Кольцо призрака

Софья Прокофьева

Кольцо призрака

Моему сыну

«Ты жив или умер?» – я спросил несмело.

Ответ был равнодушен: «Без души

Живет давно мое земное тело…»

Данте. «Божественная комедия», песнь тридцать третья

Глава 1

– …Здравствуй! – сказала Анна.

Нонка стояла в дверях. Красивая женщина. Красота с обещанием. На таких оборачиваются на улице. Драгоценный жирок дрожит, вот-вот перейдет в сияние. Губы раздвинуты в застывшей улыбке. Чистые влажные зубы, только один зуб спереди серый, матовый, мертвый. Прежде Анна его как-то не замечала.

Растекшись по стене, плескалось зеркало. В нем отражалась полка над вешалкой. На ней, расплющенной черепашкой, клетчатая кепка.

Нонка смотрела на Анну таким пустым взглядом светлых, до блеска отмытых глаз, что Анне показалось: это только перламутровая изнанка ее глаз. На самом деле Нонка смотрит назад, куда-то сквозь собственный затылок, и видит что-то не очень спокойное, с чего лучше не спускать глаз.

– У меня билеты в кино. Все мужики балдеют. Хоть посмотрим, что им нравится. И потом, все Оскары… – сказала Анна и добавила: – Сеанс прямо сейчас, но если быстро, успеем.

– Нет, – Нонка немного подумала. – Не получится сегодня. Как-нибудь в другой раз, ладно?

Голос ее звучал обыденно и просто. Ничего странного не было в ее словах. И все-таки она торопила Анну уйти. Этим обращенным к ней слепым, невидящим взглядом. И молчанием, откровенным, заметным. Да и стояла Нонка слишком прямо. Каждый позвонок в спине позванивал от напряжения.

– А я с тобой пойти намылилась, одной неохота, – невольно вздохнула Анна. – Ну ладно, я тогда пошла.

– Спасибо, – вдруг искренне и торопливо сказала Нонка живым голосом. Она чуть наклонилась и посмотрела на Анну с облегчением, благодарно.

Но тут без малейшего стука отворилась другая дверь в глубине. На скользкий пол лег белесый блеск. Анна увидела высокого мужчину. Он стоял в дверях так, что у него между ног образовался устойчивый треугольник света.

– Девочки, о чем вы тут шепчетесь? – спросил он весело. – Так и будете в передней?

– Что мы правда стоим, заходи, – неожиданно охотно предложила Нонка. Даже усмехнулась.

Ага. Нонкин муж. Очередной.

Из глубины неосвещенной передней Анна не могла его разглядеть. Он стоял, весь словно из одного темного куска, обведенный дрожащей ниткой света. Молодой огонек зацепился, моргая, за его плечо. Дверь позади него беззвучно закрылась. Вернувшийся полумрак все сгладил, погасил. Пушистый огонек перескочил на зеркало, побежал по нему паучком. По водянистому стеклу, расширяясь, пошли круги. Сквозь подвижную зыбь Анна разглядела сильные мужские ноги, обтянутые серым шелком чулок. Бархат камзола собрался мягкими складками на локте. Кто это? Анна вглядывалась в едва различимое лицо. Нет, мешают круги на воде. Только острые черные усы, клин бородки. Позади высунулся еще кто-то, одетый в какую-то рванину, со вздувшимся животом и черным провалом улыбки. Протянулись тонкие женские руки, светясь белым атласом. Это мои руки…

По спине Анны скатились ледяные шарики. Померещилось… Это же тени, просто тени, сбившиеся в зеркале.

– Так ты ж – в кино! – вспомнила Нонка. Она махнула сливочной рукой и распахнула дверь. Рука ее брызнула светом. – Слушай, плюнь, не ходи! – бесшабашно-весело воскликнула она. – Посидим раз в жизни нормально! Кофе попьем. Ой, да я вас не познакомила! Андрей.

– Анна.

Уверенно протянулась округлая рука Нонки. Она, не торопясь, по-хозяйски стала застегивать рубашку Андрея.

На кого он похож, красивый, не вспомню, да нет, слишком даже, а губы какие красные.

– Анна, – медленно повторил Андрей. Он отвел глаза на стену, потом выше, на потолок, как бы ища взглядом подходящее место, чтобы не спеша посмаковать ее имя.

Анне захотелось сказать, что ее бабушку тоже звали Анна. Баба Нюра… И вдруг она увидела бабушку в гробу. В снежно-белом каменном платочке, плоско высохшую. В приготовленном задолго и любовно темном ситцевом платье. Даже руки были заранее приготовлены, чтобы держать дешевую бумажную иконку. Маленькие ступни совсем не занимали места в тапочках. Тапочки стояли двумя черными полупустыми домиками. Бабушка открыла глаза: «Пятаки, положи мне на глаза пятаки, – донесся до Анны голос бабушки Нюры, – клади, клади пятаки, чтоб не видеть мне…»

«Да что со мною?» – с досадой подумала Анна.

– Пошли на кухню! – Нонка обняла Анну за плечи, рука ее показалась Анне пудово-тяжелой и слишком горячей. – Кофе пить!

Из темноты передней кухня блеснула пестрой пластмассой. Все, что умело блестеть, блестело. На круглом столе выросли расписные глиняные чашки. Анна вглядывалась в счастливое и спокойное лицо Нонки.

Такая же, как всегда. Она всегда такая. Только этот темный, неживой зуб, как я раньше не замечала?

Нижний край занавески отделился от подоконника, и вся занавеска, пухло вздохнув, пошла вверх, окутав по пути узкую вазу, а вместе с ней три длинных бутона, закрученных туже некуда, на толстых колючих стеблях. Нонка, коротко ахнув, подхватила вазу, провела ладонью по донышку и легко, без стука, поставила на полку рядом с вятским барашком, который уже привык пастись на пластмассе.

– Ты вчера принес коньяк, – обрадовавшись, вспомнила Нонка.

Вчера, почему-то отметила Анна, значит, и вчера тоже… А что – тоже?

Будто вытянутая за горлышко изнутри стола появилась бутылка армянского коньяка, выступил сыр, нарезанный до прозрачности тонко. Анне стало трудно дышать. Темный, густой, следящий взгляд Андрея путал мысли.

– Может, ты голодная? – заботливо наклонилась к ней Нонка. – Хочешь, сосиски сварю? Мигом.

Анна увидела близко ее лицо. Оно проплыло перед ней с незрячими перламутровыми глазами без зрачков.

– Нет, я – кофе.

– Сядь, не бегай, – ласково сказал Нонке Андрей и потянул ее вниз за руку.

Нонка легко села, закинула ногу за ногу. Шелковые ноги. Кожа на икре выпукло блестела. Красивые руки Нонки держали на весу кофейник. Если она захочет, они начнут масляно светиться. Нонка ровно улыбалась, ясно глядя на перекрученную струю, дугой уходящую в чашку. На ее пальце Анна разглядела кольцо с жемчужиной, похожей на застывшую каплю жира.

– Выпьем за что-нибудь. Андрюша, скажи! – Нонка подняла рюмку.

– За милых дам, – сказал Андрей приветливо и безразлично.

– Ой, пойдем! – Нонка вдруг просияла голосом. – Пойдем, что покажу! – Она поднялась резким пружинным движением.

Крутой вихрь воздуха, возникший за ее спиной, увлек за собой Анну и Андрея, и все очутились в большой, почти пустой комнате. Вместо занавески на окне висела темная туча, из-под нее ярко выплескивалось солнце. Все перегородив, поперек стояла громадная тахта, полыхая лиловым атласом.

– Давно такую мечтала! – оседая от счастья, выдохнула Нонка. – Хочешь вдоль, хочешь поперек!

Протиснувшись плечом в окно, сизо-свинцовая туча опустила пятерню на розовое лицо Нонки.

– Хочешь вдоль, хочешь поперек… – вдруг снова, только неразборчиво и хрипло, пробормотала Нонка. Но тут же она хитро и победно подмигнула Анне: – Что стоишь? Садись!

Анна послушно опустилась на недовольно скрипнувшую тахту. В глубине невнятно отозвалась пружина. Не в силах сдержать улыбку, Нонка, как живое существо, ласкала отливающий блеском матрас, и он отвечал ей преданным жеребячьим всхрапыванием.

– Все здесь поменяю! Только вот пылища, застелить бы, – ворковала Нонка, плавясь, изнемогая, широко раскидывая руки. – Вот бы такое покрывало, как у Андрюши на тахте. Да ладно. Я сейчас тут временно, временно. К Андрюше сестра приехала. Александра. Временно, временно… А то бы ты нас здесь не застала. Мы ведь у Андрюши живем. Но нам и тут хорошо, Андрюша, правда?

Молчание Андрея образовало пустоту, и втянутая этой пустотой туча бросила тень на цветочное лицо Нонки. Но тут же, обретя взвихренную подвижность, Нонка исчезла за дверью, цокнув каблуком и выкрикнув:

– Шторой пока накрою!

Изумрудный луч скатился по руке Анны. Старое кольцо с больной бирюзой вдруг засветилось, открыв внезапную глубину. Анна проследила взглядом, откуда упал этот зеленый луч. Она увидала в изголовье тахты на подушке прозрачный кристалл.

Что это? Из чего он? Хрусталь не хрусталь, не поймешь.

Острый луч по пути прошелся по пыльному календарю и вдруг оживил одну из нарисованных роз. До Анны донесся южный плывущий аромат. По матовому от нетронутости лепестку скатилась капля росы.

«Что это?» – подумала Анна.

Как Андрей подошел к ней, Анна не заметила, его скрыл в себе столб света, наклонно упавший в комнату. Руки ее почувствовали внезапную тяжесть: в ее ладонях лежал кристалл.

– Это вам, вам, – сказал Андрей, и голос его дрогнул. – Да берите же! Не бойтесь…

Изумрудный свет брызнул и потоком окатил Анну. Она увидела, как хороша и девически упруга ее грудь с маленькими, высоко поставленными земляничными сосками. От бедер веяло юной прохладой. Жидкое золото теплело и стекало по животу с неглубокой ямкой пупка, словно продавленной пальцем ребенка. Золото все больше густело, сползая книзу. Она послушно раздвинула колени, и луч благодарно опустился на шелковое гнездо, укрытое между ног, и каждый волос вдруг засветился живым изумрудом.

Анна залюбовалась своим телом, его откровенной, заговорившей наготой. Она забыла обо всем, уже не понимая, где она, кто с ней рядом. И вдруг резко очнулась.

Господи, ужас, стыд какой!.. Почему я голая? Что это? Не может быть!

Она подняла голову и встретила взгляд Андрея, потрясенный, благодарный.

Он видел!.. И она невольно сжала колени.

– А вот это – нет! – взвизгнула Нонка.

Откуда она? Зачем? Когда она вошла? Глаза крепко зажмурены, обугленная хвоя ресниц, зубы оскалены.

Нонка с неженской силой вырвала из рук Анны кристалл. Анна вскочила, оказалась в углу, стискивая на груди свитер. Весь мир, потеряв устойчивость, качнулся.

– Она сама взяла, да? Ведь не ты, не ты дал? Это не ты дал, Андрюша? – лихорадочно проговорила Нонка, горячечным взглядом впиваясь в лицо Андрея. – Ну, скажи! Ну, не молчи, Андрюша! – Она захлебнулась и проглотила комок сладкой слюны. – Сама схватила! Она думала, я не вижу, а я из коридора смотрела. Без спроса взяла! А ты хотел не дать, просто не успел, да? – Она вся потянулась к нему.

Андрей молчал. И вдруг, уже не в силах терпеть его молчание, Нонка хрипло, с оттяжкой расхохоталась.

– Лапоть прислал? Получше кого не нашел? Так она же кретинка, дура! У нас на эту крысу, ну никто… – Aолова ее запрокинулась. Горло с мягкой складкой серебристого жира расширилось. – Ха-ха-ха! Не больно расстарался Лапоть! Я бы твоего Лаптя… – Она невольно сделала руками движение, будто перекручивала и выжимала белье. – У нее же муж и ребеночек. Или это лучше, если муж и ребеночек?

– Чем тахту накроем? – спокойно спросил Андрей. Ничего нельзя было прочитать в его терпеливо-доброжелательном взгляде.

– Шторой, – заикаясь, выговорила Нонка. – Ты уж извини, Андрюшенька. Чего это я? Сама не знаю. Это у меня перед месячными… Ну ладно, взяла и взяла. Поглядеть. Я не против, пожалуйста. – Она странно усмехнулась, посмотрела на Анну тяжелым взглядом, чуть пожала покатыми плечами.

– Ничего кристаллик, да? – небрежно сказала Нонка, кривя губы. – А вообще-то соль обыкновенная. – Тут она запнулась и быстро глянула на Андрея. – Правда, соль. Вот лизни, сама увидишь.

«Соль, – подумала Анна. – Разве соль светит?»

Андрей нагнулся, поднял с пола скомканную штору, звякнувшую пришитыми к ней металлическими колечками. Бросил штору на тахту.

– Ну чего ты? – отступая, проговорила Нонка. Она вдруг наклонилась и старательно лизнула кристалл. Было что-то жалкое в наклоне ее головы. Снизу вверх она посмотрела на Анну. – Видишь? Теперь давай ты! Ну, Ань!

– Зачем? Нет…

– Лизни, лизни, – упрашивая, повторила Нонка. – Надо, чтоб ты знала, просто для интереса. Соль… Ну!

– Нет. – Анна, загораживаясь, невольно подняла руку.

– Не хочешь, – вдруг длинно посмотрела на нее Нонка. – А-а… Выходит, ты что?.. Да?

Что-то прямо на глазах вдруг изменилось в ней, стало меркнуть, тускнеть. Она не побледнела, но погасла розовая цветочная пыльца, обильно овевающая ее лицо.

– А вообще, как хочешь, – Нонка тягуче и лениво распрямилась. Насмешливо посмотрела на Анну. – Мне-то что, наплевать.

Нонка протянула руку и сдвинула тучу в сторону, тепло и свет свободно бросились в комнату. Солнце сквозь розовый ажур Нонкиной блузки проникло в ее прозрачную плоть. И она, поворачиваясь, нежась в греющем свете, приманивая, улыбнулась Андрею. Они все трое как-то очень быстро снова очутились на кухне, за тем же круглым столом. Волосы Нонки сияли светом, который она принесла с собой.

– Кофе еще будем? – равнодушно спросила Нонка.

– Нет, спасибо, – Анна обрадовалась, как ровно звучит ее голос.

– Ой, а завтра опять вставать когда… Надоело до чего… – Нонка закинула руки с тонкими прожилками, потянулась, сахарно хрустнула. – Хоть бы она сдохла, эта работа!

– Да брось ты! Левчук для тебя… Да тебе все можно, – сказала Анна.

– Зам… Зав… Главврач… – на мотив детской песенки негромко запела Нонка. – Зам… Зав… – Iна лукаво посмотрела на Анну. – А ты с ним цапаешься. Глупо. Нормальный мужик. Начальство.

Анна вспомнила Левчука, его накрахмаленный, капустно жесткий халат, уже оформившееся брюшко, плавно начинающееся от подбородка. Неприятно гладкую кожу. Маленький рот с нечистым дыханием. Левчук отделился от стены, в меру призрачный, ненавязчивый. Он с вежливым вожделением глядел на Нонку.

