– Нет!.. Я вас не отпускаю!.. – вскричал Господин Радио, вскакивая со своего места. – Сейчас такой момент, что совершенно не известно: может минут через пять мне позвонят и окажется, что можно возвращаться обратно… – тут Господин Радио на мгновение замолчал, а потом произнес, чрезвычайно гордясь тем, что говорил, и торжественно:

– …Возвращаться в уже оформленный зал театра «Хорин»!.. Нового, обновленного театра «Хорин»!..

Курсант уже, кажется, начинал нервничать, потому что спешил возвратиться в свою казарму без горячей воды и, кажется, уже был готов ответить Господину Радио что-то раздраженное, что, впрочем, было бы совершенно не свойственно его восторженному и мягкому характеру, но его перебила его тетя:

– Ничего-ничего… Мы по дороге зайдем и посмотрим – готово или не готово… Можно возвращаться или нельзя… Если можно, то мы там и останемся… И как-то дадим вам знать, – проговорила она примирительно, сама потихонечку двигаясь к двери классной комнаты.

– Не надо мне ничего давать знать!.. – раздраженно проговорил Господин Радио. – Я обладаю всеми средствами необходимой радио– и телефонной связи и все время держу руку на пульсе событий… У меня прямой канал связи с залом «Хорина» и художником по декорациям Фомой Фомичевым!.. Так что лучше бы вы дали мне знать, как можно бы мне вас найти если что?..

– Да как же нас найдешь… Нас не найдешь… Мы на сегодня репетицию закончили!.. Мы пойдем на улицу!.. – пыталась увещевать Господина Радио тетя курсанта, но в этот момент произошла одна сценка, и хориновцы отвлеклись на нее, что позволило этим двоим благополучно выскользнуть из двери классной комнаты, хотя им и очень, с одной стороны, хотелось посмотреть, что же будет, а с другой стороны, было как-то немного не по себе и даже, напротив, и не хотелось оставаться, особенно курсанту, хотя он и не мог четко осмыслить, в чем же тут для него может таиться опасность, но тем не менее… Потому что в классную комнату как раз в этот момент вошли два милиционера… И практически в ту же секунду у Господина Радио зазвонил на поясе мобильный телефон… Его фраза о том, что он постоянно держит руку на пульсе событий, таким образом, подтвердилась…

Глава II

Сквозь Север мглистый

Темно. В салоне автомобиля уютно светились разноцветные огоньки, за «бортом» – лютый мороз, пустынные, плохо освещенные улицы. Тетушка рассказывала своему племяннику, побывавшему в этот день в «Хорине» в первый раз, и его другу, заехавшему за ним на старенькой автомашине, историю этого самодеятельного театра:

– В «Хорине» был другой – настоящий, профессиональный режиссер. Точнее говоря, «была», потому что режиссером до последнего времени работала старуха по фамилии Юнникова. Она занималась этим по призванию, а не только за зарплату от муниципалитета. Между прочим, она именно сейчас лежит где-то здесь радом в больнице при смерти… Это действительно радом – здесь, в Лефортово… Я знаю эту больницу!.. Знаю улицу, на которой она находится… Достаточно кислые, неуютные места, да и больница – так себе… Сами знаете, какие у нас больницы «для всех»… Вонь, теснота, обшарпанные коридоры… Бедная Юнникова, какой печальный финал при ее-то, в общем-то, достаточно яркой профессии!.. Старухе сейчас восемьдесят три года… О!.. Она настоящий режиссер – милостью божьей!.. С театром связана всю жизнь: после театрального училища долго работала в московском драмтеатре имени Пушкина. Всех, кого ты, дорогой племянничек, сейчас видел в классной комнате на третьем этаже школы двенадцать ноль три, она принимала в «Хорин» лично. Устраивала прослушивания, расспрашивала о взглядах на искусство, о личных творческих планах… Пожалуй, только кроме одного единственного человека… Угадайте, кого?

– Томмазо Кампанелла!..

