Наталья СОКОЛОВА
      Захвати с собой улыбку на дорогу...
      Если я не за себя, то кто же за меня?
      Но если я только для себя - тогда зачем я?
      (Надпись на старом могильном камне)
      1. ЧЕЛОВЕК И ЗВЕРЬ
      Человек создал Зверя.
      Зверь был из металла. Его так и звали: Железный Зверь.
      Хотя на самом деле Зверь, конечно, был вовсе не из простого железа на изготовление его костяка пошло 53 различных сплава, в том числе: пермендюр (с высокой намагниченностью насыщения), перминавр (с постоянной магнитной проницаемостью), с е н д а с т или альсифер (этот сплав хрупок, не прокатывается в лист, применяется в виде литых деталей), викэллой, хромаль (жароупорное ф е х р а л я), а также сплавы кунифе и кунико и многие другие, которые вы можете найти во всех энциклопедиях мира и, в частности, в Большой Советской Энциклопедии (том 40, стр. 318-321).
      По металлическим трубкам внутри Зверя текла искусственно созданная синтетическая жидкость, по составу близкая к составу крови, теплая, ярко-зеленого цвета, которая двигалась по замкнутому кругу. Чтобы поддерживать жизнедеятельность Зверя, его надо было кормить сырым мясом.
      Вы скажете - такого не бывает. Не торопитесь судить.
      Я ведь честно предупредила - эта повесть немного сказочная.
      А в сказках чего только не бывает?
      Дело происходило в... Ну, как бы вам сказать, где? Говорят - в "некотором царстве, в некотором государстве". Но я скажу точнее: дело происходило в Европе. Европа - одна из частей света; составляет западную часть единого материка Европы и Азии. Расположена в центре материкового полушария, почти целиком в умеренном поясе (южные окраины - в субтропиках, северные - в субарктике, некоторые острова - в Арктике). Географические координаты крайних точек Европы: на Севере - 71° 08' северной широты (мыс Нордкин на Скандинавском полуострове), на Юге - 35° 59'50" северной широты (мыс Тарифа на Пиренейском полуострове у Гибралтарского пролива), на Западе - 9°34' западной долготы (мыс Рока на Пиренейском полуострове), на Востоке - 67° восточной долготы (полярный Урал). Название "Европа" происходит от финикийского слова "ереб" или "ириб", что значит - заход солнца.
      Человек, который придумал, рассчитал и вычертил Железного Зверя, жил в большом промышленном городе, на берегу широкого, спокойного серо-стального залива. Это был известный конструктор. Его кабинет находился на тринадцатом этаже узкого, похожего на обелиск, сплошь стеклянного дома, который называли Дом-Игла, - тут он работал, тут и жил.
      В нижних этажах дома и под землей располагались мастерские, день и ночь работали станки, и дом мелко, равномерно дрожал от их непрекращающегося, как бы застывшего на одной ноте глухого гула.
      Рядом с Домом-Иглой помещался ангар Зверя, обнесенный высокой стеной, спрятанный от посторонних глаз.
      Улица, где стоял Дом-Игла, круто спускалась к порту, заканчиваясь ступенями каменной лестницы, и с тринадцатого этажа были хорошо видны доки, громады складов и элеваторов, уходящие вдаль причалы, темные пятна судов на рейде.
      Суда приходили из Америки, Австралии, из далеких африканских портов со странными короткими названиями: Дакар, Лагос, Дурбан. Резкие ветры дули с моря, они несли насыщенный парами воздух, который при малейшем охлаждении давал облачность, рождал туманы. Часто шли дожди, и тогда толпа внизу на улице покрывалась сплошной броней черных зонтиков. Зонтики, как черепахи, медленно ползли и ползли - сплошной безостановочный поток черных черепах с мокрыми, лоснящимися спинами.
      В городе было много банков, которые могли финансировать все, что угодно, вплоть до полета в соседнюю галактику, и много гигантских заводов, которые могли осуществить все, что угодно: выстроить новое солнце или потушить старое.
