Владимир Александрович Соллогуб
      Тарантас
      Путевые впечатления
      СПБ. 1845
      Глава I
      ВСТРЕЧА
      Василий Иванович гулял однажды на Тверском бульваре.
      Василий Иванович-казанский помещик лет пятидесяти, ростом небольшой, но такой дородности, что глядеть на него весело. Лицо у пего широкое и красное, глаза маленькие и серые. Одет он по-помещичьи: на голове белая пуховая фуражка с длинным козырьком; фрак синий с светлыми пуговицами, сшитый еще в Казани кривым портным, которого вывеска уже сорок лет провозглашает "недавно приехавшим из Питербурха"; панталоны горохового цвета, приятно колеблющиеся живописными складками около сапог. Галстук с огромной пряжкой на затылке; на жилете бисерный шнурочек светлонебесного цвета.
      Василий Иванович шел себе по Тверскому бульвару и довольно лукаво посмеивался при мысли о всех удовольствиях, которыми так расточительно изобилует Москва.
      В самом деле, как подумаешь, Английский клуб. Немецкий клуб. Коммерческий клуб и все столы с картами, к которым можно присесть, чтоб посмотреть, как люди играют и большую и малую игру. А там лото, за которым сидят помещихи, и бильярд с усатыми игроками и шутливыми маркерами [Маркер (от франц. marquer) - служитель при бильярде]. Что за раздолье!.. А цыгане-то, а комедии-то, а медвежья травля меделянскими мордашками у Рогожской заставы, а гулянье загородом, а театр-то, театр, где пляшут такие красавицы и ногами такие вензеля выделывают, что просто глазам не веришь. Тут Василий Иванович вспомнил про грозную и дородную супругу свою, оставленную за хозяйством в казанской деревне, и решительно улыбнулся с видом отчаянного повесы.
      В это самое время на Тверском бульваре гулял также Иван Васильевич. Иван Васильевич-молодой человек, только что вернувшийся из-за границы. На нем английский макинтош без талии, панталоны его сшиты у Шевреля, палка, на которой он упирается, куплена у Вердье.
      Волосы его обстрижены по вкусу средних зеков, а на подбородке еще видны остатки ужаснейшей бороды.
      Прежде, когда русский молодой человек возвращался из Парижа, он привозил с собой наружность парикмахера, несколько ярких жилетов, несколько пошлых острот, разные несносные ужимки и нестерпимо решительное хвастовство. Благодаря бога, все это теперь вывелось. Но теперь другая крайность. Теперь молодежь наша прикидывается глубокомысленною, изучает политическую экономию, заботится о русской аристократии, хлопочет о государственном благе, и - как бы вы думали? - за границей делается она русскою, даже чересчур русскою, думает только о России, о величии России, о недостатках России, и возвращается на родину с каким-то странным восторгом, иногда смешным и неуместным, но по крайней мере извинительным и во всяком случае более похвальным, чем прежнее ничтожество. Достойный представитель юной Руси, Иван Васильевич объездил всю Европу, и, вникая в политическую болтовню перемешанных сословий, приглядываясь к мелким страстям, прикрытым громкими именами общей пользы, свободы и просвещения, он понял, как велика и прекрасна во многом его отчизна, и с того времени загорелась в нем жаркая, хотя бессознательная любовь к родине, и с того времени он начал гордиться перед собой и перед целым светом тем, что он родился русским человеком. Независимо, впрочем, от этого чувства, наподобие прочих наших государственных юношей, привез он из-за границы горячий восторг к парижской опере и нежные воспоминания о парижских загородных балах.
      Итак, Иван Васильевич шел по Тверскому бульвару, поглядывая с удивлением на яркие наряды московских щеголих, на фантастические ливреи их небритых лакеев и напевая про себя "Nel furor della tempesta" ["В ярости бури" (итал.)], арию чудесную из беллиниевской оперы "i Pirata" ["Пират" (шпал.)]. "Господи боже мой, - думал он, - как жаль, что так мало здесь движения и жизни... Nel furor... To ли дело-Париж... della tempesta. Ax, Париж, Париж! Где твои гризетки, твои театры и балы Мюзара... Nel furor... Как вспомнишь: Лаблаш, Гризи, Фанни Эльслер, а здесь только что спрашивают, какой у тебя чин. Скажешь: губернский секретарь-никто на тебя и смотреть не хочет... della tempesta!"