– Точно!.. За исключением одного только Томмазо Кампанелла – того самого, что читал только что, стоя на табуретке, свою «исповедь»…

– Какое странное имя!.. – проговорил водитель машины и даже на какое-то мгновение отвлекся от скользкой зимней дороги и повернулся к своим пассажирам – тетушке, ходившей в «Хорин» уже давно и потому считавшей себя знатоком всего того, что происходило в самодеятельном театре, и курсанту военного училища – приятелю водителя, за которым, собственно говоря, он и заехал этим вечером, чтобы по пути к своему дому завезти того в казарму. – Никогда раньше не слышал такого странного имени!..

– Да в этом самодеятельном театре у всех такие странные имена, не имена, а клички рецидивистов, – сам черт ногу сломит!.. – проговорил курсант.

– Хотя… Клички рецидивистов… Нет, ты не подумай чего такого!.. Они вроде бы все законопослушные… Вроде бы… – с определенным сомнением в голосе добавил он.

Они уже достаточно долго крутились по темным, завьюженным улицам. В машине было тепло. Тетушка продолжала свой рассказ:

– Совсем недавно театр «Хорин» получил новое помещение… Тоже достаточно запутанная и непонятная история… «Хорину» было велено перебраться в какой-то бывший «красный уголок» при жилконторе, в котором до него в гордом одиночестве располагался один очень странный проект -«Музей умершей молодости состарившейся и умершей молодежи прежних лет»… Бывший «красный уголок» числится на балансе районной управы, и его все время предоставляют для каких-то странных модерновых культурных проектов… То одного, то другого… Кстати, проект с этим непонятным музеем в настоящее время, по-моему, уже окончательно заглох… Нет, экспозиция осталась, по крайней мере какие-то ее части, но люди, которые все это дело затевали, по-моему, давно потеряли к нему интерес, и музеем уже никто не занимается… Так валяются какие-то, с позволения сказать, экспонаты, пока не пришел какой-нибудь очередной молодой гений и не уговорил управу отдать фактически заброшенное помещение под его проект… Впрочем, нет, сейчас – не заброшенное… Сейчас там – «Хорин»… Я точно не знаю, но то ли Томмазо Кампанелла постоянно околачивался в этом музее, то ли он чуть ли не одновременно с хориновцами пришел в этот музей, а в «Хорин» попал уже заодно, то ли он вообще работал в этом музее сторожем, то ли он оформлял какую-то экспозицию, посвященную Лефортово, в этом музее (да, кажется, именно так оно и было – он в этот момент оформлял экспозицию, посвященную антуражам Лефортово), да только пути его и «Хорина» пересеклись… Причем пересеклись уже после того, как «Хорин» в одночасье, после какой-то непонятной истории, о которой я расскажу вам позже, осиротел, остался без Юнниковой, и тут, как по волшебству, в нем появился этот самый Томмазо Кампанелла… Его никто не принимал, никто не приглашал, он появился сам по себе и сразу пришелся к месту, можно сказать, сразу оказался чуть ли не в самом центре внимания, потому что события в «Хорине» стали развиваться совсем не так, как это было при Юнниковой… – тетушка на мгновение замолчала, чтобы перевести дух…

– Смотрите!.. Смотрите, какой мрачный дом!.. – вскричал вдруг курсант.

Прозвучало это так неожиданно, что водитель вздрогнул и сделал заметный вилек рулем, – машина чуть было не пошла на скользкой и узкой улице юзом…

– Ну вас к черту!.. – раздраженно проговорил водитель. – Мы, кажется, заблудились!.. Ну точно!.. Вот этот перекресток мы уже проезжали!..

– И не один раз!.. – подтвердила тетушка.

– Надо же было заблудиться!.. Ужасно хочу есть!.. – проговорил друг курсанта, сидевший за рулем автомобильчика, на этот раз не столь раздраженно.

– Я что-то тоже очень проголодался… – а это курсант.

– Да уж… И я что-то голодна. А теперь мы уж третий круг делаем! – сказала тетушка.

