41

В середине августа прошли проливные дожди. Сплошные потоки воды обрушились на побережье. Сразу потемнело и похолодало. Со склонов гор к морю медленно сползали огромные массы разжиженной земли вместе с цветами, виноградниками и кустами табака. Погибали плоды тяжелого труда тысяч людей. Бедствие росло и ширилось. Шоссе, проходившее вдоль берега моря, не остановило оползней. Реки вышли из берегов. Сообщение между селениями и городами было прервано. Единственным видом транспорта остались буйволы, флегматично двигавшиеся по этому бездорожью. Море, еще несколько дней назад спокойное и синее, теперь побурело и огромными валами тяжело бухало о гранитные парапеты. Только крайняя необходимость заставляла человека покидать свое жилье, мокнуть, скользить, вязнуть, с трудом передвигать ноги. Непогода остановила и железнодорожное движение. Скорый поезд из Москвы, не дойдя двадцати километров до Сочи, застрял в районе селения Нижнее Лоо. Огромные глыбы известняка, нависавшие над дорогой, обрушились и завалили железнодорожное полотно. Пассажиры отсиживались в вагонах, «забивали козла», играли в карты и в шахматы; уныло бродили по составу и, кляня непрестанно льющий дождь, жадно прислушивались ко все растущим слухам.

Осмотрев камни, преградишие путь, и переговорив с главным кондуктором, Березовский убедился, что помощи дождешься не скоро, и решил вместе с сопровождающим его сотрудником пешком пройти полтора-два километра до станции Лоо, оттуда связаться по телефону с Сочи и любым способом добраться до Сухума. Надо было торопиться. Допросы Тавокина, Капитонова и других помогли окончательно установить наличие в Абхазии хорошо законспирированной антисоветской организации, тесно связанной с московским центром. ОГПУ теперь располагало точным списком участников контрреволюционного подполья и конкретными фактами их преступной деятельности. Судя по последним сообщениям из Сухума, вражеские элементы активизировали свою деятельность, и Березовский отправился в Абхазию, чтобы руководить операцией по ликвидации затянувшегося дела «шакалов».

В один из этих же дождливых дней Пурцеладзе и Сандро были вызваны к Чиверадзе. Иван Александрович, всегда подтянутый и четкий, в последнее время чувствовал недомогание. Сутулясь, он дремал в своем кресле. Увидев вызванных, зябко повел плечами.

– Отдохнули?

Голос у Ивана Александровича немного хрипел. Чиверадзе протянул руку к коробке «Самсуна», достал папиросу, долго разминал табак пальцами, зажег спичку и закурил. Наблюдая за ним, Сандро заметил, что рука Чиверадзе дрожала – Ивана Александровича лихорадило. Сыроватый табак долго не раскуривался. Наконец, после нескольких глубоких затяжек он выдохнул из себя сероватое облако дыма и, как бы продолжая беседу, заговорил:

– Вы знаете, что рассказал Коста. К сожалению знал он мало, и, видимо, место его во всей этой истории незначительно.

– Он говорил нам, что уже выполнял роль связного, – подсказал Пурцеладзе.

– Он подтвердил это и при допросе, – продолжал Чиверадзе, – указал, сколько раз и куда ходил и сколько за это ему платили. Раньше он передавал письма через Измаила из Ажар. Все эти сведения проверяются. Содержания писем не знал. Об Эмухвари слышал от Измаила и Минасяна, но никогда его не видел. Он же рассказал, что должен был передать письмо Минасяну, а если встреча почему-либо не состоится, то доставить его в Бешкардаш некоему Константину Метакса. Возможно, там будут и Эмхи. – Он посмотрел на Сандро. – Ты должен сыграть роль Косты. Значит так: ты горец, нес письмо из-под Микоян-Шахара, из селения Нижняя Теберда. Письмо тебе дал священник этого селения отец Георгий. Его знают Эмухвари. Запомни его приметы: невысокого роста, лет шестидесяти, худой, с редкой седой бородкой. Одет всегда одинаково – в старый серый подрясник. Священствует в селении лет двадцать. Живет в маленькой пристройке при церкви. Церковь расположена перед выходом из селения на северной окраине. За доставку письма священник обещал тебе сто рублей и барана. Шел ты три дня. Священник предупредил, что ждать тебя будут девятого, десятого и одиннадцатого августа от шести часов утра до двенадцати часов ночи у Красного моста, не доходя Цебельды. Человека, который подойдет к тебе, зовут Арам. Ты пришел к месту восьмого, ждал двое суток.