      В эту минуту загляделся он на странную громаду в белой фуражке, в гороховых занавесках около ног, которая катилась к нему навстречу. Красный улыбающийся лик показался ему знакомым. "Ба! Да это Василий Иванович, подумал он, - сосед наш по казанской деревне.
      Деревня у него Мордасы. Триста душ! Хороший хозяин.
      Боится жены. На именинных обедах бывает навеселе и поет тогда русские песни, а иногда и приплясывает. Он, верно, видел батюшку".
      - Здравствуйте, Василий Иванович, - учтиво сказал, кивая головой, молодой человек. Василий Иванович остановился и с недоверчивостью на него поглядел.
      - Ба, ба, ба, - заревел он, наконец, громовым голосом. - Ба, ба, ба, Ваня, Ванюша, Ванечка... Какими судьбами? - И, схватив испуганного щеголя огромными лапами, Василий Иванович начал душить его увесистыми поцелуями, не обращая внимания на толпу гуляющих зевак.
      - Ну, брат, каким же ты чучелой выглядишь. Повернксь-ка, пожалуйста, И еще... Вот эндак. Что это, мода у вас, что ли? Ни дать ни взять куль, куда муку ссыпают.
      Хорош, брат! Очень хорош. Откуда ты?
      - Я был за границей,
      - Вот-с! А где, коль смею спросить?
      - В Париже шесть месяцев.
      - Так-с.
      - В Германии, в Италии...
      - Да, да, да, да... Хорошо... а коли смею спросить.
      много деньжонок изволил порастрясти?
      - Как-с?
      - Много ли, брат, промотыжннчал?..
      - Довольно-с.
      - То-то... а батюшка-то твой, мой сосед, что скажет на это? Ведь старики-то не очень сговорчивы на детское мотовство... Да и года-то плохие. Ты, чай, слышал, что у батюшки всю гречиху градом побило?
      - Батюшка писал-с - я сам к нему теперь собираюсь.
      - Хорошее дело старика утешить. А... смею спросить, какого чина?
      "Так и есть", - подумал молодой человек. - Двенадцатого класса, отвечал он запинаясь.
      - Гм... не важно... а уж в отставке, чай?
      - В отставке.
      - То-то же. Вы, молодые люди, вбили себе в голову, что надо пренебрегать службой. Умны слишком, изволите видеть, стали. А теперь, коли смею спросить, что вы намерены делать-с... Ась?..
      - Да я бы хотел, Василий Иванович, посмотреть на Россию, познакомиться с ней.
      - Как-с?
      - Я хотел бы изучить свою родину.
      - Что, что, что?..
      - Я намерен изучить свою родину.
      - Позвольте, я не понимаю... Вы хотите изучать?..
      - Изучать мою родину... изучать Россию.
      - А как это вы, батюшка, будете изучать Россию?..
      - Да в двух видах... в отношении ее древности и в отношении ее народности, что, впрочем, тесно связано между собой. Разбирая наши памятники, наши поверья и преданья, прислушиваясь ко всем отголоскам нашей старины, мне удастся... виноват, нам удастся... мы, товарищи и я...
      мы дойдем до познания народного духа, нрава и требования и будем знать, из какого источника должно возникать наше народное просвещение, . пользуясь примером Европы, но не принимая его за образец.
      - По-моему, - сказал Василии Иванович, - я нашел тебе самое лучшее средство изучать Россию - жениться.