Всем троим ужасно хотелось есть и не менее сильно хотелось спать. Но ни одно из этих желаний пока не могло быть удовлетворено. Конечно, они могли купить в каком-нибудь киоске каких-нибудь пирожков, остановиться где-нибудь у обочины и съесть их. А потом – почему бы и нет?! – они бы могли отоспаться в этой машине, как в маленьком домике на колесах… Могли бы… Но, конечно, пока еще такая абсурдная идея не приходила им в голову, потому что это было только начало сегодняшнего вечера и еще рано было браться за воплощение абсурдных идей… Воплощение абсурдных идей должно было начаться немного позже!

– Зря вы меня обвиняете в том, что мы по третьему разу проезжаем один и тот же перекресток!.. Я вообще не москвич… И сегодня, между прочим, только первый раз за рулем!.. Тр есть я водил, конечно, раньше, но там, у нас… А там у нас и улицы не такие запутанные, и движение не такое… А тут – туда не поверни, здесь не развернись, там – только прямо!..

Да, тетушка, вы знаете, что Вася приехал в Москву из Сыктывкара… У него здесь тоже тетя… Правда, она живет не в Москве, а в Купавне, но это неважно!.. Зато она отдала ему эту машину!.. Конечно, машинюшка довольно старенькая, но все еще на ходу… И корпус не очень ржавый…

Что это еще за Сыктывкар такой?.. – с недоверием проговорила тетушка – самодеятельный артист.

- Послушайте, поедемте тогда в самый центр, на Красную площадь!.. – предложил Вася, никак не откликнувшись на вопрос о Сыктывкаре.

– Туда машины не пускают… – проговорил курсант.

– Ну неважно!.. Значит к… Красной площади!.. Я знаю, как добраться вот от этого места к Красной площади, и знаю,

как добраться от Красной площади до твоей казармы… Иначе мы проплутаем всю ночь!.. Как добраться от этого места до твоей казармы я не знаю!..

– Ладно!.. Поехали на Красную площадь!.. А дорогой тетушка расскажет нам про этот странный самодеятельный театр и про его не менее странных участников и героев…

– О!.. Обожаю про странных участников и героев!.. Боюсь, что эта тема меня так взволнует, что мы вообще проедем мимо Красной площади куда-нибудь не туда… Хорошо еще, что в машине тепло, а то бы в такую погоду нам эти плутания могли стоить обмороженных ушей, щек или пальцев, – у кого нет теплых варежек!.. Ну что же вы, тетушка, не продолжаете?!. Я прибавляю газу, хоть по такой скользкой дороге это и не совсем безопасно, и мы едем на Красную площадь!

Он действительно немного сильнее нажал на педаль газа, но тут же и отпустил ее.

– Ладно, продолжаю-продолжаю… Покуда старуха Юнникова была здорова и хориновцы не были предоставлены сами себе, «Хорин» не был никаким театром, а оставался любительским «Хором, исполняющим песни на иностранных языках», – отсюда и название-сокращение – «Хорин». Но вот старуху Юнникову разбил, как я слышала, чуть ли не прямо на репетиции приступ какой-то сердечной болезни… Впрочем, может, и не на репетиции, я точно не знаю, меня в этот момент не было рядом, я знаю только с чужих слов… Она долго пыталась выкарабкаться, а теперь – умирает в больнице, расположенной здесь же, в Лефортово, а среди хориновцев выделилась не такая уж и маленькая группка людей, в основном тех, кто был принят в хор Юнниковой в последний период, когда она уже плохо себя чувствовала и не могла столь же активно, как и в былые времена, пропагандировать среди своих питомцев пение на иностранных языках, – она, эта группа, решила, что можно найти занятие и поинтересней, чем просто петь… Идея преобразовать хор в театр с таким же названием, пришла в голову Господину Радио. Он и заразил ею многих хориновцев. Естественно, когда он взял на себя роль режиссера, то никто особенно и не возражал. Впрочем, лидерство его не было полным и отчетливым, поскольку он был, скорее, режиссером-председателем, а основная же режиссура осуществлялась всем коллективом «Хорина» на принципах демократии.