Но, похоже, туча не собиралась оставлять их в покое. Край ее вполз в кухню, смахнул куда-то косую тень часов, а заодно расправился с обходительным Левчуком, стерев его с чистой розовой стены. Погасли листья и рябина на расписных деревянных ложках. Заметно потемнело. Налетел шепчущий холодок.

– Дождь будет, – Анна встала, стараясь не глядеть на Андрея.

– Ты что, пережди!

– Да нет, у меня зонтик.

Анна вышла на лестницу. Дверь за ней так резко захлопнулась, что она не успела даже кивнуть, улыбнуться. Вгрызаясь в металл, повернулся ключ.

Сейчас Нонка потащит его в ту комнату, завалится навзничь на жеребячью скользкую тахту, сияя жирным и нежным телом. Хочешь вдоль, хочешь поперек… Да какое мне дело, мне-то какое дело?

В этот миг в сумке Анны, свисающей с плеча, что-то слабо шевельнулось, словно живое существо проснулось и теперь уютно возится, устраиваясь поудобней. Анна быстро ощупала сумку, под пальцами вылепился острый выпирающий угол.

Кристалл! Как он тут очутился? Это Он положил, Андрей. Он. Тайком от Нонки. Чтоб Нонка не заметила. А зачем? Чтоб кристалл был у меня. Не положил, а подарил. Мне. Теперь он мой. Сейчас Нонка заметит пропажу, хватится. Станет искать, догадается. Сейчас она распахнет дверь, выбежит, начнет трясти перила, повиснет в воздухе вниз головой, завизжит: отдай, отдай!

Анна прижала сумку к груди и бросилась вниз по лестнице.

Глава 2

Анна повернула ключ, тихо вошла, на слух проверяя жизнь квартиры. В прихожей было полутемно. На кухне трещала, истекая жиром, рыба.

– Славику кашку сварим, – неясный, запотевший голос матери. И легкие прыжки Славки, рассыпавшиеся в топот козленка.

«Хоть бы проветрили, ребенка в такой духоте держат», – подумала Анна.

Как им только не надоест? Жарят эту вонючую рыбу в липких сухарях, потом сядут и молча станут есть, бесконечно и осторожно вытягивая изо рта кости, складывая их на край подставленного матерью блюдца.

– Славик, кто пришел! Мамочка пришла! – Aолос матери показался Анне тоже пропитанным запахом рыбы.

В прихожую вошел Сашка.

– Что так поздно? Больных много? – спросил он своим быстрым, ровным голосом.

Анна не ответила. Присела на корточки, стараясь нашарить под вешалкой тапочки. Материно пальто с облезлым лисьим воротником. Нетерпеливым бодающим движением головы оттолкнула Сашкину куртку. Вытащила, наконец, тапочки, выпрямилась, перевела дыхание. Тут она увидела три зеленых луча, располосовавших темноту прихожей. Косо нарезанные куски темноты висели с тяжестью бутылочного стекла.

– Фонарик! – в восторге взвизгнул Славка, роняя на пол ее сумку. И когда он только успел открыть ее? – Мамочка! Это мне?

Анна увидела кристалл. Он плавал в воздухе, невесомо вздрагивая от счастливых движений маленьких рук Славки.

Вдруг Анна забыла обо всем, потерянно вглядываясь в мгновенно изменившееся детское лицо. Снизу от подбородка и вверх его залила густая изумрудная волна. Легкие волосы вздыбились тонкими нитями с медной прозеленью, потянулись вверх и сошлись над головой длинным остроконечным колпачком. Глаза, такие же синие, как у нее, сейчас углубились, и на дне их остановилась густая зелень. Анну поразило отяжелевшее в них одиночество. Точеный овал детского лица был таким чистым и фарфоровым, что казалось, по щеке можно постучать карандашом, как стучат по фарфору на прилавке посудного магазина, и послышится звон, высокий и ненад-треснутый. Маленькие круглые ноздри расширились и вдохнули зеленый мрак.

– Откуда это у тебя? Японское? – с интересом спросил Сашка. Анна увидела его наклонившийся профиль, сложенный из простых точных линий.

Сашка протянул руку к кристаллу. Но в этот миг что-то безобразное, страшное случилось с его рукой. Посыпались ошметки, клочья сгнившей кожи. Сквозь оседающий прах открылись короткие черные кости. Эти ничем не соединенные костяшки сложились в руку скелета. Кости сомкнулись, крепко обхватили снизу кристалл. Луч отклонился в сторону, лицо Славки погасло.

Анна метнулась вперед, пугаясь одного – ощутить мертвый холод этой черной руки. Она потянулась к кристаллу, но и этого незавершенного движения было достаточно. Кристалл поплыл к ней, и вот уже он в ее ладонях. Она отступила назад, но луч плутовато прокрался между ее пальцами и облил щедрой зеленью старый лисий воротник шубы. Воротник неслышно вздохнул. На миг высунулась лисья морда. Черными ягодами в масле блеснули хитрые глаза.

Анна подхватила с полу сумку и быстро опустила туда кристалл. Спрятать, укрыть ото всех, унести…

– Что в темноте топчетесь? – сказала Вера Константиновна, выходя из кухни, и под потолком загорелся экономный свет. Запах жареной рыбы опять заполнил прихожую, словно мать принесла его в карманах своего застиранного фартука.

– Забавно, – медленно протянул Сашка. – Дай посмотреть. Неужели расщепляет свет на три луча? Быть не может! Надо подумать. Если перевести на язык чисел… Дай еще посмотреть…

Анна не ответила. Она плечом толкнула дверь комнаты и обрадовалась, что в ней не горит свет. Обернулась только, чтобы закинуть носик гнутого крючка в колечко. Повалилась боком на кровать, не выпуская из рук сумки. Боже мой, что же это было там, в передней?

– Нюточка, девочка, открой! – послышался из-за двери голос матери. – Что с тобой? Ты заперлась? Ты не простудилась?

– Простудилась… пусть, пусть думают, простудилась, – прошептала Анна и неожиданно улыбнулась сама себе в глубокой темноте комнаты, где углы шкафов, спинка стула вдруг являлись из мрака, когда их находил случайный блуждающий свет с улицы.

– Бабуля, хочу фонарик, – на капризной струне затянул Славка. – Пусть мама откроет. Бабуля, ну скажи ей!

– Скажу, скажу. Что сказать?

– Зачем она дверь заперла? Мама – сука.

– Боже мой, ты не слушай, Нюточка. Вот к чему это приводит! Славик, кто тебя научил?

Но Славка заупрямился, утвердившись в своей маленькой обиде.

– Олечка говорит: дядя придет, и мама всегда запирается.

– Молчи, молчи! Какой дядя? Что ты, Славик? – воскликнула Вера Константиновна. Казалось, она слепо мечется в тесном пространстве, натыкаясь на стены.

– Мама – сука!

Но тут Славка взвизгнул, вздернутый вверх сильной рукой, и беспомощный плач затих, удаляясь вместе с тяжелыми шагами Сашки.

– Открой, Нюточка, – по-мышиному поскреблась в дверь Вера Константиновна. – Как нехорошо получилось… Ах!

Анна не ответила. Она тут же забыла о матери, о ее приседающем голосе. Она увидела в темноте сияющую жирной белизной полную руку Нонки. Рука эта уверенно протянулась и начала неспешно, одну за другой расстегивать пуговицы на рубашке Андрея. Ну да, да… Ну и что? Все равно он ей не муж. Муж был Иван Степанович в костюме. С мужьями коньяки не распивают. Коньяк армянский… Часы на кухне из Хохломы, я таких не видела. А стрелки стоят. Ну да, стоят, как же. У нее там все тикает как надо. А мне говорит: не умеешь крутиться. Хочешь вдоль, хочешь поперек… Матрац стеганый, скрипит. Крутится она, как же. Это ей все мужья, мужья…

Расщепленный прямоугольник света, повторяя переплет окна, поплыл по стене. Свет на миг зацепился за настольную лампу на гнутой ножке. Лампа насморочным крючком повисла над кипой бумаг.

У них там коньяк, а у меня одни бумажки.

Но свет, соскучившись, померк.

– Магазин, – донесся голос матери. Ну, просто еле жива, умирает на ходу. – Ты, Саша, опоздаешь. Сходи уж, пожалуйста. И еще, не забудь молочное к вечеру, ну, ты знаешь, и… хлеб.

– Ладно, Вера Константиновна, куплю.

Анна без труда выключила эти голоса. Откуда у Нонки серый зуб? Гнилой, болит, наверное. Она розовая, большая. Рюши любит, оборки. Любовь у нее. Но вся уже рыхлая. А я, у меня… – Анна провела рукой по своим крепким напряженным бедрам. – Ну и что? Кому это нужно?»

– Я торт купил, уж какой не знаю, – сказал Сашка.

– Папочка, папочка, – укрощенный, тонкий голос Славки еще подсасывал воздух, позванивал слезами. Перешел на шепот: – А ты попроси у мамы фонарик.

– Нюточка, тебе чаю? Хочешь с медом? – боком всунулся просительный голос матери. – С чем тебе бутерброд, Нюточка?

– Ни с чем. Я спать хочу.

– У мамы фонарик. Да, бабуля?

– Тише, тише, это стеклышко, детка.

– Я тоже хочу стеклышко, я не разобью.

– Нюточка, уж ты… Только не нервничай. Дай…

– Господи! Да отстаньте вы! – вдруг сорвалась Анна и невольно удивилась, откуда такая враждебность и раздражение. – Раз в жизни и то нельзя. Голова болит. Уйдите вы от двери, Бога ради!

– Ты только дай кристалл и спи, – опять упрямый голос Сашки.

– Чаю с липовым цветом будешь? Очень хорошо. Мы с Лидией Ивановной собирали у ее племянника…

– Не трогайте ее, Вера Константиновна, пусть полежит. Аня, дай кристалл и спи.

– Не открою, сказала. Я уже легла.

– У Нюточки голова болит, – виновато зашелестела Вера Константиновна. – А я завтра пирог. С чем, с чем пирог? – И поскольку ей никто не ответил, продолжала, словно ей подсказали, только бы не повисла в воздухе ссора, размолвка, бродячий сквозняк. – С капустой, с капустой. Славик любит и Саша. Как раз есть, такой крепкий кочан. Как бабушка пекла.

Бабушка… Какие пироги? Что она кроме очередей на Бутырке видела? Деду передачи носила. И вечный шепот до самой смерти: «Могли бы уехать в глушь куда-нибудь. Переждать. Мог бы школьным учителем. Это я, я виновата, не уговорила, не уберегла». Так и умерла с этим шепотом. А куда бы они уехали? Дед так и сгинул…

Мать тоже все шепотом, шепотом. Сашку просто обожает, талант, видите ли. А я при нем и при Славке, шестерка. Мать все внушает: тебе хорошо, тебе очень хорошо.

А Сашка? Ему только его закорючки нужны. Рыцарь называется. Готов всех спасать. Особенно старушек на улице. А я? Да он меня в упор не видит. Так, иногда, по праздникам. А я молодая, – растравляла себя Анна, раскрывая какие-то незнакомые двери, и за каждой нехоженый путь. – Вот Нонка, она живет. Хочешь вдоль, хочешь поперек… И ребенок пристроен. У матери в Орше. От Орши такой путь. А он, Андрей, откуда? Положил мне в сумку кристалл потихоньку. Я даже не заметила. Кристалл. Ну и что? Да я, может, больше никогда и не увижу этого Андрея. И к Нонке больше никогда… Я о них и думать не хочу.

Но Нонкино большое голое тело бесстыдно растягивалось и сокращалось перед ней, вобрав в себя все световые пятна, блуждающие по комнате. Груди чуть отдают желтизной, и спелость такая, что от прикосновения остаются вмятины.

Даже привычно-родные голоса за дверью не могли прогнать этого наваждения.

– Бабуля, мне с розочкой.

– Ты, Саша, уже пришел или еще не ходил?

– Сегодня до девяти.

– Вот к чему это приводит. Опоздаешь ты, Саша, в магазин.

– Кашу не хочу! Мне с розочкой.

– Ты поспи, Нюточка.

Поспи. И так все проспала. Мать больше всех расстилается: талант, талант. За талант не платят. Полстраны уехало, а они все обещают. Жди, как же. Один Сашка еще сидит, считает. А мне что, всю жизнь на его спину молиться? Я молодая…

Круглая рука Нонки опять насмешливо засветилась, но какой-то синеватой, разбавленной белизной. И вдруг, прорвав целлофановую пленку, плеснула и растеклась белым по груди Андрея. Тут живое пятно света убежало на потолок, и ничего не стало.

Что мне мерещится? Просто Нонкин… нет, он ей не муж, нет, нет. Он положил мне кристалл в сумку.

А Сашка просто привык ко мне. Привык? Да он меня через раз замечает. Даже в ту ночь ничего не понимал. Потому только больно и стыдно. А мать все ходила по коридору. В мягких тапочках. Валерьянку пила на кухне. Флакон за ночь выпила, не меньше. Все воображала, вот он сейчас, сейчас, за этой дверью, ее девочку невинную трахает. Нет того, чтобы умотать куда-нибудь дня на три. Ведь у нее на каждой улице по две подружки. А тут нет, не хватило. А мой-то герой, талант. Что я, виновата, что у него первая? Не мог он с кем-нибудь до меня… попробовать… Сейчас по-другому, сейчас хорошо. Нет, это он считает, что хорошо. А я? Колено на стул поставит и чертит всю ночь. А я лежи, любуйся на его подошву…

Анна неожиданно всхлипнула. Что со мной? Подушка сырая, тяжелая, в комьях. Чем она набита? Тряпками мокрыми. А там, вовсю скрипит, ржет атласный матрац. Хочешь вдоль, хочешь поперек…

За дверью голоса, как яички в вате. Мать будто поет:

– С чем, с чем?.. Башмачок уронил. С капустой? Так и упасть недолго. Шейка бедра, как у Кати, бедняжки.

– Я подниму.

– Какой ты неосторожный! Чуть не разбил дедушкину чашку. Вот к чему это приводит.

– Я не буду кашу, там паук.

– Саша, он спит.

Домашним, чуть подкисшим теплом звучат слова. Открыть дверь и Сашку позвать. Славка спит в сахаре подушки. Лоб в душистой испарине. Тень от ресниц протекла. Там ее место. Там… Нет, нет… Все это ловушка, западня. Это они нарочно. Чтоб не догадалась, думать забыла. Им бы только вдолбить, что счастлива, а я…

В этой сумятице, в беспорядочном мелькании мыслей Анне вдруг открылось ясно и непреложно. Вот оно. Вот оно что. Главное… Они не видят: это все не то! Просто не то!

Анна тихо и глубоко вздохнула, поднялась с тахты, взяла сумку с кристаллом. Задумалась, всхлипнула, вытерла мокрую щеку о плечо. Выдвинула ящик стола. Достала из сумки кристалл. Сколько сразу зеленого света! Какие у нее пальцы тонкие, слабые, как на старинном портрете. Анна осторожно положила кристалл на дно ящика. Крутой, сгустившийся в малом пространстве луч…

«Химия, – вдруг испугалась Анна. – Кто его знает, что это за кристалл? Может, он радиоактивный какой?»