Чиверадзе говорил тяжело, часто останавливался, закрывал глаза и отдыхал.

– Десятого к тебе пришел Минасян, ты передал ему письмо и пошел обратно. Минасян решил проводить тебя до Лат. Не доходя Багад, вас обстреляли неизвестные, видимо местные чекисты. При перестрелке Минасяна ранили, ну, хотя бы в ногу. Идти он не мог, сказал, чтобы ты сам отнес письмо в Бешкардаш. Отойдя с километр, ты услышат частую стрельбу. Ты думаешь, что Минасяна захватили или убили чекисты. Все это на случай, если тебе придется рассказать о себе. Можешь немного пофантазировать, но в меру. Смотри, не переборщи. Эмхи, это не Минасян.

– А что надо делать дальше?

– Сейчас скажу. Письмо постарайся отдать Эмухвари лично в руки. Ты должен убедиться, что они в Бешкардаше. Если все будет так, как мы наметили, и ты с ними встретишься, запомни их. В момент операции подключишься к нашим.

– А может быть, попробовать их захватить? – предложил Пурцеладзе.

– Это вдвоем-то? Нет уж, пожалуйста без эксперимента, а то получится, как с Минасяном. Ты, – Чиверадзе посмотрел на Пурцеладзе, – будешь только прикрывать Сандро. Иди за ним на таком расстоянии, чтобы посторонние не догадались, что вы знакомы. Как только Сандро…

Иван Акександрович остановился, закрыл глаза, прижал руку к сердцу, медленно и глубоко задышал. Пурцеладзе вскочил, налил из графина стакан воды и протянул Ивану Александровичу. Чиверадзе с трудом открыл глаза. Болезненная гримаса искривила его рот. Он нащупал ящик стола и, вынув пузырек с какой-то жидкостью, передал Пурцеладзе.

– Десять капель, – услышал Володя слабый шепот.

– А не много? – на всякий случай с опаской спросил Сандро.

Ивана Александровича положили на диван, расстегнули ему китель.

Инструктаж продолжал Дмитренко. Полузакрыв глаза, Чиверадзе слушал свой собственный, разработанный в деталях план, который должен был привести к ликвидации вооруженной группы Эмухвари. Скосив глаза, он отыскал Сандро и кивком головы поманил его к себе. Бледный, тяжело дыша, он медленно выговаривал слова и повторял их, точно боясь, что Сандро не поймет. Чиверадзе предупреждал его об опасности.

– Будь начеку, – говорил он шепотом. – Взять их трудно, очень трудно. Но это необходимо. Ты только разведчик. Если он там, передай письмо и уходи. Спрячься, дай знать Пурцеладзе и не выпускай их из-под наблюдения. Мы будем в Бешкардаше и сообща, все вместе, их не выпустим. – И, словно боясь, что он его не поймет, медленно повторил: – Не стреляй! Терпи. Пусть стреляют они, ты молчи. Даже лучше! Пусть расстреляют патроны, у них мало, легче будет брать… живыми…

Сил больше не было. Иван Александрович отвалился на подушку, прикусил бескровную губу и закрыл глаза.

– А если их в селении не будет? – обратился Сандро к Дмитренко. – Как тогда с письмом?

– Тогда жди! День, два, смотря по обстановке. Если Эмхи там не будут, Метакса найдет способ сообщить им о твоем приходе. Это, конечно, хуже, – нельзя скапливать наших людей до их прихода – заметят. Нет, нет, они должны быть там, – решил Дмитренко. – Пограничники предупреждены и в курсе всей операции.

Сандро и Пурцеладзе закивали головами.

– Тогда давайте, выполняйте!

Выйдя из кабинета, Дмитренко вызвал к Ивану Александровичу врача. Дежурный доложил, что звонили из Сочи, приехавший из Москвы Березовский спрашивал, можно ли проехать на машине от Пиленково до Сухума. Узнав, что дорога в нескольких местах разбита, он проосил передать Чиверадзе, что выезжает погранкатером и к ночи будет.

Да, это было тяжелее, чем в прошлый раз. До Келасури Сандро шел по шоссе, под несмолкающий шум дождя, обходя выбоины, полные воды. Еще не выйдя из города, он промочил ноги. В сапогах противно хлюпало. Он попробовал сойти с шоссе и идти по обочине, но вскоре вернулся обратно. Там было еще хуже. Ноги скользили, он дважды падал, измазался в глине и вымок еще больше. Шагая по пустынной дороге, Сандро думал о том, как будет выполнять задание. Оно было сложным, очыень опасным и не совсем понятным. Вот хотя б этот путь. Он засмеялся, вспомнив, что следом идет Пурцеладзе. «Наверно, так же падает, как и я», – подумал он. От сознания, что недалеко от него находится друг, Сандро стало как-то теплее.

Можно было идти прямо на Михайловку, а Дмитренко почему-то требовал, чтобы они шли кругом, через Келасури, вдоль реки до Александровки, потом повернули на Павловку и через Константиновку, с юга, вышли к Бешкардаш. Для чего это? Дмитренко пояснил: идти так как шел бы Минасян.

Перейдя Келасурский мост, Сандро повернул влево по дороге вдоль реки. Тропа то и дело пропадала в густой траве, Сандро сбивался с пути и, отыскивая дорогу, возвращался назад. Ущелье то расширялось, то сужалось. Огромные грабы, окутанные внизу большими зелеными шапками лавровишни и рододендрона, тянули к солнцу свои кроны. Вдоль стволов, свешивая зеленые гроздья, вился дикий виноград. Воздух был полон густых и влажных испарений.

Обступившие дорогу густые кусты стали попадаться реже, лес поредел и незаметно перешел в рощу гладкоствольных буков. После очередного спуска Сандро ступил на ветхий деревянный мост, дрожавший от непогоды, старости и тяжести пешехода. За мостом он поднялся вверх к небольшому греческому селению, не останавливаясь, прошел вдоль маленьких домиков, спрятанных в густой листве фруктовых садов, и присел у нависшего над тропой огромного обломка гранита, решив подождать идущего сзади Пурцеладзе. Надо было еще раз договориться о совместных действиях, уточнить условленную сигнализацию.

Через полчаса на тропинке показался Володя. Он сел возле Сандро. Они еще раз все обсудили.

– Ты смотри, не спутай, – напомнил Пурцеладзе, – и не лезь на рожон. Помни, что говорил Иван Александрович.

– Помню, помню, – обиженно отмахнулся Сандро. – Ты сам смотри лучше.

После короткого раздумья он добавил:

– Я думаю, не успеет приехать Иван Александрович. Не ушли бы они.

Пурцеладзе внимательно посмотрел на него.

– Ты это о чем? Опять за свое? Понял, не стрелять! А то сорвешь всю операцию! Пошли! Я уже продрог.

Ночуй в Константиновке у Христофора. В семь утра выходи на Бешкардаш. Я пойду следом. Теперь уж разговаривать не придется до самого конца.

42

Дверь оказалась закрытой. Дробышев постучал и прислушался. Подождав немного, постучал сильней, но в комнате было тихо. Что ж! Придется ждать. Она могла пойти в город, в магазин, к врачу. Это бывало и раньше.

Спускаясь с веранды в маленький, заросший густой травой дворик, он вдруг заметил, что из-за неплотно пригнаных досок забора на него смотрят две женщины. Дробышев узнал в них соседок, поздоровался. Они почему-то растерялись. Не обращая на них внимания, он сел и закурил. Женщины перешептывались, не отходили от забора. Это удивило Федора. Бросив недокуренную папиросу и подойдя ближе, он спросил, давно ли ушла жена. Они переглянулись и замолчали. Потом одна из них сказала:

– Вам надо скорей пойти в ГПУ.

– За мной приходили?

– Нет, вам надо идти туда.

Отойдя от дома, Федор вспомнил, что не видел собаки. «Куда же делся Дин? Может быть, Елена взяла его с собой?»

Часовой при входе в управление, козырнув, сказал с несвойственной ему ласковостью и участием, чтобы Федор зашел к Дмитренко.

– А «хозяин» здесь? – спросил Дробышев.

– Товарищ Чиверадзе болен, – сказал часовой.

Встречавшиеся сотрудники здоровались, как-то странно смотрели и торопились уйти, но Федор этого не замечал. Постучав, он открыл дверь и увидел стоявшего у сейфа Дмитренко.

– Здравствуй, Федор Михайлович! Когда приехал?

– Только что!

– Дома не был?

– Заскочил на минуту, – коротко ответил Федор. – Что случилось, что с Иваном Александровичем?

Андрей Михайлович подошел к Федору, обнял его за плечи и, усадив на небольшой старенький диван, сел рядом.

– Возьми себя в руки, Федор Михайлович! Случилось несчастье, но мы – мужчины и должны уметь переносить любое горе.

– Несчастье? – переспросил Дробышев. – С Иваном Алексадровичем?

– Нет, не с Иваном Александровичем, – ответил Дмитренко, – а с твоей женой.

– С Еленой? – все еще не понимая, переспросил Федор. – Что могло случиться с Еленой?

– Ее вчера вечером убили.

Смысл этих простых слов не сразу дошел до сознания Дробышева. Он взглянул на Дмитренко, увидел его суровое лицо, угадал за внешней сдержанностью глубокую взволнованность близкого человека и тогда только понял все. Елены нет! Никогда он не увидит ее лица, улыбки! Никогда не услышит ее голоса – никогда! Он чувствовал мягкое прокосновение руки Дмитренко к своему плечу, слышал какие-то слова, которые не разбирал, и понимал одно – Елены нет! Мелкими и незначительными сейчас показались ему их споры, ее уход, измена, его мученья. И даже его одиночество! И это случилось теперь, когда она вернулась к нему в самую тяжелую, страшную для него минуту. Вернулась… чтобы умереть! Еще два дня назад они были вместе и он не знал, как сложится у них жизнь. Ему казалось, что прошлое, ее прошлое, будет стоять между ними. Она пришла к нему, а он не понял, ничего не понял! Не оценил ее любви, видел ее нежность и не ответил на нее. А теперь ничего не будет, опять он остался один!

Резкий стук в дверь перебил Дмитренко.

В комнату вбежал дежурный.

– Вас срочно вызывают в аппаратную.

Звонил из Афона Строгов. Из его лаконичных фраз Андрей Михайлович понял, что необходим немедленный выезд всей опергруппы.

– Что у тебя случилось? – спросил Дмитренко. Он понимал, что только очень важные причины могли побудить Строгова вызывать всю группу. – Передатчик, что ли?

– И он тоже! – загадочно буркнул Строгов. – Выезжайте скорей, буду ждать на шоссе у почты.

И он повесил трубку.

Дмитренко вторично вызвал переговорную Афона, но телефонистка ответила, что Строгов уже убежал. Так и сказала: убежал. Видимо, случилось что-то очень серьезное. Дмитренко приказал дежурному немедленно собрать всю опергруппу и приготовить полуторку.

– Пусть горючего возьмут побольше! – крикнул он вслед уходившему дежурному, хотя ехать-то нужно было всего двадцать километров. – За руль, Абзианидзе.

Вернувшись в свой кабинет, Дмитренко позвонил на квартиру Чиверадзе. К телефону подошел Шервашидзе.

– Как там Иван Александрович? – спросил Дмитренко.

– Довели до ручки, а теперь спрашиваете, – ответил Шервашидзе.

– Можно к нему хоть на несколько минут? – попросил Андрей Михайлович.

– Даже на секунду не пущу. Хватит, повеселились! – В ответ на просьбы Дмитренко, переходя на ты, зло буркнул: – Ты что, похоронить его хочешь? Сказал: не пущу! – и повесил трубку.

Тем временем опергруппа собиралась в его кабинете. Дробышев, потрясенный, сидел на диване, возле расположился Обловацкий. На краю письменного стола, упершись ногами в валик дивана, сидел Хангулов. Что ж, это не так плохо. Четыре человека, Абзианидзе пятый. В Афоне ожидали Строгов и Чиковани – семь человек. В крайнем случае можно на месте привлечь пограничников и милиционеров.

– Ивану Александровичу очень плохо, придется ехать без него. На сборы пять минут, – сказал Дмитренко, – возьмите по два пистолета, винтовки, гранаты и по патронташу. Да не забудьте фонари. На месте все узнаем от Строгова.

Обловацкий и Хангулов вышли. Андрей Михайлович подсел к Дробышеву и, обняв его, спросил:

– Может быть, тебе лучше не ехать, Федор?

43

Через несколько минут полуторка неслась по улице. Горевшие вполнакала желтые лампочки слабо освещали витрины магазинов и многочисленных кафе. В некоторых окнах тем же желтым светом теплились керосиновые лампы и даже свечи. Под слабо натянутым, хлопающим от порывов холодного ветра тентом в машине было тепло.

Выехали за город. Здесь стало хуже. Гудел ветер, пытаясь сорвать старенький брезент в многочисленных дырах и заплатах. За Лечкопом море, до этого бухавшее рядом, ушло влево, и машина покатилась по мягком гравию. Наконец под колесами дробью протарахтели балки Гумистинского моста, справа мигнул огонек погранзаставы, и полуторка ненадолго нырнула в плотную темноту Эшер. Проехали мост, около которого недавно ранили Даура Чочуа, и снова запетляли по разбитой дороге. Все думали об одном: «Что случилось в Афоне?» Обловацкий припомнил слова Бахметьева, что разгадку ключевых вопросов надо искать в Афоне. События последних двух месяцев не подтвердили этого. «Афон давно затих, – думал Обловацкий, – активны Сухум и побережье южней города. Да и банда сейчас сосредоточена в районе Бешкардаш. Вот не вовремя заболел Чиверадзе».

Невыспавшийся Хангулов дремал, несмотря на дождь и толчки. Дмитренко через короткие промежутки снимал фуражку, чтобы ее не сорвало ветром и, просунув голову в дырявый брезент, пытался рассмотреть окрестность. Саша Абзианидзе, обычно разговорчивый, вцепившись двумя руками в баранку, молча смотрел на дорогу, на которой прыгали и плясали лучи фар. Сидевший рядом с ним Дробышев тоже не был расположен к разговорам. Неизвестно откуда пришла и теперь уже ни на минуту не покидала его настороженность. Хотя, чем еще могла наказать его судьба? Вот сейчас он ехал на операцию, по сути подготовленную им, – итог упорной, почти годовой работы. Не было той знакомой, веселой злости, которая владела им прежде, когда приходилось идти брать врага. Впервые захотелось тишины и покоя.

Абзианидзе резко затормозил, машину тряхнуло, и Федор головой ударился о перекладину. Дробышев хотел отчитать неловкого водителя, но невольно взглянул на дорогу и увидел в нескольких шагах от автомобиля Чиковани с поднятой рукой. С него стекали струйки воды, он вытирал лицо и что-то кричал. Миша вскочил на подножку. Абзианидзе отъехал к краю дороги, остановился, заглушил мотор и выключил свет.

– Что случилось? – вылезая из кузова, спросил Дмитренко.

В доме отдыха решили повеселиться, послушать новые стихи отдыхавшей здесь молодой ленинградской поэтессы и новую музыку московского композитора. Дауру Чочуа казалось, что поэтесса внимательна к нему и как-то выделяет его из числа остальных.

Чочуа готовился к вечеру – побрился, подшил новый воротничок. Строгов, сидя на соседней кровати, наблюдал за тщетными попытками Даура продеть раненую руку в рукав гимнастерки.

– Ты чем-то напоминаешь мне Грушницкого, – иронически заметил он.

– Раненой рукой? Того же ранило в ногу, – не поднимая головы, произнес Чочуа.

– Ты, как и он, хочешь сделаться героем романа.

– Я похож на него, как ты на Печорина, – возразил Даур.

– Ты прав! – примирительно согласился Строгов. – Но поторапливайся, а то кто-нибудь более энергичный уведет твою поэтессу.

Они вышли вовремя. К столовой, где должен был состояться вечер, под дождем, прикрывшись плащами, халатами, а порой и просто газетами, перебегали отдыхающие. Молодежь затеяла танцы. Вообще танцами начинали и кончали любое развлечение, затеянное местным массовиком. Остряки утверждали, что он перешел в дом отдыха из ликвидированного монастыря, где выполнял обязанности, не связанные с необходимостью думать. Наконец, в зале с еще не закрашенной на стенах росписью на религиозные темы появилась поэтесса. Платье из темно-синего бархата обрисовывало ее красивую фигуру. Длинные, заплетенные в две косы волосы были уложены вокруг головы. Проходя мимо сидевших в первом ряду Даура и Строгова, она кивнула головой, улыбнулась и села за стол на сцене. Массовик постучал карандашом по графину с водой. Но он успел сказать только: «Товарищи!», как в задних рядах у двери послышался шум. В столовую вбежал юноша в милицейской форме, насквозь промокший, без шапки, нашел глазами Строгова и замахал ему рукой. Николай Павлович поднялся и поспешил к выходу. В дверях его нагнал Чочуа.

– Ты это куда собрался? – недовольно спросил Строгов и, зная заранее, чего хочет его друг, продолжал: – Иди назад, без тебя справимся.

Чочуа побледнел и обидчиво поджал губы. Николай Павлович похлопал его по плечу:

– Ну куда ты пойдешь с раненой рукой! Только мешать будешь. Смотри, какой дождь хлещет! Возвращайся назад, – он улыбнулся, – а то поэтесса обидится!

В коридоре Строгов остановился.

– В чем дело?

– Радист сказал, чтобы ты шел скорей! – ответил милиционер.

Строгов побежал через двор. Дождь продолжал лить как из ведра. Милиционер еле поспевал за Николаем Павловичем.

На втором этаже оперативного пункта милиции, в маленькой комнате, за столом, уставленным радиоаппаратурой, сидел радист с наушниками. Склонившись над столом, он торопливо что-то записывал и даже не обернулся к Строгову. Пододвинув табурет и ожидая окончания приема, Николай Павлович хотел закурить, но папиросы промокли, и он бросил отсыревшую пачку на стол. Передача шла шифром, уже известным Строгову. Видимо, боясь быть непонятым, корреспондент повторял текст. Сильно мешали разряды.

Наконец, передача окончилась. Сорвав наушники, но не выключая рации, радист встревоженно сказал:

– Установили двухсторонюю связь. Видимо, из Афона кто-то хочет бежать, но непонятно только, не то одиннадцатого, не то от одиннадцати. Начала я не захватил, погода мешала. В общем, чертовщина какая-то, смотрите сами. – Он протянул Строгову бланк, на нем прыгающими буквами было записано:

Было ясно, что радиостанция находилась где-то недалеко, в радиусе собора.

Радист снова надел наушники, но рация, точно почувствовавшая опасность цикада, замолчала. Строгов снова и снова перечитывал текст передачи. Корреспонденту, видимо, стало известно о прошедших арестах. Он предлагал проинструктировать какого-то человека. Возможно, что это указание относилось к тому, кто оставался вместо уезжающего или уезжавший. Кому-то разрешалось покинуть нашу территорию, но требовалось выполнить задание в неустановленном секторе "Б" тире четыре.

Граница была морская, связь с заграницей могла поддерживаться через море. Агенту предлагалось в определенном месте, возможно в том же секторе "Б", ожидать транспорта. Какого? Очевидно, это должна была быть подводная лодка. Время встречи? Между словами «от» и «одиннадцатого» был пропуск. Здесь могли быть обозначены часы. Например, от десяти до половины одиннадцатого. Итак, зарубежный корреспондент получил тревожную шифровку о провалах и, разрешая выезд с горящей под ногами территории, инструктировал неудачливого агента. Но кого? Бывший настоятель монастыря – крепкий, волевой человек – не имел основания для панических выводов. Аресты непосредственно его не затрагивали. Вероятно, кроме того, он был глубоко зашифрован. Жирухин на допросе ни одним словом не упомянул о настоятеле, а ведь, как показало следствие, он знал многое и многих.

Узнав, что Чиковани не приходил, Строгов решил пойти к домику, где жил настоятель. Милиционер нагнал его на лестнице и попросил разрешения пойти вместе. Николай Павлович согласился.

Дорога шла ущельем в сторону электростанции, потом поворачивала. Дальше тропа, носившая название Царской, уходила круто в гору. В конце прошлого века Александр III, находясь в Афоне, как-то проследовал по этой дороге в верхний монастырь. С тех пор название Царской так за нею и осталось. Никто не помнил, как она выглядела в то время, но сейчас идти по ней было трудно. Дождь немного утих, из отвесно падающего перешел в косой и редкий. Из ущелья потянуло холодом, пронизывающим ветром. «А говорили, что здесь вечное лето, – поеживаясь от холода, подумал Строгов. – Вот так „бархатный“ сезон!» Не доходя до перекрестка, он свернул на тропу, ведущую к небольшому одноэтажному домику, спрятавшемуся в кустарнике. Теперь здесь жил выселенный из своих покоев отец Иосаф. Строгов знал примерное расположение двух небольших комнат с окнами, выходящими на море, маленькой кухоньки и еще меньшей кладовки с окном и дверью, упиравшимися в крохотную площадку, вырубленную в горе.

Думал ли властный хозяин всего Афона, что когда-нибудь ему придется жить в домике, в котором раньше ютился скромный смотритель хозяйственного двора, жить в ожидании, что в любую минуту его могут выселить из Афона совсем. Это его-то, кому целовали руки «земные владыки». Да, изменились времена, изменились! Все меньше и меньше бывало посетителей. Редкие гости бывали теперь преимущественно вечерами, а то и ночью. Приходили с оглядкой, стараясь закрыть лицо от случайных встречных. Не было прежнего благолепия и торжественности. Отдышавшись и убедившись, что послушник закрыл за ними двери на засов, гости здоровались с хозяином дома и деловито начинали разговоры на интересовавшие их мирские темы. Он и сам был мирским, хозяином, барином, с холеными, белыми, немного пухлыми руками, с аккуратно подпиленными ногтями. Настороженные и холодные глаза его внимательно смотрели на собеседника, и немногие могли выдержать этот взгляд. Всегда опрятный и подтянутый, он был брезглив и капризен. Только со своим молодым женоподобным служкой без растительности на лице он всегда был ласков. Об их взаимоотношениях ходили злые сплетни, но чего только не говорят люди, когда хотят «оскорбить святую православную церковь и ее иерархов…»

В узкие щели занавешенных окон тускло пробивались тонкие лучи света. Строгов остановился, подождал, пока подойдет его спутник, и шепотом напомнил ему об осторожности. Они сошли с дорожки и стали пробираться кустами. Возле дома Строгов выбрался из кустарника, осторожно перебежал площадку и прижался к стеклу, пытаясь рассмотреть, что делается в комнате. Ничего не увидев, он так же осторожно вернулся к своему спутнику и, не сводя глаз с домика, присел на корточки. Милиционер толкнул его в бок и шепнул:

– Здесь Чиковани!

– Где он? – спросил Строгов. В кустах тотчас же зашелестело и к нему подполз Миша.

– Хорошо, что вы догадались прийти, – шепнул он. – Я уже хотел бросить все и бежать к вам. Ну и дела! Недавно сюда пришел человек, наверно не местный, с плотно набитой сумкой. Подходил осторожно. Постучал в окно. Когда изнутри поднялась занавеска, я видел его лицо.

– Знакомый?

– Нет, не знакомый. Но, по-моему, где-то я его видел.

– Какой из себя?

– Невысокий, плотный, немолодой.

– Усы, борода?

– Нет, бритый.

– Одет как?

– Черт его знает, не разобрал хорошо. Что-то черное, не то куртка длинная, не то пальто короткое.

– На голове что?

– Кубанка.

Минут через пять во двор вышел послушник, постоял, потом обошел вокруг дома, ушел обратно.

– Ты не подходил к окну?

– Подходил, только ничего не видел. Через час, наверное, занавеска приоткрылась и сам настоятель в окно вглядывался, даже свет в комнате погасил, чтоб лучше видно было.

– Тебя не мог заметить? – забеспокоился Николай Павлович.

– Нет! – Чиковани усмехнулся. – Я сам себя не видел!