      Брось пустые слова, да поедем-ка, брат, в Казань. Чин у тебя небольшой, однакож офицерский. Имение у вас дворянское. Партию ты легко найдешь. На невест у нас, слава богу, урожай... Женись-ка, право, да ступай жить с стариком. Пора и об нем подумать. Эх, брат, право-ну! Ты ведь думаешь, в деревне скучно? Ничуть. Поутру в поле, а там закусить, да пообедать, да выспаться, а там к соседям... А именины-то, а псовая охота, а своя музыка, а ярмарка... А?.. Житье, брат... что твой Париж. Да главное, как заведутся у тебя ребятишки, да родится у тебя рожь сам-восем, да на гумне столько хлеба наберется, что не успеешь молотить, а в кармане столько целковых, что не сочтешь, так, по-моему, ты славно будешь знать Россию. А?..
      - Конечно, - сказал Иван Васильевич. - Оно бы недурно.
      - Знаешь что? Ты в Казань едешь?
      - В Казань.
      - Когда?
      - Да чем скорее, тем лучше.
      - Прекрасно... А в чем коли смею спросить?..
      - Я еще сам не знаю.
      - У тебя ведь нет экипажа?
      - Никак нет-с.
      - Бесподобно! Мы поедем вместе.
      - Как-с?
      - Мы вместе поедем. Я отвезу тебя к старику... У тебя ведь, чай, лишних деньжонок нет?
      - Помилуйте... я не понимаю..
      - Полно важничать... Говори правду...
      - Я точно немного стеснен теперь.
      - Ну, ну, ну... вот видишь. Давно бы так... Я отвезу тебя, а с отцом мы сочтемся...
      - Позвольте...
      - Что еще?
      - Мне совестно-с.
      - Вот вздор какой. Мы, батюшка, люди русские. Перестань, брат, франтить. Со мной без церемонии. По рукам, что ли?..
      - Я очень буду вам обязан.
      - Ну и хорошо, и прекрасно! А послушан-ка, знаешь ли, в чем мы поедем? А?
      - В карсте?
      - Нет.
      - В коляске?
      - Нет.
      - В бричке?
      - И нет.
      - В кибитке?
      - Вовсе нет.
      - Так в чем же?
      Тут Василий Иванович лукаво улыбнулся и провозгласил торжественно:
      - В тарантасе!
      Глава II
      ОТЪЕЗД
      Несколько дней спустя на Собачьей площадке в маленьком деревянном домике происходила необыкновенная суматоха. На дворе ямщик хлопотал около почтовых лошадей. По лестнице бегали и суетились служанки. В комнатах по полу валялись чемоданы, ящики, веревки, сено и всякая дрянь. В мезонине Василий Иванович стоял перед зеркалом и приготовлялся к дороге.
      Огромный вязаный шарф с радужными отливами, драгоценный признак супружеского долготерпения, обвязывал его мощную шею. На ногах натянуты были белые кеньги, а на туловище мохнатый ергак с шерстью снаружи придавал Василию Ивановичу красоту гомерическую. - По обеим сторонам его почтительно стояли хоз.яш! дома с рукой за пазухой и хозяйка, толстая купчиха, с пирогом, испеченным для дороги, и оба кланялись тучному помещику, приговаривая с разными ужимками:
      - Позвольте проводить вашу милость... и пожелать вам всякого благополучия. Просим покорнейше... покорнейше просим принять хлеб-соль нашу на дорогу. Чем бог послал. Просим не побрезгать, а кушать на здоровье.
      Путем может пригодиться. Коли бог приведет вашу милость в Москву обратно, нижайше просим нас не обидеть, не проезжать мимо кашей фатеры. Мы, признательно сказать, таким особам оченно, по искренности, ради. Покорнейше просим.
      - Спасибо, хозяин, - отвечал благосклонно Василий Иванович, - спасибо, хозяюшка. Буду вас помнить и добром поминать. Эй, Сенька! Возьми пирог да уложи хорошенько в ногах, слышишь ли? Авось бог опять приведет свидеться... Смотри, чтоб не искрошился... Мы жили с вами дружно... Тебе, каналья, все равно.
      Василий Иванович положил книжник в боковой карман вместе с подорожной, кошелек в шаровары, подвязал ергак кушаком и, перекрестившись пред образом, немного посидев и трижды обнявшись и с хозяином и с хозяйкой, вышел на двор для последних путевых приготовлений.