Глава 3

Дождь вытянулся за окном густой, непрозрачный. Белый ливень. Ясень, стиснутый тяжестью отвесной воды, то тяжело отводил одну ветвь в сторону, то пригибал ее к себе, всю в работе дождя и листьев.

Анна вышла на улицу и сразу захлебнулась дождем и ветром. Сумка рванулась с локтя, а зонтик раскрылся и вдруг с треском вывернулся нелепым цветком. Тонкая железная косточка вырвалась из ткани, зонтик мелко затрепетал, однако с упрямой силой потащил ее против воли куда-то вбок. Она повернулась спиной к ветру в надежде, что зонт, образумившись, снова станет надежной полусферой защиты. Но обезумевший зонт, прочертив дугу, треща и вырываясь, потянул ее за собой. Он набрал небывалую силу, тащил, вел ее и наконец резко кинул в сторону и прижал к медленно плывущей по воде серебристой машине. Осторожно открылась дверца, и в этом затопленном, хлещущем мире она увидела даже на взгляд сухую и теплую руку, твердо-белую на черном. И широкой волной из чрева машины потянуло чем-то незнакомо душистым, дорогим, слегка сладковатым. Перегнувшись от руля, на нее смотрел Андрей.

– Ну, скорее же! Разве можно? – чуть хмурясь, почти с упреком проговорил он. – Ну же! Садитесь! Да бросьте вы этот зонт.

Анна постаралась нащупать защелку зонта и закрыть его. Волосы и дождь, ослепляя, прядями лились по ее лицу. Но зонт с облегчением вздохнул, втянул в себя кольцо ветра, вырвался из рук и тут же, припадая к лужам и вспархивая, исчез в круговерти дождя. Стало ясно, что он сродни и даже часть этой потерявшей разум стихии.

– Я мокрая, – растерянно сказала Анна.

– Так я и говорю, вся мокрая, – повторяя ее слова, воскликнул Андрей. – Скорее же, конечно!

Сильная рука потянула Анну, и она боком упала на теплое нагретое сиденье, сразу прилипнув мокрой спиной к коже кресла. Андрей ловко подхватил ее под колени, приподнял, и она уже вся очутилась в машине. Андрей с жадной поспешностью захлопнул дверцу.

– Вы! – сказал он.

Он дышал тяжело. В полумраке, устроенном дождем, невозможно было разглядеть его глаза. Но Анна чувствовала материальную тяжесть и вес его взгляда. А дождь сложился в один монотонный рокот, и, наконец, обвал воды накрыл их ровно гудящим колоколом. Платье облепило Анне плечи, грудь, по ноге ледяной змейкой сбежала струя воды. Ей стало стыдно, что она такая мокрая и сквозь холодящую ткань проступили соски.

– А Нонка… Нонна, она сегодня до семи, – совсем тихо сказала Анна.

– Вы что, не знаете? Разве вы не знаете? – Андрей поглядел на нее.

Снаружи, раздвинув сплошной водопад, расплющилось о стекло широкое мужское лицо, а рядом прилипла белая, без складок, вырезанная из куска сала пятерня.

– Шеф, подвези… шеф, а? – прохлюпала морда, расплываясь в пьяном блаженстве.

Но дождь тут же без труда смыл лицо, руку, голос. Да и города больше не было, не было домов, только ровный шум падающей воды. Анна почувствовала руки Андрея на своих плечах. Она запрокинула голову так, что звякнули шейные позвонки. Но объятие оказалось коротким, невесомым, а поцелуй оскорбительно несытным. Анна застонала в усилии продлить его, но руки Андрея распались на куски. А когда она нашла в себе силы взглянуть на него, он, пригнувшись к рулю и будто забыв о ней, гнал маленькую капсулу сквозь толщу воды.

Потом сам собой возник темный высокий подъезд. Анну почему-то обрадовал терпкий уксус с корицей, застоялый кошачий запах. Не сон. Не сплю. Это я. И пахнет кошками…

Тут какое-то огромное насекомое в рост человека перебежало темноту. Впрочем, лицо у насекомого тоже было человечье. Блеснули красным плоские глаза.

– Эй ты, постой! Чего тебе? – Андрей резко остановился.

Но незнакомец разом сгинул, его засосал проем черноты, послышался долгий гул. Анна отшатнулась, но руки Андрея подхватили ее.

Потом она увидела, как теплится пучком зрелых колосьев низкая лампа. Комната ждала ее, и Анна сразу это поняла. И огромная тахта, раковиной раздвинув створки, затягивала и тоже ждала. Вдруг взгляд Анны насторожил слишком откровенной белизной хитро высунувшийся край простыни. Да и тяжелое покрывало было отогнуто умышленно ровным уголком, тоже с намеком. Анна попятилась было, но ее настиг тяжелый, вязкий, бесконечный поцелуй. Она бессильно повисла на руках Андрея. Услышала затаенный стрекот молнии, торопясь, вскинула руки и выскользнула из мгновенно высохшего платья, которое вдруг, потрескивая, прилипло к ее боку. Анна почувствовала на коже мелкие укусы. Но Андрей усмирил полное хитрого электричества платье, и оно покорно провалилось вниз. Она успела завести руки за спину и расстегнула лифчик. Лифчик упруго скакнул в сторону и исчез. Анна вдруг поняла, что лежит на спине, запрокинутая навзничь.

Пусть, пусть, пусть… Но это не губы шептали, а что-то внутри нее, отпуская, смывая память. Ею овладело теперь только одно: нестерпимое ожидание, и она, замерев, торопила то, что приближалось к ней и сейчас должно было неминуемо разразиться. Она закрыла глаза, призывая на помощь темноту, и вот уже он, выстланный теплым мраком, – обморок предвкушения. И потому так неожиданно, страшно и стыдно было вернуться на поверхность, открыть глаза и увидеть, как бесконечно тянутся ее колготки. Андрей ловко стаскивал их, и они протянулись через всю комнату и дальше, две длинные, телесного цвета, плоские ноги. И вот уже Андрей там, в углу, вот он уже прошел сквозь стену, а все тянет и тянет. Анна видела его где-то далеко-далеко, но ослепительно ярко, как из темноты смотришь в замочную скважину. Господи, еще рывок, и он утянет ее куда-то. Анна завизжала от ужаса и вскочила, проваливаясь по колени в мякоть постели. Но Андрей кинулся на нее, подмял под себя. Тут, смилостивившись, начал слабеть и померк свет. Все ее естество открылось, жадно раздвинулось навстречу ему. Еще жарче, глубже, достать до самого дна. И страх, что этого не хватит. Еще, еще немного, иначе, если ее не накормить этим досыта, она не выдержит, умрет. А… вот оно. Несколько кипящих содроганий и провал в сытость, в небывалый покой.

Больше не было тела, только замирающее в глубине мерцание плоти. И темнота, теплая и густая, чтоб невесомо плавало то, что прежде было ее телом. Так вот оно что! Так вот все из-за чего! Как же так? А я даже не знала, что такое бывает. Серое лицо Милочки, когда она прибегает за больничным после аборта. Губы злые, синие, а глядят на меня с жалостью. Значит, она знает? А может, и еще кто-то знает. Все знают, одна я…

Тела не было, был покой и отсутствие тела. Она углубленно вживалась в затихающее наслаждение. Оно кончилось покоем, и это было счастье. Анна не спеша познавала себя, пугаясь еще открыть глаза. Андрей тихо и часто дышал рядом, и рука его, лаская, медленно скользила вдоль вытянутой руки Анны.

– Анна, Анна, даже не верю, – шептал Андрей. Анна с удивлением услышала: Андрей что-то говорит, может быть, даже давно говорит. – Любимая, это ты, теперь моя…

Это были те слова, которых Анна ждала, каждое слово было угаданным и падало в приготовленную теплую ямку души. И как досадно было внезапно услышать – что это? – да, цоканье копыт по грубому каменистому булыжнику совсем рядом за окном.

«Лошадь? Какая лошадь, откуда? – не удивилась, скорее подосадовала Анна. – Лестница, ведь была же лестница, мы поднимались долго, лифт не работал, много лестниц, потом Андрей… – ее мысль споткнулась на его имени. – Он нес меня на руках, ему было тяжело, я почувствовала. А копыта цокают будто прямо тут, за окном».

Стук копыт внезапно оборвался.

– У тебя синие глаза, – сказал Андрей тихо. Он все понимал и боялся разрушить полноту близости. – Такие синие. Я сразу все понял, а ты? А когда я дал тебе кристалл, ты взяла его так неуверенно. Потом я ждал тебя у поликлиники, целых пять дней… где ты была?

– Я брала отгулы, – ее голос погасили широкие складки бархата под потолком. Откуда-то сверху посыпалось на голое тело что-то мелкое, сухое. Пыль. Анна тихо дунула. В темноте засеребрилась ее грудь, поднялось вверх щекочущее облачко. Анна несколько раз коротко вздохнула, стараясь удержаться, и вдруг тонко чихнула.

– Ты чихаешь, как щенок, – растроганно рассмеялся Андрей.

Анна уже привыкшими к темноте глазами увидела нависшие над постелью грузные полукружья бархата. Пыльная ткань высвечивалась из темноты тускло-красным, и снова уходила вверх, и там высоко сливалась с мраком. Взгляду Анны приятно было следить за сводчатыми складками балдахина, подхваченными шнурами.

Послышался скрипучий писк, словно с трудом повернулась в узком горле бутылки стеклянная пробка, и сухой, как рассыпанное зерно, топоток спичечных лап, шорох хвоста. Кто-то мелкий тонко пробежал по паркету наискосок через всю комнату.

– Мыши? – пугаясь, спросила Анна. Теперь она ясно видела тяжело нависшую над ней шелковую кисть на крученом шнуре. Бархат спустился ниже, и было видно, как в его прогибах качалась пыль.

– Зажги свет, – шепотом попросила Анна, – я боюсь.

– Потом, – невнятно отозвался Андрей.

– Штору отдерни!

– Потом…

– Ну, пожалуйста, мне страшно… – Анна протянула было руку, но Андрей навалился на нее, перехлестнул ее тело рукой, сковав все движения.

– Почему? – замирая, прошептала Анна.

– Тише, тише, девочка, не надо, – Андрей шептал, еле шевеля губами, прямо ей в ухо. – Закрой глаза, спи, а я буду говорить.

– Говорить? Что говорить? – Анна попыталась освободить хотя бы руку, но Андрей каменно держал ее.

– Неважно, ты не слушай. Все будет хорошо, только не открывай глаза… Тот волос, который не упадет с головы без воли Его… И все равно, для них, для всех, для каждого последнего ублюдка столько свободы… Для каждого. Но ведь не пользуются. Это я только тебе говорю. А уж если осмелеют, такого натворят. И все губят. Не соображают, свобода – это тоже счастье. Бывает, и время дается на выбор, и каждой дороги по две, по три. Выбирай. А для меня всегда коридор!

– Какой коридор? – вздрогнула Анна.

– Такой прямой. Один. Для меня все расписано наперед. И пусть. Зато каждый раз, в конце, при расчете, кто в выигрыше? Всю жизнь дрожать, трястись. Ждать. Самое страшное для них – ждать! И главное – неизвестно чего. А я все знаю. Наперед… Наперед… – задыхаясь, повторял он.

– Ты что? – все больше пугаясь, начала Анна, но рваное движение воздуха над лицом заставило ее замолчать. Что-то слепо порхало над ней, перепончатые крылья обдували ее, роняли на голое тело холодящие куски воздуха.

– Что это? Пусти! – забилась Анна.

Но Андрей удержал ее, и вдруг его ладонь наглухо накрыла ей глаза, стиснула брови, сминая веки.

– Погоди, ну погоди же. Сам не пойму… – Анна почувствовала, он поднял голову, к чему-то прислушиваясь. До нее донесся его напряженный обрывочный голос. Страха в нем не было, только удивление перед чем-то внезапно возникшим.

– Они!.. Почему высунулись? В первый раз, никогда не смели…

За стеной послышались негромкие шаги. Это шел старый человек, припадая через шаг на одну ногу. Так ходят, задумавшись о чем-то своем, горько-спокойном, совершая свой привычный повседневный путь. И голос, выбеленный старостью, напевал, чуть фальшивя, незамысловатую песенку. Старик вдруг удушливо раскашлялся и жирно сплюнул.

«Похоже, астматик», – невольно отметила про себя Анна, холодея от этих удаляющихся высокомерных шагов.

– Там ходят! – прошептала она, прижимаясь к Андрею. – Слышишь? Это… соседи?

– Соседи, – не сразу и глухо отозвался Андрей.

– Надо им постучать, ведь уже поздно, наверное, – неуверенно сказала Анна первое, что пришло ей в голову.

– Постучишь им, как же, – Андрей тяжело рассмеялся.

Он с силой потерся лицом о голое плечо Анны, закусил прядь ее волос, дернул. Вдруг он заговорил отрывисто, невнятно, с нарастающим гневом:

– Осмелели! Шуточки дурацкие. Любопытно вам? Подсмотреть охота? Пихаетесь там, копошитесь!

«С кем он говорит? – обмерла Анна. – Это он не мне… Кому это он?»

– Интересно вам, как я там с ней, а? – Oеперь в голосе его зазвучала уже открытая ярость. – Посмели побеспокоить, кого? Мою! Мою женщину! Думаете, сойдет вам? Прочь отсюда! Чтоб ни звука, ни шороха, – он задохнулся. – Гаденыши, мелочь, объедки!

Сумасшедший… Анна больше не могла справиться с нарастающим страхом. Ее охватило животное желание: бежать сломя голову, все равно куда. На миг обманно затихнув, Анна вдруг одним рывком бескостно выплеснулась из его рук. Она перекатилась через не видимые в темноте подушки, яростно отпихнув их ногами, и поползла голая, на четвереньках, комкая и подминая под себя простыню.

«Там мое платье, он вроде его на пол скинул, туда, где кресло. Или это было не кресло? – лихорадочно соображала Анна. – Туфли. Бог с ними. Надеть на себя хоть что-нибудь и найти дверь. Дверь. Где дверь?»

Она все ползла и ползла в надежде добраться до края постели. Но края не было. Ее трясущиеся руки хватали бесконечную мятую простыню, ноготь сломался, цеплял, тянул тонкую ткань. Она ползла, дыхание вырывалось, как всхлип. Ей показалось, так можно ползти вечно по этой страшной постели. Простыня, как живая, оплела ей руки, и она упала лицом в путаные складки, нечаянно задев что-то высокое, громоздкое, и вся эта конструкция с дребезгом рухнула и разбилась. Звон был насмешливо-высокий, хрупкие и крупные осколки долго замирали, подрагивая где-то глубоко внизу.

Лампу, что ли, разбила? Какой звук нехороший… Да будет ли конец этой проклятой постели?

Андрей вдруг крепко ухватил ее за ногу, дернул и потянул к себе. Анна волоком протащилась по постели, цепляясь за подушки. Сильные руки перевернули, швырнули ее на спину. Она застонала, выгибаясь под ним. Он покрывал ее лицо сокрушающими сырыми поцелуями. Она в тоске только отворачивала голову. Он расчленял, раздирал, выворачивал ее распластанное бесчувственное тело.