      Завод Машин делал великолепные умные машины-автоматы, которые, говорят, были сообразительнее многих министров (и, несомненно, стоили народу дешевле); а Завод Металлов выпускал качественную и высококачественную сталь, тонкий горяче- и холоднокатаный лист, белую жесть и чушковый чугун, все прочное, надежное, проверенное, - говорят, надежнее многих лидеров реформистских профсоюзов. В городе было много великих инженеров и много красивых женщин с очень белой кожей, с дымчатыми глазами (в которых словно отразилось здешнее небо, низко нависшее над землей, серое, полное испарений) и с пышными рыжеватыми волосами - да, рыжеватыми, если каприз последней моды не заставлял окрашивать волосы в лиловый цвет или осыпать их серебряной пудрой. Днем город варил сталь, а вечером танцевал. Танцевали везде. На плоских крышах шикарных гостиниц - те, кто побогаче. В полуподвальных кабачках - те, кто победнее. Прямо на площадях, под мелким дождичком - те, у кого нет ни гроша: простоволосые девчонки с развевающимися огненными гривами, в разлетающихся пестро-клетчатых юбках и их кавалеры в бархатных штанах, куртках и беретах, в грубых ботинках на толстой подметке.
      И новая песенка, родившаяся где-то на асфальте, - родившаяся только вчера, чтобы завтра умереть, - песенка-однодневка, прилипчивая, как корь, звучала повсюду.
      Сегодня - задорная, частая, точно дробь каблуков:
      Хоть режь меня,
      Хоть ешь меня,
      Все равно я на танцы убегу...
      А завтра - лирическая, протяжная, словно поцелуй влюбленных на городском бульваре, замедленная:
      Пусть ночь подает в серебристых ладонях
      Прохладную дольку луны.
      А мне не нужны ни чины, ни миллионы,
      Ресницы твои мне нужны!
      Человек, когда начал создавать Зверя, был молод, он любил бродить до рассвета по улицам родного города, запахи порта тревожили и обжигали его, рассыпчатый женский смех где-то за углом дома отдавался во всем теле. Теперь ему было сорок. Он остался одинок. Зверь поглотил двадцать лет. Железный Зверь 17П (семнадцатая попытка).
      У Человека было бледное лицо (он редко бывал на воздухе), спокойное, широколобое, скуластое, и каштановая подстриженная бородка, которая курчавилась вокруг его угловато очерченного, квадратного подбородка. Его работа была овеяна тайной. В городе шепотом рассказывали всякие сказки, были-небылицы о его подземных приключениях, об опасностях, которым он подвергался. Его заманивали, как почетного гостя, на банкеты, благотворительные базары. Он улыбался скорее грустно, чем смущенно, когда красивые женщины, которыми славился этот приморский город, сверкая очень белыми плечами, оправляли узел его скромного галстука и наперебой предлагали ему купить фальшивые бумажные розы по неимоверно дорогой цене. Он не любил бумажные розы. Он любил формулы и детей - чужих детей, чумазых, веселых, голодных, крикливых, что играли на каменных ступенях, опускающихся к порту, мешая пройти, задевая прохожих.
      Он любил чужих детей - своих у него не было.
      И еще он любил того, кто лишил его семьи, детей, лишил всего, начисто обокрал. Он любил Железного Зверя 17П (семнадцатая попытка).
      Зверь умел ходить под землей, в самой толще земли. Для этого он и был создан. Тело у него было вальковатой формы, веретенообразное, незаметно переходящее в массивную заостренную голову, грузно посаженную на покатых, как у тюленя, плечах. Кожа, толстая, медно-бурая, из сверхпрочных высокомолекулярных соединений, найденных химиками после долгих неудач, неплотно прилегала к туловищу, висела складками. Маленькие глубоко посаженные глаза наглухо закрывались тяжелыми шторками век; уши, уплощенные, прижатые к телу, прятались в толстых складках кожи.