      На дворе во всей степной красоте своей рисовался тарантас.
      Но что за тарантас, что за удивительное изобретение ума человеческого!..
      Вообразите два длинные теста, две параллельные дубины, неизмеримые и бесконечные. Посреди их как будто брошена нечаянно огромная корзина, округленная по бокам, как исполинский кубок, как чаша прсждепотопных обедов. На концах дубин приделаны колеса, и все это странное создание кажется издали каким то диким порождением фантастического мира, чем-то средним между стрекозой и кибиткой. Но что сказать об искусстве, с которым тарантас в несколько минут вдруг исчез под сундучками, чемоданчиками, ящичками,коробами, коробочками, корзинками, бочонками и всякой всячиной всех родов и видов. Во-первых, в выдолбленном сосуде не было сидения: огромная перина ввалилась в пропасть и сровняла свои верхние затрапезные полосы с краями отвислых боков. Потом семь пуховых подушек в ситцевых наволочках, нарочно темного цвета для дорожной грязи, возвысились пирамидой на мягком своем основании. В ногах поставлен в рогожном куле дорожный пирог, фляжка с анисовой водкой, разные жареные птицы, завернутые в серой бумаге, ватрушки, ветчина, белые хлебы, калачи и так называемый погребец, неизбежный спутник всякого степного помещика. Этот погребец, обитый снаружи тюленьей шкурой щетиной вверх, перетянутый жестяными обручами, заключает в себе целый чайный прибор, изобретение, без сомнения, полезное, но вовсе не замысловатой отделки.
      Откройте его: под крышкой поднос, а на подносе перед вами красуется спящая под деревом невинная пастушка, борзо очерченная в трех розовых пятнах решительным взмахом кисти базарного живописца. В ларце, внутри обклеенном обойной бумагой, чинно стоит чайник грязнобелого цвета с золотым ободочком; к нему соседятся стеклянный графин с чаем, другой подобный ему с ромом, два стакана, молочник и мелкие принадлежности чайного удовольствия. Впрочем, русский погребец вполне заслуживает наше уважение. Он один у нас среди общих перемен и усовершенствований не изменил своего первообразного типа, нс увлекся приманками обманчивой красоты, а равнодушно и неприкосновенно прошел через все перевороты времени... Вот каков русский погребец! Кругом всего тарантаса нанизаны кульки и картоны. В одном из них чепчик и пунцовый тюрбан с Кузнецкого моста от мадам Лебур для супруги Василия Р1вановича; в других детские книги, куклы и игрушки для детей Василия Ивановича и сверх того две лампы для дома, несколько посуды для кухни и даже несколько колониальных провизии для стола Василия Ивановича: все купленное по данному из деревни реестру. Наконец, сзади три чудовищные чемодана, набитые всяким хламом и перетянутые веревками, возвышаются люксорским обелиском [Люксорский (луксорский) обелиск-древнеегипетское монументальное сооружение, прославившееся своей высотой.] на задней части нашей путевой колесницы.
      Рыжий ямщик начал с недовольным видом впрягать в тарантас трех чахлых лошадей.
      В эту минуту въехал на двор на извозчике Иван Васильевич. Воротник его макинтоша был поднят выше ушей, подмышкой был у него небольшой чемоданчик, а в руках держал он шелковый зонтик, дорожный мешок с стальным замочком и прекрасно переплетенную в коричневый сафьян книгу со стальными стежками и тонко очинеиным карандашом.
      - А, Иван Васильевич! - сказал Василий Иванович. - Пора, батюшка. Да где же кладь твоя?
      - У меня ничего нет больше с собой.
      - Эва. Да ты, брат, этак в мешке-то своем замерзнешь. Хорошо, что у меня есть лишний тулупчик на заячьем меху. Да бишь, скажи, пожалуйста, что под тебя подложить, перину или тюфяк?
      - Как? - с ужасом спросил Иван Васильевич.
      - Я у тебя спрашиваю, что ты больше любишь, тюфяк или перину?