То есть каждый из хориновцев («новохориновцев», как они еще иногда стали себя называть в отличие от тех, кто остался верен старухе Юнниковой и перестал теперь посещать репетиции вовсе) предлагал свои идеи к всеобщему рассмотрению, а уже общество решало, стоит или не стоит применять их в спектакле, который они готовили. Однако правда и то, что почти никто не предлагал никаких более-менее внятных идей, а помимо Господина Радио в лидеры выбился еще Томмазо Кампанелла – он-то как раз предлагал идей много и преинтереснейших, но ходил на собрания любительского театра нерегулярно, мог появиться вообще выпивши, а потому безусловной конкуренции Господину Радио составить не мог.

Эту вроде бы «галиматью», этот проект немного сложно понять… Но ведь сейчас не советское время, и каждый может делать все, что хочет, даже если это и полная глупость, и никогда не приведет ни к какому хорошему практическому результату… В общем, «новохориновцы» собирались по вечерам, галдели, предлагали каждый свои безумные проекты, пытались сообща сочинять какую-то, конечно же, «гениальную» пьесу, ссорились, слушались и не слушались Господина Радио, оригинальничали, выпендривались, даже писали какие-то предложения официальным властям…

Так называемый «спектакль», «пьеса», которую «новохориновцы» готовили и о которой все время рассуждали, была при всем при том лишь набором каких-то плохо связанных друг с другом этюдов, зарисовок, монологов и диалогов, идей, намечаемых сюжетных ходов, предполагаемых (впрочем, только вчерне) эпизодов, которые и показать-то никому было никак нельзя. И хотя они говорили, что пьеса «вот-вот будет закончена, остались недопридуманными лишь самые малости, осталось лишь подшлифовать, состыковать отдельные ее акты воедино», но на самом деле вряд ли, несмотря на множество черновиков, репетиций и предложенных идей, они хоть сколько-нибудь продвинулись вперед, и действительно законченным в пьесе можно было считать лишь название: «Сквозь Север мглистый…». В том смысле, что все остальное, помимо заголовка, постоянно менялось, переписывалось, перечеркивалось, создавалось заново, но уже совершенно в противоположном ключе, а название оставалось неизменным.

«Сквозь Север мглистый…» было частью первой строки стихотворения, которое, так же безнадежно и бесконечно, как хориновцы готовили премьеру своей пьесы, сочинял Томмазо Кампанелла – тот, кто читал монолог-исповедь. Первая строка этого стихотворения звучала так:

«Мое сознание, искрясь, сквозь Север мглистый прорастает…» 

– Как эта строчка подходит к сегодняшнему вечеру!.. Действительно ведь, посмотрите какая за окнами нашего автомобиля северная мгла, какая за окнами нашего автомобиля северная стужа… Только вот не могу понять, куда при этом прорастает наше сознание!.. – проговорил водитель автомобиля.

Перед носом автомашины бесконечной лентой вились зимние московские улицы.

Глава III

«Этот край назовем мы тюрьмою…»

На мгновение заглянем в прошлое и познакомимся с тем, что предшествовало репетиции в школьном классе…

Черной бесконечной ночью, минуя погруженные во тьму северные полустанки, из края Полярных морей в сторону Москвы бежал по рельсам закоптелый пассажирский поезд… В одном из грязных, душных купе шла ожесточенная «рубка» в карты.

Играли трое: два матроса и немолодой мужчина с грубыми чертами лица… Играли очень азартно и с исступлением, впрочем, двое матросов то и дело переглядывались друг с другом, а мужчина больше смотрел себе в карты, что, впрочем, ни в коей мере не могло свидетельствовать о том, что игра велась нечестно, потому что оба матроса были настоящими, только что ушедшими в отпуск матросами, да и игра велась, кажется, не на деньги…

«Один из них утоп, ему купили гроб…» – напевал себе под нос тот из матросов, что был длиннющего роста, как пожарная каланча.

