Наконец, оба отправились молча к станционному двору.
      - Недурно поют, - продолжал неугомонный проводник. - Жаль только, что бедняжки сидят под караулом.
      Ну да, впрочем, сидеть на чистом воздухе в лесу... не то что сидеть, как я, например, сидел, хоть бы сказать, в остроге...
      Глава IX
      ПЕРСТЕНЬ
      - Ты сидел в остроге? - с любопытством спросил Иван Васильевич.
      - Сидел, барин, неча греха таить, безвинно сидел.
      - А за что?
      Рослый детина провел рукой по русой бородке, поправил ус и улыбнулся. Голубые глаза его оживились огнем понятливости и веселья.
      - За частниху, - сказал он.
      - Как за частниху? - подхватил Василий Иванович, смеясь всем туловищем. - За жену частного пристава?
      Статочное ли это дело? Да ты, брат, я вижу, балагур. Потешь-ка, брат, расскажи, как это у вас было. Дай послушать твои проказы.
      - Изволь, барин, расскажу, пожалуй... Изволишь ты видеть: у меня свой постоялый двор для проезжающих, и сарай есть, и сено держим. Милости просим кому угодно, самовар всегда готов, а настойка такая, я вам доложу, что только облизывайся. Это, знаешь, уж так, для угощения, по разнице продавать не ведено... ну, да кто богу не грешен, царю не виноват. Добрые люди, дай бог им здоровья, меня не забывают: так ко мне на двор и заворачивают. А внизу, изволишь ты видеть, барин, у меня лавка со всякой всячнной для крестьянского обихода. Тут и крула всякая, и рукавицы, и кушаки, и хомуты, и бечевье, и чернослив - словом, что надо.
      Года два, что ли, тому прислали нам из города нового частного. Собой такой маленький, круглый, слозно бочка, не больно молодой, да и сказать-то надо правду, крепко испивал. "Что, говорим мы, ребята, ведь дрянного вам частного прислали. Ну, а что же ты тут станешь делать?
      Даром что дрянной, все-таки частный!" Делать нечего - пошли к нему на поклон; кто взял фунт чал, кто голову сахара, кто другого товара из лавки. Нельзя же и не поздравить с приездом. Вот пришли мы, купечество да мещанство, кто в мундирах, кто в новом платье, как водится, с хлебом с солью, и стоим себе у стенки. А частный-то павлином расхаживаст себе в халате да только гостинцы подбирает. Как теперь помню, вот Федька Сидорин толкает меня в бок: "Смотри, говорит, в двери никак частниха выглядывает. О, да какая быстроглазая!" А отчего бы не посмотреть, в самом деле? Ну уж, частниха, сказать правду, маков цвет! Собой такая румяная, а глаза, что уголья, так и искрятся. Подстрекнул меня нелегкий, загляделся на красотку. Чай, она заметила, хлопнула дверью - и была такова.
      Вот с того времени, греха таить нечего, нашла на меня дурь несказанная: не сплю, не ем, свет постыл... Только и думаешь, как бы забраться к частному. Бежишь, бывало:
      "Ваше благородие, соседние свиньи покоя не дают, прикажите хозяину держать их на привязи"; то, мол: "Десятские, ваше благородие, дерутся и требуют, чтоб их водкой поили даром, говорят, что они люди казенные... Что прикажете с ними делать?" То, мол: "Ваше благородие, в пожарном струменте колесо сломано, на какие суммы прикажете починить?" Мало ли чего передумал. Да еще так приноровишь, когда знаешь, что частный лежит замертво.
      Стучишь себе, стучишь. Марья Петровна и выйдет в кацавеечке. "Кого вам угодно?" - "А что, его благородие дома-с?" -" Нездоров-с, голова болит, прилег маленько". - "Гм, дело известное... Ничего-с. Ужотка зайду. Доложите, что Иван Петров Фадеев приходил по своему делу".
      Вот-с, недолго спустя, Марья Петровна начала уже прогуливаться мимо моей лавки и заговаривать.
      "Что это, Иван Петров, как холодно нынче". - "Видно, сударыня, морозило ночью". Или: "Каково торгуется, Иван Пегроз?"-"Ничего-с, изрядно, не можем жаловаться".
      Наконец, и самый частный начал ко мне похаживать в лавку. Придет, бывало, и отдувается: "Что это, братец, я озяб что-то. Нет ли водки, хоть бы согреться немного". - "Как не быть, ваше благородие, извольте кушать на здоровье". А водка точно знатная... Я ему рюмочку, другую, третью. Частный мой так нагреется, что еле до дома дойдет. Так по этакой-то-с оказии я и стал ему задушевным приятелем. Только и слышу, бывало: "Иван Петров, зайди закусить. Иван Петров, вечерком ко мне милости просим, пройдемся по пуншту". С утра до вечера все, бывало, зовет к себе. А мне то-то и надо. Частный за ворота... а я в дверь... словом...
      Тут рассказчик улыбнулся и остановился опять.
      - Словом... Ну, да что тут много толковать! Прошел месяц, другой. Сижу я в своей лавке и торгую по обычаю.
      Вижу я, идет частный и отдувается. Я вскричал Сеньке:
      "Подай анисовой, частный идет". Вошел частный. "Здравствуй, Иван Петров". - "Здравия желаю, ваше .благородие". - "Что это, братец, я озяб что-то. Нет ли чем погреться?" - "Как не быть?" Вот я взял было рюмку и подношу ему с поклоном: прошу, мол, кушать на здоровье.
      А он как надуется вдруг весь красный, и глаза сделались у него словно оловянные ложки. Господи боже, что это с ним? Смотрит мне на руку и стоит как вкопанный. Я сам взглянул на руку... Ахти, грех какой, кольцо-то я забыл снять.
      А надо тебе, барин, сказать, что частниха подарила мне колечко червонного золота с голубым цветочком и просила носить на память, только не показывать мужу.
      Как только ушел он, я и смекнул, что дело-то плохо, да давай бог ноги, задами, через заборы прямо к частнихе. "Беда, Марья Петровна, беда, возьмите ваш перстень".
      Не успел я вернуться, а меня уж схватили трое десятских за шиворот, да и тащат в острог. "Помилуйте, я купеческий племянник, не смейте меня трогать". Ничуть не бывало, связали руки, да и посадили в острог, в темную, и наручники надели. Вор, дескать.
      Не больно весело, барин, сидеть в остроге. Духота такая, что не вытерпишь. На руках железы. Хочешь руки поднять - нельзя. Хочешь лечь негде. Хочешь есть - вода тебе да хлеб. Не приведи бог попасть в острог!
      Вот разнеслась молва по городу, что Иван Петров Фадеев украл у частного перстень червонного золота. Меня, дай бог здоровья, добрые люди любили. Пошли просить городничего, чтоб он сам при себе сделал следствие. Городничий наш, добрый такой, служил в мушкатерском полку поручиком, сам отправился к частному и взял с собой секретаря правления и стряпчего. А с горя частный так назюзился, что лыка не вязал. Послали за мною. Привели меня с инвалидами, как преступника. Стыдно было перед народом, а делать нечего.
      "На тебя показывает частный пристав, - говорит мне городничий, - что ты украл у него в доме женино кольцо, червонного золота с голубыми камешками".
      "Я не крал никогда ничего, ваше высокоблагородие, - говорю я, - была ли когда молва в народе, что Иван Петров Фадеев - мошенник и вор?"
      А частный так и мычит. "Вор, вор! Я вам говорю вор. Еще вчера видел я у Марьи Петровны на правой руке это кольцо. Да извольте сами спросить" Частный позвал жену и привел ее к городничему. Вот, говорит, хоть убейте... убей меня гром, еще вчера на этом пальце было... фу ты пропасть!.. Как же оно здесь опятъ очутилось?.."
      "Какое кольцо? - спросила Марья Петровна - У меня никакого кольца не крали. Вот сердоликовое, вот с супирчиком, вот золотое червоннного золота с голубыми цветочками. Стыдно тебе, - говорила она мужу, пить до того, что из ума выживаешь!..
      Частный разинул рот, сдурел совсем, а городничий стряпчий и секретарь перемигнулись и смекнули, да как прыснут разом, начнут, голубчики, хохотать.. Животы себе надорвали.
      Меня тут же и отпусти домой
      Так все и кончилось. Городничий сказал только: "А тебе, брат, урок. Не носить перстеньков да не ухаживать за барынями, а взять себе в дом хорошую хозяйку, которая смотрела бы у тебя за всем".
      - Слушаю-с, - отвечал я, да и давай бог ноги домой.
      А радость-то какая. Сенька, Сидор, все соседи, все православные пировали у меня до утра.
      На другой день частный и частниха выехали из города.
      А я в первый мясоед взял cебe жену у соседа Сидора и вот третий год, прибавил Фадеев, - живем себе, слава богу... нечего сказать... да, - .г.).
      Глава X
      НЕЧТО О СЛОВЕСНОСТИ
      Путники едут по большой дороге. Дорога песчаная. Тарантас тянется шагом.
      - Признаюсь, - сказал, зевая и потягиваясь, Василий Иванович, скучненько немного, и виды по сторонам очень не замысловаты ..
      - Налево гладко...
      Направо гладко...
      - Везде одно и то же. Хоть бы придумать чем-нибудь позаняться.
      - Чтением, например, - сказал Иван Васильевич.
      - Пожалуй, хоть бы и чтением. Я очень люблю иногда, как делать нечего, книжечки читать. Очень иногда забавные истории пишут. Да кстати, коли смею спросить, вы, может быть, сами сочиняете?..
      - Нет-с.
      - И хорошо, брат, делаешь. Дворянину неприлично идти в писаки. И потом, - прибавил, вздохнув значительно, Василий Иванович: - не всякому дан talent...т.
      - Для нынешней словесности не нужно таланта, - сказал Иван Васильевич.
      - Не всякому дано дарованье.
      - Не нужно дарованья!
      Василий Иванович взглянул на Ивана Васильевича.
      Иван Васильевич взглянул на Василия Ивановича.
      - Да, - продолжал Иван Васильевич, - теперь не нужно дарованья -нужна одна смышленость. Теперь словесность - ремесло, как ремесло сапожника или токаря.
      Писатели не что иное, как литературных дел мастера, и скоро поделают они себе вывески, как в кондитерских и булочных.
      - Ну уж, позволь, - прервал Василий Иванович, - это ты уж просто, кажется, аллегорию говоришь.
      - Нет, я говорю правду. Неужели вы не знаете, какие жалкие и мелкие расчеты скрываются под громкими названиями? Вы еще верите, когда вам говорят, что словесность - выражение народного духа и бытия; вы веруете в высокое ее призвание научать людей, исправлять пороки и направлять душу к чистым наслаждениям. Все ведь это вздор. Словесность есть один из тысячи способов добывать себе деньги, и все. прекрасные чувства, все глубокие мысли, которыми наполнены теперь книги, можно исчислить на ассигнации и серебро. Уничтожьте продажу книг - и словесность исчезнет. В наше продажное время поэзия разлагается на акции и восторг берется на откуп. Скоро заведут сочинительские фабрики и готовые мысли, и чувства будут продаваться по таксе, смотря по достоинству, как продаются теперь у портных фраки и панталоны.
      - В прошедшем году, - заметил Василий Иванович, - я купил себе на Кузнецком мосту фланелевый сюртук. Как бы вы думали? никуда не годился. Француз мошенник обманул.
      - Так обманывают вас те, которых вы читаете с удовольствием, как добрый и честный человек. Вы с доверчивостию покупаете кафтан, а кафтан ваш сшит из тряпок, и то на живую нитку. Теперешние портные, или литераторы, славно себе набили руку для выкройки. У них все в дело идет: и политика, и религия, и нравственность, и юридические вопросы, и философские задачи, а паче всего любовные похождения всех возможных родов. Вгляните на современную европейскую литературу; вгляните в балаганные кулисы. Вам, право, станет тошно. Перед вами все нарумянено, раскрашено, фальшиво; всюду мишура и фольга, всюду жадное стремление обобрать публику. Но публика не поддается, а проходит себе своим путем перед словесностью, как перед нищим, и лишь изредка бросает ей залежалую гривну. В самом деле, Европа до того стара и опытна, что уж не может более играть добросовестно в литературу. В Европе чистые чувства задушены пороками и расчетом. В ней нет более тех девственных призывов, которые необходимы для излияния девственных и неподдельных впечатлений. Кое-где встретятся еще, может быть, несколько людей, одушевленных благородным огнем, но они не воскресят погибшего: из лохмотьев не сделать им порфиры. Вот почему в стране, еще во многом девственной, в стране, еще не утратившей вполне святыни своей первобытной народности, в стране могучей и доблестной, как Россия, должны быть свои родники, чистые, светлые, не смешанные с грязью испорченных образованностей.
      - Так-с, -сказал Василий Иванович, который слушал довольно небрежно и ничего не понимал. - Вы любить нашу русскую литературу?
      - Сохрани меня бог! - с живостью прервал его товарищ. - Я не говорил такой глупости. И к тому же, о какой литературе вы говорите? Их две у нас.
      - Как две?
      - Да! Одна даровитая, но усталая, которая показывается в люди редко, смиренно, иногда с улыбкою на лице, а всего чаще с тяжкою грустию на сердце. Другая наша литература, напротив, кричит на всех перекрестках, чтоб только ее приняли за настоящую русскую литературу и не узнели про настоящую. Эта литература приводит мне всегда ка память крикливых сидельцев Апраксина двора, которне чуть не хватают прохожих за горло, чтоб сбыть им свой гнилой товар. Признаюсь, я не видал ничего смешнее, удивительнее, уродливее и отвратительнее этой подложной литературы.
      - Отчего это?
      - Оттого, что в самом деле литературы тут нет, а одно только название. Оттого, что наши даровитые писатели всегда удалялись и теперь удаляются от ее прикосновения, опасаясь быть замешанными в ее странную деятельность, оттого, что она, теперь в особенности, не что иное, как жалкий нарост на народной почве; оттого, что у нее нет ни цели, ни смысла. Впрочем, если хотите, у нас есть многое множество таких литератур: несколько петербургских, несколько московских, несколько губернских, и в каждой литературе есть несколько партий, которые в муравьиных кучках двигаются, и хлопочут, и суетятся, как лилипуты Гулливера. Ревностные члены разрозненного тела, они угощают святую Русь стишками на манер Ламартина, драмами на фасон Шиллера, повестями - жалкими пародиями заграничных и без того карикатурных повестей и, наконец, той чудовищной иеблагопристойностию, которую называют, с позволения сказать, журнальной критикой...
      Но все это, слава богу, не русское. Русский никогда не узнает своего родного гения в жалком фигляре, который коверкается и пляшет перед ним в лохмотьях, и, поверьте, на толкучем рынке собирателей чужого ума русский человек не отзовется ни на один голос ему незнакомый и непонятный. Ему не то надо. Ему давай родные звуки, родные картины, чтоб забилось его сердце, чтоб засветлело в его душе. Ему говори его языком о любимых его поверьях, о мудрых и простых обычаях его края, о живых его потребностях... Но, увы, поверья наши и обычаи исчезают. Все, что живет еще в памяти народной, все, что могло бы быть основой словесности народной, теряется с каждым днем с переменой наших нравов. Русский гений издыхает, задыхаясь от всего, что на него накидали. Бедный ребенок, он хотел только подрасти да приосаниться, чтоб молвить слово твердое по-своему, чтоб гаркнуть на вселенную по-нашему, по-нашенски, во всю богатырскую грудь; а мы на него навьючили французский парик да немецкий кафтан да опутали его в ободранные ткани театрального гардероба, и не видим мы, не хотим видеть,,что бедный мальчик чахнет и плачет неутешно. Но что делать? спросите вы. Отвечать не трудно. Освободить ребенка, бросить в печку театральный хлам и обратиться снова к естественным, к родным началам. Просвещение отдалило нас от народа; через просвещение обратимся снова к нему. Кто знает: быть может, в простой избе таится зародыш будущего нашего величия, потому что еще в одной избе, и то где-нибудь в захолустье, хранится наша первоначальная, нетронутая народность.
      Люди совестливые! Не ищите родных вдохновений в петербургских залах, где танцуют и говорят по-французски.
      Поверьте, вы найдете их скорее в бедной хате, заваленной снегом, на теплой лежанке, где слепой старик поведает вам нараспев чудные предания, полные огня и душевной молодости. Спешите вслушиваться в рассказы стариха, потому что завтра старик умрет с своими напевами на устах и никто, никто не повторит их более за ним.
      Многое уже погибло таким образом невозвратно. Многое пропадает с каждым днем. Старина наша исчезает и уносит народность с собой. А что же получаем мы взамен?
      Не свежую пищу, не румяные плоды, а душевную вгтошь, тлеющую падаль. Скажите же, не лучше ли нам бросить в окно литературную дрянь и приняться с терпением подбирать все наше первобытное, слово к слову, где бы оно ни было, не брезгая, как модная графиня, простотою крестьянской, а дорожа, как русский, всем, что остается в нас русского. Познанием старины нашей дойдем мы до познания нашего языка, нашего народного духа, нашего народного требования. И тогда будет у нас словесность своебытная, живая и сильная, выражение не переимчивой, вялой бездарности, а полезного, трудолюбивого успеха, предмет народной гордости, народного наслаждения, народного усовершенствования... Я немного разгорячился, - продолжал Иван Васильевич. - Но не прав ли я?.. Признайтесь, вы, кажется, размышляете?..
      Василий Иванович не отвечал ни слова. Красноречивая выходка Ивана Васильевича, как вообще все, что касалось до русской литературы, произвела на него обычное свое действие: он спал сном праведного.
      Глава XI
      РУССКИЙ БАРИН
      Погода была пасмурная. Не то дождь, не то туман облекали мертвую окрестность влажною пеленой. Впереди вилась дорога темнокоричневой лентой. На одинокой версте сидела галка. По обеим сторонам тянулись изрытые поля да кое-где мелкий ельник. Казалось, что даже природе было скучно.
      Василий Иванович, завернувшись в халат, ергак и шушун, лежал навзничь, стараясь силой воли одолеть толчки тарантаса и заснуть наперекор мостовой. Подле него на корточках сидел Иван Васильевич в тулупчике на заячьем меху, заимствованном по необходимости у товарища.
      С неудовольствием поглядывал он то на серое небо, го на серую даль и тихо насвистывал "Nel furor della tempests" - арию, которую, как известно, он в особенности жаловал.
      Никогда время не идет так медленно, как в дороге, в особенности на Руси, где, сказать правду, мало для взора развлеченья, но зато много беспокойства для боков. Напрасно Иван Васильевич старался отыскать малейший предмет для впечатления. Все кругом безлюдно и безжизненно. Прошел им навстречу один только мужик с лаптями на спине да снял им шапку из учтивости, да две клячи с завязанными передними ногами приветствовали около плетня поезд их довольно странными прыжками. Иван Васильевич схватил было уже свою книгу и хотел было бросить ее с негодованием в большую лужу, в которой тарантас едва не остался, как вдруг он разинул рот, вытаращил глаза и протянул руку. Вдали показался какойто странный ком, как черное пятно на коричневом грунте.
      Иван Васильевич встрепенулся.
      - Василий Иванович, Василий Иванович!
      - А?.. Что, батюшка?..
      - Вы спите?..
      - Да, черта с два, будешь тут спать!
      - Взгляните-ка на дорогу.
      - Чего я там не видал?
      - Никак кто-то едет.
      - Купцы, верно, на ярмарку.
      - Нет; это, кажется, карета.
      - Что, что?.. А, да и в самом деле... Уж не губернатор ли?
      Тут Василий Иванович поправил немного беспорядок своего дорожного костюма, из лежачего положения с трудом перешел в .сидячее, поправил козырек картуза, очутившийся на левом ухе, и, подняв ладонь над глазами, слегка приподнялся над пуховиком.
      - А, да и в самом деле карета, да и стоит еще. Верно, изломалось что-нибудь. Рессора опустилась; шина лопнула. В этих рессорных экипажах то и дело что починка. То ли дело, знаешь, хороший тарантас. Не изломается, не опрокинется. Только дорога бы хорошая, так даже и не тряско.
      Между тем они подвигались к предмету их любопытства. В самом деле, посреди дороги стояла карета, и даже карета щегольская, дорожный дормез. Ни сзади, ни спереди не было видно чемоданов, перевязанных веревками, ни коробов, ни кульков, употребляемых православными путешественниками. Карета, исключая грязных прысков, была устроена, как для гулянья. Из окна выглядывал господин в очках и турецкой ермолке и ругал своих людей самыми скверными словами, как будто они были виноваты, что в английской карете лопнула рессора.
      - Эй вы! - закричал он довольно неучтиво подъезжающему тарантасу. Помогите, пожалуйста.
      - Стой! - закричал Василий Иванович.
      Иван Васильевич ахнул.
      - Князь... Как это вы здесь... в России?
      Князь с недоверчивостью взглянул на нежданного знакомца и спросил сквозь дым сигарки:
      - А вы как меня знаете?
      Иван Васильевич поспешно сбросил тулупчик на заячьем меху, выскочил из тарантаса и подбежал к дверцам кареты.
      - Здравствуйте, князь. Вы меня не узнаете: я Иван Васильевич... Мы с вами виделись прошлого года в Париже.
      - Ах, это вы? Que diable! [Что за черт! (франц.)] Какой черт думал вас здесь встретить.
      - Да вы-то сами как сюда заехали? Я думал, что вы всегда живете за границей.
      - Грешный человек! Я душой русский, но не могу жить в родине. Понимаете, кто привык к цивилизации, к жизни интеллектуальной, тот без них жить не может. Эй, вы, скоты, - прибавил он, обращаясь к своим слугам, возьмите их кучера, да делайте скоро. Чего вы, канальи, смотрели? Я пятьсот палок вам, канальи. Выдрать прикажу, чтоб помнили. Русский народ! Cara patria! [Дорогая родина! (итал.)] - продолжал он презрительно, обращаясь к Ивану Васильевичу. - Другого языка не понимают. Без палки ни на шаг.
      Мои люди остались за границей, а со мной болваны, знаете, которые еще батюшке служили.
      - Куда же вы едете? - спросил Иван Васильевич.
      - Ах, не спрашивайте, пожалуйста. Такая тоска, что ужасть. В деревню еду. Нечего делать. Бурмистр оброка нe высылает; черт их знает, что пишут. Неурожай у них там какой-то, деревня какая-то сгорела. А мне что за дело?
      Я человек европейский, я не мешаюсь в дела своих крестьян, пускай живут как хотят, только чтоб деньги доставляли аккуратно. Я их насквозь знаю. Такие мошенники, что ужасти. Они думают, что я за границей, так они могут меня обманывать. Да я знаю, как надо поступать. Сыновей бурмистра в рекруты, неплательщиков в рабочий дом, возьму весь доход на год вперед, да на зиму в Рим... Ну, а вы что поделываете?..
      - Да я так-с... Хотел было путешествовать.
      - Как? По России?
      - Да-с.
      - Ах, это оригинальная идея. Как бишь это говорится? Охота пуще, пуще чего-то...
      - Пуще неволи...
      - Да, да, пуще невольно. Что ж вы хотите здесь видеть?
      - То, чего не увидишь за границей.
      - Право! Желаю вам удовольствия и успеха. По-моему - умирать за родину, только жить за границей.
      - Разумеется! - сказал Иван Васильевич. - За границей жить веселее.
      - То есть не везде. В Германии, например, жить зимой несносно. Философы, ученые, музыканты, педанты на каждом шагу. Париж - так. Париж на все вкусы. Летом Баден. Зимой Париж. Иногда Италия. Вот жизнь, так жизнь! Вы помните маленькую герцогиню бенвильскую?
      - Как же.
      - Она теперь с нашим русским, с Сережей.
      - Право? Каковы наши молодцы!
      - А про наших барынь и говорить нечего. Так весело живут, что страх. Помните вы?..
      Тут князь начал что-то довольно тихо говорить на ухо Ивана Васильевича.
      Иван Васильевич прерывал только с удивлением:
      - Как, и она?..
      Князь улыбался и продолжал себе шепотом:
      - И она; да и как еще... да то-то и то-то, да с тем-то и с тем-то... да вот еще... каковы наши дамы?.. А?..
      - Пу! А вы что, князь? - спросил, наконец, Иван Васильевич.
      - Да я все тот же. Скучаю. Жениться поздно. Остепениться рано. Для службы стар, для дела не гожусь, Люблю жить спокойно. Правду сказать, радости мало, ну, а кое-как время убиваю... Скажите, пожалуйста, что это за странная фигура сидит с вами в вашей бричке?
      - В тарантасе, - сказал, запинаясь, Иван Васильевич.
      - А! Эта штука называется тарантасом? Та-ран-тас.
      Так ли?
      - Да.
      - Тарантас. Буду помнить... Ну, а кто едет с вами?
      - Это Василий Иванович. Помещик казанский. Он неуклюж немного... и оригинал большой, но человек неглупый и рассудительный.
      - Право, я этакой странной фигуры давно не видывал. Ну, починили, что ли?
      - Починили, ваше сиятельство!
      - Ну, прощайте, любезный, надеюсь с вами еще видеться в Париже... Не забудьте, Rue de Rivoli, bis 17 [Улица Риволи, 17 бис (франц.).].
      Недели через две я надеюсь перебраться из России... Откровенно говорить, я совершенно отвык от здешних нравов...
      Ну, пошел! - закричал он, высунувшись в окно. - А ты, Степан, хорошенько ямщика в спину, слышишь ли? В спину его, каналью, чтоб гнал он кляч, пока не издохнут.
      Грозный кулак Степана поднялся над ямщиком, и карета помчалась стрелой, закидав грязью и тарантас и наших путников.
      - Батюшка, - спрашивал Василий Иванович, пока Иван Васильевич снова карабкался на свое седалище, - скажи-ка из милости, кто это такой?..
      - Знакомый мой парижский.
      - Француз?
      - Нет, русский. Только в России жить он не может - не по его нраву. Отвык совсем.
      - Изволите видеть! Куда же он едет?
      - В деревню, собирать недоимки.
      - А где его деревня?
      - В Саратове.
      - Помилуй, братец, да там третий год ничего не родится.
      - Ему какое дело! Он слышать о том не хочет.
      - Вот как-с. Ну, а как оберет он крестьян своих, так тотчас и за границу?
      - Тотчас.
      - На житье?..
      - На житье...
      - Поросенок! - промолвил вдруг красноречиво Василий Иванович и снова повалился на свой пуховик.
      И снова потянулась мертвая окрестность; снова сырой туман облек путников, и снова стали мелькать одинокие версты в безбрежной пустыне.
      Прошел час, другой. Путники, казалось, о чем-то думали. Вдруг Василий Иванович прервал молчание довольно странным монологом:
      - А в самом деле, черт знает что это за народ русские дворяне... Много, изволишь ты видеть, денег завелось, так надо с немцами протранжирить, чтоб русскому человеку невзначай чего-нибудь не досталось. Уж точно будто в России и жить нельзя, что все они вон так и лезут.
      Видно, курьез там большой, то есть такой курьез, какого мы и представить не можем. Скажи-ка, братец, что за границей люди так же ходят на ногах, как и мы, дурни?
      - Совершенно так.
      - Шутишь. Так-таки и ходят, и женятся, и умирают тоже?
      - И умирают.
      - Что ты говоришь! По крайней мере там нищих нет, притеснений нет, голода не бывает?
      - Все есть.
      - Статочное ли дело! Ну скажи мне по крайней мере, так что же ты видел такого особенно замечательного за границей?
      - Россию, - отвечал Иван Васильевич.
      - Вот те на! Так, кажется, и не стоило беспокоиться ездить так далеко?
      - Напротив. Россию понять и оценить можно, только посмотрев на другие страны.
      - Объясни, батюшка.
      - Объяснить нетрудно. Вы знаете, что истина обнаруживается только посредством сравнений; следовательно, только посредством сравнений можем мы оценить преимущества и недостатки нашей родины. И кроме того, чужой пример может указать нам на то, чего мы должна остерегаться и что должны мы перенять.
      - Что же бы перенять, по-твоему?
      - К сожалению, многое. Во-первых, чувство гражданственности, гражданской обязанности, которого у нас нет.
      Мы привыкли сваливать все на правительство, забывая, что ему нужны орудия. Мы служим не по убеждению, на по долгу, а для выгод тщеславия, и хотя мы любим свою родину, но любим ее как-то молодо, нерассудительно горячо. Общее благо у нас пустое имя, которого мы даже не .понимаем. С чувством гражданственности получим мы стремление к вещественному и умственному усовершенствованию, поймем всю святость прочного воспитания, всю высокую пользу наук и художеств, все, что улучшает и облагороживает человека. Германия передаст нам свою семейственность, Франция свою пытливость в науках, Англия свои торговые познания и чувство государственных обязанностей, Италия даже перенесет на морозную нашу почву свои божественные искусства.
      - Вот как! - сказал Василий Иванович. - А чего же нам остерегаться?
      - Того, что губит Европу... Духа самонадеянности, кичливости и гордости. Духа сомнения и неверия, с которыми движение вперед делается невозможным. Духа раздора и беспокойства, который всё уничтожает. Остережемся надменности германской, английского эгоизма, французского разврата и итальянской лени, и перед нами откроется такой путь, какой никакому народу не открывался. Взгляните на неизмеримое пространство нашей земли, на единство ее образования, на гигантское ее построение, и на душе вашей станет страшно... И потом взгляните на народ, населяющий эту землю, народ правдивый, веселый, умный, духа непоколебимого и силы исполинской, и вам станет легко на душе, и вы порадуетесь судьбе великой земли. Но лучший залог, лучший признак настоящего и будущего величия России - это могучее ее смирение. У нас нет, как за границей, ни пустых возгласов, ни вздорного шума из пустяков, потому что мы друг перед другом не должны надуваться, чтоб придагь себе важности. В нас спокойствие и сознание силы, оттого мы не только иногда кажемся равнодушными к родине, но как будто совестимся перед Европой и хотим извиниться в своих преимуществах. Только не трогайте святой Руси.
      Не то все встанем без крика и незваных гостей одними шапками закидаем.
      - Да, да, да, - сказал Василий Иванович, -так, потвоему, замечательно за границей...
      - Прошедшее.
      - А в России?
      - Будущее.
      - Да, да... Ну... Хорошо. Только, правду тебе сказать... не понимаю я, как вашу братью пускают шататься по свету... Набираетесь таких мыслей и говорите такие экивоки [Экивоки (от франц. equivoque) - двусмысленные речи], что сразу даже и не поймешь.
      - Э, Василий Иванович, путешествия вреда никому не приносят. Умный видит и становится умнее, и тем уже приносит пользу. А дураков и в России не нужно... много и без путешествующих останется.
      Разговаривая таким образом, они хоть медленно, но все-таки подвигались. Ночь прошла кое-как в сопровождении толчков и прерываемого засыпания, и на другой день рано развилась перед ними чудесная панорама въезда в Нижний-Новгород.
      Глава XII
      ПЕЧОРСКИЙ МОНАСТЫРЬ
      Если когда-нибудь придется вам быть в Нижнем-Новгороде, сходите поклониться Печорскому монастырю. Вы его от души полюбите.
      Уже подходя к нему, вы почувствуете, что в душе вашей становится светло и безмятежно.