покое уже не было - сидел лысый старичок с ушами, как у тушканчика, позевывая и листая, кажется, ту же книгу с блестящей обложкой. - У нас мать помирает... - задыхаясь, выпалил я. - Вот... за сестрой. - Приподняв, показал чемодан. - Тут все ее одежки... - Боже, зачем я кощунствую?! Но я же понимаю - на деда это больше всего подействует. - Маманя... А Наташка - в третьей. Ей уже лучше. Ну, чё такое - дизентерия?.. Сами вылечим. - Мать... это, конечно... - закивал старик, приставая и садясь. - Иди сам за ей, если добудишься... - Добужусь... - Я уже шел с вещами по коридору. Вот здесь, направо... с конца вторая дверь. Толкнул - в палате темно. - Наташа?.. Наташечка?.. Послышался шелест - так шелестят листья... По линолеумному полу ко мне бежит маленькая тень. Горячими руками обвила шею, обожгла горючими слезами:
      - Ты меня не бросил?.. ты вернулся?.. вернулся?..
      От родной моей, маленькой женщины пахнет эфиром и чужими густыми духами. - Быстрей... быстрей... - я завел ее в конце коридора в туалет (может, даже мужской) и стал подавать одежды в приоткрытую дверь. Потом сам туда юркнул - вытащил из футляра бутылку и газеты, попытался футляр со скрипкой втиснуть в опустевший чемодан - не получается! Торопливо обмотал футляр газетами и обвязал своим ремнем, как если бы это была телячья или свиная ляжка... На улице с транспортом повезло - дежурный автобус стоял и бил копытом. Вокзал перед рассветом, к сожалению, был пуст. Все основные поезда с Дальнего Востока и из Китая на Запад уже прошли. Мы затравленно постояли в углу, за деревянной будкой одного из киосков. В шесть десять радио гулко объявило посадку на первую электричку... И я вдруг понял: вот шанс! На электрички билеты продаются без предъявления каких-либо документов. И все электрички не проверить. Доедем, например, до Ачинска с его лесом дымных труб, там можно подсесть на междугородний автобус, который идет из нашего же города в Томск или в Кемерово. И вряд ли уже там, за Ачинском, на дорогах дежурят маминские "гаишники"... Возможно, и совсем прекратили дежурство. Прошло три дня. Вдруг Мамин отступился?
      Купив билеты, хватаю Наташу за руку и бегом - на перрон. И в вагон, где нет никого.
      Через минуту поезд тронулся. Из вагона в вагон идут редкие пассажиры. Мы сели справа, на заднюю скамейку у окна, я обнял голову Наташи ( как если бы она плакала или спала) и сам закрыл глаза. Человека с закрытыми глазами труднее опознать. Футляр со скрипкой (вернее, безобразный сверток) прижат Наташей к стенке, полупустой чемодан я поставил на столик вплотную к окну - от этого хоть немного, но темней. - Милый... - шепчет еле слышно Наташа. - Я столько пережила... я, наверно, поседела? - Она дергает левой туфелькой, словно нажимает и нажимает на некую педаль, и я вспоминаю - она и в постели так делает, когда задумывается, и я еще сильнее обнимаю мою красавицу. - Все будет хорошо... - А по телевизору мою фотку показывали... ты видел? - Когда?. - Меня снова охватывает страх. - Показывали? - Раза три... "Ушла из дома и не вернулась". Я чуть не умерла.
      Боже мой!.. Нас могут опознать - местное телевидение смотрят во всей области. На вокзале Ачинска стоит толпа, смотрит на выходящих - народ готов ринуться в электричку, чтобы занять места - едут в "столицу". Быстро проходим по краю перрона, мимо мертвых деревьев неопределенного рода в коросте пыли - к базарчику, мимо бабушек, продающих кедровые орехи, сникерсы и магазинный кефир, и оказываемся на площади, где нещадно дымя разворачиваются длинные автобусы.
