XIII

На заводе Митин поинтересовался у секретаря, как дела с его заявлением.

Спросив фамилию, девушка направила его к начальнику отдела кадров.

Пройдя по коридору, Митин остановился у знакомой уже двери с табличкой, пригладил волосы, постучал и вошел в кабинет.

Кадровик поднял голову, взглянул на вошедшего и прикрыл рукой лежащие на столе бумаги.

– Ты электрик, оказывается?

«Работнички, – снисходительно усмехнулся Митин. – Заявление и анкету читали, документы смотрели, а ничего не поняли!» Но для вида застенчиво помял в руках кепку и кивнул головой.

– Пойдешь в третий цех. Там монтер нужен, – рассматривая Митина, сказал кадровик, – зарплата подходящая, не то, что рабочим по двору. Да и работа – не бей лежачего… Согласен?

Цех был тот самый! С трудом подавив вспыхнувшую радость оттого, что все складывалось удачно, Митин безразлично пожал плечами – что ж, можно и туда.

– А работа какая? – поинтересовался он.

– А ты не будь любопытным. Что увидишь – помалкивай! Только и делов, – продолжая рассматривать Митина, предупредил кадровик. – Вот бумажку подпиши и иди работай!

«Подписка», – прочитал заголовок Митин. Глаза его забегали по печатному тексту. Читая, он скосил глаза на сидевшего за столом, и на мгновенье ему показалось, что то усмехнулся. Встретившись взглядом с Митиным, кадровик изменился в лице и, пытаясь скрыть это, засмеялся:

– Да ты не беспокойся, заработок приличный, не пожалеешь!

Митин перевел взгляд на бланк, снова перечитал и после короткого раздумья подписал. Положив ручку на место, он снова взглянул на сидящего за столом. Тот продолжал улыбаться, но улыбка была чужой, деланной.

«Крутит чего-то! – подумал Митин, вспомнив, как его приняли в первый раз. Неясное чувство тревоги шевельнулось в груди. – Что это он так уговаривает?»

Видимо, желая разрядить неловкое молчание, кадровик отложил бумагу в сторону:

– Получай в канцелярии пропуск и иди в цех. Я уже звонил мастеру.

– А документы? – все больше и больше настораживаясь, подозрительно спросил Митин.

– Они у секретаря. Дня через два зайдешь – получишь!

Митин встал, нахлобучил кепку и, кивнув головой, пошел к дверям.

– Стой, ты куда?

Митин обернулся, внутренне сжался.

– Так велели же в цех.

Кадровик откинулся на спинку стула, облегченно вздохнул.

– А, в цех? Ну, иди!

Митин вышел из комнаты и быстро пошел к секретарю.

– Документы мои у вас? – спросил он.

Девушка вскинула на него глаза:

– А они у начальника. Получайте пропуск.

– Я сейчас! – пробормотал Митин и быстро направился к выходу. Сознание какой-то опасности охватило его. Надо было уходить, немедленно, сейчас же. Ускоряя шаги, он дошел до лестницы, перепрыгивая через ступени, спустился на улицу и, не оглядываясь, побежал в сторону вокзала. Остановить его сейчас можно было только силой…

Ему повезло. На перроне стоял состав. Он вскочил в вагон, высунулся в окно, и в ту же минуту поезд тронулся… Когда платформа осталась позади, Митин снял кепку, вытер вспотевший лоб: «Что, взяли, сволочи? Не на такого напали», – злорадно подумал он. Паспорт и документы были фальшивые, но это не успокаивало. Надо было бежать, бежать подальше от этого места, этих людей. Но бежать было некуда. Он знал, что американец крепко зажал его в руках, не отпустит, заставит вернуться, проникнуть на завод. «Не пойду! – вдруг зло заершился он. – Догадались! Ишь, как глазами зыркал. В первый раз так еле-еле разговаривал, а сейчас, пожалуйста, прямо в цех. Зарплата подходящая! – передразнил он начальника отдела кадров. – Знаю я твою зарплату – девять граммов свинца». Но радости оттого, что спасся, ушел, не было. Все равно опасность могла прийти каждое мгновение. Кругом враги, каждый мог опознать, выдать!..

– Ваш билет? – спросил голос сзади.

Митин резко обернулся – перед ним стоял контролер. Лицо Митина искривилось в заискивающей улыбке:

– Понимаешь, товарищ, на ходу сел, торопился, не успел взять. Я сейчас заплачу… – он торопливо сунул руку в карман.

– На первой остановке сойдете! Вам куда?

– В Москву.