«Убийца. Как мертвую. А как ловко раздевал, – все больше ужасаясь, быстро-быстро соображала Анна. – Дура я, ах, какая дура. А колготки как тянул! Больно, ой, больно! Я же ничего о нем не знаю. Их тут целая банда. И старик за стеной».

Вдруг она почувствовала: железная хватка ослабла. Андрей отвалился, запрокинулся навзничь.

– Не любишь, не любишь… – Голос упавший, полный отчаяния. – Анна, Анна, почему? Почему? Тебе же было хорошо. Это они тебя напугали. Ну, иди ко мне!

Анна откатилась в сторону. На плечо ей упал толстый атласный шнур. Она невольно схватилась за него, потянула к себе. Ей показалось, этот шнур нечто единственно реальное в плывущем, расползающемся мире. Раздался послушный звон, но шнур тут же истаял, iропало ощущение плотности скользкого шелка. Ее рука держала пустоту.

– Придут же… Ведь ты не знаешь, кто придет, – простонал Андрей. – Но пусть только сунутся, посмеют…

– Кто? – беззвучно прошептала Анна. – Господи, я больше не могу…

И зажегся свет. Словно ломтями хлеба прикрыли огонь, и течет себе свет сквозь мякиш и поджаристую корку. Анна поспешно натянула на себя край простыни, прикрыла грудь, с жадностью огляделась. Плыл старинный корабль, заключенный в широкую красного дерева раму. Кресло. Ее платье свесило один рукав до полу. Анна боялась поднять глаза: там этот бархат, страшные складки. Заставила себя посмотреть. Ничего не было. Тусклая люстра. Леденцы хрустальных подвесок. Никаких осколков на полу. Но она же точно что-то уронила, еще как грохнуло, зазвенело.

– Мне пора, меня ждут… – голос ее прозвучал как чужой.

– Анна, Анна! – Андрей уткнулся лицом в ее колени, целуя их сквозь простыню. Ее невольное движение отодвинуться заставило его вздрогнуть. – Значит, не любишь? Это невозможно. Даже не глядишь. Ты не можешь так уйти. Это они. Они тебя напугали. Как все сегодня странно. – Он тяжело вздохнул, словно смирившись. – Сейчас, не торопи меня, сейчас, – повторил он, отворачивая лицо. – Подожди. Сейчас. – Он помолчал, и, когда заговорил, голос его был невыразителен и ровен. – Идем, дождь кончился. Я провожу тебя до метро.

– Я уронила что-то, а осколки где? – теперь, когда он не удерживал ее, Анне стало вдруг легко и спокойно. Значит, можно уйти, это в ее власти. Захочет и уйдет, не так опасно, не западня, ловушка не захлопнулась. – Я так испугалась, Андрюша.

Это слово, ласковое, теплое, подтверждающее его право на нее, заставило его быстро приподняться и посмотреть ей в лицо. Боже мой, как он осунулся, какой бледный, ртутью перекатываются капли пота на лбу. Анна, притянутая силой его взгляда, придвинулась, поцеловала Андрея в висок.

– Анна, Анна, – еле слышно прошептал он.

И тогда Анна наклонилась и упала в его руки. Не было стыда, ее нагота стала теперь единственной одеждой, в которой она могла быть.

– Здесь твое место, здесь, – руки Андрея чуть покачивали ее, и это медленное движение совпало с тихим стуком ее сердца. И вдруг она почувствовала, как хочется спать. Спало уже все ее тело, руки, ноги, с трудом сопротивлялись только глаза. «Так вот оно что», – снова подумала она.

– Спи, – Андрей целовал ее веки, ставшие огромными, выпуклыми. – Все прошло, все хорошо.

– Не туши свет, я боюсь, – сонно-непослушными губами прошептала Анна.

– Не потушу, ты только не бойся. А хочешь, мы купим еще лампу, ты сама выберешь, и она будет гореть.

– Соседи, – не выходя из дремоты, вспомнила Анна. – Надо же, как у тебя все слышно, ходят тут, пляшут, еще инвалид какой-то плюется… А который теперь час, Андрюша?

Это был вопрос из старой жизни. Не все ли равно? Она чувствовала – ход времени изменился, сдвинулся, и даже старинные часы тикают по-другому. Андрей, еле касаясь, провел губами по ее бровям.

– Хочу кристалл… – Анна повернулась, устраиваясь поудобнее.

– Сейчас, – он подтянул колено, чтобы привстать. Но Анна тут же передумала. – Не надо, не хочу, спать хочу. Потом.

– Спи, – прошептал Андрей, – сейчас будет тихо-тихо. – Он шептал еле слышно, но Анна разбирала каждое его слово, и оно, отзвучав, замирало в ней. – Теперь все, ты моя. Ты меня тоже ждала, правда? Только не знала об этом.

И все детское, привычное, родное, то, что прежде было ее жизнью, радостью, гордостью и заботой, вдруг стало убогим, ненужным, стало терять смысл и цвет, удаляться и исчезать.

Анна позволила ему исчезнуть.

Глава 4

– Наташа я!

Возникнув из пустоты, ее лицо проступало все ясней. Глаза, обременительно-тяжелые для полудетского бледного лица, были чуть асимметрично поставлены. Они казались слишком прозрачными, сияя водяным аметистом.

– Наташа я, – настойчиво повторила девушка.

Она была сделана из слабого, хрупкого материала, и Анна поняла: в ее неокрепшей юности есть какая-то червоточина, и бледность кожи может вот-вот перейти в пугающую непрочность.

Откуда-то появилось большое зеленое яблоко, и девушка, все так же испытующе глядя на Анну, равнодушно, словно по привычке, откусила сочный кусок. Она жевала яблоко, и тонкая кожа на ее щеке опасно выпячивалась, грозя разорваться. На подбородок Анны брызнула капля сока. Анна увидела ровную подковку зубов. Один зуб спереди был больной, мертвый, тускло-серый. Анну охватил безотчетный страх. Девушка неясно, будто утверждаясь в чем-то, улыбнулась. Анна знала, почему она улыбнулась, но сейчас не могла вспомнить, а надо бы: в этой улыбке, даже простоватой немного, крылась разгадка всего. Тонкая голубая рука протянулась над головой Анны к спинке кровати.

– Тук-тук-тук! – Девушка постучала по деревянному изголовью. – Чтоб не сглазить. Прямо не верится. Вроде как раз такая. Точно такая. Как же долго я тебя искала!

Взвихренное облако синего снега прошло между ней и Анной.

– Там все не так, не так оказалось, – с каким-то детским недоумением сказала девушка. – Да я по правде прежде никогда и не думала, что там и как. И вот чего не пойму: надо же как-то оформиться хоть на первое время. Нельзя же просто так без всего? А они мне, эти прозрачные, улыбаются и твердят: «Да зачем?»

Она присела на кровать в ногах Анны, сложила узкие ладони вместе, зажала их между колен, начала тихо раскачиваться. Надкушенное зеленое яблоко плавало рядом с ней само по себе. Снег перестал идти и улегся чистым покровом на кровать и на пол.

– Ну, хватит, больше не хочу, надоело. – Девушка оттолкнула яблоко рукой. Одно ее плечо стало стеклянным, хотя, может быть, оно таким и было с самого начала, просто Анна не заметила.

– Там какой-то старичок стоит у дверей. В руках вроде ключи. Блестят. Двери тяжелые. На вид старичок добрый, только мало кому открывает. А эти прозрачные не то говорят, не то поют: «Имеющий уши да слышит. А она уши заткнула, заткнула… Колготками, окурками, губной помадой. И потому пока что нельзя…» А чего нельзя? Подойдешь к ним, хочешь спросить. Они отвечают, а ничего не поймешь, что говорят. Вроде жалеют меня. А как им объяснишь? Только яблоко я взяла из вазы красивой. Хрустальная, всегда на столе стоит. Ларискина эта ваза. Ну, ты пока еще не знаешь. Откусила яблоко, гляжу, он в передней эту крашеную целует, так целует… Он-то считал, я на работе. А я на больничном сидела. Я даже подумать не успела. Как была в халатике, в тапочках, так и выскочила. А ведь зима…

Наташа помолчала, печаль окислила ее детский голос.

– Верно, я упала на дороге, чувствую, холод до сердца дошел. А что дальше было – не помню, не знаю. Снег… Вот снег теперь за мной повсюду так и ходит, так и ходит. Потому я и согреться никак не могу. За что ни ухватишься, все разлетается. Пусто в руках. И вот никак у меня из ума не идет, что же он со мной такое вытворил? Зачем, за что? Потому, верно, и не приживусь там никак, не привыкну и не согреюсь. Иногда двери откроют – оттуда музыка. Как ребеночек становишься, плачешь. А только о нем вспомню – и не слышу музыки. Двери высокие…

Она оттолкнула зеленое яблоко, а оно неотвязно льнуло к ней, касалось губ, скатывалось в ладонь.

Взгляд ее безразлично скользил по комнате, не задерживаясь, будто не было здесь ничего, что могло бы его удержать.

– Это только показывается, что тут у вас есть. Хотя бы стены были, и их нет. А все равно, не отпускает меня, держит. Вспомнила вот, юбку в химчистку сдала. И квитанция в сахарнице. Потом думаю: какая юбка? Ведь сожгли меня, сожгли! И тетка урну закопала на Ваганьковском. – Девушка легко провела рукой по воздуху, повторяя контуры своего невесомого тела. – Уж пора там привыкнуть, а не выходит. Все думаю, за что он со мной так? – В бездонных провалах глаз, где не было даже воздуха, наконец воплотившись, утвердилась одна-единственная мысль. – Ведь кто-то должен, должен… Нельзя его так оставить. А этот старичок у дверей, который с ключами, говорит: «Трудно такую найти, чтоб его одолела. Не ищи. Зря ты это». А я ему: «Надо, надо…»

Анна почувствовала физическую боль в глазах, во лбу – с такой силой старалась убедить ее в чем-то своем девушка, по всей вероятности, самом главном для нее.

– Уж сколько я всяких пересмотрела, не сосчитать. У многих светит. Насквозь. У кого чуть-чуть, у кого хорошо. Гляжу, хорошо светит, сильно, а толку что, сразу видно: не то, не подходит. Задует он ее. Вдруг смотрю и прямо не верю – так ярко горишь, всю воском залило… Меня ну как ударило: нашла! – Девушка вздохнула, но вздох, свирельно пропев, вышел не из губ ее, а прямо из груди. – Я тебя нашла, я тебя нашла, я тебя нашла!..

От этих слов, повторенных эхом, обморочный звон пошел по всей округе. Анна вжала голову в подушку, боясь пошевелиться. Девушка наклонялась над ней все ближе, ближе. Анна почувствовала ее дыхание на своем лице, без запаха, без жизни, так, еле ощутимое выпуклое движение воздуха. Девушка навалилась на Анну, теряя очертания.

…Дождь близко стучал по крытой шифером крыше. Андрей спал рядом. Дыхания его не было слышно, только выдох – теплом на шее.

Надо же, какой кошмар приснился, как ее… Наташа. Я такой не знаю, не слыхала даже. А все Андрюша. Просишь его, не надо столько на ночь есть, не уговаривай, а он, дурачок, любит смотреть, как я жую.

Дождь строил над Анной двускатную крышу. Каждая капля – тук! Словно дождь загонял гвоздь по самую шляпку. Или вдруг ветер бросит на шифер топот бесчисленных мокрых ног. Отяжелевшая от сырости ветка на ощупь ошаривала стену. Еще ниже что-то, влажно всхлипывая, впитывалось в землю. Вся эта сырая возня совсем рядом, сверху, снизу, со всех сторон услужливо выгораживала сухое теплое пространство. Там верткое тело белки юркнуло в дупло. Зябко, сыро, промозгло. Здесь сухо, тепло. Но покой не приходил.

– Андрюша, – негромко позвала Анна, – мне сон приснился.

Андрей повернулся, неудобно положил руку ей на грудь.

– Спи, спи, – сонно отозвался он.

Анна передвинула его вялую, расслабленную сном руку повыше, наслаждаясь ее тяжестью. Услышала, как тикают часы на руке Андрея, закрыла глаза. Надо уснуть. Буду слушать дождь.

– Чего не спишь? – Андрей прижался лицом к ее шее.

– Не могу чего-то.

– Со мной ты всегда должна спать крепко-крепко. Или ты меня не любишь.

– Глупый. Знаешь, когда такой дождь, так хорошо, даже спать жалко. А мне приснилась какая-то Наташа… Ну да, Наташа…

Длинная судорога прошла по всему телу Андрея. Дернулось плечо, напряглось бедро. Он резко выпрямился, и ноготь большого пальца царапнул ее ногу. Андрей круто привстал, вмял локоть в подушку.

– Откуда ты знаешь Наташу?

– Я? Да ты что! Я ее не знаю. Наташа. Она зачем-то уши заткнула. Так ей кто-то сказал… – Анна чувствовала, что теряет нить сна. – Не помню, забыла.

Она не договорила. Андрей вдруг с силой, почти грубо прижал ее к себе. В спине у нее что-то хрустнуло, как ломается вафля, и она задохнулась у него на груди.

– Маленькая, не бойся, – Анна еле разбирала слова. Она с усилием повернула голову, глотнула воздуха. – Не бойся, поняла? Наташи нет, она умерла. Лапоть о ней сболтнул? Трепло, сволочь, ну до чего трепло! Ты забудь, слышишь, забудь!

Но Анна слышала только страх за нее, желание укрыть и оберечь.

– Андрюшенька, ты мне шепчешь в шею, я ничего не слышу.

– Анна, Анна, ты счастлива?

– Милый, ну что ты спрашиваешь? Сам не знаешь?

– А Саш…

Анна резко привстала.

– Не надо о Сашке… Никогда о Сашке… Я не могу. Слышишь, никогда!

– Не буду, не буду, забудь обо всем.

– Если бы я могла…

– Не думай ни о чем. Только о нас.

– Рада бы. Так они напомнят. Завтра опять в одну смену с Нонкой.

Глава 5

Мир для Анны кончался теперь навсегда плотно задернутыми шторами. Она даже не помнила, что за ними: улица, дома, пустырь, и уж вовсе не могла сообразить, день сейчас или глухая ночь. Да, вообще-то, ей было все равно. Она даже лампу редко зажигала. Всегда светил кристалл, завалившись где-то между подушек, осыпая всю комнату изумрудными листьями. Анне нравилось перекатывать кристалл пальцами голой ноги. Блеск поднимался по ее икрам, коленям, подбираясь к бедрам. В зеленых лучах исчезал шрам от аппендицита, маленькая складчатая гусеница, посаженная ей на правый бок еще в детстве. Груди становились прозрачными и светились насквозь, чуть белесовато, словно от спрятанного в глубине воздушного молока. Наконец непосильная тяжесть приливала к животу и бедрам. Расплавить, укротить эту жадную тяжесть мог только Андрей. Малахитом отдавали ее раскинутые в стороны колени, когда на завершающей, дрожащей ноте рассыпалась последняя волна, в угасающем наслаждении приходили покой и сон.