      Разрыхляя породу, перемалывая ее, Зверь уходил в землю и там свободно передвигался, прокладывая для себя каждый раз новую трассу, отгребая землю назад своими передними конечностями, короткими, очень сильными, лопатообразными, вывернутыми наружу, снабженными фрезерными барабанами.
      Вы скажете - такого не может быть? И ошибетесь. Ведь в сказке все возможно! Земля поддавалась, расступалась перед Зверем, перед его натиском и смыкалась опять, как смыкается вода позади пловца.
      На груди Зверя была вделана фара - она посылала темный черно-фиолетовый луч, который создавал вибрацию, заставлял породу впереди трескаться, рушиться. Это облегчало Зверю работу - меньшая нагрузка ложилась на лапы-лопаты, на зубья фрез. Мощное стальное сердце Зверя делало от шестидесяти до семидесяти дяти ударов в минуту - совсем как у человека. При напряженной мышечной работе частота сердцебиений возрастала - тоже как у человека.
      Зверь проходил решающие испытания. Программа испытаний была рассчитана на три года. Его мало кто видел. Только глухие упоминания о нем изредка проскальзывали в специальных журналах, предназначенных для немногих.
      Когда Зверь медленно и неуклюже шел из ангара к стартовой площадке спуска, тяжело передвигая короткие крепкие лапы, больше всего он напоминал, пожалуй, бегемота на суше, только увеличенного во много раз; а когда дремал в своем стойле с выключенным клавишным управлением, уронив голову на передние лапы, то походил просто на огромную кучу медно-бурых кож, вымоченных не то в мазуте, не то в солярке, задубевших, покоробившихся, наваленных кое-как почти до самого стеклянного потолка ангара.
      Человек дал ему человеческий голос - Зверь чисто произносил слова, хотя немного замедленно и с каким-то странным металлическим привкусом. Правильно строил фразу - может быть, чересчур правильно; в его репликах чувствовалась тяжеловатая и, пожалуй, печальная серьезность, юмор ему не давался. Он не любил лишних слов, вводных предложений, его ответы простотой своего построения напоминали прописи из детского букваря: "В чашке чай", "Мыло моет руки".
      Слова иной раз перемежались глубокими, протяжными вздохами - Человек говорил, что это просто особенность конструкций, вздохи носят чисто технический характер, им не надо приписывать эмоционального значения; какое-то там приспособление с мудреным названием набирает свежий воздух или выпускает отработанный - только и всего.
      2. НЕСЧАСТЬЕ
      Зверя 17П испытывали три года. Несчастье случилось на третьем году, когда испытывались рули поворота при погружении на предельные глубины. Человек, как обычно, сидел один в тесной кабине управления перед пультом с несколькими рядами клавиш. Хотя Зверь шел на очень большой глубине, но ход был легкий, ровный, без рывков - путь лежал через хорошо проходимые породы. Приборы с мелко подрагивающими стрелками показывали, что все идет нормально, все идет как надо. Время от времени Человек нажимал ногой педаль, открывался клапан большого бака-холодильника, и очередной кусок сырого мяса по ленте конвейера уплывал из кабины, чтобы стать пищей Зверя, подкрепить его убывающие силы.
      Человек и Зверь находились под землей, на больших глубинах уже свыше сорока часов. Оба начали уставать. Человек ощущал привычную тоску - ему хотелось дневного света, ветра, дождевых капель на лице, хотелось услышать земные звуки, детский смех, шуршание шин по асфальту...
      - Пора, пожалуй, и домой. Ты как считаешь? - спросил Человек, наклоняясь к микрофону.
      В мембране раздался характерный резкий треск - так всегда включалось голосовое реле. И голос Зверя сказал с обычным металлическим оттенком, твердо, четко, чуть замедленно:
      - Программа испытаний выполнена. Ты прав. Пора.
      Человек набрал на клавиатуре новую комбинацию. Зверь, задрав нос, круто пошел вверх, пробиваясь поближе к поверхности. Толчок... еще один. Опять! Что такое? Зверь явно вошел в полосу более трудных пород. Откуда они взялись?