Помимо длинного роста, его отличал еще длинный крупный нос и под носом – пшеничные усы… Немолодой мужчина с грубыми чертами лица тоже носил усы, которые у него были такого же, как и у матроса, пшеничного цвета. Нос у немолодого мужчины был широкий и красный – видимо, он увлекался водкой и другими напитками того же свойства. Кстати, на столе была только что раскупоренная бутылка «Русской» (вторая, точно такая же, но уже опорожненная стояла под столиком и со стеклянным дребезгом ударялась боком об металлический кожух расположенного там же обогревателя). В один из моментов, игроки разлили содержимое откупоренной бутылки по чайным стаканам, вставленным в грубые алюминиевые подстаканники, и махом выпили. На закуску у них шли какие-то рыбные консервы и хлеб…

Локомотив поезда хрипло гудел, проезжая по редким безлюдным северным переездам…

Отправив в рот по консервированной рыбешке и зажевав ее куском черствевшего серого хлеба, матросы закурили недорогие сигаретки… Красноносый с пшеничными усами не курил.

– Значит, Таборский, к тетке едешь?.. – спросил его длинный матрос.

– Ну, не к тетке… Она была лучшей подругой матери… Мать молодой умерла… Да тетке уже, наверное, сто лет!..

– Так уж и сто?.. – недоверчиво спросил длинный матрос. Что, Сеня, что ты пристал к попутчику со своими дурацкими расспросами?!.. – перебил длинного матроса другой, темноволосый и коренастый. – Мало того, что человек поделился с тобой напитком, так ты еще и допрашиваешь его, хуже прокурора!..

– Да нет, почему, я расскажу!.. – как-то очень беззащитно заулыбался, произнося эти слова, Таборский.

– Я – сирота… Отец, военный переводчик, погиб в Венгрии в пятьдесят шестом, мать – актриса драмтеатра имени Пушкина попала молодой под машину…

– О!.. Какое совпадение судеб!.. – кажется, даже обрадовался длинный матрос. – Я ведь – тоже сирота… А вот од (матрос показал на своего темноволосого товарища) – безотцовщина… Говоришь, мать попала под машину?..

– Смертельная травма – умерла не приходя в сознание… Анекдот!.. Просто обхохочешься!.. – с улыбкой ответил Таборский. – Был еще водитель той машины… Но это… Ну, в общем… Воспитала меня ее старшая театральная подруга, правда, она не актриса – режиссерша…

– Как фамилия?.. – поинтересовался длинный матрос. – А что?!.. Приедем в Москву, пойдем на ее спектакль… Буфет, девушки, шампанское… Театр, одним словом!.. Так как ее?..

– Юнникова… Да ей уже сто лет, и она спектаклей давно не ставит… У нее сейчас хор… Руководит районной самодеятельностью…

– О!.. Мы тоже участники флотской самодеятельности!.. Поем и играем: гитара, балалайка, гармонь… Да, Юнникова!.. Кажется, что-то слышал!.. Да нет, не кажется – точно слышал!.. Слушай, она в Мурманске в фестивале «Поют подводники» не участвовала?!. Я там главный приз на дополнительном конкурсе ложкарей взял… – проговорил матрос с темными волосами.

– Да нет, она вообще на Севере ни разу не была… – еще шире улыбаясь, ответил немолодой мужчина с грубыми чертами лица.

– А сам-то ты наш, с Севера?.. – спросил длинный матрос. – Я имею в виду, на Севере давно живешь или так, был в краткосрочной командировке?..

– Я?.. Нет… Давно живу… Считай, что давным-давно завербовался… Я северянин со стажем!.. – ответил Таборский.

– Со флотом связан?.. – как-то приосанился длинный матрос. – Случаем, не бывший подводник?..

– Не-е… Я – директор театра…

– А-а, понимаю-понимаю… Береговая служба! – тут же проговорил длинный матрос. – Продажа билетов, организация гастролей, ремонт сцены… Одним словом, скрытый ото всех подводный мир, но только театра!.. Я сразу так и понял, что ты тоже, в некотором роде, наш – подводник!.. Шутка!.. Юмор сумеречных морских глубин!..

Все трое засмеялись… Потом наступила некоторая пауза… Вдруг длинный матрос встрепенулся:

– Задрай-ка ты, что ли, этот лючок!.. А то дует!.. А я уже три дня простуженный… – сказал он темноволосому, что сидел ближе к окну.

Тот опустил на и без того закрытое оконце плотную кулиску из кожзаменителя. Теперь купе казалось совершенно отрезанным от внешнего мира. Клубы сигаретного дыма поднимались к потолку и медленно вились вокруг плафона освещения. Таборский закашлялся…

Нисколько не обращая на него внимания, длинный матрос довольно проговорил:

– Вот!.. Теперь как в подводной лодке!.. Обожаю замкнутые пространства!.. Вообще, я – уникальный человек. Прирожденный подводник!.. Меня природа создала специально для подводной лодки…

– Хе!.. – крякнул темноволосый матрос, поражаясь красноречию друга. – Удивляюсь я, Арсений Семенович, как бы это сказать поделикатнее, вашему… красноречию!.. Костей в вашем языке рентген бы явно не обнаружил…

– Нет, серьезно! – продолжал его товарищ. – Вы посудите сами: у меня болезнь – боязнь замкнутых пространств наоборот… То есть я не люблю ничего просторного и гулкого, такого, чтоб ветер мог гулять, чтоб пространства было много… Мне от просторного и гулкого становится как-то невыносимо ужасно на душе, так что постоянно хочется, пардон, напиться в стельку… Нет, я, конечно, так никогда не делаю и вообще, блюду самую что ни на есть флотскую дисциплину… В общем, не люблю я просторов… Наоборот, люблю все тесненькое и уютное… Театры, между прочим, товарищ директор театра, – специально подчеркнул длинный матрос, – тоже люблю маленькие и тесные… Мне в них как-то приятнее наслаждаться, так сказать, игрой актеров… Люблю сумрак, толщу вод и поднимающиеся со дна водоросли…

– А я люблю простор, свободу… – беззащитно улыбаясь проговорил Таборский. – Поле люблю представить и скачущий по нему табун лошадей. Мне вот нравится у Шукшина: «И разыгрались же кони в поле…» Это рассказ, а название – строка из Есенина… Я в детстве часто в один пионерлагерь ездил… В Ростовской области… Там степи… Нравилось мне там очень… Ширь, простор, свобода, солнце!.. Романтика!..

– Друг, зачем тебе эта свобода?!. И какие на нашем Севере поля с конями?!. Конина, тонко порезанная, засушенная, по-татарски – это другое дело!.. Это бы я с удовольствием взял бы в подводный поход!.. Нет, ты не подумай, что я такой бесчувственный жлоб, я – тоже романтик… Но у нас другая романтика: представь, толща вод, шевелящиеся, поднимающиеся со дна водоросли, сумрак, тишина… Могила!.. Водная могила!.. И мы – вечно живые…

– Верно!.. Верно, Сеня!.. – вдруг встрепенулся темноволосый матрос.

Он сильно потер лицо и глаза ладонью так, словно боялся уснуть. И потом, уже обращаясь к мужчине с грубым лицом:

– Друг, мы тоже ужасные романтики!.. Но нам в нашей службе надо иметь железные нервы, терпение и гордость… «Во глубине полярных вод храните гордое терпенье…»

– Это написал он и Пушкин! – заржал длинный матрос с пшеничными усами.

И потом, перебивая товарища, продолжил за него:

– Представь, совсем недавно наша лодка благополучно возвратилась из похода и, так сказать, вынырнув из толщи вод, пришвартовалась к причалу… Мы вышли на него в черных бушлатах и, сперва взяв паузу и немного передохнув в кругу друзей, потом, держа в руках маленькие чемоданчики с нехитрыми пожитками, добрались на разваливающемся и неудобном маленьком флотском автобусе до вокзала… Я не слишком поэтически выражаюсь?!..

– Нет-нет… Что ты!.. Выражайся!.. – с усмешкой проговорил немолодой попутчик.