Потом вдруг Андрей подсовывал ей руку под голову, приподнимал, поддерживая ладонью затылок. Анне было сонно, зябко. Не отрывая глаз, она чувствовала запах крепкого кофе. Глоток через силу, рот наполнялся скрипучими крупинками.

– Зачем так много сахара, Андрюша, ты же знаешь, я не люблю.

– Девочка моя, пора, на работу опоздаешь, – Андрей умело помогал ей одеться.

Она еще успевала подремать немного на его плече в машине, пока они ехали до поликлиники.

И только под восхищенно-преданным взглядом Милочки Анна обнаруживала, что на ней опять новое платье, лиловое, с блестящей ниткой, и под халатом не спрячешь.

– Вы теперь каждый день, как в театр… – Милочка в улыбке открывала цепкие зубы, голубые тени растекались вокруг ее глаз. – Если что надумаете продавать, только мне.

– Вот, – вспомнила Анна, подавая ей заранее приготовленный сверток. – Не надо, не надо, – останавливала она руку Милочки, умышленно медленно тянувшуюся к яркому тощему кошельку.

– Пуховая! – влюбленно ластилась Милочка. – Неношеная, вы ее всего раза два и надели! – И кофточка, взметнув рукавами, натягивалась на нее сама собой. – Ой, Анна Георгиевна, я прямо вся в ваших сувенирах!

Анна улыбалась. Милочка с понимающим видом вздыхала и кивала головой. Разве кто скажет, поделится. Но с уважением: все правильно, жить надо для себя. К тому же и так немало перепадает, и все забесплатно.

Но Анна, если бы и захотела, как могла рассказать такое: поворачивается ключ в дверях. Лапоть. Без звонка, но всегда кстати. Явится, будто из стены вывалится, и весь обвешан свертками. С ловкостью и ухватками продавца развернет бумагу. И все всегда Анне впору и как раз. Только руками разводит в ответ на благодарное «Ах!» Анны. И тут же уходит, унося живой, шевелящийся и шуршащий ком бумаги, из которого свисают веревки. «А это вам кефирчик на ночь!» – и ставит на тумбочку запотевшую бутылку. Надежный, главное, преданный друг, и даже хорошо, что у него свой ключ от Андрюшиной квартиры. Вот только его улыбка, полумесяцем от уха до уха. Неподвижная улыбка, словно выпал из лица ломоть, как из вырезанного арбуза, и зияет черный провал.

– Такое так просто не купишь. Источники у вас… – загадочно, с пониманием восхищалась Милочка.

Анна улыбалась рассеянно и с усилием старалась приспособиться к этой потерявшей смысл ненужной жизни, сделать вид, что она здесь, на работе, вот только невозможно вспомнить, какое сегодня число.

– Пятое, – услужливо подсказала Милочка, поймав заминку в ее голосе.

Анна терпеливо задавала однообразные вопросы, по привычке живущие в ее памяти. «Здесь не болит?», «Давно это?», «С какого числа на бюллетене?».

– Милочка, выпиши назначение на… – беспомощно попросила Анна.

– На мочу? – радостно подхватила Милочка, но внимание Анны не смогло удержать ее лицо на весу, пролились серые глаза с голубыми тенями, все погасло. Анна на миг очутилась в темноте разворошенной постели. Губы Андрея на ее груди…

– Ой! – Анна словно проснулась. – Ну да, на мочу, конечно, и еще…

Милочка ожидающе, готовая угодливо вспорхнуть и помочь, смотрела на нее.

– Такой врач, так одеваетесь! Вам бы в закрытой поликлинике какой. Разве вам такие больные подходят?.. Вон, полкоридора – и все к вам. Все к Никольской! – И тут же шепотом: – Еще кал на яйца глист. А? Чтоб отвязалась, Анна Георгиевна?..

– Зря я это платье надела. И так все смотрят. – Анна стояла перед зеркалом в передней. – Андрюша, сколько раз говорила, ввинти лампочки поярче.

– Пусть смотрят, – Андрей неясно улыбнулся.

– Мне с ними жить, – вздохнула Анна. Улыбки их встретились и совместились в зеркале. – А ты, Андрюша, ну совсем баб не знаешь. Этого не прощают. Тряпку новую еще переживут. А это – нет.

– Что, следят за тобой?

– Ты меня хоть у поликлиники не жди. Встань в переулке за углом. Где кафешка.

– А что у меня есть! – Андрей протянул руку и, будто из пустоты, достал коробочку, обтянутую рыжей замшей.

– Зачем? Андрюшенька, ты меня совсем задарил… Ой!

В причудливом узоре старинной оправы явился крупный живой камень. Андрей сам надел ей на оробевший палец тяжелое кольцо.

– Надо же, в самый раз. Андрюша, это же умереть, сколько стоит! Куда я его надену? А маме что скажу?

Камень хранил в своей глубине сгусток синего свечения. И убогий призрак матери, весь укор и упрек, с тупым упорством беспомощности и слабости, возник, не желая исчезнуть. Ну, когда это кончится? В чем она виновата, в чем? И Сашка тоже хорош, съехал, ребенка бросил, на все ему наплевать. Ведь знает меня, это же не просто так, раз в жизни. Ну случилось, надо же понять. Тут и прощать нечего, понять… Ну, с матерью все ясно. Она мне на всю жизнь дорожку протоптала. Не понимает, ничего не понимает. Я же не мешаю ей с ее старухами. Пусть, даже к лучшему, зашевелилась на старости лет. Небось, на митинги бы ходила, если б со Славкой не сидеть. И прекрасно, и замечательно, может, хоть от меня отвяжется. А то глядит в сторону и молчит…

– Ты где? – окликнул ее Андрей, и рассыпались сложенные из кислого сострадания унылые стены, исчезли омраченные печалью нищие родные лица. – Это синий сапфир. Редкий. Синий, потому что твои глаза… Береги его…

«Наверное, семейное кольцо, – подумала Анна. – Может, материно? Хотя Андрюша никогда не говорил о ней. Наверное, была красавица… Почему была?»

И пленительный образ, туманный и зыбкий, явился на мгновение. Но почему-то прелестное лицо вдруг потемнело, померкло. Все растаяло…

– Андрюша… – Анна тесно прижалась к нему животом, бедрами, и Андрей, сглотнув слюну, оглянулся на дверь комнаты, где всегда поджидающий их свет поливал угол тахты хорошо пропеченным теплом.

– Покрывало снять?

– Да ладно.

Тут зазвонил телефон. И Анна, любуясь синими взглядами камня, протянула руку. Но бедра их уже срослись, переплелись вены. Анна чувствовала в себе толчками кровь Андрея. Она с болью оторвалась от него, еще не зная, не решив, выбирая игру, дразня его и себя.

– Не бери трубку, – торопливо сказал Андрей, стараясь перехватить на лету ее руку.

– Алло! Сейчас. Андрюша, тебя.

– Да? А… это ты. С тобой? Ну, конечно. Вся компания!

– Андрюша, – жарко прошептала Анна, – опять не хочешь, чтоб к нам пришли? Прячешь меня, да? Стесняешься? Я обижусь.

Сказала нарочно, зная, что он улыбнется и покачает головой. Он странно посмотрел на нее, словно прикидывая, просчитывая что-то в уме. Наглухо прикрыл трубку ладонью.

– Ну, я хочу, ну Андрюша… Ну, пригласи!

– Ничего себе, ты же голая. Они уже тут рядом, у метро. Ладно. – И уже в трубку. – Валяйте, ждем. Да чего ты извиняешься?

– Придут, – обрадовалась Анна. – А чем мы будем их кормить? Выпить-то хоть есть?

Не отвечая, он подошел к окну, широко раздвинул шторы. Посыпалось мелко наколотое осеннее солнце.

– Вот народ, хотят на тебя поглазеть, – с неожиданной для Анны неприязненной усмешкой пробормотал Андрей. В подвядшем дневном свете Анна вдруг застыдилась своей наготы.

– Ой, мне ж одеться надо, подкраситься, – заторопилась она. – Андрюша, ты их подержи в передней. И в комнате бардак. А что мне надеть? Ну, что ты стоишь, Андрюша, все же валяется, подбери.

Она наскоро расправила покрывало на тахте, кристалл сунула поглубже, под подушки. Кристалл неохотно скрылся, напоследок полоснув ее по руке зеленым лучом. И тут же в передней звякнул звонок.

– Андрюша, молнию застегни, поговори там с ними. Ну, какой ты!

В переднюю проникли гурьбой, тесня друг друга, сразу очень много звучащих вразнобой голосов и движений. Женский смех с обаятельной хрипотцой, низкий мужской, тихий шип Лаптя, словно из горла у него выходят пузырьки.

– Дядя Андрюша! – радостный детский голос с упрямым звоночком.

Обе в светлом, веселые, с городской бледностью, молодая женщина и девочка. Дикие жеребячьи челки упали на брови. И серый мужской костюм. Полнота еще достаточно свежа, не портит. Что-то грустное в черных с сизым отливом глазах. Из стены вывалился Лапоть. Принялся раздавать имена. Каждому досталось свое:

– Люба-Любаня! Красавица.

– Илья.

– А это наша Ларочка. Ларочка, девочка… Погоди, чего тебе?

И почтительно расстелив голос, наклонив голову, как некий подарок всем, может даже ими не заслуженный:

– Анна!

Люба-Любаня, вся подобранная и быстрая, на сильном гибком стебле, живот втянут, не гася улыбку, а наоборот, раздувая угольки, рассыпанные на губах, подошла и поцеловала Андрея. Легко, равнодушно. Два шага в сторону, изогнулась чуть и замерла. Любуйтесь. Радость встречи. Или встреча старых друзей. Как хотите.

– Ларочка, поцелуй тетю, тетя хорошая!

Ларочка, глаза недобрые, кожа прозрачная, так что видна под ней игра голубых жилок на висках, подскочила к Анне, подняла две тонких веточки – обнять, обхватить. Анна наклонилась к треугольному нежному личику. Цепкие руки и свеже-фруктовый поцелуй. Но детские губы присосались к щеке Анны, втянув кожу в себя. Анна вытерла сочно-мокрую щеку.

– Дядя Андрюша, а где моя кукла? – Острый посвист стрижа. Ларочка вытянулась на цыпочки перед книжным шкафом, пальцы побежали по стеклу. – А сказки где?

– Ларочка, погоди. Ларочка, сядь. Куклу мама забрала, – поспешно и смущенно глянув на Анну, проговорил Илья. Провел рукой по густым волосам с красивой проседью. Люба-Любаня рассмеялась чему-то своему, доброму и простому. Руку в бедро и опять замерла. Какие мы радостные, как умеем смеяться, сердечно, от души.

Андрей промолчал, стоя спиной к окну, и лицо его против света показалось Анне темным и настороженным. Она даже рассердилась немного: нечего сказать, хозяин, такие милые люди пришли, старые друзья, сразу видно.

– Андрюша, пока вы тут… я чай поставлю, – пропела Любаня. – Ой, Илюша, а цветы?

Тут Анна увидела в руках Ильи розы, мрачно-алые, в черноту. Анна хотела было взять розы, но Люба-Любаня ей не дала. Схватила розы, отскочила, замерла.

– Уколетесь! – и стала на миг девушкой с цветами и улыбкой.

Илья с робостью, в каком-то остолбенении завороженно смотрел на Анну, а рука протянута, как будто он еще держит цветы. Цветы с облегчением расправились в высокой вазе.

Ларочка сосала уколотый пальчик, а уколовшись, сразу стала капризной, и голос лимонно-кислый.

– Хочу куклу, дядя Андрюша, ну!

Илья притянул к себе Ларочку. Люба-Любаня что-то тонко напевала.

– Они здесь жили весной, когда Андрей уезжал. А у Любани ремонт, – небрежно, обращаясь так, ни к кому, в пустоту, зачем-то принялся объяснять Илья, уже не глядя на Анну.

– И кафель меняли. Импортный, – с гордостью просвистела Ларочка. – Полы циклевали.

– Кафель, кафель, полы, лак, – пела Люба-Любаня. – Занавески, ковер. Я чай поставлю. Не крутись, поправлю заколку, Ларочка. Смотри, Андрюша, на потолке трещина. В два счета зашпаклевать и закрасить. Ее раньше не было.

– Тебе-то что? – одернул ее Лапоть. – Не трещина – трещинка! И все-то ты видишь, чего не надо.

Тем временем Лапоть, как всегда, деловито и умело, достал из сумки хлеб, сыр, что-то нежное, жирное, розоватое, завернутое в промасленную бумагу, и, жмурясь от удовольствия, вкусно облизал пальцы.

– Кефирчик вам на ночь, – Лапоть вытянул из портфеля белую бутылку.

– В холодильник, – сказал Андрей.

– Вообще-то мы ненадолго, – беспокоясь и все поглядывая на Анну выпуклыми глазами, засуетился Илья.

– Ой, ты не знаешь, Андрюша, я вся в дерьме, – забавляясь и радуясь, болтала Люба-Любаня. – У меня с утра все звонки эти деловые. Валюша моя, ну, ты ее знаешь, мешок сережек привезла из Сингапура. А сейчас лето, живых людей вокруг – никого.

– А мне? – взвизгнула Ларочка. Она сидела под столом. Наклонила голову и маленькой рукой с красно-черным маникюром сердито щипала край юбки. – А мне сережки? Ты обещала.

– Подожди, Ларочка, скоро ушки проколем, я уже договорилась, такой дядя хороший, добрый и не больно ни чуточки… Пыль, пыль, колготки белые! – вдруг испуганно вскрикнула Люба-Любаня и выхватила Ларочку из-под стола.

Посыпались ярко-алые ногти. А… Ларочка как-то успела ощипать розу и налепила на каждый ноготь лепесток. Но тут легкое детское тельце перехватил Илья, а потом сгреб в охапку Лапоть, и опять Ларочка на время куда-то исчезла.

Замирая, в рюмки лился карий коньяк, и Анна, как всегда, подивилась ловкости и проворству Лаптя. Анне было так хорошо и ясно, как никогда. Ей понравилось, как легко, не глотая, запрокинув голову, выпила коньяк Люба-Любаня. Коньяк только тихо зашипел, не гася ее раскаленных губ. Анна оглянулась на Андрея. Ну, почему он все портит? В первый раз у них гости, а он сидит мрачный, будто недоволен чем-то.

– Андрюша, иди к нам! Кто со мной чокнется? – Анна чуть захмелела, улыбнулась ему, подзывая.

– Кольцо! Ах! – Люба-Любаня вдруг низко, как-то близоруко наклонилась к руке Анны. Но тут же выпрямилась, гибкая, с негасимой улыбкой. – Ну, Андрюша, ну, ты вообще! Поздравляю. Это же, ну, не знаю… Машина импортная, не меньше. Анна, вы на него влияете просто исключительно. – Она мельком, мимоходом взглянула на кольцо у себя на руке с маленьким, но острогорящим, как уголек, рубином.

– Вы машину водите? – зорко посмотрела Люба-Любаня.

– Да нет, – запнулась Анна.

– Андрюша вас научит. Меня он в один миг, сразу… И вас тоже…

«Да что с ним такое?» – с досадой подумала Анна.