Железнодорожник присвистнул:

– Не в тот поезд сели. Мы в другую сторону, в Александров. – Контролер повернулся и пошел по вагону.

«Может быть, судьба? – идя к дверям, подумал Митин. – Уехать подальше, в Сибирь, в глушь. Скроюсь, поступлю на работу, все забуду. А документы? Карточка-то там моя, – вспомнил он, – небось уже ищут!»

Стоя в тамбуре и глядя на мелькавшие за окном, спрятавшиеся в зелени дачи, он задумался. С чего началось его падение, что заставило, как зверя, прятаться от таких же, как он, русских? Плен? Нет, в плен он попал раненый – здесь совесть чиста. Бесчестье пришло позже. В лагере… Голод, вечное, не проходившее желание есть, дикий, животный страх за жизнь, боязнь, что в какой-то день, час, назовут его номер… и вместе с другими поведут к дымящимся печам…

Подленькое желание выжить, любой ценой уцелеть, толкнуло на сделку с совестью. С этого началось. Достаточно было только раз показать, что он боится, как его вызвали, потребовали назвать коммунистов. После короткого колебания он подчинился. Названные им бесследно исчезли. Полученная награда – тарелка жидкой похлебки успокоила, но не спасла. О предательстве догадались, начали сторониться. Это озлобило. Достаточно было косого взгляда – он доносил, и человек погибал. Он знал, что его ненавидят и в любую минуту могут убить. Но здесь все же был шанс уцелеть. «Те», «хозяева», были страшнее, безжалостнее, и, раз начав, он не мог остановиться. Любой ценой ему хотелось отсрочить свою гибель.

С одной из очередных партий в лагерь пришел Федоров. Митин сумел сдружиться с ним, и тот рассказал о готовящемся групповом побеге. Он выдал всех, но не назвал Федорова… Позже сказал ему об этом и, шантажируя, сделал своим… Когда американцы заняли Эйзенах, оба, боясь своих же, ушли из лагеря, попали в число перемещенных, а уже оттуда, почти без колебаний, в одну из разведывательных школ под Мюнхеном. Во время одной из поездок в город, куда их возили повеселиться, Федоров скрылся, перешел границу и явился на советский контрольный пункт. Рассказал, что бежал из лагеря, скрыв то, что могло скомпрометировать. Ему поверили и отпустили. Он вернулся, но не домой, к семье, а в Подмосковье, работал на железной дороге, женился, думал, что с прошлым покончено. Но американская разведка не сбросила его со своих счетов. Нашла, напомнила… и когда решила, что он не может быть полезен ей, руками того же Митина убила.

«И меня убьют, угодить им нелегко. Прикажут Зуйкову, он и кончит! – безразлично подумал Митин о человеке, переброшенном вместе с ним. – А не потрафит – и его… Они это умеют…»

В Пушкино он сошел с поезда, в буфете, не закусывая, выпил стакан водки и пошел к видневшейся за станцией березовой роще. Шел, оглядываясь и раздумывая, что делать. Он остерегался людей, остро завидовал им, но выхода не находил… До вечера проспал в редком кустарнике… Когда стемнело, вышел из леса, вернулся на станцию, снова выпил, сел в поезд и поехал в Москву.

Надо было срочно сообщить американцу о неудаче. Знал, что предстоит неприятный разговор. Кемминг накричит, будет угрожать, но отойдет и даст очередное поручение. «Видно, не много у него таких, как я да Зуйков. Вот и тянет!» – без злобы думал он С момента заброски в Советский Союз озирался, боялся косого взгляда каждого прохожего, ночевал в подмосковных лесах, вокзалах и чувствовал себя спокойно только в поездах. Но и там приходилось быть начеку. Месяц назад, на Комсомольской площади, ему показалось, что за ним следят. Он бросился в толпу, заметался, очутился на Октябрьском вокзале, объятый страхом, купил билет и уехал в Ленинград. В поезде впервые за последнее время, убаюкиваемый мягким покачиванием вагона, успокоился. Сердце билось нормально, и только дрожавшие кончики пальцев выдавали его состояние.

Вернувшись повеселевшим из ресторана, он разговорился с попутчиками, почувствовал себя таким же, как они.

Сидевшие в купе говорили о работе, спорили, ругали какой-то совнархоз, давший заводу, по их мнению, завышенный план, а он сидел, слушал… и не понимал. «Мне бы их заботы!» – разглядывая сидевших в купе, думал он.

Исчерпав тему, один из пассажиров развернул газету и вслух прочел сообщение о сбитом под Свердловском американском самолете. Все слушали молча, не перебивали, и внимательнее всех был Митин. Как только читавший замолчал, сидевшие в купе начали бурно комментировать сообщение. Досталось и Эйзенхауэру, и Даллесу. Митин даже поежился от резкости, с какой они отзывались о них. Опешив, он рассматривал говоривших, но потом понял, что молчать нельзя, и тоже начал ругать американскую военщину. Вначале вяло поддакивал, но, припомнив свои обиды, разгорелся и не особенно выбирал выражения. Но, ругая, все время следил за глазами сидевших – ему казалось, что они подозревают, догадываются, кто он.

Только поздно вечером, когда все начали укладываться спать, Митин влез на верхнюю полку и, продолжая осторожно наблюдать за своими попутчиками, задремал. Внизу засмеялись. Он вздрогнул, открыл глаза и прислушался – тот, что вечером читал газету, рассказывал анекдот о президенте и портном…

Утром приехали в Ленинград. Идти было некуда, он бродил по улицам, потолкался в магазинах, пообедал в какой-то столовой, выпил. На Литейном его остановил милиционер. Митин похолодел от страха, но, оказалось, что он неправильно перешел улицу.

– Осторожнее, гражданин! Так и под машину попасть можно. Отвечать за вас придется, – нравоучительно закончил постовой, откозырял и возвратился на середину проспекта. Митин извинился, поблагодарил за заботу и, еще не веря себе, поглядел на занятого делом регулировщика. Усмехнулся, что о нем так беспокоится милиция, и, от греха подальше, быстро пошел к вокзалу…

XIV

Только с недавних пор Владимир Прохорович по-настоящему оценил свое новое жилье в Новинском переулке.

Возвращаясь с работы, он входил в тихий двор с беседкой, вокруг которой цвели пестрые клумбы и покачивались молоденькие березки, высаженные заботливыми руками жильцов, не спеша поднимался по высокой каменной лестнице, входил в парадное.

Крохотная передняя, она же кухня, за плотной портьерой переходила в маленькую, всегда залитую солнцем комнату, где жил и отдыхал Владимир Прохорович Сеньковский, скромный работник пожарно-сторожевой охраны одного из подмосковных заводов. Жить бы ему, да радоваться. ан нет!

Правда, квартира имела ряд неудобств. Расположена в бельэтаже. Постоянный страх, что могут обворовать, лишал возможности в летние душные ночи спать с открытым окном. Не было ванны – приходилось ходить в баню. Но главным недостатком Владимир Прохорович считал, что она отдельная, изолированная Большинство людей мечтало о такой квартире, а вот одинокий Сеньковский, наоборот, – о коммунальной, где можно поговорить с соседом, послушать на кухне пересуды хозяек, посидеть у чужого телевизора. Нет, что ни говори, в общей – веселей. Возвращаясь с работы, Сеньковский каждый раз уныло думал о предстоящем вечере, когда единственное удовольствие – это сон. Но неожиданно все изменилось.

Как-то совершенно случайно попал он на ипподром. Был день больших скачек и, очутившись в крикливой, гомонящей толпе, Сеньковский вначале растерялся, но потом пообвык и даже рискнул принять участие в игре. Не разбираясь в лошадях, в один из заездов присмотрел невзрачную двухлетку с ласковым именем Голубка. Нервничая, она грациозно перебирала ногами, вытягивала шею, просила повод. Всадник, в красной жокейке, тощий и маленький, уныло нахохлившись, сгорбившись, сидел в седле и, как показалось Сеньковскому, только и думал, как бы не упасть с лошади. «Вот на нее и поставлю!» – неожиданно решил он и вместе с другими побежал к кассам.

В быстро двигавшейся очереди разгоряченно перешептывались, спорили, метались между кассами, и Владимиру Прохоровичу казалось, что вокруг происходит непонятная для него возня людей, знающих какие-то секреты, играющих наверняка.

– Ты друг, на каких играешь? – спросил стоящий за ним незнакомый мужчина.

– На Голубку, – ответил Владимир Прохорович, обернувшись, и на него пахнуло винным перегаром.

– Сдурел, что ли? С полдороги сойдет… А вторая?

Сеньковский не понял. Оказывается нужно было ставить одновременно на двух. Растерянный, он вышел из очереди и снова уткнулся в программу. В следующем заезде бежало восемь лошадей. Из толпы до него доносились имена фаворитов. Но он так и не мог выбрать.

«На кого же ставить?» – проглядывая список, думал Сеньковский. Взгляд остановился на поэтическом, из сказки имени Краса ненаглядная.

