Хотя особенно-то восторгаться пока нечем было. Меншикоп не расположен к Голицыным — это ясно по-прежнему. А от хитрого, неискреннего Остермана, каковым все же считал его в душе Дмитрий Михайлович, какой прямой толк может быть роду Голицыных? Он Генриха Иоганновича, этого «скрозьземельного» немца, ловко перекрасившегося в Андрея Ивановича?.. Какой прямой толк? — ибо ни на какую связанную с унижением и лизоблюдством кривую дорогу Голицыны не встанут, твердо полагал Дмитрий Михайлович, — никогда, ни при каких обстоятельствах!
Так что Голицына пока утешало одно: несогласие и разброд в рядах противного лагеря.
— У противников-то великого князя… — радовался Дмитрий Михайлович, — вот что значит дело без головы!.. У них теперь столпотворение вавилонское. Содом и Гоморра…
…Бутурлин и Девьер были равнодушны к тому, кто будет преемником Екатерины: оба они боялись одного — усиления Меншикова, и если теперь желали отстранить от престола Петра Алексеевича, так единственно потому, что он обязан был вступить в брак с дочерью светлейшего князя. Толстой же ни при каких условиях не хотел видеть Петра на престоле, боялся, что сын непременно отплатит ему за все то, что он сделал против отца.
Юркий Девьер с ног сбился: бегал и к Толстому, и к цесаревнам, и к Бутурлину, и к Апраксину. Не решался только надоедать канцлеру графу Головкину, да и знал, что это все равно — бесполезно: уж очень осторожен Гаврила Иванович! Смельчак Ягужинский далеко, в Польше шумит, а без него тесть шагу не сделает. Внешне канцлер сейчас ко всему равнодушен, как больной. А в душе… пойми его, «кащея бессмертного»!..
Старик Апраксин с горя запил, к нему сейчас страшно ходить: угощает, чуть ли не на колени становится, молит:
— Да выпей ты за ради Христа! — проводит ребром ладони вдоль горла. — Ведь оно — как святой босиком пройдет! А? — И тут же, зло кривя рот, стучит себя в грудь. — Бросил ведь нас Данилыч-то, чтоб ему ни дна ни покрышки!
Девьеру ясно, да и остальным всем понятно, как было прежде-то надежно, покойно старику адмиралу опираться на такого сильного сообщника, как Данилыч. Да и Меншикову не лишне было иметь на своей стороне великого адмирала. Но… то было время…
Говорили, что Апраксин, находясь перед серьезным выбором, после долгих прикидок и колебаний, недостаточно решительно и с оглядкой но все же стал на сторону Толстого. Но какой толк Петру Андреевичу от высокопоставленных стариков? От великого канцлера да великого адмирала. Ни тот, ни другой не окажут ведь ему деятельной помощи в решительную минуту. Нет, не окажут! Не такие это дельцы, не той школы. Остаются Иван Иванович Бутурлин да граф Девьер. Недавно, во время своей поездки в Курляндию, Девьер был произведен в генерал-лейтенанты, а сейчас уже мечтает о месте в Верховном Тайном Совете.
— Чего вы молчите?! — почти взвизгивал он, обращаясь к Толстому. — Меншиков овладел всем Советом!.. Безотлагательно, сейчас же, нужно назначить туда еще хотя бы одного своего человека! Иначе…
— Что иначе? — возражал Толстой, вяло отмахиваясь. — Тебя назначить туда?.. Знаю, что хочешь. А мало он тебе на хвост наступал? Исподтишка кусать только можете!.. Вот и доложил бы обо всем этом императрице!.. А-а! — мотал пальцем, пристально глядя в черные острые глазки вертлявого португальца. — На волков с печи храбры вы все, я смотрю!
— Данилыч, — рычал Бутурлин, — что хочет, то и делает, и меня, мужика старого, обижает, команду мимо меня отдал младшему, адъютанта отнял!.. — И, сдерживая громоподобный бас свой, озираясь по сторонам, рокотал: — И откуда он такую власть взял? Разве за то он мне по загривку кладет, что я ему добра много делал? Брюхо старого добра не помнит, — так, видно? Теперь все позабыто?.. Да-а… Что ж, я-то как-нибудь ломоть хлеба себе промыслю. — И, опустив на грудь голову, старик громко шептал: — Только не думал бы и он, чтоб Голицыны его властвовать допустили. Стоит великому князю только вступить на престол, а тогда скажут они сему светлейшему князю: «Полно, миленький, и так долго властвовал нами, поди прочь, холоп!..» Не знает Александр Данилович, с кем знаться. Хоть и манит и льстит князь Голицын, не думал бы, что он ему верен, — только до своего интереса.
Толстой же с наружным спокойствием и холодным отчаянием в душе думал свое:
«Если великий князь будет на престоле, то бабку его из монастыря возьмут ко двору и она будет мстить за мои над ней розыски, а объявления покойного императора о ее похождениях всячески опровергать… — Вздыхал: — Тогда не-ет, не удержишься. В Сибири сгноят!..»
Все сторонники Екатерины сходились на том, что брак великого князя с дочерью Александра Даниловича ничего хорошего им не сулит: Меншиков будет во всем держать руку зятя и больше желать ему всяческих благ, нежели императрице к ее дочерям, — это ясно! Но как быть? Как же ускорить решение Екатериной вопроса о престолонаследий? И в пользу какой цесаревны?
Бутурлину и Девьеру больше нравилась старшая, Анна Петровна. Но Толстой был за Елизавету, потому что муж Анны, герцог Голштинский, смотрел на Россию только как на вероятного союзника, который может помочь ему, герцогу, добыть шведский престол.
Однако не в том, кому отдать предпочтение — Анне или Елизавете, было главное, а в том, как, какими путями, освободиться от страшного соперника — великого князя Петра?
«Хотя, — рассуждал Петр Андреевич, — великий князь еще мал, пусть поучится… Можно будет так устроить, что он поедет для этого за границу, как то делают многие наследные принцы. А там, глядишь, и брак его с Меншиковой не состоится, и Елизавета Петровна коронуется, укрепится на престоле отца…
Все это так… Но кто же будет двигать все эти дела? Ведь такой столп из столпов, как Данилыч, — ушел…»
Да, не радовало сторонников императрицы положение дел.
«А тут еще герцог Голштинский, этот шалаш непокрытый, канючит со своими бесконечными просьбами», — зло думал Толстой.
— Хочу просить себе у государыни чина генералиссимуса, — щупал он почву, делился с Толстым, — а лучше, если бы мне отдали военную коллегию: я бы тогда силен был в войске и ее величеству верен.
— Изрядно! — сухо отвечал ему, пожимая плечами, Петр Андреевич. — Извольте промышлять к своей пользе как вам угодно.
Но времени оказалось мало, решительная минута наступила ранее, чем ожидали. 10 апреля у Екатерины открылась горячка, и приступить к ней с новыми предложениями заговорщики не решились. На это решился Меншиков. Достаточно осведомленный о происках своих новых врагов, он коротко и решительно расправился с ними. Екатерина подписала указ о ссылке Бутурлина, Девьера, Толстого и Скорнякова-Писарева; князя Ивана Долгорукого указано было отлучить от двора и, «унизя чином, написать в полевые полки; Александра Нарышкина лишить чина, и жить ему в деревне безвыездно; Ушакова определить в команду, куда следует».
Вечером того же дня Екатерина скончалась.
По духовному завещанию наследником престола назначался великий князь Петр Алексеевич, с тем чтобы он женился на дочери Меншикова, на время же его малолетства должно быть учреждено регентство из обеих цесаревен, герцога Голштинского и Верховного Тайного Совета.
8
По завещанию Екатерины, до совершеннолетия императора управлять государством должен был Верховный Тайный Совет, при участии герцога и цесаревен. «Дела решаются большинством голосов, и никто один повелевать не может», — сказано было в завещании. Но еще при его составлении Меншиков объявил Бассевичу, что герцог должен уехать, потому что ему, как шведу, не доверяют.
Герцог и сам понимал, что теперь, при Меншикове, ему нечего делать в России, и, получив обещанное за Анной Петровной приданое, он уехал в Голштинию.
Со стороны семнадцатилетней Елизаветы Петровны, думавшей только об увеселениях, забавах, тоже нечего было опасаться вмешательства в государственные дела. Оставался один Верховный Тайный Совет. Но он и при Екатерине неизменно прислушивался к голосу Александра Даниловича, соглашаясь, как правило, с его суждениями по всем важным вопросам.
Авторитет Меншикова был настолько непререкаем, что даже члены царской фамилии искали его покровительства.
«Вашей светлости многие милости всем людям показаны, — спешила задобрить его Анна Ивановна, племянница покойного императора, герцогиня Курляндская, — и я с покорностью прошу Вашу Светлость: как прежде я имела Вашей Светлости к себе многую любовь и милость, так и по нынешнему нашему свойству меня не оставить, но содержать в милости и протекции».
В середине мая особым рескриптом императора Меншикову был присвоен высший воинский чин — генералиссимуса российских войск.
Теперь Александру Даниловичу оставалось только оградить молодого Петра от нежелательного, чужого влияния. И он перевозит мальчика-императора в свой дом на Васильевском острове, окружает надежнейшими людьми, а в конце мая устраивает торжественное обручение его со своей старшей дочерью, шестнадцатилетней Марией.
Вот теперь, став во главе всех сухопутных и морских сил России и подчинив своему влиянию юного императора, теперь, казалось, Александр Данилович мог наконец считать себя в полной безопасности от дворцовых интриг. В самом деле, все как будто бы сделано: враги и даже подозрительные люди удалены, обезврежены, а те, от которых отделаться было нельзя, так или иначе, пока что, задобрены. В Верховном Тайном Совете постоянно заседают теперь только четверо: Апраксин, Головин, Голицын и Остерман. Из них способнее всех, пожалуй, Андрей Иванович Остерман. Но он пришлый человек, иноземец. Такому не обойтись без сильной руки. А кто может служить ему лучшей опорой, как не светлейший князь генералиссимус Меншиков, доверивший ему к тому же такое важное дело, как воспитание императора?
По восшествии Петра на престол Остерман стал получать по шести тысяч рублей в год жалованья, тогда как, например, канцлер Головкин или, скажем, князь Дмитрий Михайлович Голицын получали по пяти тысяч. И Остерман, казалось, прекрасно понял, как и чем он обязан опекуну будущему тестю царя. Аккуратнейшим образом он отчитывается перед Александром Даниловичем в каждом своем шаге. «За его высочеством великим князем я сегодня не поехал, — докладывает он Меншикову, — как за болезнью, так особливо за многодельством, ибо работаю над отправлением завтрашней почты. Сверх того рассуждаю, чтобы не вдруг очень на него [Петра] налегать».
Хуже с родовитою знатью, — думал Данилыч. Эти, с тех пор, как он перешел на сторону великого князя, особо почтительны, прямо стелются перед ним. А в душе?.. Ох, кипит у них, верно!.. Одно хорошо: легко можно их лбами соткнуть — не дружны меж собой… Н-да, этих нужно пока что «ласкать»…
И вот Долгорукие получают вскоре важнейшие должности: князь Алексей Григорьевич Долгорукий назначается гофмейстером при малолетней сестре императора, великой княжне Наталье Алексеевне. Место очень важное, судя по тому влиянию, которое сестра имела на брата; сын его, молодой князь Иван Алексеевич, пострадавший за участие в кружке Девьера, снова приближен ко двору — назначен гоф-юнкером императора; князь Михаил Владимирович Долгорукий назначен сенатором.
Долгорукие рассыпались перед Меншиковым в благодарностях.
«За высокую Вашу, моего государя, милость, показанную брату моему и ко мне неоплатную, потребному благодарствую, — пишет Александру Даниловичу с Кавказа Василий Владимирович Долгорукий. — Не могу чем заслужить до смерти моей того Вам, моему отцу, за Ваше великодушие».
И Меншиков склонен был считать такие изъявления чувств вполне искренними.
— В самом деле, — полагал он, — весь род Долгоруких стал снова в почете. Что им еще нужно? Ведь доведись, пришел бы к власти кто-нибудь из Голицыных, так разве сделал бы он такое для Долгоруких?.. Перегрызлись бы они, как собаки!..
Но не так думали «обласканные» и приближенные к императору Долгорукие. Фавор Меншикова весьма непрочен, соображали они. Предположим, что кто-то внушил бы мальчику-императору, что он неограниченный правитель, убедил бы его в этом. Что бы последовало? У мальчика непременно явилась бы мысль: «А по какому же праву этот выскочка командуем мной?» Мальчик неохотно учится, любит погулять, попалить, но на все это нужно спрашивать разрешения у Александра Даниловича и частенько получать отказ. Почему? Надо показать Петру Алексеевичу, как может весело жить государь: втянуть его в «остренькие» забавы, увлечь верховой ездой, псовой и соколиной охотой. А тем временем — и, конечно, речь должна идти о непродолжительном периоде — надо постараться внушить ему, что распоряжения пирожника, сына конюха, не могут и не должны являться законом. Мало того — надо дать Петру Алексеевичу ясно понять, что распоряжения такого человека, как Меншиков, прямо-таки унижают достоинство императора!
Юный государь сильнее и сильнее привязывается к своему воспитателю Андрею Ивановичу Остерману. «Пусть! — согласно решили все Долгорукие. — Этот немец сам себе не враг. С ним не только можно поладить, но при его помощи удобнее всего, пожалуй, привести Петра к нужной, необходимой мысли: „А по какому праву Меншиков отказывает мне в удовольствиях?“ Андрей Иванович — другое дело: он воспитатель, умнейший, ученейший человек, лучше Меншикова знает, что надобно делать, но и он не отказывает».
Вот при такой обработке столкновения между Петром и Данилычем наступят сами собой. И тогда Меншиков очутится в таком страшном положении, в каком он отродясь не бывал. Действительно, при первом императоре у него было два великих защитника — Екатерина и сам Петр. А теперь?.. Кто его теперь защитит?
Меншиков же, точно убаюканный лестью высокородных, изъявлениями «искренней благодарности» и «рабской преданности» их, уверенный в непоколебимости принятых им мер по упрочению своего положения, совершенно не думал о том, чтобы заслужить любовь или хотя бы расположение опекаемого мальчика-императора. Он беспечно «отпустил вожжи», и… их «мягонько» подобрал Андрей Иванович Остерман.
В юном Петре Александр Данилович видел только двенадцатилетнего мальчика, от которого он, как опекун, вправе требовать повиновения. Он настоящим образом понял свои обязанности по отношению к опекаемому — понял, что мальчику надо много и упорно учиться, чтобы стать достойным преемником своего великого деда.
Понимал это и воспитатель молодого царя Остерман. Но хитрый немец еще лучше понимал свои личные выгоды. Он-то отлично себе представлял, что главное — это приобрести расположение своего питомца, а для этого достаточно выказывать снисходительность, «не налегать» с учением и в случае чего свалить всю вину на Александра Даниловича — де и рад бы послабление сделать, но… опекун…
Совершенно иначе поступал Меншиков. Не потакая стремлению Петра к удовольствиям, он требовал от него отчета в поступках и поведении.
— Учиться! — внушал он ему. — Много, прилежно учиться, ибо «зелен виноград — не вкусен, неучен человек — неискусен!» — как любил говорить дед-император. А мудрее его государя во всем свете сыскать невозможно!..
И Остерман представляет на утверждение опекуна прекрасный план обучения Петра Алексеевича. В план входили: древняя история, «персидская, ассирийская, греческая и римская до самых новых времен» по Ягану Гибнеру и Биллерзаалу; новая история по Пуффендорфу; география «отчасти по глобусу, отчасти по ландкартам показывать, и к тому употреблять краткое описание Гибнерово; математические операции, арифметика, геометрия и прочие математические части и искусства из механики, оптики и прочего». Предусмотрены были и забавы и игры, исходя из расчета — «делу время, а потехе час»; так, «обозначены» были в плане обучения «концерты музыческие, стрельба, бильярд, ловля на острову (охота)».
Первое время мальчик покорно подчинялся контролю. При жизни деда он находился в тени; при нем не было особого штата придворных, его не развращали преклонением, лестью. В Меншикове он привык видеть такого всесильного человека, такого распорядителя всем, перед которым все преклоняются. Наконец, он был уверен, что обязан ему возведением на престол.
Скоро, однако, Петр начинает смотреть на все иными глазами. Ему так часто, так красноречиво напоминают, что он самодержавный император, что он может делать все, что ему угодно…
Все, что угодно!.. Но ведь это злая насмешка! Он вовсе не хочет учиться, он любит верховую езду… А охота! Что может быть интереснее, увлекательнее охоты?..
Вот князь Алексей Григорьевич Долгорукий, добрейший человек, — так тот говорит, что в древние времена охота считалась лучшим учением для воинов, она подготовляла их к тягостям и опасностям боевых походов… Учением!.. Почему же Меншиков не одобряет такое ученье?
Спросил как-то Петр об этом у барона Андрея Ивановича, тот взметнул брови, развел руками, плечами пожал — ничего не сказал… Тоже, видно, боится… А через несколько дней…
Было так. Андрей Иванович осведомился:
— Ну, а как у вашего величества дела с арифметикой?
— Понимаете, Андрей Иванович, я все задачи решил и положил листки вот здесь, у открытого окна. Ветер подул, и… они улетели.
Андрей Иванович понимающе улыбнулся.
— Это не страшно. Ежели вы уже раз задачи решили, то второй раз решить их — ничего не стоит. Вот еще чистые листки, начинайте. Хотя… нет, — глянул он на сразу вытянувшееся лицо ученика, — я, пожалуй, сегодня поведаю вам об одной из древнейших потех. — И он сам в этот раз, без всякой просьбы ученика, больше часа рассказывал об охоте. Вот добрый человек, мягкое сердце, умная голова!..
— Древние греки верили в то, что когда-то, тысячи четыре лет тому назад, на земле, помимо людей, жили еще разные боги, — говорил Остерман, как обычно, мягко, размеренно, отирая без особой надобности свои пухлые губы шелковым китайским платком, — Боги эти, как вам уже известно, — кивал в сторону ученика-императора, — сладко ели, мягко спали, больно дрались, непристойно ругались, весело плясали, шумно пировали, любились…
Великим обольстителем божественных красавиц среди них почитался Юпитер. Любопытным похождениям этого бога не было ни конца, ни меры. Среди обольщенных Юпитером небесных красавиц была богиня Латона. Ухаживая за ней втихомолку от своей супруги Юноны, Юпитер всячески окольными путями пробирался в ее владения, на остров Делос, и там… — Андрей Иванович поднял правую бровь, улыбнулся, сокрушенно покачал головой и торопливо пробормотал: — И там веселился Юпитер с богиней Латоной, как мог…
— Вскоре иль вдолге, — продолжал учитель, медленно прохаживаясь взад-вперед, — у Латоны появилось потомство: мальчик Аполлон и девочка Диана — дети Юпитера… Диана выдалась крепкой, пригожей девочкой-скромницей. И дала она обет остаться непорочной девой навек. С малых лет пристрастилась Диана к охоте. Главный бог, Громовержец, бог богов Юпитер, балуя любимицу, дал ей волю бродить по горам и лесам за красной дичью, подарил ей тонкий лук, колчан с позлащенными стрелами.
Когда Диана подросла и окрепла, легок стал ей этот подарок, и отправилась тогда она на остров Линаро, к циклопам, искусным мастерам оружейным. Циклопы сделали ей новый лук, колчан, отковали чудесные стрелы. В новых охотничьих доспехах явилась она в Аркадию, в леса веселого Пана, плясуна, музыканта, и тот подарил ей своих наилучших оленегонных собак.
С той поры, — ровно, мягко, точно журчал по камешкам ручеек, рассказывал Андрей Иванович, — как только брат ее Аполлон сходил с Олимпийского неба, целыми ночами напролет по лесам, долинам, горам раздавались звуки охотничьего рога Дианы и лай ее псов.
Вволю натешившись, Диана к восходу солнца снова поднималась на небо. Там, на Олимпе, в жилище богов, она, сняв доспехи свои, отправлялась в храм пиршества и, сидя рядом с братом своим Аполлоном, услаждалась веселыми плясками, музыкой, песнями. Скоро и среди грешных людей появились охотники, «жрецы Дианы», как они стали себя называть. Диану они возвели в сан богини охоты, заступницы всех охотников.
Красота Дианы многих прельщала, но богиня ни на кого не хотела глядеть. Тайно от всех она любила только одного добра молодца, одного его — и то спящего, — она ласкала, перебирала его белокурые волосы, целовала в сомкнутые синие очи. Этим человеком был красавец пастух Эндимион. Раз один из охотников, Актеон, застал Диану купающейся со своими прислужницами-нимфами. Раздвинув тростник, Актеон решил полюбоваться красотой богини, но… Диака его сразу увидела, гневно плеснула водой на охотника, и Актеон превратился в оленя. Охотник-олень был немедля растерзан своими же псами.
Другой охотник, Орион, попытался овладеть красавицей силой, но, как только он коснулся богини, его ужалил скорпион и он упал мертвым. Разгневанный столь предерзким поступком, отец Дианы, Юпитер, схватил тело Ориона, и зашвырнул его ввысь. С тех пор прах охотника плавает в небе, до сего дня именуется звездочетами «созвездием Ориона». Вот такой, — добродушно улыбнулся Остерман, — изображали Диану, богиню охоты, древние греки.
9
— «На охоте молодежь приучалась к мужеству, храбрости, ловкости, находчивости, выносливости, — читал Остерман императору „поучение“, составленное им вместе с Алексеем Григорьевичем Долгоруким. — А посему все древнерусские князья заставляли своих подначальных заниматься охотой. Киевский князь Игорь Рюрикович был заправский охотник. С охотничьими подвигами и звериными ловами связывается его женитьба на Ольге». Что касается Владимира Мономаха, — ворковал Остерман, — то я, пожалуй, приведу только одно место из его сочинения «Поучение детям». «Да не застанет вас солнце в постели, — писал Мономах. — Узрев солнце, садитесь думать с дружиною, или судить людей, или поезжайте на охоту». «На охоте зверей собаками или облавой загоняли в тенета».
— В тенета… — мечтательно повторил император.
— «Кабанов били рогатинами, оленей поражали стрелами, зайцев, запутавшихся в сетях, убивали палками…»
— Рогатиной… стрелами… палками, — шептал Петр Алексеевич, не сводя глаз с воспитателя.
— «На пернатую дичь охотились при помощи ловких птиц: соколов, кречетов, ястребов, — продолжал Остерман. — Соколиная охота была в особом почете. Соколы ловились сетями, к которым для приманки привязывали голубей. Кречеты ценились особенно; этот род соколов был огромного роста — до трех четвертей; отличался необыкновенной легкостью в полете, цветов: бурого, пестрого, серого, красноватого, белого. Выше всех ценились белые кречеты. Соко линая охота считалась благородной забавой князей и царей».
— Князей и царей… — вторил очарованный ученик.
— Вот как записано в «Уряднике» охотничьем уставе нашего прадеда, — и Андрей Иванович, дабы подкрепить все им ранее сказанное, внятно, с выражением, громко читал: — «Дудите охочи, забавляйтеся. утешайтеся сею доброю потехою и угодно, и весело, — да не одолевают вас кручины и печали всякие. Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте нелениво и бесскучно».
«Да, Андрей Иванович душевнейший и весьма снисходительный воспитатель!» Разве можно, казалось Петру, сравнить его с бесконечно требовательным Меншиковым? Если Андрей Иванович иногда и вынужден «строжать» воспитанника, то прежде всего подчиняясь требованиям опять-таки Меншикова и притом исключительно в целях защиты его же, воспитанника, от нападок светлейшего князя. И в душе Петра все сильнее и сильнее разрасталась тупая неприязнь к мешающему жить так, как хочется, строгому, непокладистому опекуну.
Невеста также не нравилась Петру. Да и она, шестнадцатилетняя, вполне уже развившаяся красавица, не питала никакого чувства к своему двенадцатилетнему мальчику-жениху. В его безалаберно-крикливой компании ей было не по себе, она всячески избегала участвовать в его лихих похождениях, шумных забавах и казалась Петру скучной, неинтересной. То ли дело тетка Елизавета Петровна! Та, несмотря на уже исполнившиеся семнадцать лет, была совсем под стать своему взбалмошному, ветреному племяннику и по кипучей живости и по страсти к шалостям, проказам и даже буйным уже увеселениям.
По тем же причинам, что и Петр, не любила Александра Даниловича и сестра молодого царя Наталья, которая имела на брата большое влияние. «Она поучает меня полезными увещаниями, помогает благоразумными советами, из которых, — писал Петр под диктовку своего дражайшего воспитателя, — я каждый день извлекаю величайшую пользу, а мои верные подданные ощущают живейшую радость».
10
Еще при Екатерине, в начале 1726 года, в Верховном Тайном Совете было положено: «прежде войны с турками приласкать малороссиян, позволив им выбрать из своей среды гетмана». Неустойчивые взаимоотношения с Турцией заставляли принимать действенные меры к тому, чтобы еще теснее сплотить Украину с Россией, «дабы в движении казацкого войска было больше согласия».
А какое уж тут доброе согласие, когда задавленные непомерными налогами казаки и пахари бунтуют год от года все шире, смелее, а казачья старшина — та, весьма, встревоженная отказом еще покойного императора назначить выборы нового, после смерти Ивана Скоропадского, гетмана, та шлет и шлет в Верховный Тайный Совет одну за одной злые жалобы на членов Малороссийской коллегии и на Вельяминова, ее президента!.. В своих жалобах полковники пишут, что возле Малороссийской коллегии расплодилось мироедов чиновников, как грибов в дождливое лето, что содержать всю эту ораву становится год от года труднее, что налоги за время хозяйничанья Малороссийской коллегии увеличились страшно — на сорок две тысячи рублей в год. А это как-никак ровно полному годовому содержанию целого корпуса в пять тысяч солдат.
Продолжая централистскую политику Петра, Меншиков готов был пойти лишь на такие временные тактические отступления, которые только внешне вроде как восстанавливали самоуправление гетманщины. Малороссийская коллегия все прочнее становилась во главе управления Левобережной Украины отнюдь не для того, чтобы «малороссийский народ от старейшин налогами утеснен не был», как обещающе-тонко сказано было в указе Петра об учреждении в Глухове этой коллегии, а с целью «давнины переменить» и «поступать», как прямиком выражался председатель Малороссийской коллегии генерал-майор Вельяминов, имея в виду объединение Украины с империей. «Пожили на свете по-старому, посрамили добрых людей! — говаривал он, с многозначительным видом поднимая вверх палец. — Ахи да охи, да бабьи вздохи… Довольно! Быть правым или неправым — сие зависит от места, кое человек занимает в табеле о рангах. Вот по-новому как!»
Словом, казацкая старшина недаром усматривала в учреждении Малороссийской коллегии покушение на ее политические права.
Рядовые же казаки и пахари, отчаявшись в поисках справедливости, громили и громили помещиков… И опять-таки особо значительными крестьянские восстания были именно в годы правления Малороссийской коллегии…
И Александр Данилович Меншиков принимает решение:
«В Малой России, ко удовольствию тамошнего народа, поставить гетмана и прочую генеральную старшину во всем по содержанию пунктов, на которых сей народ в подданство Российской империи вступил».
Объявлен был именной указ императора:
«Пожаловали мы, милосердуя о своих подданных малороссийского народа, указали: доходы с них денежные и хлебные сбирать те, которые надлежат по пунктам гетмана Богдана Хмельницкого, а которые всякие доходы положены с определения коллегии по доношениях генерал-майора Вельяминова вновь, те оставить вовсе и впредь с них не сбирать».
Предложение Сената «о позволении великороссиянам покупать земли в Малороссии» было отвергнуто, «дабы от того малороссиянам не было учинено озлобления». Положено: «малороссийским делам быть в Иностранной коллегии», чем восстановлено было особое значение украинских областей. «Гетману и генеральной старшине, — сказано было в указе, — быть и содержать их по трактату гетмана Богдана Хмельницкого».
Украина снова получила гетмана; лифляндское шляхетство просило сейм — ив Верховном Тайном Совете «на 1727 год сейм позволили».
Меншиков распоряжался, командовал.
Голицыны притихли; сын и отец Долгорукие, по-видимому, увлеклись выполнением своих придворных обязанностей.
— Лезут в фавор! — ворчал Дмитрий Михайлович Голицын. — Обрадовались, гоф-лизоблюды! Пустил светлейший козлов в огород!..
Старый, обрюзгший, длиннолицый и жесткий, он отпугивал всех своими злыми речами.
— Долдоны! — рычал на своих. — Да ни для какой цели — слышите! — ни для чего на свете я не откажусь от своей самостоятельности, независимости!.. Что вы мелете? Передать себя и род свой в полное распоряжение другому? Смотреть кому-то постоянно в глаза? Угодничеством, как Долгорукие, добиваться фавору?.. Не-ет, Голицыны не такие!..
— А Меншиков? — спрашивали у него. И Дмитрий Михайлов бешено гаркал:
— Что Меншиков? Опоздали, милые!.. Данилыч был фаворитом Петра Великого, он не хочет быть фаворитом Петра Малого! Он хочет быть опекуном, отцом!.. Так? Пирожник, — заметьте: пи-рож-ник, — и тот по нонешним временам не хочет гнуть шеи своей перед… — Махнул рукой, мял воротник. — Э, да что там толковать! Голицыны? Да Голицыны всегда сияли собственным светом!..
— Ну, этот свет слаб в сравнении с тем, которым вот-вот будут озаряться князья Долгорукие, — нарочито ласково и весело возражал ему «тонкий» родич, князь Петр.
И Дмитрий Михайлович бросался в кресло, не слушая возражений, глухо ревел.
— Боже милостивый! Что творится! Да есть ли где еще такие порядки, будь они трижды неладны!.. Голицыны!.. поймите вы, ради Христа, — ну кто больше нас имеет право на расположение и благодарность государя Петра Алексеевича?.. Мы же ведь изначала и постоянно приверженцы его отца и его самого! Всегда мы считали его одного законным преемником деда!.. Так или нет?..
Он понимал, что такая приверженность редко оценивается как следует, тем не менее она могла быть оценена теперь. Он знал, что самый лестный отзыв о нем состоял в том, что его считали при дворе честным человеком — и только. И это более всего его возмущало. «Разве можно заслуги Голицыных, — искренне негодовал Дмитрий Михайлович, — разве можно заслуги этого рода равнять с „прозябанием“ Долгоруких! Ведь Голицыны…» И он, не упуская ни единой подробности, разбирал все корни и корешки генеалогического дерева рода Голицыных, с наслаждением копаясь в седом прошлом этого «великого», по его непреклонному убеждению, рода.