      Иван Васильевич готов был бежать и с отчаянием поглядывал со стороны на сторону. Ему казалось, что вся Европа увидит его в тулупе, в перине и в тарантасе.
      - Ну, что же? - спросил Василий Иванович.
      Иван Васильевич собрался с духом.
      - Тюфяк! - сказал он едва внятно.
      - Ну, хорошо. Сенька, подложи ему тюфячок да пошевеливайся, олух!
      Сенька в нагольном тулупе принялся снова за свою циклопическую работу [Циклопическая работа - огромный, исполинский труд.].
      Василий Иванович продолжал с довольной улыбкой:
      - А каков тарантасик-то? Ась?.. Сущая колыбель! Не опрокинетесь никогда, и чинить нигде не надо, не то что ваши рессорные экипажи: что шаг, то починка. А мягко-то, как словно в кровати. Знай только переваливайся себе с бока на бок, завернись потеплее, да и спи себе хоть всю дорогу.
      Иван Васильевич глядел довольно грустно на своего спутника, нимало не убеждаясь в возможности предстоящих наслаждений. Но делать было ему нечего. Попромотавшись, как следует русскому человеку, за границей, он, если говорить правду, точно не знал, как добраться до отцовской деревни.
      И вот открывался ему прекрасный случай. Василий Иванович, приятель его отца, отвозил его в долг.
      Дорогой же он может изучать свою родину. Все б.ч хорошо. Но эта неблагородная перина, но эти ситцевые подушки, но этот ужасный тарантас!..
      Иван Васильевич тяжко вздохнул и глухо примолвил в припев:
      - "Nel furor della tempesta"... Пора бы ехать...
      И точно, пора. Лошади готовы. Кругом тарантаса суетятся хозяева, сидельцы и служанки. Все и помогают, и кланяются, и желают счастливой дороги. Василий Иванович, при общем пособии, подталкиваний и подпихивании, вскарабкался, наконец, на свое место и опустился па перину. За ним влез Иван Васильевич и утонул в подушках. Сенька сел подле кучера.
      - Ну, готово?
      - Готово.
      - Ну, смотри же, разбирать дорогу. Под гору сдерживать лошадей. Не скакать и не останавливаться, а ехать рысью... шаг, шаг, шаг... Сенька, не дремать на козлах.
      Слышишь ли, чучело? Как раз свалишься. Ну, с богом, в добрый час, в архангельский... Пошел!..
      Тарантас пошатнулся и поплелся себе, переваливаясь грузно с бока на бок...
      - Прощайте, хозяева.
      - Прощайте, батюшка, Василий Иванович... Просим не забывать. Покорнейше просим.
      И хозяева, и сидельцы, и служанки, все высыпало за ворота поглазеть вослед тарантасу до того времени, пока он не скрылся, наконец, из вида. И покатился тарантас по Москве белокаменной и ни в ком не возбудил удивления. А было чему подивиться, глядя на уродливую колымагу с подушками, на которой лежал мохнатый помещик, подобно изнеженному медведю; немалого удивления заслуживал и торчащий подле него фантик в макинтоше и с недовольной физиономией, да в своем роде не менее замечателен был на козлах и Сенька в бараньей шкуре, словно дикарь ледовитых пустынь. Все это в других краях возбудило бы непременно общее любопытство. Но в Москве проходящие, привыкнув к подобным картинам, не обращали на тарантас ни малейшего внимания. Одни лишь уличные мальчишки, дергая друг друга за кафтаны, говорили между собой мимоходом:
      - Вишь какой-то едет помещик. Эк его раздуло!
      Глава III
      НАЧАЛО ПУТЕВЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ
      Когда путешественники выехали за заставу, между ними завязался разговор.
      - Василий Иванович!
      - Что, батюшка?
      - Знаете ли, о чем я думаю?
      - Нет, батюшка, не знаю.
      - Я думаю, что так как мы собиоаемся теперь путешествовать...
      - Что, что, батюшка... Какое путешествие?
      - Да ведь мы теперь путешествуем.