– Нет, я могу и попроще… Ну да зачем – здесь собрались люди образованные… Итак, на маленьком северном вокзале, расположенном далеко за Полярным кругом, вдоль серого и унылого перрона уже стоял наш поезд. Поезд с Севера в Москву!.. В Москву!.. В столицу нашей необъятной Родины!.. Купе поезда (я извиняюсь за невольное поэтическое сравнение) – как отсеки, стенки – как переборки… Поезд с Севера, из края Полярных морей сам – как подводная лодка. Край северных рек, через который он мчится в столицу, – леса, лесопилки, реки, по которым сплавляют бревна, редкие селения и лагеря для воров, лагеря, лагеря!.. А чуть севернее – тундра с оленями, чукчи и отбывающие свои срока воры – воры, колючая проволока, тюрьмы… Это даже не жизнь, и никак не свобода, это не край, а – дно морское… Но, как говорил поэт, «если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно!»… Сумрак, расплющивающее давление, тишина глубоководной могилы… И водоросли поднимаются вверх и шевелятся, как волосы утонувших матросов с погибшей подводной лодки… Значит, этот край нужен Родине именно таким, какой он есть!.. В конце концов, нужно же куда-то сажать воров!.. Ты знаешь, друг, что говорили про этот край до революции?.. «Этот край назовем мы тюрьмою…» Сюда ссылали революционеров. Отсюда – не убежишь!.. Так что, как не крути, а наш сухопутный дом – почти что тюрьма. А служба – спускаться в могилу. В водную могилу… Но мы и дом, и такую жизнь, и службу все равно любим беззаветно… Вот такой принцип!.. Потому как других нам не дано… А свобода… Осознанная необходимость – вот что такое наша свобода. Мы – люди служивые, военные… Нам, если хочешь знать… Мы от многого такого, что только на этой твоей свободе, на большой земле только и увидишь, – не в восторге!.. Это я тебе говорю!.. А я кое-чего в жизни повидал… И многому цену знаю. Не то, что этот салага…

И он кивнул в сторону темноволосого товарища.

– Так что же вы в Москву-то едете?.. В Москве-то посвободнее будет, чем у нас там… Чем под водой в подводной лодке… – по-прежнему улыбаясь спросил Таборский. Было непохоже, чтоб водка хоть немного на него подействовала – по крайней мере внешне он оставался совершенно трезвым. Скорее всего, он был очень силен пить. – В Москве – свобода!.. А вы ее, как говорите, не любите!..

– Ха!.. Нам нужен яркий свет… Глаза требуют видеть свет… А легкие – дышать кислородом!.. Тот же самый театр нужен!.. Эмоции!.. А потом, это ты сильно заблуждаешься, если думаешь, что в Москве – свобода… В Москве – Кремль, Мавзолей Ленина – это точно есть… Правительство работает… А свобода… Не знаем… Давно не бывали… – закончил с кривой усмешкой длинный матрос.

– Это точно!.. – подтвердил темноволосый. – В Москве мы не бывали давно!.. Я так, например, вообще не был ни разу!.. Ха!..

И он громко и задорно засмеялся. Чувствовалось, что из всех троих, сильнее всего водка ударила именно ему в голову…

– Мы знаем одно – в Москве для нас перемена ощущений будет очень яркая… – произнося эти слова, темноволосый матрос очень оживился, и как-то сразу стало заметно для его немолодого собеседника, какой он на самом деле еще молодой, увлекающийся и действительно не растерявший романтического запала, в сущности мальчишка…

Темноволосый матрос тем временем продолжал:

– Я это воображаю себе так…

– Воображает он, салага!.. – заметил его длинный товарищ. – Что ты там можешь воображать?!. Ты же ничего не видел!.. Нет, вру, видел… Видел пыльную улицу между покосившихся заборов в родном Котласе… Это ты знаешь где… – пояснил он для попутчика. – …Тоже у нас, на Севере. Он оттуда родом, оттуда и на флот призвался…

– Подожди, дай сказать… Я воображаю это так… – темноволосый матрос еще больше преобразился и сильнее стал похож на совсем молоденького, неопытного мальчишку и уж никак не на бывалого морского волка…

Он продолжал:

– Только что была сумеречная толща вод, водоросли, шевелящиеся, как волосы утопленников, подогретые мясные консервы из банки, сладкий чаек и сразу – театральная премьера, хрустальные люстры, музыка, шампанское!.. Тропические фрукты!.. Что же ты думаешь, мы, матросы Северного флота, в такой ситуации будем глухи к искусству?!. Нет, мы, матросы не глухи к искусству!.. С удовольствием походим по московским театрам… Но только выходить на улицу и на люди станем исключительно вечером, когда и в Москве настанет северный мрак…

– Потому что дневной свет для нас слишком ярок… Мы же привыкли к полярной ночи… А днем будем отсыпаться… Ха-ха!.. – продолжил за него длинный матрос.

– Вот и я так же, – проговорил Таборский.

– Это он шутит, не слушай! – перебил темноволосый матрос. – Просто гулять по Москве днем у нас не будет времени!.. К тому же, мне кажется, что в Москве ночью должно быть совсем не так, как в том городке, из которого мы едем… И даже не так, как в Котласе… В Москве фонари, витрины, море огней!.. Но главное – днем у нас просто не будет времени!..

– Днем мы станем репетировать наш коронный номер – «Гимн утопленников»… Песня в сопровождении стука по переборкам и медленного, плавно замирающего танца… – опять мрачно пошутил длинный матрос. И напел:

«Один из них утоп, ему купили гроб…»

– Ладно, это тоже дурацкая и грубая шутка… Не слушай его!.. Он иногда так мрачно шутит… Но он в душе не такой!.. – проговорил темноволосый матрос, обращаясь к случайному попутчику. – Скажем тебе честно, чтобы не морочить голову… – уже более просто, торопясь, словно бы боясь не успеть рассказать всей истории, продолжил темноволосый. – Мы едем самую малость на отдых, в отпуск – воспользоваться, так сказать, всеми преимуществами яркого столичного города, каким, безусловно, является Москва – столица нашей Родины, а большей частью – и это главное, на конкурс военной песни… Мы же тебе сказали – мы участники самодеятельности… И как участникам самодеятельности нам дали очень краткосрочные отпуска…

– Вот только забыли снабдить всем необходимым для отпуска… Деньгами, например… Ха-ха!.. В достаточном количестве… – в который раз уже перебил его длинный товарищ. – Но нам даже на это совсем не обидно… А обидно нам, конечно, большей частью за Державу… За что же еще нам обижаться!..

И длинный матрос опять запел:

«Один из них утоп, ему купили гроб…»

В стуке колес и хриплых гудках локомотива поезд мчался в Москву. Мимо проплывали сторожевые вышки лагерей и сонные северные поселки… После описанного разговора в купе с прежней яростной силой возобновилась игра в «двадцать одно»…

– Еще!.. Себе!.. Очко!.. Пас!.. – пока еще не очень громко доносилось из-за наглухо закрытой двери.

Меж тем в коридоре поезда уже приглушили свет. Большинство пассажиров давным-давно успели лечь на полки и заснуть, насколько это было возможно в трясущемся и расхристанном, давно требовавшем ремонта вагоне. Но в купе, где ехали трое, действие никак не хотело прекращаться…

Через какое-то время проводница, сквозь сон, успела через приоткрытую дверь заметить, как один из игроков в карты, пошатываясь и зажав в руке мятый сторублевый билетишко, направился куда-то по коридору, явно за водкой, – то ли в ресторан, то ли… Потом еще… Потом другой игрок в карты ходил за водкой… А вскоре шум и крики из этого купе стали разноситься по всему вагону без всякого стеснения. Безобразие-таки началось!..

Не дожидаясь, пока к ней придут жаловаться возмущенные пассажиры сперва соседних, а потом и не только соседних купе, проводница встала с полки, оделась и направилась к той двери, из-за которой вовсю раздавался шум.

Подойдя к двери, она остановилась и стала слушать, что же все-таки кричат внутри, пытаясь таким образом понять, что же там происходит и не слишком ли опасно ей одной усмирять хулиганов, – не стоит ли запросить подмогу в соседнем вагоне, а то и у бригадира проводников, ехавшего в пятом, штабном?..

Некий человек, по голосу вовсе и не показавшийся проводнице пьяным, или уж по крайней мере показавшийся не столь безобразно пьяным, как это можно было вообразить поначалу, громко кричал внутри купе: