Между собакой и волком

Нас, как правило, несколько зверобоев и до дюжины своры. Декабрь. Чтобы не кидаться в глаза ротозеям и не снижать картины своею неловкой, все еще городскою, походкою, я стараюсь держаться в конце процессии, почему и не вижу ни лиц, ни морд; только чей-нибудь профиль мелькнет на миг. Серые шляпы охотников -вы, верно, знаете этот тяжелый и плотный, но и ворсистый фетр наших провинциальных фабрик, на котором, сбиваясь в комки, так изумительно цепко удерживается снег, все равно — он ли падает, на головной убор, или убор -в сугроб; серые шляпы охотников нахлобучены низко, что называется по уши, и вот — не различишь и затылков. Один из нас, помимо обычных доспехов -кинжала, ягдташа, копья — обременен общим нашим трофеем: лис затравлен был еще на заре. Полюбуйтесь-ка, кстати, на наших ублюдков и выборзков. Пугающе длинные, гадкие, закрученные по-обезьяньи, будто филипповские кренделя, оставляют ли их хвосты хоть призрачную надежду на благородство кровей. Что утаивать — жалок экстерьер моих гончаков: кожа да кости, и шерсть совершенно свалялась. Впрочем, есть одна пухловатая, рахитичная, с безобразно коротким щипцом — кикимора подстать тому поросенку, которого какие-то простолюдины палят над костром перед входом в таверну, куда, уверив, что вскорости нас догонят, наведались переждать очень сильный порыв лобового ветра некоторые стрелки. Стоит ли говорить о том, что теперь мы находимся на перевале большого холма, обреченного, как и вся местность, рождественскому свежему снегу, и наши фигуры недурно контрастируют с этим фоном. Оставив таверну слева, мы почти миновали ее и начинаем спускаться в долину. Перед нами — давно знакомая панорама. Это — долина реки и город в этой долине при этой реке, и пруды, и скалы вдали, и небо надо всем перечисленным. Это наш край, мы живем здесь, и если одни из нас живут в городе, то другие — в деревне, за изумрудной рекой. Мы легко различаем плотину и мельницу, церковь и возы на улицах, библиотеку, и богадельню, и баню. Видим острую крышу инвалидного дома, точильное заведение, приют глухих и базар. А на льду прудов и реки — масса катающихся. Звонки их голоса и коньки, разгорячены лица. Там — буроватые, напоминающие мех неведомых зверей, купины оголенных кустарников и дерев; сям — прачки, полощущие белье в проруби. Есть еще вмерзшие в лед ладьи, и запруды, и птицы — о, масса птиц — и на ветках, и просто в пространстве, пахнущем сельдереем, -жароптицы, полинялые, выцветшие, или вовсе сменившие свой прихотливый наряд на скромное оперенье сорок и ворон. Что за чудесная, неотмирная такая страна, в восхищении застывает посетитель. Простота и неброскость ореховой рамы лишь подчеркивает очаровательную прелесть пейзажа и колористический блеск лессировки. Очерк наш, разумеется, не претендует на описание и оценку всех остальных, выставленных на вернисаже, картин: мы остановимся лишь у некоторых. Автопортрет в мундире. Полотно настолько своеобразное -просто диву даешься. Рассказывают, что, завершив работу, автор был прямо-таки потрясен глубиною своего самопроникновения; успех застает художника в совершенный расплох. Нелюдимо замкнувшись в ателье, располагавшемся тогда в оранжерее, он, сомнамбулически потерявшись меж мелко цветущих фотиний и безразличных ко всему манекенов, и все повторяя — не верю, не верю, — упорно отказывается верить, что это не он там, в углу, прислонился к мольберту, а всего лишь изображение его, пусть и невероятно сходное с оригиналом. А когда близкие, с помощью садовника и закройщика высадив дверь, наконец, убедили его в его собственной оригинальности -разрыдался. Цветная репродукция Автопортрета в мундире украсит фронтиспис нашей монографии об этом выдающемся человеке, выход которой в свет с нетерпением ожидается изо дня в день. А как знаменательно, что появление на свет одного из тончайших, изощреннейших реалистов последнего времени совпало с такой замечательной датой, как пятисотлетье булавки. Сам артист полагал, что упомянутое совпадение отнюдь не случайно, и при всяком удобном случае подчеркивал его факт, усматривая в нем то жест Провидения, то перст Мнемозины. Скажем, в одном из стихотворений (будучи крупным поэтом, он создавал и поэзию) живописец с присущим ему стоицизмом неожиданно восклицает. Господа, в Лето от изобретения булавки пятьсот сорок первое, в последнюю пятницу ноября, часу примерно в шестом, в значительном удалении от каких бы то ни было столиц, посреди России, а вместе с тем — на берегу полноводной реки, некто нетрезво бьет в бубен. Сумерки уже растащили очи, затушевали перспективы и упразднили згу. Силуэт музыканта вот-вот растворится. Посему, кряхтя и путаясь в полах амзтараканского, отзывающегося полнейшей ветошью халата, страдая от колода, источаемого замшелыми каменьями погреба, содрогаясь от омерзения при виде многочисленных многоножек и увещевая икоту перейти на безропотных страстотерпцев Федота и Якова, выкатим на свет Божий бочку повествования — и выбьем, наконец, затычку. Так, уставясь в окошко в сравнительно поздний час одного из ничтожных и будних дней еще одного промозглого года и пытаясь собраться с мыслями, философствовал герой этой повести. Вита синэ либертатэ нихиль, философствовал он, виверэтэ эст милитарэ. Он был несвеж и немолод.