Но тут Андрей повел плечами, улыбнулся, подошел к столу и сел в низкое кресло, спиной к свету.

– Раскраски мои и фломастеры! Видишь, где лежали, там и лежат, – с торжеством крикнула Ларочка.

– Рисуй, рисуй! Домик нарисуй и мамочку! – отозвалась издалека Люба-Любаня.

Илья все смотрел на Анну, смущался, но все смотрел. Не отрываясь, смаргивал и опять смотрел.

«Добрые глаза, – решила Анна, – преданные. Не то что Лапоть, славный какой. Нет, Лапоть тоже…»

Анна про себя поискала слово и нашла – «удобный».

– Мы с вами знакомы, не помните? – робко сказал Илья. – Ну, на защите вашего… – Он замялся, сконфуженно нахмурился, не договорил, умолк, вопросительно повел черносмородиновыми глазами на Андрея.

– На Сашиной защите, – беззаботно подхватила Анна. – Вот где я вас видела!

«Как все просто, – легко подумала она. – Андрей мудрит и все усложняет. Все хорошо и, главное, просто. Ну, был Сашка, ну и что?»

– Все, все знакомы, – хихикнул вдруг отчего-то развеселившийся Лапоть. – А уж наши знакомые, точно, очень даже хорошо знакомы!

– Андрюш, нет, ты просто молодец! – нежно пропела Люба-Любаня. – Ань, ты сиди, я все сама. Я когда тут жила…

– Чайник посмотри, – прервал ее Илья. Какое-то беспокойство, неловкость не оставляли его, и Анна, чувствуя это, улыбнулась ему. Люба-Любаня удивленно мигнула, приоткрыла пылающие губы, послушно исчезла.

– Илья Ованесович, чего вы беспокоитесь? – протянул Лапоть. – У нас все хорошо. Наши все дома.

Анна не могла сдержать улыбку счастья. Что их там занимает? Вечно мужчины все усложняют. Когда все так хорошо, и в комнате столько коротко настриженных лучей, и пришли Андрюшины друзья, и все такие милые.

– Пойду Любе помогу, а то она ничего не найдет, – Анна встала и пошла к двери. По дороге ее настиг нечаянно сорвавшийся визгливый смешок Лаптя, безобразно обрубленный в самом начале, неловко превращенный в искусственное «кхе-кхе». Он так всегда: начнет смеяться и вдруг будто сам себя за язык укусит.

Голос Лаптя, въедливо-вкрадчивый:

– Вот такие у нас новости, Илья Ованесович. Так и живем.

– Здесь тебе ничего не обломится, Илья, – Анну удивил голос Андрея, глубокий, без тени улыбки. – Запомни.

– Разводим овечек редкой породы, – хихикнул Лапоть.

Анна застыла, замерла не дыша. Пусть Лапоть смеется, наплевать. Белоснежное, в мягких завитках слово «овечка». Оно повторилось в ней, затихая: «Овечка, овечка». Это кто овечка? О чем это он?

– Смотри, Андрюха, думай сам. Я-то что, – неожиданно тихо сказал Лапоть. Анна с трудом угадала его голос, так он изменился: всегда вертлявый, насмешливый, а тут… сплошная опаска. – Я что, как тебе лучше. Оно конечно, только по этой дорожке ты так далеко никогда не ходил.

Андрей не ответил. В воздухе, словно его ответ, повисло молчание.

– Хотя ладно, где наша не пропадала! – неожиданно разухабисто вскрикнул Лапоть. – Ведь всякое бывало! А? Вот так-то, наберемся терпения. Поглядим, посмотрим, Илья Ованесович, собиратель вы наш, подбиратель. Может, чего и дождемся.

– Заткнись! – с угрозой выдохнул Андрей, и скрипнули ножки старинного кресла.

– Пш-ш… – осел голос Лаптя. – Все, все, не буду, молчу, ошибся. Не туда свернул, раньше времени…

– Андрей, что-то ты больно крут сегодня, – нарочито спокойный голос Ильи. – Что, собственно, происходит?

– А ничего, шуточки наши, как всегда, – с привычной развязностью завертелся Лапоть. – Ну, может, ляпнул я чего. Так это я по простоте, прост я, прост потому что.

Анна на цыпочках прошла на кухню. Там пальцы Любы-Любани витали, священнодействовали над зеленовато-мглистым подносом, размером с целый стол, не меньше. Тусклое серебро было все в лягушиных крапинах, в болотных подтеках и разводах. Но Люба-Любаня вмиг закрыла мертвое зеркало подноса, расставив на нем приготовленные уже блюдца, тарелки, тарелочки. Золотилась прожаренной кожей курица. Правда, у костей она сочилась свежей живой кровью. Из жертвенно протянутых над подносом летучих ладоней Любы-Любани нескончаемо сыпалась мелко нарезанная пахучая зелень, прикрывая печальные куриные раны. Зазубренный луч солнца провалился в блюдо с заливной рыбой. Кончик его расщепился, наткнувшись на светящийся полумесяц лимона, утонувший вместе с кружком вареной моркови.

– Сколько еды, Люба! Откуда? А я не знала, чем народ кормить, – обрадовалась Анна. – И поднос какой! Где он был? Я его не видела.

Люба-Любаня ничего не ответила, так была занята. В ушах у нее покачивались неведомо откуда взявшиеся серьги-раковины. Она вытянула из буфета незаметный ящик, достала тяжелые старинные вилки.

– Для курицы, для ветчины, для рыбы, – радостно и деловито перечислила она, а тяжелые вилки звякали о поднос. В голосе Любы-Любани не кончалась победная сочность, сами собой пробивались четкие танцевальные ритмы.

– Ларочка девочка нежная. Фигурное катание – обязательно. Музыка тоже. А квартира? Выложилась на ремонт, зато теперь все супер, отдыхаю. Что за жизнь пошла! Все надо. Люстра. Хрусталь. Еще зуб заболел, плюнула, черт с ними, с деньгами, пошла к частнику. Металлокерамика. Дорого…

Тут откуда-то в луч солнца попали нахальные рыжие брюки – Лапоть.

– Зачем поднос взяла? – удушливо прохрипел он. – Расхозяйничалась, дура.

– Тебя не спросила! – огрызнулась Люба-Любаня, эластично выпрямляя красивое тело, с откровенной ненавистью глядя на Лаптя.

– Ах ты… – Лапоть перекусил и сплюнул конец фразы, быстро и косо глянув на Анну.

– А ты, гляжу, невысоко тут прыгаешь, – не спеша, с торжеством пропела ему в лицо Люба-Любаня.

– Сколько всего ползает в этом году! – просипел Лапоть.

Божья коровка выпуклой каплей текла по столу.

– Смотри, в жратву попадет!

Он схватил глянцевый журнал, перегнул пополам, прицельно с удовольствием шлепнул по крошечной лаковой коробочке. Короткий хруст, и Лапоть отбросил журнал с раздавленной божьей коровкой.

– Анна, что так долго? – Андрей стоял на пороге кухни. – О, девочки, молодцы!

Лапоть расплылся довольной улыбкой, парадно поднял огромный поднос, так что руки его растянулись в стороны до невозможности. Оттопырив зад, лакейски семеня, потащил тяжелый поднос в комнату.

– Только чай заварю, – Анна с нежностью поглядела на Андрея.

Когда она вошла в комнату, все сидели за круглым столом, ожидая ее. Ларочка прислонилась к широкому колену Ильи, недовольно хмуря чистый стеклянный лоб. Какая-то мысль рыбкой проплыла над упрямо насупленными бровями. Лапоть пристроился в кресле рядом с Андреем, вальяжно откинулся, жирно развалил в стороны рыжие колени. Люба-Любаня сунула в рот тонкую сигарету, и сигарета тотчас же сама раскурилась от рубиновых угольков ее губ. Анну встретил в упор спрашивающий взгляд Андрея: «Все ли хорошо?».

– Анна, а ты где сядешь? Что расселся, козел? – резко повернулся Андрей к Лаптю.

Лапоть с удовольствием хихикнул, давая понять, что провел-таки Андрея, нарочно по-барски развалившись в кресле. Он взлетел вверх и, не касаясь локтя Анны, но все же воздушно поддерживая ее, угодливо усадил рядом с Андреем.

– Ну, Андрюша, с твоим новым знакомством! – Люба-Любаня подняла рюмку. Обжигали угольки ее улыбки. Влага, выплеснувшись из раковин, веяла свежестью. – Ларочка, возьми бутерброд с рыбкой.

– Не хочу.

– Ну с ветчинкой, ветчинкой.

– Не хочу! – выпятила губы Ларочка, потянулась к Андрею, голосок стал острым, неразборчивым. – Дядя Андрюша, дай шоколадку. Как тогда…

Андрей, похоже, даже не расслышал птичьего посвиста, даже не повернул головы.

– Вот будем пить чай, я тебе дам, – наклонилась к девочке Анна. Но Ларочкины глаза только полыхнули черным.

– Хорошо как! Налей еще коньяку, Андрюша, – отдыхая, просторно вздохнула Люба-Любаня. – Не знаю. Зуб чего-то. Прополощу коньяком. Говорят, помогает. Какой-то серый стал, а не болит. Гниет, что ли? У Ларки тоже один зуб, как у меня, совсем серый. Да ерунда, все равно он у нее скоро выпадет. Молочный. – Не боясь обжечься, ухватилась прямо за раскаленный уголек, только что вытащенный из костра, потянула край губы кверху. – Ребята, заметно?

– Закрой пасть, – неожиданно грубо, хотя и вполголоса сказал Лапоть и тут же вовсю захрустел куриной ножкой. Капля жира, пронеся в себе мгновение жизни луча, упала ему на колено и растеклась оливковым пятном. «В чистку, в чистку теперь брюки», – злорадно подумала Анна.

– Ты бы полегче, Эдик, а? – лениво протянул Илья. – А вообще-то засиделись мы. Пора!

– Что вы! – искренне огорчилась Анна. – А чай? Торт даже не разрезали. Нет, нет. Рано еще. Куда?

– Лапоть, кто будет дверь закрывать? – с непонятным Анне раздражением сказал Андрей. Лапоть тут же по-петушиному растопырил локти, скакнул к двери, даже не дотронулся до нее, дунул, что ли, шепнул, и дверь тут же плотно закрылась.

– Духотища же, – пожал круглым и плотным плечом Илья. – Накурили. Давайте окно откроем!

– Нет, – сказал Андрей.

– У нас теперь всегда так, – улыбка появилась на губах Анны. – Андрюша все время двери закрывает и шторы задергивает. – Анна доверчиво открывала полные счастья маленькие секреты.

Илья сконфуженно кашлянул в ладонь, но и это не могло остановить Анну.

– Мы даже завтракаем – свечи зажигаем или лампу у тахты…

– Как интересно! – протянула Люба-Любаня, кривя полыхающие губы. Серьги-раковины раскрылись, выпустив знобкий холодок.

– Дядя Андрюша! – вдруг пронзительно резанул воздух голос Ларочки. Голос на миг сбился, оборвался, но она собралась с силами, заторопилась снова, уже с отчаянностью, с вызовом, хмуря детские слабые брови. Слова ее звонко упали в пустое пространство. – Дядя Андрюша, давай поиграем. В кристаллик! Ты мне его давал… когда мама уходила. Ну, дядя Андрюша же! Хочу кристаллик!

Лапоть с шипением втянул воздух в растянутую щель рта. Ларочка приподнялась на коленях. В голосе ее задрожали готовые слезы.

– Мы так играли на тахте. Речка и мы на пляже. Голенькие… Еще хочу… – Тут силы ее иссякли, и она осела под тяжелыми взглядами Андрея и Лаптя. Ларочка сжалась, жесткая юбка растопырилась колючей шишкой. Ларочка провалилась в юбку, скорчилась, замерла.

– Господи, – бесцветно прошептала Люба-Любаня, отворачивая лицо. – Боже мой… Ларочка, ты…

Рубиновые губы погасли, подернулись серым пеплом. Что-то надломилось, поддалось в ее гибком свежем позвоночнике. Она коротко, секундно взглянула на Андрея и тут же отвернулась. Ужас мелькнул в ее провалившемся взгляде.

– Нет, нет… – прошептала Люба-Любаня и потянулась к Ларочке.

Андрей обнял Анну за плечи, повернул, тесно прижал к себе.

– Люба, ты что? – услышала Анна недовольный голос Ильи. – Что такое? Что с тобой, Люба?

Тут как ни в чем не бывало целым оркестром вступил Лапоть, погромыхивая домашним смехом, звякая посудой, уютный, хозяйственный.

– Уходите? Погодите, ребята. Я вам с собой заверну. Ларка же не ела ничего. Целлофановый бы пакет, нет у тебя, Любаня? А… вот. Ну что ты смотришь? Я-то соображаю, не волнуйся. Курицу можно с ветчиной. А рыбу сюда. Сволочь, до чего нежная.

– Не надо, Эдик, – брезгливо отказывался Илья. – Прекрати. Не надо. Где твоя кофточка, Любаня?

Анна слышала звуки торопливых сборов. Ларочку потащили к дверям. Шорох подошв ее туфель по полу. Голос Ильи все окутывал мягким:

– Созвонимся на днях, сговоримся, теперь вы к нам…

Из передней послышался отчаянный вопль Ларочки:

– Ма! Куклу возьми! Кристаллик хочу! Плохой, плохой, дурак!

– Ларочка, Ларочка, не надо, Ларочка. Нет, нет… – вздрагивающий голос Любани утекал за дверь.

– Пусти, я их провожу, – Анна попробовала высвободиться. – Хоть до свидания сказать.

– До свидания, до свидания! – визжал Лапоть, загораживая дверь. – И Анна говорит вам до свидания. Она немножко выпила. От радости. Илья, ты пакет забыл. Андрюша, я вам тоже положил в холодильник…

Хлопнула, все обрубив, дверь.

– Ушли, – шепнул Андрей, отпуская Анну.

Анна посмотрела. На столе нет посуды, поднос с мглистыми отпечатками жабьих перепонок и тот исчез. Когда это Лапоть все успел убрать, унести? Даже постель оправлена, и зелень покрывала растянулась без складок, только в одном месте матово отпечаталась, сминая ворс, растопыренная пятерня Лаптя. Тихо в передней, дверь плотно закрыта. Все ушли.

– Я же тебя просил, – мягко сказал Андрей, – не надо было их звать. А ты? Вот захотелось тебе. Зачем? Тебе что, скучно со мной? Кто они тебе? Никто. И не увидишь никогда, если не захочешь.

– Нехорошо получилось, – Анна все оглядывалась, будто чья-то тень повисла, зацепившись, и осталась в комнате. – Ушли вдруг, даже чай не попили. А Ларочка… Какая девочка странная. Что она такое говорила?

– Больная девочка, сама видишь, – тихо сказал Андрей. Он провел пальцем у нее под носом. – Ты что, плачешь?

Анна невольно рассмеялась:

– Проверяешь, как маленькую. И не собиралась вовсе.

Анна тепло прижалась к нему.

– Хочешь? – шепнул Андрей.

Стараясь продлить опасно вскипающую остроту, подходя и отступая, нащупывая и пугаясь дрожащих точек наслаждения, вдруг не удержались на краю, оба рухнули, слились в одно целое.

