Сперва все бытие ваше как будто расширится, и существование ваше станет вам яснее от одного взгляда на роскошную картину приволжского берега. Налево, у ног ваших, под ужасною крутизною, вы увидите широкую рекуматушку, любимую народом, прославленную русскими поверьями и песнями; гордо играет она и блещет серебряной чешуей, и плавно и величественно тянется в сизую даль.
      Направо, на скате горы, громоздятся дружною кучею между кустов и деревьев живописные хаты, а над ними, на обрыве, вдавшемся в реку, вы видите белую ленту монастырской ограды, иссреди которой возвышаются куполы церквей и келий иноков.
      Обогните гору; спуститесь по широкой дороге к монастырским воротам и отряхните все ваши мелочные страсти, все ваши мирские помышления. Вы в монастырской ограде.
      Вокруг вас печально тянутся длинные строения. Посреди двора две старинные церкви соединяются крытыми наружными переходами. Здесь, в этих церквах, безмолвных свидетелях нашей забытой старины, под тяжелыми их сводами и резными иконостасами, много было вылито и слез и молитв от набегов татар, от вторжений поляков, о славе и многолетии князей нижегородских.
      Ступени церквей уже заросли травой. Кругом, между густым кустарником, белеют памятники и уныло наклоняются на землю надгробные кресты. Здесь все дико и мрачно. Здесь порог суеты человеческой. Здесь все тихо, все молчит, все мертво, и лишь изредка монах в черной рясе мелькает тенью между могил.
      Скромный домик архимандрита примыкает к обители всей братьи. Домик прост и не роскошен, но из окон его, с ветхого его балкона открывается самая роскошная картина, пестреются вдали все богатства России.
      С одной стороны на гористом береге возвышается древний кремль, и чешуйчатые колокольни высоко обозначаются на голубом небе, и весь город наклоняется и тянется к приволжскому скату. С другой, луговой стороны взор объемлет необозримое пространство, усеянное селами и орошенное могучими течениями Оки и Волги, которые смешивают свои разноцветные воды у самого подножия города и, смешиваясь, образуют мыс, на котором кипит и бушует всему миру известная ярмарка; на этом месте Азия сталкивается с Европой; Восток с Западом; тут решается благоденствие народов; тут ключ наших русских сокровищ. Тут пестреют все племена, раздаются все наречия, и тысячи лавок завалены товарами, и сотни тысяч покупателей теснятся в рядах, балаганах и временных гостиницах. Тут все население толпится около одного кумира - кумира торговли. Повсюду разбитые палатки, привязанные обозные телеги, дымящиеся самовары, персидские, армянские, турецкие кафтаны, перемешанные с европейскими нарядами, повсюду ящики, бочки, кули, повсюду товар, какой бы он ни был: и брильянты, и сало, и книги, и деготь, и все, чем только не торгует человек. Но этого мало: вода не уступает земле. Ока и Волга тянутся одна с другой, как два огромные войска, сверкая друг перед другом бесчисленным множеством флагов и мачт. Тут суда всех именований, со всех концов России, с изделиями далекого Китая, с собственным обильным хлебом, с полным грузом, ожидающие только размена, чтоб снова идти или в Каспийское море, или в ненасытный Петербург.
      Какая картина и какая противоположность! Внизу - жизнь во всем разгуле страстей, наверху - спокойствие келии; там переменчивость, опасения, страх, буйство и страсти; здесь безмятежная совесть и слово прощения на устах И каждое утро и каждый вечер над шумным торжищем вселенной мирный пастырь тихо творит молитву и невольно думает и задумывается о ничтожестве земной суеты.
      А ночью, когда небо усеяно звездами, когда в Волге отражается месяц и кое-где мелькает на берегу забытый огонек, а вдали звонко раздается заунывная песня бурлака, как хорошо на этом месте, какая душевная прохлада навевается тогда свыше, какое тихое, светлое счастие наполняет тогда целое бытие. Поверьте мне: если вам придется быть в Нижнем-Новгороде, сходите поклониться Печорскому монастырю.
      К тому же, войдя в него, вы как-то.невольно переноситесь в другое время, к другим обычаям, к другой жизни.