      Световая геокарта утверждала - здесь должны быть мягкие сланцы, местами аргиллиты. А Зверя толкало так, что Человек нашел нужным пристегнуться к креслу ремнями.
      - Интрузивные породы? - бросил он в тоне вопроса. - Гранит, диорит?
      Щелкнуло голосовое реле.
      - Габбро, - тон Зверя был, как всегда, бесстрастным.
      Надо сказать, что Зверь обладал большой проходимостью, но, несмотря на помощь фиолетового луча вибрации, не был вездеходным. Существовали сверхтвердые породы, которых ему следовало всячески избегать. Инструкция, написанная Человеком, черным по белому запрещала прокладывать трассу для Зверя в местах залегания гранита, габбро, грашгтогнейса, магнетитовых кварцитов...
      Но здесь ведь должны быть мягкие сланцы! Карта не может врать.
      Человек стал проверять показания приборов и, наконец, понял, в чем дело. Прибор по имени Большой Ориентир испортился, по-видимому, около двух часов назад, давал неправильные, фантастические координаты. В результате они отклонились в сторону от заданной трассы, находились теперь в горном районе. Над ними были горы!
      Зверь весь содрогался, вгрызаясь в толщу горы, его кидало из стороны в сторону. Он расходовал огромное количество энергии. Увидев на приборе красную черту голода, Человек нажал ногой педаль, но на конвейере не появился очередной кусок мяса. Это еще что такое? Он заглянул в глазок бакахолодильника: на дне не было мяса. Бак опустел.
      Черта голода на приборе все больше наливалась краской, густела, из алой стала темно-вишневой. Стала кричащей, угрожающей. Человек повернулся к большому резаку для рубки сырого мяса и положил левую руку на стол разделки, прямо под нож.
      Реле резко щелкнуло.
      - Не надо, - сказал металлический голос. - Не делай этого.
      Человек не двигался.
      - Нет прямой необходимости, - медлительно отчеканило реле.
      Человек убрал руку. Что-то внутри Зверя шумно, протяжно вздохнуло, как будто с облегчением.
      Зверь рвался вперед из последних сил. Все кругом вибрировало, сотрясалось, предательски скрипело, слышались выстрелы лопающихся заклепок. Человека несколько раз стукнуло подбородком о пульт с такой силой, что заныли зубы.
      В смотровых иллюминаторах слева и справа видно было одно и то же мрачно отсвечивали черные срезы габбро, этой глубинной полнокристаллической породы, угрюмой и упрямой.
      Ход был медленный, очень медленный, и Человек успевал рассмотреть появляющиеся время от времени на черных стенах узкого, пробитого Зверем коридора свежие ярко-зеленые пятна, как будто крупные кляксы, которые дымились и тут же на глазах рыжели, словно ржавели. Он понимал, что это значит - даже могучая кожа Зверя не выдерживала, на ней появлялись трещины, царапины, из которых просачивалась и брызгала во все стороны горячая зеленая кровь Зверя.
      Зверь захлебывался, задыхался. Они почти не продвигались вперед.
      Человек закатал рукав выше плеча, положил левую руку под нож. "Надеюсь, что он хорошо отточен", - мелькнула случайная беглая мысль.
      - Не делай этого, - крикнуло реле. - Нет еще...
      Резак ударил. Человек стиснул свои широкие челюсти, чтобы не закричать. Нож, на счастье, оказался достаточно острым.
      - Йод в аптечке налево.
      - Сам знаю, - огрызнулся Человек, с ненавистью глядя на реле. - Не учи!
      Приборы, черно-белые клавиши управления - все плыло у него перед глазами. Он тяжело привалился к кожаной спинке кресла, стараясь не стонать. Только бы не потерять сознание...
      Скорость сразу увеличилась. Казалось, белые трассирующие пули стремительно пересекали иллюминатор - это мелькали светлые кристаллы плагиоклаза, вкрапленные в габбро. Человек, пересиливая слабость, дурноту, потянулся к аптечке, в это время Зверя как следует тряхнуло, тяжелая приборная доска сорвалась и, качнувшись, углом ударила Человека по голове.