– А-а… – обессилеiно простонал Андрей, целуя ее теплое плечо.

Андрей быстро уснул, глубоко и покойно дыша. Анне мешал непривычный свет из окна, неровно срезанный полукруг пушистого солнца.

«Шторы бы задернуть», – нежась и ленясь, подумала Анна, зная, что все равно не встанет, даже пошевелиться неохота.

«Спит как крепко», – Анна улыбнулась, и Андрей, еще не отделившийся от нее, ощутил ее улыбку и во сне потерся влажным ртом об ее плечо.

Надо же, божья коровка ползет по спине, а он хоть бы что. Щекотно же. Сколько их! Такой год, год божьих коровок… Двустворчатая красная спинка распалась. Выпростались черные, жесткого шелка крылья. Божья коровка взлетела и сухой горошиной стукнулась о стекло.

Глава 6

Тогда… Тогда тоже был год божьих коровок.

И вдруг толпа людей с густым пчелиным жужжанием со всех сторон окружила Анну.

– Мы с вами знакомы, не помните? – неуверенно спросил Илья. Но он тут же исчез, озабоченно хмурясь и ища кого-то в тесной толпе. Тикают часы, да нет, это, вздрагивая, постукивают колеса электрички. Куда она едет? Как хорошо, едет себе и едет.

Анна неясно увидела хрупкую девушку. Она сидела, тихо раскачиваясь, сложив ладони вместе, зажав их между колен. Слабые ноздри маленького носа слиплись, девушка дышала полуоткрытым ртом. Она вдруг подняла глаза, огромные, обременительно-тяжелые для ее лица. Илья посмотрел на нее бегло, равнодушно. Было ясно, что девушка эта ему ни к чему.

– Наташа, – прошептала девушка.

– Наташа, – повторил парень с тяжело разросшимся подбородком из желтого полированного корня и засмеялся.

«А-а… так это Наташа, – вспомнила Анна, выплывая из неглубокого омута сна. – Да-да-да, я все помню. Там где-то должен быть еще Сашка. Только вот втерлась эта рыжая с бутылкой кефира на голове. Сидит и не уступает место».

– Покажи колечко, – сказал парень с деревянным подбородком.

– Смотри, не урони, – Наташа легко спустила с пальца кольцо, вздрогнувшее бледным аметистом. Глаза у нее такого же цвета. Или у нее вместо глаз камни? Кольцо было совсем тонкое, и нетрудно было представить, какие хрупкие кости держат ее рано остановившееся в росте полудетское тело. Парень с полированным подбородком взял кольцо, оно туго наделось на его гладкий, деревянный палец.

– А я вас узнал, – сказал Сашка Анне глуховато и быстро. – Это вы. Я вас видел на той неделе. Вам в глаз попала соринка. – У него был твердый светлый взгляд. – Тут главное – обязательно тереть к носу. А я вам не сказал.

– Навеки обручились, – прошептала Наташа, опуская голову. – Он так обещал…

– Уж так сразу и навеки! Обещал! Обручились, как же, – хохотнул Лапоть, на четвереньках вылезая из-под лавки, весь в пыли и мусоре.

– Отдай кольцо, – заплакала Наташа, рука ее уже была полна крупных аметистовых слез.

За это время деревянный подбородок парня прирос к раме окна.

– Видишь, и кольцо приросло.

– Мылом надо намылить, – гулко сказала рыжая с бутылкой кефира на голове. Грудь ее жидко качнулась. В лифчике она везла квашеную капусту в рассоле, мелькнула красная клюковка. – Без мыла не снять.

Не плотней быстрого облака проскочила бледная Ларочка. Тонкие пальцы ее обиженно раскачивали и дергали длинную паутину, протянувшуюся через весь вагон.

«Зачем мне эта девочка?» – затосковала Анна.

Люба-Любаня, остервенело разрывая грудью паутину, тянулась к Ларочке. «Уедем, уедем, все куплю, – шептала Люба-Любаня. – Нет, нет. Боже мой…»

– А-а… – завыл парень, и его деревянный подбородок наискосок треснул. – Пусти, падло, руку сломаешь!

Сашка крепко ухватил парня за руку и стянул кольцо с его пальца, похожего на сучок. Анна увидела Сашкин профиль, сложенный из простых чистых линий. «Он похож на древнего грека, – подумала Анна. – Из музея. Похоже, что мраморный».

– Возьмите же, девушка!

Граненые слезы со стуком посыпались из Наташиной ладони.

– Встретились, встретились, но не знакомы, – высунулся откуда-то Лапоть. – Думаешь, ты ее спасешь? Фиг-то!

Но Сашка не слышал его.

– Я тогда не подошел к вам. У меня не было чистого носового платка, – проговорил Сашка, не сводя с Анны напряженного взгляда.

Зачем он повис над станцией? Ну да, «Заветы Ильича», мне тут сходить. И Наташа рядом висит. Ноги какие тонкие, наверное, ей трудно висеть. А кольцо блестит.

«Висит рядом и даже спасибо не сказала, – вдруг обиделась Анна за Сашку. – А он такой, вечно с ним всякие истории…»

Тут из-за круглых станционных часов выплыл Лапоть. Он хамовато улыбнулся и попробовал боком пристроиться около Сашки. Но Сашка оттолкнул его, и Лапоть провалился сквозь плоскую станционную крышу.

– Фу, противная! – Анна по пояс приподнялась из марева сна и стряхнула с руки терпеливо ползущую божью коровку.

Надо же, сколько их! Кто их так окрасил? Нет, Господь Бог не мог сотворить их столько разных и всяких. Он им просто разрешил: придумывайтесь сами, как хотите. Все равно… И снова этот навязчивый пчелиный рой. Лапоть, Люба-Любаня, девочка эта, Ларочка… Их ведь не было тогда, когда я Сашу встретила, зачем они лезут?

В тот день мне в глаз попала соринка. Сашка ушел и дверь за собой закрыл. А Наташа все висит над станцией. «Такие как раз и любят сниться, – в дремотной досаде, уже совсем засыпая, подумала Анна. – Делать им нечего!»

Глава 7

– Мамочка, мамочка моя, – восторженно закричал Славка. – А подарки где? В сумке? Все тут? А больше нет?

Анна едва успела поцеловать его в солоноватый глаз, а Славка уже возился с большой яркой коробкой, дергая бечевку и только туже затягивая узел.

Щека матери была прохладной и вялой. Вера Константиновна отстранилась, как показалось Анне, даже отчужденно.

«Плевать, – подумала Анна. – Все равно не угодишь, вечно она недовольна».

Мать в этом году жила как-то нехозяйственно, неуютно. Мало топила, на даче было сыро. Перед террасой на одноногом, вкопанном в землю столе стоял засохший букет в пол-литровой банке, и только на дне немного мутной жижи.

– Что ты Славку так остригла? Прямо сирота казанская! – не сдержалась Анна.

– Я попросила чуть покороче. А девушка попалась такая грубая, – голос Веры Константиновны дрогнул.

«Ладно, у мальчишек волосы быстро растут, – легко подумала Анна. – Вернутся с моря, тогда и покажу его Андрюше».

Анна и не заметила, как втянулась в это двойное зрение: Андрюша увидит, ему понравится, он это любит…

Утром она забежала в «Детский мир», купила оранжевый вездеход, дорогой, на батарейках. Продавщица, совсем девочка, была беременна. Непомерно выпирающим животом она придавила плюшевого мишку, лежавшего на прилавке. Ее милое круглое лицо казалось усталым, над серыми губами коричневые пятна. Она равнодушно завязала коробку, Анна и не подумала проверить, как работает вездеход. А теперь не могла его включить. Огоньки не зажигались. Вездеход стоял посреди стола ярко-оранжевый, сверкающий и неподвижный.

– Плохой вездеход, – сказал Славка и горестно разревелся. Вера Константиновна ухватила Славку за руку и быстро увела в соседнюю комнату.

Анна услышала ее тихий утешающий голос:

– Завтра папа приедет. Папа починит. У нас тут только хорошие мальчики живут. А то и бабуля заплачет.

«Как с младенцем, ему же не три года, – с досадой подумала Анна. – Да пусть как хотят. А вечером… Андрюша…»

Анна даже зажмурилась. И мать, и Славка показались ей плоскими, маленькими, словно она смотрела на них откуда-то сверху, с высокого моста. Она чувствовала, что хочет только одного: скорей, немедленно, первой же электричкой уехать в Москву к Андрюше.

Голоса в соседней комнате, не расплетаясь, слились вместе.

– Бабуля, а то стеклышко, помнишь, стеклышко, оно у мамы? – Дыхание Славки еще вздрагивало и вскидывало слова кверху.

– Стеклышко в Москве, Славочка. Мы попросим мамочку. Привезет стеклышко Славочке…

Вдруг сквозь рассохшийся пол потянуло земляной сосущей сыростью, померещились Анне насмешливый писк, скрип, мелкая возня.

На все матери наплевать: мыши, грязь, вон хлеб заплесневел.

Но тут луч солнца, раздвинув одичавшую сирень, нашел на руке Анны синее кольцо. Угнездившись в его сердцевине, глазастый луч рассыпался, брызнул.

В Анну словно вселился бес движения и нетерпеливой радости. Она вбежала в комнату, отжала ладонями мокрые Славкины щеки, притиснула к себе такое родное, еще зависящее от нее тельце. Налила воды в старенькую ванну, попробовала локтем – горячо. Плеснула холодной. Поставила Славку в ванну, стянула с него майку. Славка вдруг крепко вцепился в трусики, не давая их снять. Анну поразил его посуровевший, исподлобья взгляд, вдруг проснувшаяся стыдливость.

«Отвык от меня», – мельком подумала Анна.

Она властно дернула трусики вниз. Резинка натянулась, маленькая рука покорно разжалась.

– Коленки щиплет! – визжал Славка, и она целовала его щеки, затылок, чувствуя во рту вкус мыла. Ситцевый халат спереди намок и лип к ногам. А Славка уже смеялся и стоял голенький, крепко зажмурившись, и Анна сливала ему воду на голову и на плечи. И торт она разрезала быстро и ловко на ровные куски. Славка, заразившись ее весельем, визжал и вертелся на стуле, Анна слизнула нашлепку крема с его носа. Выпав из их радостного движения, Вера Константиновна ушла в морщинистые тени, которых было что-то уж слишком много сегодня в этой комнате.

Славка, тоненько попискивая, старательно смеялся и глядел на нее, не спуская глаз. Анне не очень-то нравился его смех, который вот-вот, она чувствовала, мог сорваться в слезы. Славка был что-то уж слишком послушный. И торт глотал кусками, просто давился. Все скорей и скорей. Они вместе дули на блюдечко с чаем, а чай все не стыл. И вдруг Анна поняла, что Славка подыгрывает ей и понимает больше, чем следовало бы, чем ей хотелось. Этот следящий за ней, выпытывающий взгляд. И прыгающий, быстрый смех тоже был нехорош.

– Мы тебе с бабулей звонили со станции, а тебя все нет, – негромко сказал Славка, и все тот же пристальный взгляд подрезал ее торопливую болтовню.

– А… это я у тети Мариши ночевала. Ну да, – легко соврала Анна. Скользкие слова сами соскакивали с языка, будто не она, а кто-то другой, поселившийся в ней, веселый и ловкий, говорил за нее. – Ой, мне уже ехать пора. Завтра у нас отчет. У мамочки твоей бумажек во-от сколько!

– Как? – вдруг звонко сказала Вера Константиновна и выпрямила узкую спину. – Как? Я же тебя предупреждала. Заранее. Мне сегодня просто необходимо быть в городе.

– Необходимо? – протянула Анна, смутно, туманно вспоминая что-то пустяковое, необязательное. – Ну да.

– Все соберутся, – с торопливым жаром проговорила мать. – Шейка бедра. Я имею в виду Катю, бедняжку. Сегодня, наконец, принесут анкеты. Она же прикована, а я так мало помню.

Но на этом пути Анну нельзя было остановить, здесь она обретала скорость и не свойственную ей несговорчивость.

– Ну, мама, ну, я не могу. Мне с утра на работу.

– Как? Извини. Ты по средам всегда во вторую смену.

– Меня попросили. Подменить. Я обещала… – E, поймав обвиняющий горчичный взгляд матери, сказала с раздражением: – Ну всегда виновата, что бы ни делала. Сколько ни старайся.

И тут неловким, резким движением, порожденным досадой на себя, на причиненную боль, Анна нечаянно задела рукой старую розовую чашку, стоявшую на тумбочке. Тонкая чашка упала и, негромко звякнув, разбилась.

– Ах! – театрально, как показалось Анне, вскрикнула мать. – Это же дедушкина!

«Ну, поехало», – обреченно подумала Анна.

– Даже фотографии нет… – голос матери оборвался. – У Кати, бедняжки, целый альбом. У племянника в Воронеже. Спрятали. А у нас, ты же знаешь, мы все сожгли. Только чашка, больше ничего не осталось. От дедушки…

– Так ты что, чашку собиралась отнести им в музей? – не выдержала Анна и тут же пожалела о сказанном. Мать вскинула на нее оросившиеся слезами глаза, по-рыбьи открыла и закрыла рот.

– Бабуля, а вот еще блюдечко, блюдечко есть, – Славка всем телом худенько прижался к Анне, вцепился в фартук Веры Константиновны, стараясь подтянуть ее поближе. Но мать вздрогнула плечами, отвернулась и заплакала.

– Блюдечко… от дедушки… – бессмысленно повторила она. – От дедушки. Блюдечко…

– Бабуля! – перехватив ее слезы, вскрикнул Славка и рванулся к ней. – Да бабуля же!

– Сейчас, сейчас, – тихо и жалобно проговорила Вера Константиновна и старательно рассмеялась, все отворачиваясь. – Что ты, Славочка? Видишь, бабуля веселая, бабуля смеется.

По движению локтей и наклону головы Анна догадалась, что она вытирает слезы углом передника, потом послышался носовой всхлип, она высморкалась. Мать повернула к Славке смирившееся, посветлевшее лицо.

– Ну что ты, что ты! Мы сейчас мамочке цветов нарежем. Ты поезжай, пока светло, – сказала она, не глядя на дочь.

– Какие цветы, обойдусь… – начала было Анна. Но Вера Константиновна уже спустилась в сад.

На клумбе в жесткой овощной листве цвели тяжелые разбухшие георгины. Вдоль забора тряско проехал грузовик, и мохнатая матерчатая листва жадно всасывала белесую пыль. Щелкали ножницы, мать подбирала букет. Она вдруг остановилась, держа на весу разинутую пасть ножниц, раздумывая, срезать или нет породистый мраморный георгин, малиново-красный. Каждый его лепесток заканчивался белым заячьим ушком.

– И этот мамочке! – Славка с хрустом вломился в клумбу и ухватил малиновый георгин за стебель. Рука скользнула вверх, послышался короткий щелчок, головка георгина оторвалась.

– Какой ты! – с упреком воскликнула Вера Константиновна, отворачиваясь. – Боже мой…

Славка на дрогнувшей ладошке протянул Анне круглую, как блюдце с ягодами, головку цветка.

– Тебе, на! – тонким голосом сказал Славка. – Мамочка…

– Комар! – Анна звонко хлопнула Славку по макушке. В пушистых волосах присосался комар, и она двумя пальцами, скользя по пряди волос, стянула кровавый комочек. Славка опустил голову, и Анне почудился не то вздох, не то слабый звон разочарования.

Нет, тут с ними чокнешься! Слух Анны невольно потянулся за утихающим перестуком электрички. Скорее бы их на море отправить. Лапоть путевки обещал.

Вера Константиновна и Славка пошли провожать ее на станцию. Славка нарочно волочил ноги, поднимая клубы легкой, как пудра, пыли. Гольфы все время уползали в кеды, мать то и дело наклонялась и подтягивала их. Тут на счастье по верхушкам елок расстелилось что-то мышино-серое. Сбоку привалилось грудастое, обабившееся облако, в его чреве глухо повернулся гром.

– Еще, еще проводим мамочку, – ныл Славка, – до билетов.

– Нет, – Анна обняла Славку, но в нее уперся упрямый локоть, не то не подпуская, не то отстраняя ее. Анна распрямила Славкину руку, и он прижался к ней уже покорно, безвольно.

Электричка мгновенно унесла ее от опустевшей голой платформы.

«Блюдечко от дедушки, блюдечко от дедушки», – железно и равнодушно отстукивали колеса.

Анна радовалась перелескам, станциям, дачам, ей хотелось нагромоздить побольше холмов, заборов, мостов между собой и тем, что осталось там, позади. Андрюша уже давно дома, сидит и волнуется.

Электричка шла мимо темнеющих лугов, часто останавливаясь на маленьких станциях, будто отдыхая. С неба из низких туч вместо дождя пролился ранний сумрак. Деревья переплелись ветвями, то, темнея, надвигались на окно, то отступали.

По лугу шла женщина. Лиловое платье в вечернем воздухе совсем слилось с растерявшей дневную зелень травой. Чуть угадывались, рябили рассыпанные в траве ромашки. Женщина вела за руку ребенка. Плыло, таяло светлое платьице. Но тут им навстречу в доме, выступившем из вечерней зелени, приветно зажегся оранжевый деревенский свет. И в тот же миг Анна стала этой женщиной, а свет в доме зажег Андрей. Маленький прозрачный аквариум на колесах – проехал автобус. Это Андрюша возвращается домой. Анна жадно оглядела длинный приземистый барак, крыльцо, короткие серые занавески на окнах. Пока дом не уплыл назад, Анна успела прожить в нем долгую жизнь. Это она развесила белье на длинной, дугой провисшей веревке, чтоб оно пропиталось запахом вечера и скошенной травы.

Потом Анна облюбовала потемневший расшатанный балкон. Там, облокотившись о некрашеные перила, она прижалась к Андрею, чувствуя живое тепло его плеча и сырость, поднимавшуюся снизу от земли. А позади них, где, расплываясь, чернел дверной проем, там, в глубине, спал в теплом серебре и тихо дышал их ребенок.

А что? Возьму и рожу. Первый будет Андрюша. Хорошо бы близняшки. Андрей и Анна. В каждом окне Анна успевала зажечь свет. Одна жизнь за другой. Множество жизней, без конца.

Электричка жестко остановилась. Окна забили пятиэтажки. В вагон торопливо вошла молодая женщина. Оживленно блестя глазами, она быстро шагнула мимо Анны и плотно привалилась к окну, положила красивые руки в ямочках на раму.

– Приезжай, Клавочка!

– Отойдите вы от вагона, – улыбаясь, кивала женщина. – Вот дураки какие… Мясо привезу. А этот! Да оттащите его!

– Клавочка!

Электричка дернулась. Женщина привстала на цыпочки, гибко высунулась, помахала рукой в широком браслете. Проплыли круглые часы, налитые светящимся соком. Все пропало.

Женщина протяжно вздохнула и неожиданно грузно опустилась на лавку против Анны. Лицо ее угасало, меркло. Оживление, молодость волнами сбегали с него. Женщина широко и долго зевнула. Она шевелилась, оседая, расползаясь по швам. Анна отвела глаза. Теперь за окном была только непроглядная темень, иногда расчерченная огнями.

Андрюша… Позвоню ему из метро. Ужинать без меня не сядет. Может, Лапоть у него? Ничего, Андрюша его сразу спровадит. Мигнет – и нет Лаптя. И нетерпение скорее увидеть Андрея, радость, что впереди долгий вечер, вся ночь, целиком наполнили Анну. Она слепо глядела в окно, и темнота отвечала ей слепым взглядом.

– Букет забыла, – хрипло сказала Анне женщина, с трудом поднимая мягкое растекшееся тело.

Оказывается, приехали.

Глава 8

Анна тихо вошла в квартиру. Сейчас Андрей, как всегда, радостно окликнет ее: «Ты!»

Но ее встретило неподвижное густое молчание. Из передней она заглянула в комнату. Она увидела угол тахты и две ноги Андрея. Так и уснул одетый, только ботинки скинул и один носок. Какая ступня белая и пальцы поджаты, будто холодно ему. Анна на цыпочках тихонько вошла и не смогла сдержать улыбку нежности: устал ждать, устал и уснул. Только почему лицо такое мрачное? Что ему снится?

Накинула халатик и прилегла рядом, боясь разбудить его своим дыханием.

На круглом столике тонко нарезанный сыр и бутылка коньяка. Ждал меня, милый мой, и уснул.

А после дачи и вовсе хочется спать, все-таки, что ни говори, совсем другой воздух.

Сверху плавно опустилось невесомое облачко сна, окутало ее всю, опустилось на веки, храня в туманной глубине покой и тишину.

Анна не заметила, как уснула.

Комната была почти пустой, с голыми стенами, но это почему-то не удивило Анну. Она разглядела кривой гвоздь с обглоданной ржавой шляпкой, вбитый в стену. Тень от гвоздя то укорачивалась, то удлинялась, шевелилась. Гвоздь от этого казался живым. Ей понравилось, что все стены освещены золотистым греющим светом. Этот свет нес надежную радость и тепло. Анна чувствовала его тепло на себе, пока вдруг не поняла, что это светит она сама.

«Да, я – свеча», – Анна оглянулась.

Еще много зажженных свечей стояло на столе и на полу возле стула с гнутыми ножками. Закругленная тень от спинки стула сползала со стены, не находя опоры.

Послышались гулко-мерные в тишине шаги, твердые и ровные, как стук маятника. Анна с ужасом поняла, что она совсем голая, и как бы со стороны увидела свое длинное, желтоватое, восковое тело.

Она стояла неподвижно, не в силах пошевелиться, и вдруг нитка тающего воска горячо сбежала по ее телу. Она только беспомощно качнула треугольным язычком пламени. У нее нет ног, чтобы убежать, нет рук, чтобы оттолкнуть то, что сейчас к ней неумолимо приближается. Хотя бы загородиться и не видеть.

Дверь отворилась. Все свечи и она вместе с ними, трепеща от порыва холодного воздуха с запахом вина, остатков музыки, покорно наклонили язычки огня.

В комнату вошли Андрей и Лапоть. Анна с облегчением увидела спокойное, родное лицо Андрея. Его приход нес избавление, и утробный страх вдруг сменился в ней гордой радостью: он здесь, пришел за ней, она спасена. Он нашел ее.

– Все гасить будем? А? – оживленно спросил Лапоть и быстро облизнулся. – Давай все погасим. Надоело. К черту.

– Одну какую-нибудь оставь, – буднично и безразлично сказал Андрей.

Он дунул на высокую свечу, стоявшую на углу стола, далеко от Анны. Пламя испуганно сбилось набок, сорвалось с фитиля и отлетело прочь. Кривой струйкой кверху потянулся невзрачный жалкий дымок.

«Меня он не погасит, нет… Это он про меня сказал: одну оставь. Только почему какую-нибудь? Просто одну меня, – пугаясь, подумала Анна. – Лишь бы он догадался, что это я».

Лапоть ползал на четвереньках по полу и шумно дул на свечи.

– Не хотят гаснуть, ишь, жмутся, суки. Что, неохота? – хохотнул Лапоть. – А вонища от них!

Андрей перегнулся через стол, морщась от жара, дунул на толстую розовую свечу, украшенную снизу восковой, тоже розовой, оборкой.

– Так ее! Так! – обрадовался Лапоть. – До чего мне надоела, телефон оборвала. Ну, эта! Хочешь вдоль, хочешь поперек. А ведь устроил я ее с Левчуком. Все в ее вкусе. А она думает – ты к ней вернешься. Нет, правда, ловко ты ее погасил!

Струйки дыма от потушенных свечей, стертые, голубовато поднимались вверх, пропадали. В комнате заметно потемнело. Лапоть с трудом встал, распрямился, вкусно крякнул и шагнул к столу.

– Смотри, Андрюх, сама погасла! Это она! Я ее сразу узнал. Наташка! Она самая! – Лапоть в восторге хлопнул себя ладонями по бедрам. – Это чтоб я ее не погасил. Побрезговала. Сама изволила. Я, знаешь, ей шепнул: давай с шестого этажа. Чего лучше-то! А ей, вишь, душу свою бессмертную сохранить охота. Верно, ей Хранитель ее подсказал. Может, она и не слышала, и не поняла. А все равно, порода такая стервозная!

– Дурак! – нетерпеливо одернул его Андрей. – Куда лезешь? Что ты в этом понимаешь?

– Пусть, пусть не понимаю, согласен! – не унывая, подхватил Лапоть. – Уверен, все вранье. Душа, бессмертие… поповские штучки! Да нам-то какое дело? Это не по нашей части. Плевали мы! Мы с тобой к этому никакого отношения…

– Замолчи! Надоел! – уже с раздражением оборвал его Андрей.

– Послушай, ведь никогда тебя ни о чем не прошу, ну ни о чем. Можно эту – я? Вот чувствую, устроит она нам подлянку, – прошипел Лапоть. Анна сразу поняла, это он про нее, и замерла в беспомощном страхе. – Вот не верю я ей, Андрюх, не верю!

– Эта – моя! – властно, как хозяин, сказал Андрей.

Он наклонился к Анне, и она увидела свое трепещущее отражение в его глазах, зеркально-плоских, без зрачков.

– Не надо! – хотела крикнуть Анна, но не смогла.

Лицо Андрея медленно придвинулось.

– Ф-фу, – дунул Андрей.

Беспощадный вихрь ударил Анну. Она пошатнулась, почувствовала, что запрокидывается, падает навзничь…

– Упала, а все равно горит! Видишь, а я что говорил, сучка настырная! – Лапоть высунулся из-за плеча Андрея. – Капает! Плевать ей, что ковер замарает. А кому потом чистить? Андрюха, дай я ее пальцами погашу!

Он сочно плюнул на пальцы. Анна увидела его приближающуюся руку, она становилась все огромнее. Два пальца, скрюченные, как клещи… Анна задохнулась. Ей показалось, Лапоть разом зажал ей ноздри и стиснул горло. Словно со стороны она услышала свой стон, смешанный с треском и мокрым шипением.

И вдруг у нее широко открылось дыхание. Лапоть с визгом крутился на месте, ухватив себя пальцами за мочку уха.

– Что, обжегся? – проникновенно, с ехидством спросил Андрей.

Лапоть завертелся еще быстрей. Лицо – затылок, лицо – затылок, визг стал тоньше, пронзительней.

«Как трудно светить, – подумала Анна. – Лапоть, сволочь, чуть меня не потушил. А Андрюша? Он просто меня не узнал. Ведь я – свеча».

Глава 9

…Гроза. Как темно в комнате! Порывами со свистом проносятся плети дождя. Вдруг серебряная гнутая вилка беззвучно воткнулась в далекие крыши. Вдогонку с сухим треском раскололась горсть небесных орехов. А ведь ей на дачу ехать. Андрюша с ума сойдет, будет ее встречать на станции.

Гроза как-то сразу поутихла, ушла гулять по другим крышам. Вся в мокром, отряхиваясь, возникла голубизна.

Анна заторопилась. Хорошо, о жратве думать не надо. Лапоть все притащит, да еще упакует так, что даже мясо не протечет. Вываливает на стол здоровенные кусища. Любуется ими. С наслаждением начинает разделывать, ловко отделяя жилы и пленки. Что-то бормочет ласково. Да нет, он с ним разговаривает. У него с мясом свои секреты, разговорчики. Один раз Анна сама слышала, Лапоть спросил: «Как желаешь: в мясорубку тебя или отбить кусками и на сковородку?» В ответ мясо что-то прошеп-тало.

Вчера Лапоть приволок банку селедки. Чистил ее долго, всхрапывая от восторга. Тускло-серые куски с серебристым бочком раскладывал по банкам, поливал постным маслом.

– Кончай, – лениво и недовольно отозвался из дальней комнаты Андрей. – На черта нам твоя селедка? Будут краны селедкой вонять, убью.

– Ты что, Андрюх, с горячей картошечкой! Бывает же, захочется солененького, ткни вилкой, и пожалуйста.

Лапоть повернулся к Анне с мертвой улыбкой, синеватые короткие пальцы растопырены, блестят селедочным жиром, и свисает клок не то кожи, не то селедочной шкурки.

– Анна, милочка, пустите воду, боюсь за кран взяться, ведь вправду убьет.

Андрея на платформе не было. Анна с недоумением смотрела по сторонам, пока не спустилась со ступенек последняя старуха с круглым рюкзаком на спине и двумя раздутыми сумками.

Анна свернула на тропинку. И здесь прошла гроза. Между полными неподвижного мрака елями дышали распахнутыми зелеными легкими березы, осины блестели глазами и трепетали. На все была накинута еще редкая желтизна осени. Порыв ветра, и начинается толкотня лучей, летят яркие листья и капли. Все вокруг являет блеск и свежесть.

– Сейчас приду, поставлю варить картошку, накрошу салат. Сядем за стол. Андрюша хлеб привез свежий. Вкусно. Все хрустит. Пойдем погуляем. Холодно, нет, все равно искупаемся. Придем домой, выпьем коньяку – и в постель.

Калитка была широко распахнута и висела косо. Ой, вдруг обворовали? Телевизор старый, а все равно могут унести. Нет, дверь приоткрыта. Значит, Андрюша дома. Вернулся со станции, сидит и злится. Вдруг Анна резко остановилась, словно от тугого толчка в грудь. На ступеньках террасы стояли чьи-то белые босоножки. Маленькие, на высоком, совсем не стоптанном каблуке. Чужие белые копытца.

– Андрей, Андрюша, – негромко позвала Анна, и неживая тишина за дверью ощутимо вобрала в себя ее голос. Анна снова посмотрела на белые босоножки. Чьи они?

И постепенно, поднимаясь невидимой струйкой, над босоножками возник колеблющийся призрак женщины. Прозрачные ноги, текучие зыбкие груди, лицо, черты которого все время менялись, не желая определиться и открыть свою тайну.

Что это я? Анна перешагнула через босоножки, все же ощутив некое сопротивление призрачной гостьи. Дурь какая в голову лезет! А, да, я же не ела ничего, только чаю попила на работе. Сейчас картошку почищу.

Стукнула калитка. Наконец-то! По тропинке к дому шел Андрей. