А к ночи становилось еще вьюжнее, страшнее. Над белым морем метели чернело небо, ветер выл властно и дико. И шведы, как голодные волки, рыскали, шарили по русским палаткам — искали харчи и вино. И нашли. Перепились после этого шведы и ошалели от водки настолько, что не только не могли продолжать вести бой, но даже не в состоянии были охранять русских солдат, взятых в плен.
Если бы петровские военачальники воспользовались всеми этими преимуществами, исход битвы за Нарву был бы иной. Но генералы Яков Федорович Долгорукий, царевич имеретинский Александр, Автоном Головин, Иван Бутурлин, оторванные друг от друга, не имея представления ни о численности шведов, ни о их боеспособности, вступили в переговоры с Карлом об условиях капитуляции и быстро договорились о том, что русская армия может беспрепятственно отступать с оружием, знаменами, но без пушек.
Отсутствие артиллерии считалось для армии потерей боеспособности.
Шведы были рады поскорее спровадить за реку побежденного, но весьма опасного противника и с ночи начали помогать русским солдатам наводить мосты через реку.
Горько переживал Петр нарвское поражение. Тяжело прислонившись к стене, чувствуя дрожь и слабость в коленях, он читал и перечитывал неутешительные реляции командиров частей о битве под Нарвой. Угнетало сознание, что в такой тяжелый момент он вынужден был уехать от войска. Думалось:
«Как же плохо была налажена войсковая разведка! Допустили шведов выйти нос к носу — самого Карла с главными силами. Прозевали! Как слепые стояли. Единым словом сказать, младенческое играние было, а искусства ниже вида!»
Но радовало: преображенцы, семеновцы, старый лефортовский полк и солдаты из дивизии Вейде при всеобщей панике вели знаменитый, крепкостоятельный бой. И то хорошо!
Положив руки на стол, до этого тяжело лежавшие на коленях, руки много поработавшего человека — шершавые, мозолистые, с белыми рубцами от старых порезов. Тяжелую работу мысли выражало его потемневшее, осунувшееся лицо.
Ясно было одно: так же как и после первого неудачного Азовского похода, надобно теперь же, без промедления, готовиться к дальнейшей борьбе.
Что же первее всего?
Конечно — пересмотреть и исправить полки. Это главное… И ах как нужны — как воздух, как хлеб — свои офицеры! Ибо в измене наемников-иноземцев крылась едва ли не главная причина столь тяжкого поражения. Измена — так было и есть! — нож в спину упорству и храбрости.
Духом Петр не упал, но и не скрывал горя. Да и как его скроешь? Слишком оно велико. Ведь около восьми тысяч только убитых! А сколько утонуло в Нарове! Сколько солдат, направлявшихся к Новгороду из-под Нарвы, в беспорядке, без своих офицеров, погибло от голода, холода!.. Не было артиллерии, очень мало осталось снаряжения, ружей.
При польском же и датском дворах взирали на поражение петровской армии со смешанным чувством нескрываемого злорадства и насмешливого презрения, как будто говоря: «А мы и знали, к чему это приведет. Но, по-видимому, царь убежден, что надо испытать безусловное поражение, чтобы стать безусловным авторитетом». Когда дела идут плохо, в злопыхателях ведь нет недостатка. «У здешних господ, — доносил русский посол в Гааге Матвеев, — та ведомость [о Нарвском поражении] во многое была принята порадование». Нарвское поражение там расценивали как непоправимое бедствие, потрясение, от которого Россия уже не может оправиться. Радовались и в Англии и во Франции. «Как Амбурга весть о том случае к королю английскому пришла, — сообщал русский посол, — он был за столом; в те часы и посол французский у него случился. Велел всенародно ее честь и слушал сам, и все при нем зело тому рады были».
В правительственных кругах Голландии, Англии, Франции полагали, что теперь Северная война должна закончиться быстро.
Но не так полагал Петр, точно сжавший в кулак свою железную волю.
— Спасибо брату Карлу, — говорил он, упрямо потряхивая головой, — будет время, и мы ему за уроки отплатим,
3
Нарвская победа вскружила голову тщеславному Карлу. В тяжелых ботфортах с громадными шпорами, в простой черной шляпе, всегда затянутый в серый суконный камзол, со шпагой на лаковой портупее — готовый к походу в любую минуту, «король ни о чем больше не думает, как только о битве, — писал шведский генерал Стейнбок, — я принимает такой вид, будто сам бог непосредственно вкушает ему, что должен он делать». «Я ведь достаточно стар, — говорил в своем узком кругу этот бывалый вояка, — а худшим признаком старости, как сказал какой-то мудрец, является знание жизни: оно не позволяет восхищаться и безумствовать из-за пустяков».
Вера в собственную непобедимость соединилась у Карла с презрением к раз побежденному неприятелю. Поминутно откидывая с большого от преждевременной лысины лба жидкие русые волосы, курчавившиеся за ушами и сзади, щелкая тонкими пальцами, он говорил, обращаясь к своим генералам: «Нет никакого удовольствия биться с русскими, потому что они не сопротивляются, а бегут». И, подергивая повязанной черным шарфом тонкой шеей с глубокими впадинами за ушами, презрительно добавлял: «Наши солдаты стреляли их, как диких уток».
Минутным молчанием и натянутым, коротким смешком встречали генералы такие сентенции своего короля. Совершенствуя частности старых, отлично известных военных доктрин, они только и делали, что приспосабливали свои знания к решениям короля, — придерживались формы, шаблона, традиций, чтобы остаться «в седле». Предприимчивость с их стороны, настойчивая решительность, пыл, горение, страсть — исключались. Трудно им было что-либо советовать Карлу. Да зачастую и нечего было сказать. Что же скажешь? Он — срежет.
Было Карлу восемнадцать лет, усов у него еще не было; лицо его было длинно, крупно и очень бледно, а взгляд строг и упрям. Если до Нарвы он мало считался с мнением своих генералов, то теперь, полагая, что под Нарвой он окончательно разгромил русскую армию, и вовсе перестал собирать военный совет. Он решил: оставив против русских два отряда — восемь тысяч около Дерпта и семь тысяч в Ингрии — двинуться к Риге. Петр, вероятно, будет что-то предпринимать с целью что-то поправить, но это неважно! Карл решил не обращать внимания на мелочи. Польского короля он считал более опасным противником.
А Петр тем временем, используя передышку, укреплял и укреплял свою армию. Сам вникая во все мелочи армейской жизни, он требовал, чтобы так же вникали во все и его приближенные. Ястребом следил он за обучением войск, снабжением и вооружением армии, намечал пункты в тылу и по операционной линии предполагаемых действий, где надобно было устроить армейские магазины для снабжения войск боевыми припасами и провиантом, наблюдал за перевозками войск, лично руководил разработкой оперативных планов всех важнейших кампаний.
Новобранцы обучались «военному солдатскому артикулу» непрестанно. Гвардейские полки превращены были в школы, готовящие свои офицерские кадры для армейских частей. В спешном порядке укомплектовывались и создавались вновь войсковые соединения, изготавливалась артиллерия. Для литья пушек не хватало меди, и Петр решился пойти на меру, дотоле неслыханную на Руси: «Со всего государства, с знатных городов, от церквей и монастырей, — повелел, он, — собрать часть колоколов на мортиры и пушки». И колокола были собраны. Колокольной меди было свезено в Москву к концу мая 1701 года 90 тысяч пудов.
«Ради бога, — писал Петр надзирателю артиллерии Виниусу, — поспешайте артиллериею, как возможно: время, яко смерть».
И Виниус доносил: «Такой изрядной артиллерии, в такое короткое время и такими мастерами нигде не делали. В прежнем литье пушки выходили с раковинами и портились, а ныне льют каких лучше нельзя».
Меншиков в это время собирает в Новгороде объявлявшихся из-под Нарвы офицеров и рядовых, набирает рекрутов, новгородских стрельцов, «пересматривает и исправляет» пехотные и драгунские части. В Москве «кликнули в солдаты вольницу», велено принимать «всякого чину людей». Рослых зачисляли в гвардию, остальных направляли к Данилычу в Новгород, где под его руководством кипели работы по укреплению города и расположенного вблизи его Печерского монастыря, возле которых, на подступах, драгуны, солдаты, «всяких чинов люди, и священники, и всякого церковного чина, мужеска и женского пола», рвы копали, ставили палисады, рогатки…
Исключительное рвение Меншикова, его кипучая деятельность были отмечены: «за многотрудное дело по исправлению армии и усердие в креплении городов» он в конце 1700 года жалован был чином бомбардир-поручика гвардии.
В конце января 1701 года Петр отправился к литовской границе для свидания с польским королем Августом. В свите находились: генерал-адмирал Федор Алексеевич Головин, дядя Петра Лев Кириллович Нарышкин, постельничий Гаврила Иванович Головкин, бомбардир-поручик Меншиков и переводчик Шафиров.
Август и Петр порешили:
«Продолжать войну против шведа всеми силами и друг друга не оставлять без общего согласия: в случае же предложения неприятелем мира немедленно сообщать о том взаимно. Российский государь пришлет королю польскому на помощь, как скоро летнее время позволит, в Динабург или другое ближайшее место между Динабургом и Псковом, от 15 до 20 тысяч человек удобной и благообученной пехоты, с добрым оружием, в полное распоряжение короля…»
Дополнительно, особой секретной статьей договора, Петр был обязан в половине июня прислать Августу 20 тысяч рублей «для награждения тех из польских сенаторов, которые будут содействовать участию Речи Посполитой в союзе».
В начале марта Петр возвратился в Москву. Вслед за ним явился представитель Августа за обещанными деньгами.
Взято было, что возможно, в приказах, ратуше, — оказалось слишком мало: Троицкий монастырь пожертвовал — внес тысячу золотых…
Преображенского полка поручик Меншиков решил справить свое новоселье. Отстроил дом-хоромы в Преображенском, взял к себе сестер, нанял старуху «отвечать за дворецкого», — сварлива была, прижимиста, но честна, искусна в хозяйстве, — и стал дом «полная чаша». Александр Данилович один мужчина в доме; сестры на него не надышатся. Зато же был и ухожен: шарфы, манжеты — снег с синевой; панталоны, камзол глаженые, чистые; башмаки, ботфорты блестят, хоть смотрись. Он того и желал: экономно и сытно, а главное, что он особо любил, — во всем порядок, опрятность.
На новоселье, в первый день, — начерно, — были только два человека: государь, да пригласил Александр Данилович еще одного купца — богатея Филатьева, оптовика, скупщика льна, щетины, воска, пеньки, голову московских гостей, пользовавшегося среди них исключительным уважением и почти безграничным доверием.
За обедом Петр говорил:
— С нашими купцами не сговоришься, не хотят понимать своего интереса. Для них из рубахи, можно сказать, выскакиваешь, выхода ищешь, море воюешь, а они, — чтобы помочь в этом деле…
Филатьев, тучный, лысый, с подобострастной улыбкой, застывшей на круглом, лосном лице татарского склада, поблескивая узкими, посоловевшими глазками, слушал, стараясь понять, к чему клонится дело. Одной рукой он разбирал свою большую черную бороду, в которой седина тронула волосы только около щек, а другой ласково гладил «уже остывший» громадный бокал.
— Эх, Демьян! — хлопал его Петр по плечу. — В подполе-подполье стоит пирог с морковью, есть-то хочется, да лезть не хочется. Так, что ли? Я, стало быть, сам и в подпол лезь, и доставай, и в рот вам клади. А вы, други, что?
Александр Данилович звякнул о стол припасенным заранее кошелем. Встрепенувшись. Филатьев испуганно глянул на Меншикова, что-то пробормотал и, нахмурившись, выпил до дна.
— Тут четыреста двадцать золотых, — сказал Данилыч, кладя ладонь на кошель, — дарю на государево дело. Все, что могу!
Захмелевший Филатьев:
— А я что, лиходей своему государю?.. Поцелуемся.
Облапил Петра.
— Для тебя, государь, — наизнанку!.. Даю, — прижал руку к груди, — верь слову, десять тысяч рублей!
Петр его за плечи:
— Друг!.. Один ты понял!..
Подмигнув Петру. Данилыч прошипел по-голландски:
— Мин херр… Начало… Поверь… будет как надо.
Так по монастырям, по царевым сусекам да за счет доброхотных даяний и наскребли на военные нужды ни много, ни мало — 150 тысяч рублей.
Что было обещано Августу, заплатили.
Исполнено было и другое обязательство, данное польскому королю: князь Репнин повел под Ригу двадцатитысячный корпус.
Ни в какое сравнение не шли эти солдаты с ратниками дворянского ополчения. Да уже и не те были эти солдаты, что когда-то стояли под Нарвой. Хорошо обученные, не по ратному обычаю, а по «артикулу»,
они твердо усвоили и все «статьи воинские, как надлежит солдату в житии себя держать, в строю и в учении как обходиться».
«Люди вообще хороши, — писал о них саксонский фельдмаршал Штейнау, — не больше пятидесяти человек придется забраковать. Они идут так хорошо, что нет на них ни одной жалобы, работают прилежно и скоро, беспрекословно исполняют все приказания».
4
По возвращении в Москву Петр не более десяти дней пробыл в Преображенском — спешил в Воронеж на закладку нового корабля. И вообще, для ускорения судостроения на воронежских верфях нужен был, как Петр полагал, глаз да глаз — свой, хозяйский, всевидящий глаз. Иначе — толку не жди! Никому из своих приближенных не мог Петр доверить это важнейшее дело.
Вместе с государем выехали в Воронеж почти все большие чиновные люди.
Перед отъездом Петр решил зайти к царевне Наталье Алексеевне, проститься. Подмигивая в сторону Данилыча. говорил посланцу от сестры:
— Да скажи Наталье Алексеевне, чтобы Дарья Михайловна была непременно.
Александр Данилович, скрывая смущение, отвернулся к окну.
— Вот всегда так, мин херр, — теперь разговоры пойдут…
— Да на тебя с Дашенькой глянуть раз, так все сразу как на ладони, — говорил Петр, смеясь. — И без меня всем известно.
Боярышня Дарья Михайловна Арсеньева не помнила своей матери. Ее отец воеводствовал в какой-то далекой сибирской округе. Подрастала она с няньками, мамками, в теремной древней строгости. Потом их всех сестер — Дарью, Варвару и Аксинью — взяла к себе в девушки царевна Наталья Алексеевна. Петр частенько навещал сестру со своим неразлучным Алексашей, и девицам-боярышням не приходилось прятаться от гостей. Дашенька Арсеньева с первого взгляда крепко приглянулась Александру Даниловичу. Нравились ему ее становитость, скромность и ласковость, молочная белизна тонких, маленьких рук, тяжелые русые косы, молодой, горячий румянец, серебристые глаза в длинных темных ресницах, соболиные брови.
«Хороша-а!» — вздыхал про себя Алексаша, глядя на девушку, каждый раз по-новому поражавшую его своей красотой.
В ее присутствии он, этакий-то гвоздь парень, робел… А чем больше робел, тем скромнее и молчаливее при ней становился. Во взоре Дашеньки отражалась такая чистая, голубиная кротость, доверчивость! Чувствовалось, что если она поверит кому-то до конца, если полюбит — навек. Редко она поднимала глаза на него. А если поднимет когда, почему-то он свои опускал. Потому ли, что серебристые эти глаза проникали ему в самую душу? И щемяще-сладко становилось тогда у него на душе, и тепло, словно таяло что-то дотоле холодное, твердое. Такая, думалось Алексаше, любого разбойника ангелом сделает.
Усиливали его любовь к Дашеньке немецкие дамы. Те, которых он знал, были как-то особенно плотски откровенны, чувствовалось, что им ничего не стоит совершить любое стыдное дело. Терпеливо сносили они любые объятия, пьяные поцелуи. Не раз заставал он их в самых откровенных костюмах, позах и ни разу не замечал на их лицах смущения. Они позволяли себе очень многое, не боясь увлечься.
«Холодны и расчетливы», — оценивал их Алексаша.
Где же равнять таких с его Дашенькой!
…Около трех месяцев провел Петр в Воронеже, усиленно занимаясь строительством кораблей.
Распространились слухи, что турки, заключив мир с Венецией, готовятся к войне с Москвой.
«Извольте быть в том осторожны, — писал Петр Апраксину, в то время азовскому губернатору. — Обороняйте Азов, а наипаче Таганрог: сам сведом, каков туркам Таганрог, а под нынешний час и пуще. Изволь нанять довольное число казаков, ибо отселе войско скоро не поспеет».
Однако опасения эти к концу года рассеялись. Посол Дмитрий Михайлович Голицын донес 23 августа из Адрианополя, что был он у султана на аудиенции и что его «приняли, как цесарского посла». «Турки мирный договор подтвердили, — писал он, — только требовали разорения Казикерменя и других городов на Днепре, согласно с постановленными условиями мира».
У Петра несколько отлегло от души. Голицыну он предложил уверить султана, что договор- с турками будет исполнен.
Но тут получено было новое тревожное сообщение: Карл на виду у неприятельского войска переправился верстах в двух ниже Риги на левый берег Двины, стремительно напал на саксонцев и после короткого боя разбил их главные силы. Это значило, что надеяться на действенную помощь польского короля теперь не приходилось. Продолжать отвлекать шведов от русских границ — это единственное, чем мог теперь помочь Август Петру. Такую косвенную поддержку Август вынужден был оказывать русским независимо от собственного желания. К этому понуждал его упорно преследующий польскую армию шведский король. Получалось, будто сам Карл предоставлял русским возможность выиграть время. И Петр не замедлил широко использовать эту возможность для усиления обороны страны.
Но не только об активной обороне думал Петр в это время. Он принял решение: изменить тактику, приступить к ведению «малой войны» и продолжать ее до тех пор, пока русская армия не будет обучена искусству побеждать непобедимых до этого шведов.
Фельдмаршалу Шереметеву дается инструкция: не вступать в открытые сражения с неприятелем, а производить внезапные набеги на его гарнизоны и лагери.
«Необходимо, — приказывал Петр, — чинить промысел над противником, не вступая с ним в генеральную баталию, а действуя против него партиями, когда к тому представится удобный случай».
В таких набегах прошел весь 1701 год. А в январе следующего года окрепшей русской армии удалось одержать над шведами и первую частную победу. В пятидесяти верстах от города Юрьева, при деревне Эрестфере, Шереметев разгромил Шлиппенбаха. Шведский генерал потерял в этом бою добрую половину своего корпуса и шесть пушек.
— Слава богу! — воскликнул Петр, получив донесение о победе. — Наконец мы дошли до того, что шведов побеждать можем. Правда, пока сражаясь два против одного, но скоро начнем побеждать и равным числом.
Шереметева Петр возвел в генерал-фельдмаршалы, пожаловал кавалером ордена Андрея Первозванного, наградил своим портретом, осыпанным бриллиантами, награждены были также и все офицеры, а солдатам выдали каждому по серебряному рублю «из тех, что вновь начеканены».
Результаты применения новой петровской, отлично продуманной тактики не замедлили сказаться и далее. Летом 1702 года Шлиппенбах терпит новое поражение при мызе Гуммельсгоф в Лифляндии. В этом бою шведский генерал потерял почти всю свею пехоту — из 6 тысяч осталось только 500 человек, — всю артиллерию и даже знамена.
Петр приказал разорить Лифляндию, лишить противника опоры, «чтобы неприятелю пристанища и сикурсу своим городам подать было невозможно».
Шереметев выполнил этот приказ «с особым тщанием и превеликим усердием». «Желание твое исполнил, — доносил он позднее Петру, — неприятельской земли больше разорять нечего… разорили и запустошили все без остатку».
Тем временем в Ингрии окольничий Петр Апраксин рекой Невой до самой Ижорской земли прошел, прогнав шведов от Тосны до Канец [Ниеншанц]. А посланный им на судах в Ладожское озеро полковник Тыртов в результате нескольких успешных сражений принудил шведов отойти под Орешек [Нотебург].
Сам Петр прогостил все лето 1702 года на Белом море, так как весной было получено известие, что шведы намереваются прорваться к Архангельску. В ожидании приступа неприятеля Петр строил новые корабли. Правой рукой его в этом деле являлся по-прежнему неразлучный с ним Алексаша. На реке Вавчуге были спущены два фрегата — «Св. Духа» и «Курьер», вслед за тем был заложен двадцати-шестипушечный корабль «Св. Илия», «а большего чаю и почать нечем: лесов нет», — писал Петр Апраксину.
Лето проходило, шведы не появлялись. И Петр, ободренный успехами своей армии, решает наконец осуществить свою заветную мечту — выйти к берегам Балтийского моря. Прежде всего, для этого нужно было овладеть занятыми шведами крепостями: Орешком — у истока Невы и Канцами — на реке Охте. От старого, ставшего традиционным, направления главного удара прямо на Нарву Петр отказался. Нужно было разобщить силы противника и бить его по частям. Выполнение этой задачи обеспечивало направление через Ладогу к Неве, а затем уже к Нарве.
Всю зиму и лето велась подготовка к походу. А в сентябре Петр во главе гвардейских полков прибыл из Архангельска в Ладогу, чтобы лично руководить операцией. «Если не намерен чего, ваша милость, еще главного сделать в Лифляндии, — написал он Шереметеву, — изволь не мешкав быть к нам; зело время благополучно, не надобно упустить, а без вас не так у нас будет, как надобно».
В конце сентября войска, приведенные Петром, Шереметевым и Репниным, сосредоточились возле Орешка — древней крепости, построенной нижегородцами еще в XIII веке на небольшом островке в Водьской пятине Зарецкого стана, у самого истока Невы.
Крепость обложили 28 сентября, а накануне днем Петр собрал военный совет. Были: Шереметев, Репнин, Петр Апраксин, Михаиле Голицын, Меншиков и артиллерийские офицеры полковник Гошке и майор Гинтер.
В большой провиантской палатке сидели на бочках. Шереметев и Репнин по-стариковски устроились на мягких кулях. Выкатили на середину бочонок для государя — почетное место. Петр, когда говорил, вскакивал то и дело с бочонка, но где шагать тесно было — снова садился. Говорил отрывисто, размахивая правой рукой.
— За апроши приниматься немедля! Подводить к берегу, против города. Сроку тебе, Борис Петрович… — глянул на склонившего голову Шереметева, секунду подумал.
— Двое суток! — вставил Данилыч.
— Добро! — мотнул Петр головой. — Двое суток… А вам, — обернулся к артиллеристам, те вскочили, — когда апрошами подойдут, открыть на самом берегу кесели на десяток мортир да десятка на три пушек.
Полковник Гошке и майор Гинтер звякнули шпорами:
— Есть, государь!
— В ночь, на покров Богородицы и поставить, — добавил Данилыч, подмигивая в сторону Шереметева. — Как раз так выходит.
— На покров так на покров, — с хрипотцой вымолвил Шереметев, потирая руки. Прищурил выпуклые, рачьи глаза, глядя на Меншикова, улыбнулся: — Может, так-то и крепче получится.
Данилыч слегка ткнул его в бок большим пальцем.
— На покров, Борис Петрович, надейся, — шепнул, — а сам не плошай. Или в пушки господина Виниуса не веришь, покровом-то накрываешься?..