      3. ПЕРВЫЙ МИНИСТР
      Город встречал их цветами - Человека и Зверя. Зверь шел своим ходом от заставы через деловой центр, неуклюжий, громоздкий, увешанный гирляндами мелких северных роз, которые терялись в глубоких складках его медной, как будто прокаленной кожи, бугристой, панцирной. Рабочие Завода Машин вышли с транспарантом: "Завидуем тем, кто создал Зверя!", - а рабочие Завода Металлов несли на плечаx огромные алюминиевые буквы, которые складывались в гордую надпись: "И наш металл пошел на костяк Зверя". Человека везли в открытой машине, с забинтованной головой; пустой левый рукав был засунут в карман пиджака. С одной стороны сидел глава кабинета, первый министр, с другой - строгая медицинская сестра в накрахмаленной косынке с красным крестом. А розы - настоящие, живые, не бумажные - летели и летели в машину, попадали в лицо, делали больно...
      Через десять дней, дав Человеку отлежаться, первый министр приехал на улицу, круто спускающуюся к порту. Приехал с официальным визитом.
      Первый министр... Вы недовольны? Вы говорите: "Как же так? Полагается, чтобы в сказке были король и королева".
      Вы покачиваете головой? Но ведь это не просто сказка, а современная сказка. Королевы не будет совсем, честно предупреждаю, мне просто не до нее. А вместо короля будет первый министр, ничего не поделаешь. Ведь один чудесный писатель уже доказал, что взамен королей отлично идет самая обыкновенная капуста... или, нет, простите, обыкновенные президенты.
      Итак, приехал первый министр. Навестил Зверя в его ангаре, осмотрел поле с глубоким котлованом, похожим по форме на кратер вулкана (отсюда уходил и сюда возвращался Зверь), посетил мастерские. Потом поднялся с Человеком в его кабинет на тринадцатом этаже. Первый министр был шахматист, философ и богослов, знаток древних языков, утонченно культурный человек с впалыми щеками и высоким голым лбом, завершающимся глубокими залысинами, с пальцами пианиста и острым, пронзительным, хотя немного утомленным взглядом умных глаз. Его сопровождали секретари, какие-то полковники, разодетые дамы.
      - Великолепный механизм, - сказал он о Звере, опускаясь в кресло.Разрешите курить?
      И легким движением кисти отослал сопровождающих.
      Их оставили вдвоем.
      Человек сел на свое обычное место - за письменный стол. Его широкое, твердое, скуластое лицо казалось, пожалуй, простоватым, плебейским рядом с тонко очерченным профилем первого министра.
      - Видите ли, Зверя нельзя считать просто механизмом или, положим, биомеханизмом. Конечно, теоретикам предстоит еще сформулировать... осмыслить... - Он правой рукой теребил коротко подстриженную бородку, в которой уже поблескивали первые редкие иголки седины. - Но ясно одно: Зверь больше, чем механизм. Он ведь знает страдание и боль. А может быть, именно способность страдать, испытывать боль и делает человека человеком, высшим существом? Ведь только тот, кто знал боль, может понять боль другого. Ведь только тому доступен подвиг, кому есть чего страшиться. Кто уязвим...
      Дымки усталости уже не было в глазах первого министра.
      Он слушал с интересом, закинув ногу на ногу, переплетя на колене свои длинные гибкие пальцы. В них курилась забытая папироса.
      - Если я вас правильно понял, - сказал он, не меняя позы, - вы считаете, что способность к самопожертвованию является одним из признаков высшего существа. Определяющим признаком, - уточнил он. - Так ли это? А разве не потребность властвовать, подчинять себе жизнь, ход событий, - он поднял на Человека умные холодные глаза, - разве не способность жертвовать другими во имя поставленной цели...
      В дверь постучали.
      - Потом, - сказал первый министр, не повышая голоса.
      Стук прекратился.