      Я подошел к краснолицему водителю, который курит, поглядывая на часы. - Вы в Кемерово? Возьмете нас? - Стойте вон там, у столба, - загорелый как бес парень кивнул. А может, он и есть черт из моих снов? В мире нет случайностей... - Дежурная проверит билеты, я трогаюсь - а дверь открыта... - Он вдруг пристально глядит на мою Наташу. Мы с ней попятились (неужто узнал?!), отошли в сторону. Попроситься немедля на другой автобус? На который? До Томска?
      - Ой!.. - вдруг залилась краской Наташа. - Мне надо куда-нибудь зайти... я тогда постеснялась... а сейчас - я не выдержу дорогу... - Ну, конечно. - Как же не подумал, эгоист и болван. Когда она вернулась, кемеровский автобус все еще не двигался, пыхтя компрессором. И к счастью, водитель, забыв про мою Наташу, весело шептался с девицей в черной кожаной куртке, с соломенными волосами по плечам. Они оба лузгали семечки. И ни одного милиционера. - Слушай, а тебе не надо каких-нибудь лекарств? - Они мне выписали антибиотик... я уже допиваю... Взяла с собой, не беспокойся. Через два часа на автобусе с краснолицым водителем мы въехали в чужую губернию, как сказали бы в прошлом веке. Я пытался вспомнить, есть ли у меня знакомые в этих краях. Приятели-музыканты живут в Новокузнецке... джазисты в Новосибирске... а вот в Кемерове... Но, повинуясь неясному чувству, решил: едем именно в угольную столицу. Там шахтеры, там бастуют, там море милиции, там наверняка никакой мафии. А не купить ли мне в самом деле за доллары скрипку получше? Не пускать на ветер деньги, а стать владельцем высококлассного инструмента? Он заставит меня снова, как в юности, работать днями и ночами... трепетать, надеяться... Может быть, удастся победить болезнь пальцев, усиленную - скажем прямо - пьянством, отчаянием, безволием, тихой радостью посредственного таланта - мол, и так неплох в провинции? На безрыбье и ерш - осетр? И женщина бы поняла - любая женщина хочет верить в нечто высокое, несбыточное. И даже чем несбыточнее мечта, тем больше верит любящая женщина, страдает вместе с тобой, жалеет тебя. А уж девчонку и вовсе можно научить любить музыку, полюбить страсть безмерной работы? И начнется для нас новая, красивая жизнь? Но если Мамин так упорно ищет Наташу... а поскольку я исчез, ищут теперь и меня... человека со скрипкой везде заметят, запомнят и - мигом выведут пред блаженно сомкнутые маминские очи. Надо бы и эту-то старую куда-нибудь прочь убрать... Но что я еще умею? Стихи Блока читаю километрами - кому нужен Блок? "... Девичий стан, шелками схваченный в туманном движется окне..." Это перебивается омерзительными текстами про другие окна: "Сижу на нарах, как король на именинах, и пайку серого желаю получить... Гляжу, как сыч, в окно, теперь мне все равно, я никого уж не сумею полюбить!" - О чем думаешь? - шепчет, прижимаясь к мне, Наташа. И игриво смеется. - Я тоже. - Какая она еще глупышка. А мне бы с ума не сойти... Среди елового леса возник красный городок строящихся коттеджей... свежие доски высыпаны на землю, стропилами обозначены ампирные крыши... кое-где блестит жесть, сверкает сварка... Вишневые и цвета перезрелой сливы округлые иномарки приткнулись где попало... Значит, город близко. Не остановиться ли здесь? Помню, мне уважительно говорила родня бывшей жены, что я ловко и точно - как по ниточке - загоняю гвозди. И кирпич кладу аккуратно, как задумчивый картежник карты. Особенно поражало деревенских родственников, почему я красную нитку вокруг головы наматываю. Что ли, в какую-то особенную веру подался? С ума сошли нынче с верами. А это - чтобы волосы не мешали. Да из пижонства тоже, конечно. - Выходим!.. - я поднял Наташу. - Быстро!.. Водитель удивленно покосился, но дверь открыл. Мы остались одни на шоссе. Сыпал мелкий осенний дождь - полутуман-полудождь. Есть такое великое русское слово - дождичек. Так вот, именно он и сеялся, когда мы с Наташей сошли из автобуса на чужую землю. И обгоняя события, сразу скажу, что первый вопрос, который нам задали строители коттеджей, вечно пьяные диковатые парни: - Документы есть? - Нет!.. - догадалась счастливо ответить Наташа. Но я-то, обалдуй, уже протягивал краснокожую книжицу. Один парень, похожий на казаха или хакаса при усах и бородке Христа, быстро выхватил ее у меня: - Тэк... Сабанов... о-о, так вы из вотчины великого Мамина?! Как он там?! Говорят, всех соперников по Енисею пустил - присобачил снизу к плотам?!
      И здесь слышали про Валерия Петровича! А может, и телевизор наш смотрят, и Наталью сейчас признают? Усиленно подмигивая, чтобы перенести от нее на себя внимание, я пробормотал:
      - Насчет паспорта... он кого-то тамошнего... А фотка - моя. Хорошо приклеил?!
      Хакас ( или казах), хохотнув, внимательно оглядел фотокарточку в паспорте: - Класс!.. Так вы сами не оттуда? - С Урала, - соврал я. - С родины президента. Почему-то это сообщение всех развеселило. И один бомж (иначе его не назову - весь грязный, в опилках, со спутанными волосами, в кедах без шнурков) заорал, размахивая руками, как крыльями: - Мы тебя будем звать "Перзидент"! У нас тут у всех клички. - А тебя как зовут? - напористо осведомился я. - Воробей, Воробей меня зовут!.. И вот таким образом мы с Наташей вошли в новый для нас мир.
      16. И снилось мне - в угрюмом зале, где две-три лампочки и мгла, мои знакомые стояли - толпа немая замерла. Кто превратил их в белый мрамор? Какой неведомый мороз? Вот это кто? Ах, это - мама. Я обнял и ослеп от слез!
      Такая встреча хуже ада... Но вдруг я понял - здесь не смерть. Чтобы мама ожила, мне надо ее теплом своим согреть.
      Я обнял крепче - засияли глаза, и поднялась рука... Но закричали в страшном зале другие: - Мы стоим века.
      Ты бросил нас!.. - Мои родные, друзья забытые давно, стояли страшные, седые - и ждали друга все равно.
      И я метался, я старался их разбудить скорей, помочь... Один - поэт - уж улыбался... но сам я замерзал в ту ночь.
      И бегал вновь, не успевая, их обогреть хотя б едва вот засветилась плоть живая любимой... но опять мертва.
      Но мама! Я вернусь к старушке... Но - милая вдали зовет... Но - друг!.. По залу, словно пушки, звучат проклятья! И вот-вот
      прервется сон... но я же должен успеть их оживить... но нет во мне тепла. О боже, боже!.. Они прождали столько лет.
      Стою в бессилье. Надо честно сказать - никчемен я и пуст. Сон удержать пытаюсь тщетно. И верно, одинок проснусь. 17. Нам отвели для жизни чердак трехэтажного коттеджа некоего богача Стукалова по кличке Стук, застреленного год назад из вальтера в туалете оперного театра, после чего, говорят, его жена-красавица осталась нищей, ибо все деньги Стука были в деле, а значит - в темных чужих руках. Но дом за городом остался, братва не стала его отнимать у вдовы. Достраивать хоромы ей не под силу, так и стоит дворец с пустыми окнами на опушке красного бора, над логом, в котором образовано искусственное озерцо.
      Из-за того, что в каменном здании холодно ( и зима на носу), мне новые друзья выдали взятую непонятно где ржавую, измятую железную печурку с коленчатой трубой. Дровишек я сам нарубил в лесу, насобирал хвороста и сосновых шишек. Окошечко со стороны леса мы с Наташей завесили толем, а выходящее на свет, юг, к озеру - я, как умел, застеклил. Но втайне я не готовился к долгому здесь житию, к зимовке. Страх тряс мои ноги. Надеялся, что Новому году смотаемся куда-нибудь... утихнет облава, смолкнут разговоры - и мы рванем прочь. Есть хороший поезд Иркутск - Ташкент... кто нас будет искать в Таджикистане? А если уже нет такого поезда - выберем другой. Я слышал, можно безо всякой визы проехать в Казахстан, в Белоруссию... Как хорошо, что я тогда обмотал газетами футляр со скрипкой. Но и в таком виде он вызвал интерес. Мои новые дружки спросили: - Где-то мясцо стибрил? Я, утвердительно кивнув, пробурчал что-то невразумительное в ответ. Но чтобы они остались именно при этом мнении, сходил в соседний шахтерский поселок, купил там рюкзак и ляжку свиньи, которую и вынес вечером к общему костру. Надо сказать, живущие тут бродяги к нам с Наташей поначалу отнеслись по доброму. Кроме печки, приволокли матрас, драную медвежью шкуру, которую мы под матрас и постелили. А пуховое (австрийское) одеяло и простыни мы сами купили.
      Конечно, не обошлось без игривых намеков: - Поделился бы... у нас тут кроме волчиц в лесу и коз в деревне труба.
      Мы с Наташей в ответ на это весело хохотали, но, оставшись одни, бросались друг другу в объятия, словно нас вот-вот кто-то разлучит, и засыпали - если засыпали - на рассвете в изнеможении... Ее холодные белые грудки, горячий плоский живот... зябкие коленки и жаркая шея... замершие глаза и задыхающийся рот - я целую то верхнюю губу, то нижнюю... Впрочем, через мгновение личико ее может стать совершенно спокойным, скучающим, как бы старушечьим, а левая ножка начинает по привычке дергать левой ступней вверх-вниз, будто нажимает и отпускает неведомую педаль... Может быть, мама в свое время учила ее, маленькую, работать на швейной машине с ножным приводом. Утром мы осторожно спускались по недостроенным кирпичным лестницам и шатким деревянным трапам вниз умыться. Валявшиеся повсюду бруски и доски с гвоздями я перевернул ржавыми остриями вниз. Но не это вызывало в нас опаску и замедляло ежесекундно шаги - пугал крик сороки или гвалт кедровок в стороне, пугал каждый новый человек, вдруг появившийся на мотоцикле или на машине в городке коттеджей.
      Всего тут - охранников и строителей - жило человек двенадцать. К счастью, они, видимо, не имели никакого отношения к людям далекого отсюда Мамина, иначе бы уже связали меня и выдали (за хорошие деньги, конечно) его эмиссарам или просто убили бы. Хакас Алеша, похожий на Христа, добрый парень. Бомж Василий, он же Воробей ( вечно в опилках) - весельчак. Но вот бугай Витя, плотник с вечным топориком, засунутым за кушак на животе... у него на красном лице дымчатые, как крыжовник, редко мигающие глаза. Все время так пристально смотрит... Но нет же, нет, если бы он что-то знал или подозревал, это проявилось бы - мы тут жили третью неделю... Порою среди ночи, из-за того, что напряжение не отпускает, я, лежа возле моей уснувшей красавицы, прикидывал и так, и этак, что стану делать, если услышу вдруг приближающиеся снизу шаги. Вот идут, идут вверх по лестницам. Что предприму? Оружия у меня нет, кроме перочинного ножа. Остается одно - бежать. Как? Лестница упирается снизу в люк с дощатой крышкой, которую я днем откидываю в сторону, но на ночь ставлю на место и наваливаю сверху кирпичи, надвигаю длинный брус, забытый здесь теми, кто возводил крышу. Но сам понимаю - сильному человеку эти препоны легче птичьего пера. У нашего изголовья - застекленное окошко. Закутать Наташу в одеяло и - спиной вперед, как в американских боевиках? Но ведь третий этаж... Если я разобьюсь, а она останется жива, сможет ли, напуганная, встать и убежать? Надо подготовить веревку. В ближайший выход в свет, в шахтерский поселок, ничего не объясняя Наташе, купил моток крепчайшей нейлоновой бечевы. Но ведь если придут нас "брать", то именно со стороны входа, со стороны озера будут стоять их охранники. Прыгать надо в лес... и в лес уходить. Ночью не найдут. А если явятся днем? Зачем им беспокоиться ночью? Днем приедут... и куда мы денемся? Нет, зря поселились на чердаке. Надо бы на первом этаже. Но там неуютно, зябко среди каменных стен... И я сказал хакасу Алешке: - У моей Натальи голова кружится наверху... кажется, беременна... - Это на всякий случай, чтобы не приставали... - Да и мне иной раз пьяному с верхотуры идти пописать - можно голову сломать в темноте... Нет у нас лишнего какого-нибудь вагончика? А вагончики имелись, я видел, типовые старые вагончики для строителей. Один стоял у самого оврага, над ручьем, выше озера. Деревянный, кривой, неопределенного цвета, он завалился на бок - видно, когда тащили волоком, задели то ли о камень, то ли о крепкое дерево. И один из полозьев изогнулся и вроде уха отошел в сторону. Вот в этот вагончик мы с Наташей и перетащили наши манатки. Он далеко от всех - как хорошо! Но недолго я радовался новоселью. Беда в том, что единственное здесь окошечко забрано массивной решеткой - не влезть чужому человеку, но и не вылезти самому. Я попросил у парней гвоздодер (дали размером с лом) и несколько ночей, пытаясь работать потише, отламывал решетку... Вытянув корешки из дерева, конструкцию оставил внешне как бы нетронутой, но лишь на первый взгляд - потяни посильнее, и она отпадет. А сама рама со стеклом и вовсе едва держалась в оконной коробке - на ватных и бумажных грязных затычках. Теперь мы спали, запирая обитую жестью дверь на два крюка. У нас был топчан, мы почти не укрывались - печка успевала к ночи раскалить наш новый домик как баню... Если начнут ломиться в дверь, мы быстро вывалимся в окно. А чтобы со стороны входа не было видно, как вылезают через окно, я нагромоздил слева от двери на углу гору поддонов из-под кирпича высотой метра два. Да еще сверху перекинул рваные полихлорвиниловые пленки из-под тех же кирпичных блоков - правда, они все время шелестят среди ночи, пугают, но зато от двери точно не видно окна... Возможность того, что нас поймают, сказать откровенно, больше угнетала меня. Наташа мгновенно привыкла к новому быту, пол подметала полынным веником, однажды и букет осенний рыже-красный набрала и в дрянную расколотую глиняную вазу воткнула. При этом многозначительно заметила: - Называется икебана. - Да иди ты! - удивился я с сарказмом. - Кто сказал? Она смолчала, но смущенно отвела свой бессовестно-яркий синий взгляд, который иногда становился именно бессовестно-ярким. Конечно же, это Мамин, бандит Мамин учил ее изысканным словам в своем роскошном логове... А у нас здесь жизнь была более чем спартанская. Мясо пекли на костре, суп варили в ведре, воду для чай кипятили в котелке вроде каски с проволокой. Вскоре купили в поселке и жестяной зеленый чайник, но он оказался худым - тек. Умывались, поливая друг другу из ковшика. Дощатая кривая уборная стояла в двадцати метрах ( общая для всех), она сверкала щелями, и если Наташа, выросшая в бараке, заходя туда, не особенно робела, то я ужасно стеснялся. Под доброжелательный смех бомжей заколотил щели досками. Но из всех неприятностей самой неприятной оказались мыши. Они шелестели в углах, ночью иногда бегали по нашей постели. Однажды утром Наташа завизжала: - Андрей!.. Это не мыши!... Да, серые, длинные, это были крысы. В нашем городке их развелось множество, потому что здешние обитатели ( да и мы с Наташей) не особенно утруждали себя уборкой остатков еды... Несколько дней я затыкал дыры в вагончике пучками гвоздей, заколачивал их и так, и этак, переплетая крест-на-крест. И еще насыпал повсюду купленный в шахтерском поселке крысид. Так проходила наша жизнь. Миновало два месяца. На носу был морозный декабрь. Но мы до сих пор не решили, куда побежим дальше. Как могли, экономили деньги, старались меньше тратить. Я помогал крыть крыши, мне платили. Я получал чуть больше корейцев, которые недавно появились на стройке и делали в окрестности самую черную работу. Но как быть, если у Наташи нет ни шубы, ни пальто, а только синий плащ (как из стихов Блока). У меня-то хоть теплая куртка. Пришлось съездить на проходящих рейсовых автобусах в Кемерово, прихватив с собой доллары. Наташа не удивилась, увидев у меня "зеленые" деньги, - видно, была избалована деньгами, живя у Мамина, да и по возрасту еще оставалась легкомысленной девчонкой. Если есть, значит, где-то заработал. Без них мы бы, конечно, не оделись, потому что Наташа как увидела серебристую шубу на базаре, так и встала на месте: - Эту!.. Вернувшись в поселок, мы не смогли пройти незамеченными мимо соседей в свою конуру. "Засветили", "засветили" мы денежки. Обмывая вечером у костра обнову, я сказал как между прочим хакасу Леше, что продал золотое кольцо, а Наташа - перстень, - не голой же ей ходить. Остатки долларов ( вернее сказать, основную массу - мы из них истратили-то лишь недостающие для покупки три сотенки) я завернул в старую газету и сунул под матрас ближе к изголовью. Ночью, целуясь, мечтали, как заживем когданибудь где-нибудь на берегу моря... Скрипка лежала в чемодане, а футляр - проклятый футляр - обмотав газетами, я подвесил под потолок над дверью, так, что сразу и не видно. Вроде бы как отверстие наверху прикрыл. И как-то так вышло - постепенно мы привыкли и успокоились. И меня уже не удивила просьба Наташи однажды утром: - А трюмо не купишь? - Зачем? - Он меня учил, чтобы я берегла лицо... - сказала шестнадцатилетняя женщина и покраснела. - Ну, вообще... все так. Из ближайшего поселкового села я принес зеркало размером метр на полметра, повесил в вагончике справа от она. И Наташа тут же села перед ним мазаться всякими кремами. "Для чего?!" - хотел я спросить, но к чему спрашивать? Женщины есть женщины. Да и видел же я - на вольном воздухе личико Наташи посмуглело и слегка огрубело, скулы вылезли... Поняв, что и приобретением зеркала она как бы снова напомнила мне о Мамине, Наташа, накрасив губки, потерлась ухом, как кошка, о мою грудь. - А ты меня... ты учи чему-нибудь другому. Учи музыке... играй и рассказывай... - вспомнила, что я музыкант. Лукавила, конечно. Нет у нее музыкального слуха. Или не развит совершенно... Да и начну играть - услышат. Делать этого нельзя. Здесь не знают, и лучше, если не узнают, что я скрипач.
      Но рассказать о скрипке немного можно. Я, заперев дверь и закрыв окошко скомканной своей курткой, достал инструмент из футляра. Он при слабой лампочке в грязном вагончике танствнго светился. Волнуясь, я сказал Наташе:
      - Вот моя тайная жена... Я хочу, чтобы ты ее тоже полюбила. Видишь, как устроена? У нее закругленная линия плеч... это дает мне возможность огибать рукою ее тело, играя на верхних регистрах... у нее талия, в которую входит смычок... и свободно движется...