— Новгородские дворяне… Помолчи! — обратился Петр к Меншикову. — Новгородские дворяне Кушелев, Бестужев, Мышецкий в росписи горному пути от Ладоги к Канцам об Орешке все описали. Тебе, — обратился к Макарову, кабинет-секретарю, — надобно это им показать, — кивнул в сторону генералов. — Описано хорошо… Сколько войска сейчас к тебе подошло? — спросил Шереметева.
— В гвардейских полках Преображенском и Семеновском две тысячи пятьсот семьдесят шесть человек; в прочих полках, что я привел, да Репнин, да Апраксин, не менее десяти тысяч солдат…
Меншиков, одернув ловко затянутый шарфом тонкий кафтан, вскочил с бочки, шагнул:
— А как с переправой будет, мин херр? Когда будем свирские лодки из Ладоги в Неву перетягивать?
— Да уж приканчивают «Осудареву дорогу» в лесу, — сказал простоватый Репнин, моргая глазами, — прорубили просеку, почесть, версты на три… — Крякнул, обмахнулся платком. — Многотрудное дело!..
— Да знаю! — нетерпеливо перебил его Меншиков. — Я про то, кто будет вершить переправу на правый берег Невы, где неприятельский шанец… Какими солдатами? Кто командовать будет?..
— Подожди, кипяток, — толкнул его Петр обратно на бочку. — Лодки перетянем, пока апроши ведут. Просека готова, почесть… А перетянуть лодки… На это потребно… ну… сутки…
— Переволокем, — кивнул Меншиков. — Суток довольно.
— Пятьдесят ладей по двадцать солдат на ладью, — подсчитывал Петр, — всего, стало-ть, тысяча… Та-ак… Значит, пятьсот семеновцев твоих, — ткнул пальцем в сторону Михаила Голицына, — да пятьсот преображенцев. — повернулся к Данилычу. — ты поведешь. А над всем отрядом, — подошел к Шереметеву, — команду, Борис Петрович, я возьму на себя.
— Не дело! — внезапно буркнул Апраксин. — Неужто других не найдется?.. Волку же в пасть… На воде… Река быстрая…
— Ты молчал, — осадил его Петр, — и молчи… Тебя еще не спросили…
5
От острова, на котором стоял Орешек, до берегов Невы было не менее 200 метров. Предвидя неизбежность преодоления этой водной преграды при штурме крепости, Петр заблаговременно приказал перетянуть свирские ладьи из Ладожского озера в Неву.
Среди лесного массива была прорублена широкая просека — «Осударева дорога», как ее окрестили солдаты. По обеим сторонам просеки высились, наваленные громадными грядами, выкорчеванные пни, стволы, вороха сучьев. Целое лето врубались в вековой кондовый лес мужики и солдаты, целое лето звенели здесь топоры, визжали пилы и свирепо гаркали на лошадей катали — крестьяне из окрестных сел, деревень, раскатывающие по обочинам стволы срубленных лесных великанов. Тысячи громадных елей и сосен, падая, замирали на мшистой земле огромной суковатой решеткой, и все их надобно было раскатать по обочинам, освобождая дорогу.
Когда раскатали деревья и выкорчевали на просеке особо крупные пни, по «Осударевой» этой дороге «пошел пешком» Свирский флот. Ладьи волокли бечевником, оберегая на каждом шагу от громадных валунов, острых скал, от «пенья-коренья» по бокам. Местами ладьи приходилось нести «почесть, на руках». Воодушевляя солдат, все офицеры, во главе с самим Петром Алексеевичем, работали на лесном Волочке как простые рабочие. Зато через сутки с небольшим до пятидесяти ладей, оборудованных палистами для стрелков, появилось ниже Орешка, близ русского лагеря, почти под самым носом у несказанно изумленного шведского гарнизона.
— Теперь, мин херр, — потирал руки Данилыч, — ненадолго лягушке хвост. Теперь мы этому самому Шлиппенбаху со лба волосы приподнимем…
— Погоди шкуру делить, дай медведя убить, — говорил Петр, хмуря брови, а в глазах пробегали веселые искры, губы растягивались в улыбку. — Шутка ли — этакое дельце обделали с лесным волочком!.. Такие примеры разве только в древних гисториях можно сыскать, и то вряд ли: в незнаемом месте, в вековом, дремучем лесу, ладьи тянуть бечевой… Н-да-а… — Раздумчиво произнес: — С нашим народом, как я погляжу, горы можно ворочать!..
С переправой через Неву получилось отлично. Тысяча солдат Преображенского и Семеновского полков, под личным предводительством Петра, на пятидесяти ладьях почти беспрепятственно переправились на правый берег, где стоял неприятельский шанец, и овладели им без потерь. Шведы разбежались при первых же залпах.
Тотчас же на занятом берегу был сооружен траншемент и занят тремя полками — Брюса, Гулица и Гордона. Нотебург оказался обложенным с обоих берегов.
— Что же, господин фельдмаршал, — говорил Меншиков Борису Петровичу Шереметеву, — пожалуй, время написать Шлиппенбаху, чтобы сдавался на договор? Помощи же он ниоткуда теперь не получит! Сам, поди, знает об этом.
Шереметев утвердительно кивал головой:
— Да я и то уж решил… Обложили крепко, как медведя в берлоге. Сегодня надо доложить государю.
Вечером в крепость направили барабанщика с объявлением полной осады и предложением сдаться.
Но Шлиппенбах заартачился: за милостивое объявление осады поблагодарил, а об условиях сдачи написал, что ему нужно четыре дня сроку, чтобы заручиться согласием своего начальника, нарвского коменданта генерал-майора Горна.
— Время тянет, лиса! — решил Петр.
Приказал:
— Открыть огонь из всех батарей!
Стреляли ядрами и бомбами непрерывно полторы недели, до самого штурма. Петр и Меншиков безотлучно находились на левом фланге, на самом мысу, — командовали мортирными батареями.
После семидневной пальбы из ломовых пушек и тяжелых мортир Петр решил выехать на разведку: проверить действенность артиллерийского огня, оценить обстановку. С собой он взял Меншикова и командиров штурмовых отрядов, выделенных из гвардейских полков, — подполковника Михаила Голицына и майора Карпова, преображенца.
Тронулись правым берегом вверх по Неве. Выехали затемно, перед рассветом. Медленно продвигались по тылам мимо траншей с притихшей пехотой.
Вот они, боевые солдатские будни! Траншеи глубокие, со ступенями — для стрельбы стоя. Им, крестьянам, привыкшим к земле и лопате, не в диковинку рыть, это дело привычное. И сидят в этих глубоких канавах они тоже крепко, безропотно. Знают — от этого на войне никуда не уйдешь.
Дома их никто не ждет: солдат — ломоть, отрезанный начисто. Но сколько раз, особенно в холодные' или ненастные дни, они вспомнят еще родную деревню, своих, привычное крестьянское дело, избяное тепло!.. Иной новобранец, — случалось с такими первое время, когда отчаяние, как червь, грызет сердце, — всхлипывал тайком в уголке. В такие минуты сколько раз находило: «Эх, взять бы ее, эту самую треклятую фузею, да кэ-эк шваркнуть о землю!» Но, словно чуя такое, подходил тогда его дядька, бывалый солдат, уже притерпевшийся ко всему, и строго, но участливо говорил, наклоняясь к самым глазам:
— Что дуришь?.. Ну-ка…
И взбадривался, как мог, новобранец. Потом — на миру и смерть красна! — он жался к другим… Ибо разве возможно ему, русскому пахарю, так вот, сразу, и примириться со свирепой солдатчиной! Ведь он же не ружье, а жизнь эту хотел тогда разбить вдребезги — тяжкую солдатскую долю!..
Но, как только дружно заговорят свои батареи, предвещая близкое наступление — атаку ли, штурм, — всеми солдатами и всё забывалось, кроме предстоящего боя. Пальцы тогда будто сами собой цепко, до боли в ладонях, сжимали ружье… И вскоре гремело «ура». И в страшной работе штыков, сабель, прикладов и пик равных русским солдатам не было солдат на земле!