      - Нужно быть честным в духовных вопросах до конца. Нужно научиться дышать разреженным горным воздухом интеллектуальных высот, видеть где-то внизу под собой жалкую суету политиков и наивное себялюбие народов. - Он увлекся, голос его, от природы глухой и тусклый, звучал теперь раскованно, на впалых щеках загорелись пятна румянца. - Мир - арена избранных. Что хорошо? Все, что усиливает чувство власти, волю к власти в человеке с большой буквы, свободном от ребяческих оков так называемой морали. Что дурно? Все, что от слабости. Что опаснее любого разврата, любой скверны? Сострадание ко всем неудачникам, слабым, сбитым с ног жизнью, сострадание к толпе. Вялое, раннехристианское (смотри случай смерти Назареянина). Тонкие губы премьера тронула презрительная усмешка. - Или сострадание действенное, активное, опирающееся на порочную теорию равенства, - голос его стал настороженным, - как у коммунистов. Коммунизм практически отрицает отбор, он поддерживает то, что созрело для гибели, для гниения, защищает приговоренных...
      Человек, заправив пустой левый рукав в карман пиджака, вышел из-за стола и встал возле окна. Моросил дождь, внизу, как всегда, сплошным потоком двигались мокрые спины зонтиков - знакомая картина, которую он любил, которая стала такой привычной за эти годы.
      Первый министр тоже поднялся и встал рядом с ним.
      - Мы с вами над. толпой. Вы - князь техники. И я... - В дверь опять постучали, на этот раз более настойчиво. - Да, войдите.
      Вошел секретарь и почтительно изогнулся, не решаясь заговорить.
      Первый министр продолжал, обращаясь к Человеку, но уже совсем другим голосом, официально и немного утомленно:
      - Вы много сделали для родины, для народа. Народ вас благодарит. Вам будет присвоено звание Создателя Зверя и вручен высший орден Пылающего Сердца Христова. Таково решение Государственного Совета, которое я два часа назад с большим удовлетворением скрепил своей подписью. - Он едва заметно наклонил лысеющую голову. - Поздравляю!
      И легким движением кисти разрешил секретарю говорить.
      - Вы просили напомнить... обед у президента академии Наук и Искусств, - зашелестел секретарь. - В честь Создателя Зверя...
      Человек стоял у окна. Расчистилась полоса неба ровного бледно-голубого тона, робкие лучи неяркого осеннего солнца легли пучком вкось, улица вся высветилась, зазолотела. Крыши и зонтики, мокро отсвечивая, казались только что окрашенными, свежо и сильно выделялись на белесоватом туманном фоне. А на душе у Человека было сумрачно, как будто он заглянул в глубокий темный колодец, где неподвижно стоял круг замшелой зеленой воды, не отражая звезд.
      4. УЧЕНИК
      Лет восемь назад, когда Зверь только был собран и шла отладка, в мастерских появился ученик слесаря, узкоплечий, вертлявый, гибкий, как канатная плясунья, голодный и неунывающий. Он смотрел на мир невинным, безмятежным взглядом - особенно если перед этим стянул у торговки пару пирожков или у мастера гаечный ключ, который, как известно, тоже можно выменять на что-нибудь съестное. У матери, вдовы грузчика, их было пятеро, он - старший. На улице он заговаривал со всеми встречными, дружески задирал шоферов, любой хорошенькой женщине - будь она цветочница или герцогиня отпускал скорострельную очередь отборных комплиментов; а если полицейский делал ему замечание, то скалил зубы, точно волчонок, огрызался, как и положено сыну докера и внуку докера, с молоком матери всосавшего ненависть ко всем шпикам, штрейкбрехерам и полицаям.
      Мальчишка оказался на редкость способным к технике.
      Вещи его слушались, он, как говорили старики рабочие, знал петушиное слово. Но проказил так отчаянно, что несколько раз его выгоняли - и тут же брали обратно. Приходила мать, грубоватая крепкая женщина, больше привыкшая ругаться, чем плакать, ожидала Человека при выходе на улице, клялась и божилась, что она проучила этого стервеца, содрала ему всю кожу с задницы, что он будет теперь шелковый, ну, просто ангел, а не мальчик. И Человек, чуть улыбаясь, махал рукой: "Ну, если ангел..." Когда Зверя отладили и поселили честь по чести в ангар, к нему приставили для ухода и обслуживания двух докторов наук, пятерых кандидатов, не считая энного числа аспирантов, дипломантов и прочего ученого народа. А им в помощь дали ученика слесаря для черной работы.
      Ученые люди мерили Зверю температуру, давление, брали срезы кожи и посылали на анализ, лезли в нутро, что-то там тоже соскребали и измеряли словом, трудолюбиво л упорно собирали материал для своих научных диссертаций.
      Доктора, естественно, хотели стать академиками, кандидаты - докторами, аспиранты и дипломанты - кандидатами. Тем временем мальчишка, на свой лад привязавшись к Зверю, старался, как мог, украсить и облегчить его жизнь. Выбирал куски мяса невкуснее, рубил их помельче, именно так, как Зверю нравилось. Особой мягкой шваброй с длинной ручкой ежедневно чистил его кожу, все глубокие складки. Рассказывал Зверю последние городские новости, уличные происшествия, пел очередную новую песенку, под которую в тот вечер танцевали на площадях и бульварах:
      Ты без супа? Ну и что ж?
      Хлеба в доме не найдешь?
      Не такой уж это редкий случай.
      Мир но болыю-то хорош.
      Он на ежика похож,
      И достался ежик нам колючий...
      И как-то так само собой получилось, что ученик слесаря стал чем-то вроде старшего среди всей этой ученой братии.
      Он - и только он - снаряжал Зверя в путь, готовил все необходимое, провожал его от ангара до стартовой воронки.
      Он - и только он - первым встречал Человека и Зверя по возвращении. И сразу кидался осматривать лапы Зверя - не повреждены ли фрезерные барабаны, - вычищать землю, которая иногда забивалась Зверю под веки и причиняла много неудобств. Даже сам Человек пасовал перед авторитетом этого мальчишки, тонкого и гибкого, как хлыст, кусачего, как комар, когда тот врывался к нему в кабинет и орал звонким голосом уличного газетчика, что нарушен рацион Зверя или температура в ангаре упала на один градус ниже нормы.
      Все это не мешало ученику слесаря оставаться ленивым, вороватым, нахальным, не мешало ругаться самыми отчаянными портовыми словечками, подстраивать всякие каверзы мастерам, врать напропалую. Он врал Человеку, который, видя его исключительные способности, сам начал заниматься с ним алгеброй и тригонометрией. Врал, прятался под перевернутыми ящиками, пролезал на животе в щель под воротами. Он врал даже Зверю - кто еще, скажите на милость, решился бы врать Зверю? И Зверь, наклонив громоздкую голову, как наклоняет ее слон к жужжащему комару, собрав складки кожи на лбу, говорил с присущей ему тяжеловатой серьезностью: "Раз твоя мать больна, значит надо уйти раньше. Иди!" После чего ученик слесаря бодро отправлялся играть на асфальте в монетку, или воровать яблоки из сада президента академии, или просто спать где-нибудь в порту на бухте каната.
      Сказать по совести, не следовало бы его впускать в сказку, этого вредного мальчишку. Совершенно не за что! Можно было бы найти сколько угодно мальчишек с гораздо лучшими отметками по поведению. Но он не стучался в двери сказки, не просился - он просто вошел. Ну, что тут будешь делать?
      Прошло восемь лет. Теперь его тоже звали Учеником - он был любимым учеником Человека, многообещающим питомцем его научной школы. Уличный заморыш вымахал в долговязого молодого человека, узкого, как жердь, с небрежнорасхлябанными и вместе с тем подчеркнуто независимыми манерами, с отменно острым языком и колкой иронической улыбочкой, которая так часто поднимала кверху углы его большого подвижного рта. Он не признавал пиджаков, ходил в свободно висящем длинном джемпере с подкаченными рукавами, из которых высовывались его длинные, по-прежнему ловкие руки, с распахнутым воротом рубашки и, конечно, без галстука. Если Ученик стоял, то непременно подпирая стену, развалясь; если сидел - то на столе, поджав под себя одно колено, а на другое положив острый подбородок - и именно в такой позе проводил со студентами практикум на тему "Основные расчеты при конструировании теплокровных подземных движущихся систем" в аудитории на восьмом этаже Дома-Иглы. Долговязый молодой руководитель смотрел на студентов удивительно наивными, ясными глазами - особенно после того, как вывел очередную сверхкрамольную формулу или сбросил с пьедестала очередного сверхувесистого кумира, который, будучи глиняным, тут же рассыпался в прах.
      Ученик по-прежнему состоял при Звере. И по-прежнему Зверь говорил своим твердым металлическим голосом, чисто и правильно, как иностранец: "Поскольку дядя заболел, надо тебе уйти сегодня раньше". Ученик имел удивительное, просто катастрофическое количество родственников разных степеней, и все были склонны к внезапным опасным для жизни заболеваниям. "Да, иди", - говорил Зверь и вздыхал. Может быть, потому, что скучал, когда оставался один. А может быть, просто по техническим причинам. И Ученик уходил, насвистывая, сунув руки в карманы брюк и бренча мелочью.
      Теперь он уже не воровал яблок из чужих садов. Но некоторым отцам (а также, по слухам, и мужьям) не мешало шепнуть, чтобы они накрепко запирали все двери и окна.
      А то как бы птичка не улетела из клетки, когда послышится знакомый свист из глухих садовых зарослей, из густой, сырой, слепившейся листвы... Впрочем, полно, можно ли наглухо, накрепко запереть молодую девушку? Кажется, это даже в сказке невозможно.
      Человек любил Ученика. Человек знал цену Ученику. Это была ослепительно яркая, дерзкая звездочка, которой предстояло разгореться и стать звездой цервой величины. Но Ученику не хватало усидчивости, серьезности, основательности. Ах, какие у него были шатучие ноги, у этого длинного парня, какие жадные завидущие глаза по части всяких удовольствий и развлечений, какие загребущие руки и какая луженая глотка!
      Человек ругал Ученика, как умел, - коротко, скупыми словами, хмурясь, огорченно пожимая плечами. А когда тот уходил, Человек чуть улыбался. Молодость, что поделаешь.
      Годы, когда хочется бродить до рассвета по ночным улицам родного города. Когда запахи порта манят и волнуют, а рассыпчатый женский смех где-то за углом дома отдается во всем теле... Правда, развлечения Ученика, вероятно, носили более осязаемый и конкретный характер, но Человек мерил по себе, исходил из опыта собственной юности.
      Когда случилось несчастье, Ученик был первым, кто спустился на парашюте в горный район и среди острых базальтовых пиков и длинных языков каменных осыпей разыскал обессилевшего Зверя. Он бинтовал голову Человека, уложив ее к себе на колени, бережно и ловко кладя витки, и ругался последними словами, бессвязно, но крайне энергично:
      - К чертям... сто раз говорил... аварийный запас. Нет, нельзя перегружать! Идиотство. Чистой воды кретинизм! Стариковские капризы! Под землю должен ходить я. Почему вы не пускаете меня под землю? Вам же сто лет в обед, у вас миозит... сосуды...
      Обычной иронической улыбки не было на его губах, губы кривились, дрожали, и слезы, самые настоящие слезы одна за другой ползли по щекам, скатывались на острый подбородок.
      В день триумфа Ученик сам вел Зверя по городу, очень беспокоясь, как он это перенесет (Зверь не был приспособлен для длительных наземных переходов). А через десять дней вместе с учителем и его ближайшими сотрудниками присутствовал на шикарном обеде, который давал в своем особняке президент академии Наук и Искусств, большой любитель хорошей кухни и коллекционных заграничных вин.