      Перед вами воскресает какой-то странный остов погибшей старины. Вам показывают древнюю ризницу, древнюю утварь, древние синодики. Вы стоите посреди полуобрушившихся строений; вы живете прошедшей жизнию, и редкие остатки нашего народного искусства как бы печально упрекают нас в нашем непростительном нерадении.
      И да не покажутся странными эти слова. Искусства существовали у наших предков, и если не в наружном развитии, то по крайней мере в художественной понятливости и в художественном направлении. Наши песни, образа, изукрашенные рукописи служат тому доказательством. Но зодчество оставило значительнейшие следы, и в таком обилии, в таком совершенстве, что теперешние наши здания, утратив оригинальность, характер и красоту, чуждые русскому духу и требованию, кажутся совершенно ничтожными и неуместными. Но тут рождается вопрос: возможно ли народное зодчество и как отыскать его начала, как создать его правила? Оно возможно только посредством изучения и разложения оставшихся памятников. И как бы это ни показалось странным, но уж с первого взгляда находим мы два важные указания в двух зданиях, менее прочих утративших свой первобытный образ: в церквах и избах. И в самом деле, изба и церковь не могут ли сделаться основанием русского искусства так, как народность и вера служат основанием русского величия?
      Изучая здания сии не в целом, а в подробностях, мы находим почти целую историю нашей родины: наличники, карнизы, перила, крыши, окна, все отдельно принадлежит к известной эпохе, к особому случаю. И тут, как вэ всем, Европа сталкивается у нас с Азией, и восточные арабески нередко сплетаются с итальянскими украшениями, Замечательно тоже, что наружность наших храмов приняла форму азиатских минаретов, вероятно по вторжении татар; но внутренность их осталась чисто византийская. Не служит ли это символом, что если враги и поработили наш край, то сила их была только наружная, а что в глубине сердца своего святая Русь никогда не изменяла своему закону и никогда не изменит своему призванию? Вообще можно сказать, что в нашей народной архитектуре господствуют три начала: начало византийское, или греческое, перенесенное вместе с верою во времена Владимира; начало татарское, или испорченное арабское, водворенное с татарами, и, наконец, начало времен Возрождения, заимствованное у Запада в царствование Иоанна Грозного. Изучение этих начал и взаимной их соответственности могло бы служить основой для наших зодчих.
      Им предстояла бы, кажется, великая и прекрасная задача посредством мелких украшений, отдельных частей, уцелевших подробностей, словом посредством всех указаний, разбросанных по России, воссоздать исчезающее искусство, отнюдь не уничтожая освященную веками связь трех различных начал, но изучив только каждое начало в настоящем его источнике. И отчего бы, кажется, не придать снова нашим строениям тот чудный, оригинальный вид, который так изумлял путешественников; зачем уничтожать те странные, фантастические формы, те чешуйчатые крыши, те фаянсовые наличники и подоконники, те изразцовые карнизы, заменяющие на севере камень и мрамор, которые так живописны для взора и придают каждому зданию такой неожиданный и своебытный вид. Пусть зодчество водворит на Руси народное искусство, а за ним последуют и живопись, и ваяние, и музыка. Первые увековечат нашу жизнь и нашу славу, а последняя будет шевелить и возвышать душу близкими сердцу звуками и новыми узами прикует нас к нашей родине.
      Но обратимся снова к Печорскому монастырю. Его история проста. Прежде он был богат. Теперь он беден.
      Прежде к нему было приписано 8000 душ и он имел много вкладчиков, которые все записаны в синодиках, с тем чтоб в память их творимы были молитвы. Теперь вотчины отошли в другое владение. Щедрые вкладчики исчезли. Одни лишь молитвы остались неизменными, как прежде.
      Самый древний монастырский синодик ведется с царствования Иоанна Грозного и заключает в себе именные списки многих владетельных и боярских домов, перемешанных с скромными подаяниями о упокое душ подьячих приказной избы, судовых ярыжек, посадских, дьяков и простых крестьян. Странно видеть эту огромную книгу смерти, где вся мертвая старина вытягивается перед нами бесконечной панихидой. Тут поименованы князья киевские, владимирские, московские, нижегоредские; тут исчислены епископы и архимандриты, из которых одних монастырских 35. Тут встречаются имена русского боярства: роды Годуновых, Репниных, Бельских, Воротынских и многих других; род Столыпина-Ромодановского; род гостя Василия Шустова, род мурз мордовских, какой-то князь Симеон убиенный, род боярина и дворецкого князя Алексея Михайловича Львова и многие, многие другие, которые исчезли навсегда, оставив лишь одно имя на пожелтевших листках синодика. И в этих немых названиях скрываются, может быть, тайны, затерянные навек, высокие мысли, прекрасные дела, твердые чувства, и много счастья и много горя, и много надежд, и много обманов, целые важные события, быть может целая исчезнувшая летопись, целый мир, погибший навсегда.
      В кормовом синодике хранятся описи вкладов, и между ними поражают вас следующие слова:
      "Царь Иоанн Васильевич велел написать в синодике князей и боляр и прочих опальных людей по своей государственной грамоте. А дал по них на поминок их 800 рублей, а панихиду архимандриту служить собором. В 1620 году по убиенном архимандрите Иове дано вкладами деньгами 70 рублей и рухляди на 123 рубля 13 алтын 4 деньги.
      В 1625 году царь и великий князь Михаил Федорович прислал в монастырскую казну к архимандриту Макарию 30 рублей на поминовение царицы Марии Володимеровны.
      И в память таких дней, - гласит синодик, - ставить на братию кормы большие, с калачами, с рыбою и с медом".
      Так стоит Печорский монастырь с XIV столетия, с царствования великого князя Иоанна Даниловича Калиты, не вмешиваясь в дела мирские, но лишь тщательно записывая в свои летописи тления имена грешных, за которых он молится. В истории известно только, что во время нашествия татар обитель была опустошена, а в 1596 году она вдруг спустилась по скату горы на 50 сажен. Такое необычайное событие было признано целою Россией за горестное предзнаменование. Но царская щедрость царя Михаила Федоровича прочно восстановила монастырь на новом основании. До сих пор видна еще часовня, уцелевшая на том месте, где прежде стояла целая обитель. Еще известно, что когда Россия изнывала под игом поляков, печорский архимандрит Феодосии был послан с чиновными и избранными людьми в Пурецкую волость к князю Пожарскому, склонил его принять начальство над войском и тем спас Россию от тяготеющего над нею ярма.
      С того времени Печорский монастырь забыт в русской истории. С того времени мирские волнения не переступали более за его благочестивую ограду, и тихо и грустно стоит он над Нижним, прислушиваясь печально к неумолкаемому шуму кипящего базара. Он все видел на своем веку: и междоусобия, и татарские набеги, и польские сабли, и боярскую спесь, и царское величие. Он видел древнюю Русь, он видит Русь настоящую, и попрежнему тихо сзывает он православных к молитве, попрежнему мерно и заунывно звонит в свои колокола.
      Поверьте мне: если вы будете в Нижнем-Новгороде, сходите помолиться в Печорский монастырь.
      Глава XIII
      ПОМЕЩИК
      Тарантас медленно катился по казанской дороге.
      Иван Васильевич, презрительно поглядывал на Василия Ивановича и мысленно бранил его самым неприличным образом.
      "О дубина, дубина, - говорил он про себя, - самовар бестолковый, подьяческая природа, ты сам не что инее, как тарантас, уродливое создание, начиненное дрянными предрассудками, как тарантас начинен перинами. Как тарантас, ты не видел ничего лучше степи, ничего далее Москвы.
      Луч просвещения не пробьет твоей толстой шкуры. Для тебя искусство сосредоточивается в ветряной мельнице, наука в молотильной машине, а поэзия в ботвинье да в кулебяке. Дела тебе нет до стремления века, до современных европейских задач. Были бы лишь у тебя щи, да баня, да погребец, да тарантас, да плесень твоя деревенская. Дубина ты, Василий Иванович! И бедные мои путевые впечатления погибают от тебя; я просил тебя остаться в Нижнем, дать мне время все обегать, все осмотреть, все описать. Куда! Ярмарка, говорил ты, еще не началась.
      Монастырей и церквей и в Москве много, там бы успел насмотреться. А теперь, батюшка, не прогневайся, некогда.
      Авдотья Петровна дожидается. Мужички давно встречу заготовляют. Жнитво на дворе. Староста Сидор хоть и толковый мужик, на него положиться бы и можно, да вдруг запьет, мошенник; русский человек не может быть без присмотра. Авдотья Петровна хозяйство, правда, понимает, ну да иной раз, известно, надо и прикрикнуть и по зубам съездить, а для женщины все-таки это дело деликатное. Словом, садись, Иван Васильевич. Ступай не останавливаясь. Тарантас-то чужой. Да и везут-то тебя в долг".
      При таком грустном воспоминании Иван Васильевич почел нужным вступить с Васильем Ивановичем з дипломатический разговор.
      - Василий Иванович!
      - Что, батюшка?
      - Знаете ли, о чем я думаю?
      - Нет, батюшка, не знаю.
      - Я думаю, что вы славный хозяин.
      - И, батюшка, какой хозяин. Два года хлеба не молотил.
      - В самом деле, я думаю, Василий Иванович, нелегко сделаться хорошим хозяином?
      - Да, поживи-ка лет тридцать в деревне, авось сделаешься, коли есть способность, а не то не прогневайся.
      - Спасибо за совет.
      - Изволишь видеть, сударь ты мой, я тебе скажу гэавду такую, какую никакой немец не поймет. Дай русскому мужику выбор между хорошим управляющим и дурным помещиком, знаешь ли, кого он выберет?
      - Разумеется, хорошего управляющего.
      - То-то, что нет. Он выберет дурного помещика.
      "Блажной маленько, -скажет он, - да свой, батюшка; он отец наш, а мы дети его". Понимай их, как знаешь.
      - Да, - сказал Иван Васильевич, - между крестьянами и дворянством существует у нас какая-то высокая, тайная, святая связь, что-то родственное, необъяснимое и непонятное всякому другому народу. Этот странный для наших времен отголосок патриархальной жизни непохож на жалкое отношение слабого к сильному, удрученного к притеснителю; напротив того, это отношение, которое выражается свободно, от души, с чувством покорности, а не боязни, с невольным сознанием обязанности, уже давно освященной, с полною уверенностью па защиту и покровительство.
      - Да, да, да, - прервал Василий Иванович. - Ты погшмаешь, что в хозяйстве ты с наемщиком ничего путного не сделаешь. Русский мужик должен тебя видеть и знать, что он для тебя работает и что ты видишь его, и тогда он будет работать весело, охотно, успешно. После-де бога и великого государя закон велит служить барину. На чужих работать обидно, да и не приходится вовсе, а на барина сам бог велит. Они для тебя, ты для них. Вот самый русский обычай и лучшее хозяйство.
      - А правила для управления, Василий Иванович?
      - Да какие, брат, правила! Привычка, сноровка да божья воля. Не суйся за хитростями и смотри, чтоб мужик был исправен, да не допускай нищих; заведи подворную опясь, не для переплета, а для дела, понимаешь ли? да и смотри в оба, чтоб у мужика было полное имущество, полный, так сказать, комплект.
      - Что ж это такое?
      Вот что. У исправного мужика должна быть всегда в наличности хорошая крытая изба с сараем, две лошади, одна корова, десять овец, одна свинья, десять кур, две телеги, двое саней, одна соха, одна борона, одна коса, двое серпов, одна колода, две кадушки, один бочонок, одно решето, одно сито. Кроме того, если у него нет особой промышленности, то он в яровом и в озимом поле должен иметь по две засеянные десятины и выгон для скота. Изволишь ты видеть: есть все это у мужика - мужик исправен.
      Есть у него лошадка лишняя да клади две хлеба в запасе - мужик богат. Нет у него чего-нибудь из этого - мужик нищий. Простая, кажется, механика. Первое мое правило, Иван Васильевич, чтоб у мужика все было в исправности.
      Пала у него лошадь - на тебе лошадь, заплатишь помаленьку. Нет у него коровы - возьми корову, деньги не пропадут. Главное дело - не запускать. Недолго так расстроить имение, что и поправить потом будет не в силу.
      Если можешь и сумеешь, - что бы тебе ни говорили мужики, заведи для них общественную запашку и мирской капитал. Из этих денег плати за них подушные и вообще исполняй сам от себя казенные повинности, дорожные, подводные, разумеется, что только возможно. Даже при сдаче рекрут бери издержки на себя. Мужик отвечает тебе, а ты за него и за себя отвечаешь правительству и даешь ему пример повиновения и исполнения своей обязанности.
      - А мирские дела, раскладки, приговоры? - спросил Иван Васильевич.
      - Мирские дела предоставь, братец, миру. Знаешь ли, что у нас на Руси ведется в волостях с исстари такой порядок, какой ни немец, ни француз, как они себе ни ломай голову, не выдумают. Посмотри, как они ровно и справедливо каждый год меняют между собой участки земли; послушай, как они решают тяжбы и ссоры; вникни, брат, хорошенько, как они иногда умно притворяются и как иногда мудро говорят.
      - Я думаю, - заметил Иван Васильевич, - что миpские сходки должны быть отдаленным преданием прежних вечевых сходбищ.
      - Не знаю, батюшка. Это уж не мое дело. Мое дело, чтоб мужик был сыт и здоров, без баловства только. Плати оброк исправно, на барщину выходи как следует. Поработал три дни - и поклонился; ступай, куда хочешь, а дело свое исполни. Чай, ведь за три дни работы и за вашей-то заграницей нет таких угодий для крестьянина... А?
      - Конечно, - заметил Иван Васильевич.
      - То-то же. Немцы да французы жалеют об нашем мужике: "Мученик-де!" говорят, а глядишь, мученик-то здоровее, и сытее, и довольнее многих других. А у них, слыхал я, мужик-то уж точно труженик; за все плати: и за воду, и за землю, и за дом, и за прут, и за воздух, за что только можно содрать. Плати аккуратно. Голод, пожар - все равно. Плати, каналья! Ты вольный человек. Не то вытолкают по шеям, умирай с детьми где знаешь... нам дела нет. Уж эти мне французы! - прибавил Василий Иванович, - все кричат, что у нас бесчеловечно поступают. А у них-то каково? Добро бы придумали что-нибудь путное, а то черт знает что за дичь городят. У русского человека уши вянут; ну, а признайся, тебе, чай, нравится?..
      - Почему же? - спросил Иван Васильевич.
      - Да ты, брат, ведь либерал. Все вы, молодые люди, либералы. Все не по-вашему. И то не так, и это не так, а спросишь, наставьте, добрые люди, - так и станете в тупик.
      - У вас много дворовых? - прервал поспешно Иван Васильевич.
      - Грешный, брат, человек. Много этих окаянных расплодилось. Для прислуги, знаешь, надо; ну, да и Авдотье Петровне нельзя уже чем и не потешиться. Полотно дома, знаешь, ткут; ковры прекрасные; право, можно похвастать.
      Намедни послал я еще коврик домашней работы исправнику в подарок. Знатный коврик, знаешь, с ландшафтом, и охотник с ружьем в птицу стреляет. Поверишь ли? Исправник говорит, что это первый в уезде. Ну, Авдотья Петровна и рада. Ей, знаешь, и приятно: дело бабье.
      - А фабрик у вас нет? - спросил Иван Васильевич.
      - И слава богу! Сохрани тебя создатель от фабрик с хозяйственным устройством. У нас теперь между помещиками вошла в моду страсть строить фабрики на домашний манер. Расчет-то, кажется, прекрасный. Свой мужик должен нарубить и приготовить лес, потом должен строить, потом должен работать на фабрике, подвозить дрова, чинить и делать машины и потом на своих лошадях развозить по городам товар. Все свой мужик. Ничего, кажется, не стоит, потому что, изволишь видеть, - своими. А на поверку что выходит?.. Вся эта лишняя работа на столько же отнимает земледельческой работы, которая, кажется, все-таки самая важная. Хорошие мужики делаются пьяными мастеровыми; дети их становятся голодными дворовыми, ободранными, пьяными, неблагодарными бестиями, которых кормишь черт знает за что и которые всем недовольны и первые буяны в селе. Лошади крестьянские перепадают. Силы крестьян истощатся. Заведется распутство, а к тому обманывать и обкрадывать тебя так будут, что любо, - как ты ни остерегайся, и в имении пойдет все вверх дном, такая катавасия, такой конфуз, что своих на найдешь. Вот тебе и фабрика. Нет, по-моему, если место у тебя по коммуникациям и выгодное для фабрики, есть у тебя изобилие леса, вода без употребления, а главное дело чистый, свободный капитал, не зависимый от имения, не доставшийся посредством залога, так тогда с богом заводи фабрику, но заводи ее на коммерческой ноге, как бы в самой Москве, на Кузнецком мосту. Ты уж фабрикант, а не помещик. Не смешивай этих двух дел. Не требуй от мужика ни прута лишнего, ни лишнего шага, да помни крепко, братец, что там, где заведется фабрика на домашний манер, мужики нищие, да, следовательно, и помещикто сам недалеко от того же.
      - Я думаю, - спросил Иван Васильевич, - что конторская отчетность должна быть очень затруднительна?
      - Ничуть не бывало. У меня этим далом заведывает жена, Авдотья Петровна. Сперва делается разводка на треку вперед. Потом в полевом журнале записывается, что п треку исполнено. Для ужина и замолота особая тетради да две приходно-рзсходные книги: одна для хлеба, другая для денег. Вот тебе и вся наша мудрость.
      - А есть ли у вас госпиталь и прочие врачебные средстве.. Заводите ли вы приюты для крестьянских детей во время полевых работ? Учредили ли вы ланкастерскую школу [Ланкастерская школа - система обучения, названная так по имени английского педагога Ланкастера (1778-1838)] взаимного обучения?
      - Эге, ге, ге... брат, чего захотел! У меня Авдотья Петровна сама лечит больных простыми средствами. Иногда и помогает, а учит читать у нас кого угодно пономарь. Два мальчика сами напросились. Такие, право, бойкие, а другие не охотники... Отцы, говорят, грамоте не знали, к чему ж и нам знать?
      - Ну, а что же вы делаете в голодные годы? - спросил Иван Васильевич.
      - Да бог милует. Давно не было беды, да и запасы у меня в порядке. Ссуды ни у кого, слава богу, родясь на просил. Пятнадцать лет никак тому назад хозяйство-то еще, знаешь, было слабенькое, уж точно была невзгода.
      Озимь еще с осени червь поел. Весной бог не дал дождя.
      Словом, ни колоса, ни зерна, ровно ничего. Запасов не было. Что станешь тут делать? Пришли ко мне мужики и плачутся: "Беда, батюшка Василий Иванович! Ни себя, ни детей кормить печем. Знать, последний час пришел".
      Ну, говорю я, ребятушки, что ж тут делать? У меня, слава богу, есть зерно в амбаре. Мог бы, правда, по тридцати рублей за четверть спустить, да бог не пошлет благословения на такое дело. Берите, пока хватит. Авось и прокормимся как-нибудь... Слава богу, всем достало.
      - Да это прекрасно! -воскликнул Иван Васильевич.
      - Что ж тут хорошего? Не умирать же им. впрямь с голода. Да этого мало. Кругом меня помещики всё богатые, знатные, знаешь, такие живут себе за границей - где им подумать о мужике. Знаешь ли, до чего доходило? Целое село выйдет на большую дорогу обстановить проезжего.
      - Как, грабят? - спросил Иван Васильевич.
      - Нет, брат, не грабят, а станут мужики на колени:
      "Сам, батюшка, видишь, не дай умирать, а за душу бога молить". И ко мне пришли, и я им все отдал, что осталось после моих собственных, отдал, разумеется, взаймы.
      - И никогда не получили обратно?
      - Знаешь ли ты русского мужика! Все получил до зерна. Правда, цепа-то была уже другая... ну, да на сердце зато было весело...
      - Так вас любят? - спросил Иван Васильевич.
      - Сам увидишь, как домой приедем. Весь народ сбежится. "Батюшка-де Василий Иванович приехал..." Старый и малый, все высыпят на господский двор, кто с гусем, кто с медом, кто с чем попало. "Здравствуйте-де, батюшка Василий Иванович. Что-де ты так долго к нам не жаловал? А мы так о твоей милости стосковались". - "Здорово, православные. Чай, поминали меня?" - "Как, батюшка, не поминать. Ты сына моего от рекрутчины спас, ты, батюшка, дом мне построил; ты, батюшка, корову мне дал; ты, батюшка, дочь мою крестил; дай бог тебе, батюшка, здравствовать".
      Глаза Василия Ивановича засверкали; Иван Васильевич взглянул на него с почтением... и сам тарантас показался ему едва ли не лучше самого щегольского иохимского дормеза.
      Глава XIV
      КУПЦЫ
      На другой день, около вечера, тарантас въехал в небольшой, но весьма странный городок. Весь городок заключался в одной только улице, по обеим сторонам которой маленькие серобревенчатые домики учтиво кланялись проезжающим. В окнах большая часть стекол были выбиты и заменены масляной бумагой, из-за которой кое-где высовывались истертые вицмундиры, рыжие бороды да подбитые чайники.
      - Уездный город? - спросил, потягиваясь, Иван Васильевич.
      - Никак нет-с, - отвечал ямщик, - заштатный...
      Между тем в движении тарантаса происходило что-то совершенно необычайное. Твердая его поступь вдруг стала робка и нерешительна, как будто бы он сделал какую-нибудь глупость. Неужели он, который никбгда не чинится, никогда не опрокидывается, он - краса и радость безорежнои степи, осрамился на самой средине дороги и, как тщедушный рессорный экипаж, должен подлежать починке в городской кузнице? Печально и робко остановился он у станционного двора. Сенька слез с козел, обошел около него кругом, посмотрел под него, пощупал дрогу, пошатнул спицы, потом покачал головой и, сняв картуз, обратился к Василию Ивановичу с неожиданной речью:
      - Как прикажете, сударь, а эвдак он двух верст не пройдет. Весь рассыплется.
      - Что? - спросил с гневом и ужасом Василий Иванович.
      Если б Василию Ивановичу доложили, что староста его пьян без просыпа, что Авдотья Петровна обкушалась и нездорова, его бы огорчили подобные известия, но все-таки не так, как измена надежного, любимого тарантаса.
      - Что? - повторил он с заметным волнением. - Что?..
      Сломался?..
      - Да по мне, все равно-с, - продолжал с жестокостью Сенька. - Как будет-с угодно-с. Сами извольте-с взглянуть. В переднем колесе шина лопнула... А вот-с в заднем три спицы выпали, да и весь-то еле держится. А впрочем-с... как прикажете-с. По мне-с, все равно.
      - Что же, чинить надобно? - жалобно спросил Василий Иванович.
      - Да как прикажете-с. А известно-с, надобно чинить.
      - Да в Москве из Каретного ряда подмастерье давно ли осматривал?
      - Не могу знать-с... Как будет-с угодно. А эвдак-с, сами изволите видеть, эвдак не дойдет-с до станции. Добро бы еще одна хоть спица выпала, так все бы легче. Можно бы проехать еще станцию, а может, и две бы станции... а то сами изволите видеть... Да и колеса такие непрочные...
      Лес-то гнилой совсем... А впрочем, по мне все р...
      - Ну, молчи уж, дурак! - сердито закричал Василий Иванович. - Полно зевать-то попустому... Марш за кузнецом, да живо, слышишь ли.
      Сенька помчался на кузницу, а приезжие грустно вошли на станцию. Смотритель был пьян и спал, поручив заботы управления безграмотному старосте. Смотрительша была в гостях у супруги целовальника.
      С полчаса дожидались кузнеца. Наконец, явился кузнец, с черной бородой, с черной рожей и черным фартуком. За починку запросил он сперва 50 рублей на ассигнации, потом, после долгих прений, помирился на трех целковых и покатил колеса на кузницу.
      Староста засветил в чулане лучину, значительно поворочал подорожную между пальцами и, наконец, сказал с важностью:
      - Лошади под экипаж-с готовы, как только ваша милость прикажете закладывать.
      - Вот тебе и лошади! - заревел с досадой Василий Иванович. - Вот тебе, наконец, и лошади появились, когда ехать-то именно не в чем. Да черт .TIT нам в твоих лошадях!... Иван Васильевич!..
      - Что прикажете-с?
      - Да не напиться ли нам с горя чайку? Эи, борода, слышь ты, прикажи-ка самовар поставить. Чай, есть у вас самовар?..
      - Самовар-то есть - как не быть самовару! - да поставить некому. Смотритель нездоров. Хозяйка ихняя в гостях, да и ключи с собой унесла. А вот недалечко здесь харчевня. Там все получить можете. Коли угодно, вашу милость туда проводят...
      - Что ж, пойдем - сказал Василий Иванович.
      - Пойдем, - сказал Иван Васильевич.
      - Эй ты! - закричал староста. - Сидорка, лысый черт, проводи господ к харчевне.
      Они отправились. Харчевня, как все харчевни, - большая изба, крытая когда-то тесом, с большими воротами и сараем. У ворот кибитка с вздернутыми вверх оглоблями. Лестница ветхая и кривая. Наверху ходячим подсвечником половой с сальным огарком в руке. Вправо буфетная, расписанная еще с незапамятных времен в виде боскета, который еще кое-где высовывает фантастические растения из-под копоти и отпавшей штукатурки. В буфете красуются за стеклом стаканы, чайники, графины, три серебряные ложки и множество оловянных. У буфета суетятся два-три мальчика, обстриженные в кружок, в ситцевых рубашках и с пожелтевшими салфетками на тече.
      За буфетной небольшая комната, выкрашенная охрой и украшенная тремя столами с пегими скатертями. Наконец, сквозь распахнувшуюся дверь выглядывает желтоватый бильярд, по которому важно гуляет курица.
      В комнате, выкрашенной охрой, около одного из столяков сидели три купца: рыжий, черный и седой. Медный самовар дымился между их бород, и каждый из них, облитый тройным потом, вооруженный кипящим блюдечком, прихлебывал, прикрикивал, поглаживал бороду и снова принимался за работу.
      - Ну, а мука какова? - спрашивал рыжий.
      - Ничего-с, - отвечал седой, - нынешний год с рук сошла аккуратно. Грешно жаловаться. Вот-с в прошлом году, так могу сказать. Не приведи бог! Семь рублев с куля терпели.
      - Ге, ге, ге, - заметил рыжий.
      - Что ж, - прибавил черный. - Не все барьтш. У хлеба не без крох. Выгружать, видно, много приходилось?
      - Да на одной Волге раза три, что ли. Такие мели поделалпсь, что не дай господи. А партия-то, признательно сказать, закуплена была у нас значительная.
      - Коноводная? -спросил рыжий.
      - Никак нет. Тихвинка да три подчалки. Ну, а уже перегрузка, известное дело. Кожу дерут, мошенники. Бога не боятся. Что станешь с ними делать!
      - Кто ж от барыша бегает? - заметил рыжий.
      - Вестимо! - прибавил черный.
      - Та-ак-с! - добавил седой.
      Рыжий продолжал:
      - А я так в прошедшем году сделал оборотец. Куплено было, изволите видеть, у меня у татар около Самары несколько муки первейшего, могу сказать, сорта да кулей пятьсот, что ли, взято у помещика, самой этакой, признательно сказать, мизеристой. Помещик-то никак в карты проигрался, так и пришлась-то она поистине больно сходно. Гляжу я - мучишка-то дрянь, ну, словно мякина. Даром с рук не сойдет. Что ж, говорю я, тут думать. Взял да и перемешал ее с хорошей, да и спустил всю в Рыбне откупщику за первый, изволите видеть, сорт.