3. ЗАПИСКИ ЗАПОЙНОГО ОХОТНИКА

ЗАПИСКА I

Впечатление

Оглянись! насекомых несметные

Кавалькады все тянет на мед;

Есть, однако, приметы заветные,

Предвестившие лета исход.

Не напрасно утрами янтарными,

Что прозрачней, чем кожа луны,

Мотылек шелкопряда непарного

Вылетает на поиск жены.

На базаре дешевка и сутолка.

Бергамотных? Пожалуйста, есть.

Ну, а если вы — птица, то куколку

Колорадскую можете съесть.

Детство грусть сама есть. Вон, на пустоши

Внуки дедушкин ищут табак,

Шоколадницу ловят, капустницу

И старинный поют краковяк:

Вот умрет наша бедная бабушка,

Мы ее похороним в земле,

Чтобы стала она белой бабочкой

Через сто или тысячу лет.

Во саду обстоятельства прежние,

Только астры цветут, а не мак,

И стрекочет кузнечик небрежнее,

И никем не беремен гамак.

Впечатление есть, что кустарники

Козыряют всей мастью червей,

И кагор на дворе у бочарника

Пьет когорта младых кустарей.

ЗАПИСКА II

Снаряженье патронов

1

Вчера гулял в бору.

Песок его стезей,

Его осот и лист,

И даже стрелолист —

Все сухо было. Я

Бранил себя за то,

Что мокроступы я

Обул бездумно и

Напялил епанчу.

Я ныне, прозорлив,

Сбираясь по делам,

Отставку дал и ботам, и крылатке.

Дождем грибным в пути застигнут был —

Бежал и прятался;

Придя домой, дрожал весь.

Бобылка укоряла: поделом,

Предупреждала — ноги тянет, ты же

Послушался собачьего хвоста —

Салоп отверг и чеботы отринул.

О неслух, говорила мне она, о дерзкий.

2

Есть ящик у тебя!

В нем ты хранишь все то,

Что требует ружейная охота.

Его без дальних слов

Открой и из него

Бери картонных гильз,

Ты капсюлей бери,

Придуманных покойником Жевело,

И в донца этих гильз

Жевела те вживи

И пороху напороши.

За дело!

Из войлочного резаных мешка,

Из катанка, из байковой пижамы

Вложи пыжи и дроби закати,

И все это опять заткни пыжами.

Сэр Френч сидит на стуле безголов.

Фельдмаршал мой, ты, видно, нездоров,

Стал джентельмен какой-то весь увядший.

Но кто посмел, неужто Жомини

Так шашкою махнул из-за Ла-Манша?

Сэр Френч на стуле медленно сидит,

А дроби номера — шестой да пятый,

Но потому, что ствол — калибр двадцатый,

Калибр патронов тоже двадцать два.

И дымен порох мой, как дедушкин табак,

Зарницыстарости чело мне изумили,

И ходики идут, соображая, что,

Соображая то, соображая что-то.

Бобылка спит, наевшись киселю.

Пусть снится ей, что я ее люблю.

А мне — охота.

ЗАПИСКА III

Между собакой

Между собакой и волком —

Время для частных бесед:

Пусть незатейлив обед,

Все вы обсудите толком

Вместе с собакой и волком.

Как хорошо, что у пруда,

Сидя себе на дубу,

Дует Удод во дуду

И приговаривает:

Как хорошо мне у пруда.

Жалобно блеет дрезина

С тридцать четвертой версты,

Дали донельзя пусты

И выходной в магазине.

Скушно. И блеет дрезина.

Капнула капля из жбана,

Занял сверчок свой шесток.

Кто бы ответствовать мог,

Поздно теперь или рано.

Капнуло снова из жбана.

Все вы обсудите толком,

Было бы что обсуждать.

Да не прошествовать ль спать:

Вечер грядет больно долгий

Вслед за собакой, за волком…

ЗАПИСКА IV

Точильщик (разговор с критиком)

Не спи на земле, занедужишь,

Не станешь и ног волочить.

Оставь, назоил мой досужий,

Мне снится, что храбрый хорунжий

Холодное выдал оружье,

И надо его наточить.

Люблю ли я эту погоду,

Когда разгуляется вдруг

И узрят простые народы

Явленье того ли Удода,

О вялотекущей свободе

Кремнистый крутящего круг?

Еще бы. Скажи, а на что же

Звучанье удодовых дел

В сей час препогожий похоже?

Похоже, что кто-либо гложет

Куриную косточку, может,

Которую ты не успел?

Забросив бразды просвещенья,

В халате, чалме, аксакал,

Над самым глубоким ущельем,

Точенье с журчащим теченьем

Сравнить поскорей, весь движенье,

Народный акын проскакал.

Какая промозглая осень!

Удоду теперь не дает

Покою не то, что не носят

Ему инструменты и косы,

А то, что никто не попросит:

Надень мою шаль и капот.

Об эту-то пору точильщик,

Точило, мурло,обормот,

Горюя, что он не могильщик,

Равно не фонарщик, не пильщик,

Не бакенщик и не лудильщик,

О родине что-то поет.

Се жизнь: к инвалидному дому,

Пред коим зимою — каток,

Удод подошел и хромому,

Точней, одноногому гному,

Горбатому, слепонемому,

Единственный точит конек.

Взгляни — и ступай себе мимо,

Чужая беда — не беда,

Тем паче, что неутолимы

Печали фортуной гонимых,

И если уж солнцем палимы,

Им ливень — как с гуся вода.

Темнеет; судьбою не рада,

Голодной Горгоной вослед

Глаголов угодливых стаду

Глухая пора листопада

Глядит — и ни складу ни ладу,

Ни собственно стада уж нет.

ЗАПИСКА V

Октябрь

Неужели октябрь? Такая теплынь.

Ведь когда бы не мышь листопада,

Можно было бы просто забыть обо всем

И часами глядеть в никудали.

И нюхать полынь.

Но приходится действовать, надобно жить,

О наличьи лучины заботиться,

И приходится ичиги беличьи шить,

Запасаться грибом и охотиться.

Потому что зима неизбежна.

Небрежно белея лицом,

Вот он я, мне бы только удода наслушаться.

Потрещи, покукуй, потатуйка моя,

Берендейка, пустошка, пустышечка.

Непонятно, куда и зачем

Некто с бубном бредет перелесками;

Бурусклень, бересклет,бересдрень,

Бересква, бредовник, будьдерево.

Козьих ножек свеченьем,

Фрагментами бранных фраз,

Частью речи, известной под именем кашель,

И уключин кряхтеньем,

Похожим на кряквы зов,

Приближается шобла волшебных стрелков.

Начинается.

ЗАПИСКА VI

Падэспанец

(воспоминанье о городе)

Музыка Моцарта звучала

Однажды в саду городском,

Там дама беспечно скучала

Пока не известно по ком.

Среди молодых оркестрантов

Крутился проезжий корнет,

Ее он в буфет ресторанта

Пригласил посидеть tetе-a-tetе.

Падэспанец хорошенький танец,

Его очень легко танцевать:

Два шага вперед, два шага назад,

Первернуться и снова начать.

А вечером после тех танцев

Он стал ей как преданный друг,

Он ей показался испанцем,

И лицо ее вспыхнуло вдруг.

А утром оркестр до причала

Дама проводила пешком,

Музыка с тех пор не звучала

Моцарта в саду городском.

ЗАПИСКА VII

Почтовые хлопоты в ноябре месяце

Все отлетело: и листья, и птицы.

Эти — от веток, а те — на юг.

Скоро потребуются рукавицы,

Чтобы рукам создавали уют.

Правда, порош и морозов скорее

Сизым прелюдом к сиротской зиме

Близится час, обреченный хорее,

Брат ненаглядный суме да тюрьме.

Надо в связи с этим вязанку писем,

Или же пуще того — телеграмм

Связку отправить. Два слова: аз есмь.

Без промедленья. По всем адресам.

Надо отправить, пока не вечер,

Пока телеграфные зришь провода:

Аз есмь, пока не затеплились свечи,

Пока не заперли врат города.

Надо отправить. Но где чернила?

Сумерки, что ли, впитали их?

Аз есмь! А если китайцам, в Манилу:

Есмь аз? — прося консультаций, — Bin Ich?

Надо отправить их с грифом срочно,

То ли с гриффоном, то ль с клячей Блед,

То ль, оперируя термином почты,

Просто отбить их, как пару котлет.

Принял решенье и, мучим астмой,

Что-нибудь выпить сошел в подвал,

А когда вылез — уже, ушастый,

Первый кожан во дворе мелькал.

ЗАПИСКА VIII

Бессонница

Нету сна ни в одном глазу

(Прав провизор, увы, — года),

На кой леший она сдалась,

С лентой плисовой вкруг тульи,

Эдак несколько набекрень,

А на первый взгляд — решето.

Вижу все, как будто теперь:

Сумрак в пущу мою вошел,

Это — тут приголубил, там — то,

И откуда бы ни возьмись

Шляпа выплыла набекрень,

Ухарский такой шапокляк.

Тонкий выкрался из ручья туман,

Полоз в таволгу спать уполз,

Иволга перешивала вечер на ночь.

Я прикинул: а вот кому решето!

Только, думаю, к чему набекрень?

И стоял журавль в камышах.

Я достал монокль, протер и вдел —

Батюшки мои, да это ведь канотье…

Кряквы из осоки вспорхнули — фррр!

Сколько же, если представить, с тех дней

Лет стекло в решето набекрень?

Прав, увы, провизор, и ах.

ЗАПИСКА IX

Как будто солью кто…

Бывает так: с утра скучаешь

И словно бы чего-то ждешь.

То Пушкина перелистаешь,

То Пущина перелистнешь.

Охота боле не прельщает.

Рога и сбруи со стены

Твой доезжачий не снимает,

Поля отъезжие грустны.

И тошно так, сказать по чести,

Что не поможет верный эль.

Чубук ли несколько почистить,

Соседа ль вызвать на дуэль?

Шлафрок ли старый, тесноватый,

Велеть изрезать в лоскуты,

Чтоб были новому заплаты,

Задать ли в город лататы?

Но вместо этого, совея,

Нагуливаешь аппетит

И вместе с дворнею своею

В серсо играешь а'реtit.

А то, прослыть рискуя снобом,

Влезаешь важно в шарабан

С гербами аглицкого клоба

И катишь важно, как чурбан.

День, разумеется, осенен,

И лист последний отлетит,

Когда твой взор, вполне рассеян,

Его в полет благословит.

Из лесу вечер волчьей пастью

Зевнет на первые огни,

Но позабудешь все напасти

И крикнешь кучеру: гони! —

Когда вдруг — Боже сохрани! —

Сорвутся мухи белой масти.

Вбегаешь в дом — и окна настежь:

Ах няня, что это, взгляни! 

Как будто солью кто посыпал

Амбары, бани, терема…

Очаровательно, снег выпал!

И началась себе зима…

4. ЗАИТИЛЫЦИНА ДЗЫНДЗЫРЭЛЫ

Это Петр, грамотей один слободской, повез что-то в город — продавать, покупать ли, не разберешь на таком расстоянии: далеко отошел я на промысел, да и лампа моя штормовая не слишком фурычит в чужих потьмах, и лета мои не для птичьего зрения. Петру — что, он в полном порядке, а вот Павел, племяш его, озабочен, письмо ему треугольное шлет. Прибывает турман их мохноногий на постоялый двор, видит — Петр с отдельными сторожами охотничьими винище употребляет немилосердно, в козны режется, песни затеял шуметь. Турман Петра в темя клюет — приговаривает: ты, Петр, пить пей да дело разумей. Петр письмо берет, распечатывает, а в нем написано что-то. Дядя Петь, дорогой ты мой, там написано, дрозжи я уже не надеюсь, что привезешь, но надеюсь пока что, что в торговом отрыве от наших мест ты не жил на продувное фу-фу и про азбуку мечтал дерзновенно. Плачется слезно Петр в кубарэ товарищам: помогите советом, уж гибну я. Послан Павелом в Городнище не то покупать, а может быть и продавать, знаю только — по смерть меня командировать выгодно, и что нету сейчас ни товару, ни денег, а тем более необходимых ему дрозжей. Теребит с того берега: мол, как хочешь, а от пустопорожнего возвращения воздержись. Ну, дрозжей браговарных, возможно, у кого-нибудь и удастся заимообразно изъять, а вот жэ-букву где раздобыть, заколодило нам на ней, просветителям. Гэ-букву, Петр делится, выдумали без хлопот, она у нас наподобие виселицы, читай, потому что на виселице эту букву и выговоришь одну: гэ да гэ. Дэ -как дом, бэ — как вэ почти, вэ же почти как бэ, а вот жэ — та загадочна. В эту пору, траченый седыми невзгодами и хлесткими обложными ливнями, в кубарэ задвигаюсь я, собственной своею персоной, пророк, час один светлый спроворивший в июле-месяце у христиан, — захожу, чтоб отпраздновать завершение напрочь и вдрызг неудачного промысла моего. Встретился в слепой местности некоторый слепец, и он вызвался проводить на роздых к воде. И поплелся за ним, ему доверяя во всем, но темнота нас объяла и он не заметил поэтому ямы ловчей и ухнулся. Сверзился вслед за вожатым и я, так как мой подпоясок связан был с подпояском его крепкой вервой, чтобы не растеряться нам. Вот и не растерялись, стенали с башками побитыми и с вывихами, вот и не растерялись, дурили мы, путь наш продолжая с трудом. Но не в добрый час веселились, товарищи по беде. Ведь когда развиднелось, тогда обнаруживаю, что завод мой точильный при падении пострадал пуще нас. Лопнуло генеральное колесо по всем линиям, и найти понимающего колесника или бондаря, чтоб дал настоящий ремонт, в той округе не представлялось возможностью. Отчего, настрадавшись точить на ущербной конструкции, изнеможен, возвращался на зимние я фатеры до срока. Брел с пустыми карманами, и в них ничегошеньки не побрякивало. И пока я так брел, кумекая, чем намерен платить в ресторации, колесо это главное портилось все ужаснее; стоял сеногной. Вне себя захожу во внутрь и приветствую присутствующих забулдыг. Обод мой при этом тогда окончательно репнулся и распался на обе части; я посмотрел: они лежали у ног моих. Проклиная незавидную свою участь, яростно я аппарат раскурочил, дабы вынуть из обращения крестовину со втулкой, которые смотрели без обода сиротливо чудно. Вынул, бросил, и плюнул. И легла крестовина в аккурат промеж них, двух обломков, а те лежали в подражание как бы тонким двум месяцам, один к другому спинами, а лицами — туда и сюда: один — молод, другой — Крылобыл, на ущербе. Тогда Крылобыл, егерь мудрый, о ком уже куплеты слагали в те дни, когда нас. Пожилых Вы мой, и близко тут не присутствовало, он, который значился здесь с самого начала начал, носил всегда наряды на рыбьем меху и варивал с покону веков сиволдай и гнилье, он восстал, месяцеликий, и обратился к Петру. Полно горе тебе горевать, Лукич: брошенное оземь нищим одним — не сокровище ль для иного. Присмотрись повнимательней, разве не искомое тобою легло во прахе тошниловки сей, кинутое Илпей в небрежении. Петр егеря урекает, стыдя: игры ты над моим скудоумием изволишь играть, черта ли нам с Павелом в механизма точильного бросовом колесе, да и неизвестно еще, разрешит ли хозяин его забрать, может оно ему самому надобно. Крылобыл ученого учит в кубарэ на горе: я чужое имущество не хочу тебя учить подбирать, это ты сам умеешь, я тебя иному учу. Загадками ты говоришь, Петр Крылобылу сказал, загадками.учишь, сказал Крылобылу Петр, ох, загадками. Выпили они затем. И прочие, за исключением Вашенского корреспондента, тоже приняли; последний же лишь облизнулся. Вот, сказал Крылобыл, рукавом занюхивая, что это за звук раздается у нас над Волчьей, когда кто-либо из наших точильщиков заработает на точильном станке, не же-же-же ли? Ну. Оттого я и спрашиваю, продолжал Крылобыл Петру: колесо от станка точильного, лежащее во прахе тошниловки сей и вывернутое шиворот-наоборот, не есть ли вид буквы искомой. Публика посмотрела и ахнула — ха, вылитое оно. Верно, верно ты учишь, будет нам с Павелом жэ, Петр радовался, жаль только денег у меня, радовался, нет, а не то выставил бы я тебе по потребностям. А ты голову шибко себе не ломай, Крылобыл успокаивает, не отчаивайся, взял да и подзанял у кого-нибудь. Да у кого же я подзайму, Петр отчаивается, если тут у нас все сами взаймы разживаются. А ты у Манула пробовал разве просить. Манул его поманил. А Манул, разрешите рекомендовать, он до известного времени деньгами не пользовался, хотя и гулял, потому что угощался задаром, на шермака, раскалывая на этот предмет одну ничего себе телесами мадам, которая здесь, в заведеньи служила и егерю потакала во всем от и до, почему пенсион его имел возможность откладывать про черные дни. И когда они наступили, когда отчалила сударка манулова, вся соловая, на инспекторском катерке и оставила своему брошенке писульку: прошу не искать; то Манул направляется потолковать с инспектором в Иные Места, и года лишь три, как обратно. Ничего с ним не сделалось — опять загулял, но теперь уж по-черному и, подобно всем нам, приобретая за те же самые тити-мити, которые, однако, у него покуда имеются-есть, между тем, как у нас в портмоне кожемяковых капитальный конфуз. Петр подсаживается тогда к Манул-егерю и глядит на него из самой души. Тот с течением времени спрашивает Петра: чего это ты на меня загляделся, или не видал никогда до сих пор, и что ли глядеть тебе кроме некуда, и тому подобное. Да я, видишь, Петр оправдывается, средств хочу у тебя попробовать подзанять. Ну так и пробуй, Манул наставляет, а так чего зря глядеть-то. Петр Манулу на это выдает с прямотой: егерь-егерь, будь другом, займи мне в долг. Другом, приятель, тебе я побыть никак не могу, я ведь егерь, а ты — просто так верховет, но денег, не обижайся, дам — не выжига. И дает ему денег больших. Широко разгулялась публика на Мануловы сбережения, Сидор Фомич, и мне тоже кивнули: подсаживайся. Потому что ведь чье колесо-то репнулось, если вдуматься. Нету худа без нехуда, вот и Дзынзырэла с удачей вдруг.

И река на запрос отвечает: камень я тебе хоть под голову, хоть на шею — бери, не жаль, но в последнем случае — не взыщи, ты ракушек уже не покупаешь на здоровье, увы, а они тебя — с удовольствием. Отзываюсь: повремени, я отчаиваться чуть-чуть погожу, мне ракушек давай нынче в сумерки. Ты пантофельн свой новомодный стяни, говорит, галифе засучи до предельной возможности и войди по колено в меня и броди постепенно, пощупывая подошвой грунт; гарантирую, отыщешь необходимое живою рукой. Поступаю по совету реки и вступаю в нее, текучую, и набиваю в конечном итоге суму переметную я внабой. Развожу в вертепе каком-нибудь костерок — жарю, парю, пеку, одновременно рубище сушу свое немудрящее, которым, слава Господу, владею еще. Великовато становится оно с году на год, сохну я, усыхаю в последние сроки да выживаю заодно из ума. Мне бобылка одна -каюсь, каюсь, сошелся с нею, не пробуждая заветных чувств, лишь бы иметь пристанище, лавку теплую или топчан: кости бросить: в мастерской-то сквозит изо всех пазов, ложе волгло, мордасти из углов налезают — бобылка та, мои туалеты великие перепарывая, объясняла, что плотью своею сохну, поскольку Орину не в силах запамятовать. Вы присохли к ней, подруга сказала, присохли, мне горько выходит с того. И во сне иногда облапливаете, тычетесь кутенком во все у меня места, а зовете ее — я в ревности. Лярву вашу навидите всем пропитым нутром квелым, а мозги с сопельками пополам из вас вытекают и по робе стелются, и ветры их сушат. В самом деле, Сидор Фомич, Вы ощутите при личном свидании, ощутите матерью мантильи моей — ишь, короста. Жалко вас, женщина скорбела о мне, участь бродячья ваша, ком вы травы сухой и гонимый, уж побыстрей бы Он вас к себе прибирал, чтобы не мытарствовать вам далее по миру, чепухи не молоть, не тиранить железы попусту, искры в ночах не сыпать, зорь бы не застить полезным гражданам, по изменнице бы уже не скучать. А то вывялит вам мякину вашу вконец, будто рыбе той воблой, и станете вовсе глупой, словно малый на мельничке, мешком стебанутый из-за угла. Так скорбела, перепарывая шмотье, и далеко иеремиада ее разносилась. Я же полагал про себя, находясь в катухе дремном: ты надежды на скорый отход мой покинь, еще помаячу там-сям, еще помозолю гляделки некоторым чуток, постою над душой у некоторых, послезит еще к небу бельмо мое. Туторки-матуторки, вы, верно, помыслите, что это еще за катух там наметился. Что мне ответить? Катух как катух, только дремный. Есть сусеки в наличии, манатки разные, специи, снедь, мышеловок с полдюжины производства пружинной Санкт-Петербургской артели. Даже не верится: ужель и до главной столицы нужда докатилась в капканчиках. Есть и метлы, и веники банные, запасец свечей — все порядком, все чин-чинарем. Но помимо того подмечаешь особенность, есть матрац с начинкой из всячины. Наломаешься за день, накрутишься по дворам, по цехам ли, наведаешься на часок в кубарэ, сунешься после к злыдне под крылышко, а она — нащепите, ворчит, щепы, наколите дровец, а то ходом вы у меня, лежебок, с постоя вылетите. И приходится, скок-поскок у поленницы, тяп да ляп колуном. И единый свет у тебя в окошке — весна, апрель, поминай тогда, бабка, как звали дедку — зальется за Итиль до первых утренников. А пока что — куда же ты, юноша, денешься, и вьюга тебя, залетку, поедом ест. Нарубил, нащепил — и уж тут-то до самого ужина происходит у Илюши перекур с дремотой в катухе на заветной рухляди. Гутентак, а если не дремлется? Извертишься весь и, чтоб зря не лежать, затыкаешь прорухи образования. Изданиями обладаю не многими, но прелестными, давними. Есть меж ними одна и про мышь. Небольшая, не спорю, но ведь и барыня не велика. Жили-были, доказывает, старик со старухою. Ладно, уговорил. И была у них, якобы, птица Фенист. Тоже не спорю, свободная вещь, уж на что небогатый окрест народ, но и то у отдельных собственников нет-нет да поселится на антресолях ряба-другая. Да недолог, как правило, недолог, к несчастью, малых сих век.