      - Пет, Иван Васильевич, совсем нет. Мы просто едем из Москвы в Мордасы, через Казань.
      - Ну, да ведь это тоже путешествие.
      - Какое, батюшка, путешествие. Путешествуют там за границей, в Неметчине; а мы что за путешественники?
      Просто - дворяне, едем себе в деревню.
      - Ну, да все равно. Так как мы отправляемся теперь в дорогу...
      - А, вот это, пожалуй.
      - То мне кажется, что я могу употребить время... нашего, как бы сказать... поезда с пользой.
      - А с какой же, батюшка, пользой? Ума не приложу.
      - Извольте видеть: за границей теперь мода издавать свои путевые впечатления. Тут помещается всякая всячина. Где ночеиал, кого видел, что понял и что угадал, наблюдения о правах, о просвещении, о степени искусств, о движении торговли, о древностях и о современности, одним словом, о целом быте народном. Потом все это собирается и печатается под названием путевых впечатлений.
      - Вот-с.
      - К сожалению, эти впечатления не всегда носят отпечаток истины и оттого теряют свое достоинство. К тому же зсе, что можно было сказать о западных государствах, пересказано и перепечатано. Заключения сделаны, мнения определены. Наблюдателю негде разгуляться.
      - К чему же вы, батюшка мой, речь эту ведете?
      - Вот к чему. Путевые впечатления за границей никому не нужны, потому что нового в них ничего быть не может. Но путевые впечатления в России могут много явить любопытного, в особенности если они будут руководствоваться одной истиной. Подумайте, какое обильное поле для изысканий: изучение древних памятников, изучение русского быта, подробное изучение нашей прекрасной, нашей великой и святой родины. Вы меня понимаете?..
      - Нет, брат. Ты все такое мелешь странное.
      - Моя надежда, мое желание, моя цель, - продолжал, воспламеняясь, Иван Васильевич, - сделаться хоть чемнибудь полезным для моих соотечественников. Вот для него, Василий Иванович, я хочу записывать все, что буду видеть: буду записывать, не мудрствуя лукаво, а придерживаясь только правды, одной правды. Со мной дорожная чернилица и толстая тетрадь бумаги, - прибавил он торжественно, указывая на величественную книгу, которая покоилась у него на коленях. - Эта книга должна прославить меня в целой России. Это книга моих путевых впечатлений. Друзья мои будут читать ее, и дай бог, чтоб она внушила им желание вникнуть глубже в те предметы, которые я могу обозначить только мимоходом.
      - А что же вы думаете писать в ней? - спросил Василий Иванович.
      - Все, что встретится нам дорогой истинно любопытного, истинно достойного внимания. Все, что я могу почерпнуть о русском народе и о его преданиях, о русском мужике и о русском боярине, которых я люблю душевно, точно так, как я душевно ненавижу чиновника и то уродливое безыменное сословие, которое возникло у нас от грязного притязания на какое-то жалкое, непонятое просвещение.
      - А отчего же это, батюшка, ненавидите вы чиновников? - спросил Василий Иванович.
      - Это не значит, что я ненавижу людей, служащих совестливо и благородно. Напротив того, я их уважаю от души. Но я ненавижу тот жалкий тип грубой необразованности, который встречается и между дворянами, и между мещанами, и между купцами и который я называю потому вовсе неточным именем чиновника.
      - Отчего же, батюшка?
      - Потому что те, которых я так называю, за неимением прочного основания придают себе только наружность просвещения, а в самом деле гораздо невежественнее самого простого мужика, которого природа еще не испорчена. Потому что в них нет ничего русского, ни нрава, ни обычая, потому что они своей трактирной образованностью, своим самодовольным невежеством, своим грязным щегольством не- только останавливают развитие истинного просвещения, но нередко направляют его во вредную сторону. Это - создание уродливое, приросшее к народной почве, но совершенно чуждое народной жизни.
      Взгляните на него. Куда девались благородные черты нашего народа? Он дурен собой, он грязен, он пьет запоем, а не в праздники, как мужик. Он-то берет взятки, он-то старается всех притеснять и в то же время дуется и гордится пред простым народом тем, что он играет в бильярд и ходит во фраке. Подобное племя - племя испорченное, переродившееся от прекрасного начала. Посмотрите-ка на русского мужика. Что может быть его красивее и живописнее? Но по предосудительному равнодушию у нас в высшем кругу мало об нем заботятся или смотрят на него как на дикаря Алеутских островов: а в нем-то таится зародыш русского богатырского духа, начало нашего отечественного величия.
      - Хитрые бывают бестии, - заметил Василий Иаанович.
      - Хитрые, но потому-то и умные, способные к подражательству, к усвоению нового и, следовательно, к образованию. В других краях крестьянин, что ему ни показывай, все себе будет землю пахать; а у нас-вам только приказать стоит, и он сделается музыкантом, мастеровым, механиком, живописцем, управителем, чем угодно.
      - Что правда, то правда, - сказал Василий Иванович.
      - И к тому ж, - продолжал Иван Васильевич, - в каком народе найдете вы такое инстинктивное понятие о своих обязанностях, такую готовность помочь ближнему, такую веселость, такое радушие, такое смирение и такую силу?
      - Лихой народ, нечего сказать! - заметил Василий Иванович.
      - А мы гнушаемся его, мы смотрим на него с пренебрежением, как на оброчную статью, и не только мы ничего не делаем для его умственного усовершенствования, но мы всячески стараемся его портить.
      - Как это? - спросил Василий Иванович.
      - Вот как. Гнусным устройством дворни. Дворовый не что иное, как первый шаг к чиновнику. Дворовый обрит, ходит в длиннополом сюртуке домашнего сукна. Дворовый служит потехой праздной лени и привыкает к тунеядству и разврату. Дворовый уже пьянствует, и ворует, и важничает, и презирает мужика, который за него трудится и платит за него подушные. Потом, при благополучных обстоятельствах, дворовый вступает в конторщики, в вольноотпущенные, в приказные; приказный презирает и дворового и мужика, и учится уже крючкотворству, и потихоньку от исправника подбирает себе кур да гривенники.
      У него сюртук нанковый, волосы примазанные. Он обучается уже воровству систематическому. Потом приказный спускается еще на ступень ниже, делается писцом, повытчиком, секретарем и, наконец, настоящим чиновником. Когда сфера его увеличивается; тогда получает он другое бытие: презирает и мужика, и дворового, и приказного, потому что они, изволите видеть, люди необразованные. Он имеет уже высшие потребности и потому крадет уже ассигнациями. Ему ведь надо пить донское, курить табак Жукова, играть в банчик, ездить в тарантасе, выписывать для жены чепцы с серебряными колосьями и шелковые платья. Для этого он без малейшего зазрения совести вступает на свое место, как купец вступает в лавку, и торгует своим влиянием, как товаром. Попадется иной, другой... Ничто ему, говорят собратья. Бери, да умей.
      - Не все же таковы, - заметил Василий Иванович.
      - Разумеется, не все, но исключения не изменяют правила.
      - И к тому ж, - прибавил Василий Иванович, - губернские чиновники избираются у нас большею частью дворянством.
      - То-то и грустно, - сказал Иван Васильевич. - То, что в других краях предмет домогательства народного, у нас представляется самим собой. Мы не должны, мы не можем сметь жаловаться на правительство, которое предоставило нам самим выбор своих уполномоченных для внутреннего распоряжения наших дел. Греха таить нечего.
      Во всем виноваты мы, мы, дворяне, мы, помещики, которые шуткм и смеемся над тем, что должно бы было быть предметом глубоких размышлений. В каждой губернии есть и теперь люди образованные, которые, при содействии законов, могли бы дать благодетельное направление целой области, но все они почти бегают от выборов, как от чумы, предоставляя их козням и расчетам мелких сплетников и губернский крикунов. Большие же владетели, гуляя на Невском проспекте или загулявшись за границей, почти никогда не заглядывают в свои поместья.
      Выборы для них - карикатура. Исправник, заседатель - карикатуры, прекрасно выставленные в "Ревизоре". И они тешатся над их лысинами, над их брюхами, не думая, что они вверяют им не только свое настоящее благоденствие и благоденствие своих крестьян, но - что страшно вымолвить! - и будущую свою судьбу. Да! Если б мы не приняли этого жалкого направления, если б мы не были так непростительно легкомысленны, как хорошо было бы призвание русского дворянства, которому предназначено было идти впереди и указывать целому народу на путь истинного просвещения. Повторяю: виноваты мы сами, мы, помещики, мы, дворяне. Русские бояре могли бы много принести пользы отечеству, а что они сделали?..
      - Попромотались, голубчики, - заметил основательно Василий Иванович.
      - Да, - продолжал Иван Васильевич. - Попромотались на праздники, на театры, на любовниц, на всякую дрянь. Все старинные имена наши исчезают. Гербы наших княжеских домов развалились в прах, потому что не на что их восстановить, и русское дворянство, зажиточное, радушное, хлебосольное, отдало родовые свои вотчины оборотливым купцам, которые в роскошных палатах поделали фабрики. Где же наша аристократия?.. Василий Иванович, что думаете вы о наших аристократах?
      - Я думаю, - сказал Василий Иванович, - что нам на станции не будет лошадей.
      Глава IV
      СТАНЦИЯ
      К несчастью, предвещание Василия Ивановича действительно оправдалось.
      Тарантас остановился у низенькой избушки, перед которой четырехугольный пестрый столб означал жилище станционного смотрителя. На дворе было уже темно.
      Тусклый фонарь едва-едва освещал наружную лестницу, дрожащую под навесом. За избушкой тянулся трехсторонний сарай, крытый соломой, из которого выглядывали лошади, коровы, свиньи и цыплята. Посреди мягкого и влажного двора стоял полуразвалившийся четырехугольный бревенчатый колодезь. У самого подъезда толпились, прибежав с разных сторон, безобразные нищие, безногие, немые, слепые, с высохшими руками, с отвратительными ранами, в лохмотьях, с всклокоченными бородами. Тут были и пьяные старухи, и бледные женщины, и дети в одних рубашонках, вынувшие руки из рукавов и скрестившие их на груди от холода. Грустно было слышать их притворный. выученный голос среди мычанья, моленья и взаимной брани уродливой толпы, которая, толкая друг друга, с жадностью бросилась к тарантасу, выказывая раны и протягивая руки.
      Между тем, пока наши путники, утомленные от первого перевала, выпутывались из перин и подушек. смотритель в изношенном зеленом мундирном сюртуке вышел на крыльцо и посмотрел на приезжих под руку.
      - Тарантас - сказал он довольно презрительно. - Тройка, подождать могут... Да отвяжитесь вы, анафемы! - закричал он нищим.
      Как стая испуганных собак, безобразная толпа разбежалась во все стороны, и приезжие вошли в избу на станцию. Смотритель приветствовал их весьма хладнокровно.
      - Как вам угодно, а лошадей у меня нет. Такой разгон, что не дай бог!
      - Как лошадей нет? - закричал Иван Васильевич.
      - Извольте сами в книге посмотреть. По штату всего девять троек. Утром проехала надворная советница, взяла шесть лошадей, да тяжелая почта три тройки, да полковник один по казенной надобности, четыре лошади.
      - Так все-таки у вас остается восемь лошадей, - сказал Иван Васильевич.
      - Никак нет-с, извольте в книге посмотреть.
      - Да куда ж девались восемь-то лошадей?
      - Курьерские лошади точно есть, да дать-то их я нe смею. Неравно курьер проедет. Сами посудите.
      - Да мы будем жаловаться.
      - Извольте, батюшка, жаловаться. Вот вам и книга.
      Извольте записаться, а лошадей у меня нет...
      - Между Москвой и Владимиром, - заметил Василий Иванович, - никогда ни на одной станции нет лошадей, когда бы ни приехал. Видно, разгон такой большой. Никак я здесь тринадцатый раз проезжаю, а все та же история.