– Краса ненаглядная! – прошептал он. Поставлю на Красу и Голубку.

Отойдя от кассы, столкнулся с подвипившим знакомцем. Небритый и небрежно одетый, видимо успевший не раз побывать в буфете, он узнал Сеньковского.

– На каких поставил? – Услышав, присвистнул, рассмеялся: – Ты что, в первый раз здесь?

Владимир Прохорович кивнул. Тогда неизвестный хлопнул его по плечу, потянул к себе и, дыша перегаром, шепнул:

– Держись за меня! Мои советы, твои гроши. Прибыль пополам, – и заверил: – Не пропадешь! Как звать-то?

– Владимир! – растерявшись от этого натиска, сказал Сеньковский.

– Володька, значит! А я Лешка. Давай на трибуну…

К половине круга Голубка шла пятой. На последнем повороте, выходя на прямую, она обошла сразу двух, шедших на корпус впереди, и когда до финиша оставалось метров пятьдесят, оставила позади себя еще одну. Достать идущую впереди она не могла, но здесь случилось неожиданное. Жокей фаворита, встревоженный появлением соперника, оглянулся, и в этот момент лошадь его споткнулась и, падая, придавила всадника. Удар колокола слился с ревом толпы. Голубка победила.

Разгоряченный Сеньковский, еще не веря в успех, растерянно взглянул в злое лицо своего соседа.

– Дуракам счастье! – буркнул тот, площадно выругался и, подозрительно скосив глаза, поинтересовался: – Ты, часом, не с конюшни? – И, почувствовав, что Сеньковский его не понял, пояснил: – Ну, не свой?

В следующем заезде бежала Краса. С ударом колокола она уверенно вырвалась вперед и до конца так и вела. Победа была легкой.

– Смотри, какая чепуховина! – подытожил примирившийся с неудачей Лешка, крутнул головой, сплюнул и дернул Сеньковского за рукав: – Получать бежим!

Подходя к кассам, вскользь уточнил:

– Пополам?

– Это как же? – возмутился Сеньковский. – Ты советовал, что ли? – на что Лешка неопределенно пожал плечами и, не сказав ни слова, нырнул в шумящую толпу. Знакомство распалось.

Счастье, казалось, само шло в руки, но осторожный Владимир Прохорович боялся испытывать судьбу. Неожиданно свалившийся выигрыш, и не малый, не вскружил голову, не жег рук. Придерживая карман, он сходил в буфет, плотно поел, выпил бутылку «Жигулевского» и, сытый и спокойный, вернулся на трибуну. Но больше не играл. Боялся. С этого дня начал в свободные дни (работал он через два дня на третий) бывать на ипподроме. Завел знакомых. Одни играли азартно, редко выигрывали, я в иные дни, проиграв, к концу «стреляли» на троллейбус. Были и такие, как он сам. Внимательные и осторожные, игравшие на верных фаворитов. Выдачи были маленькие, зато почти без риска. Как-то узнав, что он одинокий и у него отдельная квартирка, кто-то из новых знакомых посоветовал пустить жильца. Владимир Прохорович вначале наотрез отказался, но, услышав, что плата будет такая же, как его заработок, заколебался.

Нуждающимся в комнате оказался журналист, с трудной фамилией Майкл Бреккер, сорокопятилетний сухопарый мужчина, хорошо говоривший по-русски, не дурак выпить. Прописывать его не пришлось, так как, по его словам, прописан он в другом месте. Видимо, нуждался человек в месте, где мог бы встречаться с девочками да выпивать с друзьями. Сразу же заплатил за два месяца вперед, а спустя несколько дней, придя вечером и развалившись на кровати и в который раз критически оглядев комнату, сказал, что ее надо бы привести в порядок. Владимир Прохорович засуетился, бросился подметать пол.

– Не то, не то! – засмеялся Бреккер. – Вы не поняли – надо сюда кое-что купить. – Он обвел рукой. Но Сеньковский не собирался тратить полученные деньги. Когда вопрос касался его кармана, он был непримирим. Канадец это понял, вынул из кармана пачку денег, протянул Сеньковскому: Выбросьте эту кровать, она не годится даже для спанья. Купите хорошую тахту. Потом телевизор. Получше. – Он встал с кровати, подошел к окну, придирчиво осмотрел двор, точно собирался его обмеблировать, обернулся. – Портьеры обязательно, широкие и плотные. Это в первую очередь. Ну, и наконец, холодильник. Можно маленький, у вас их делают хорошо.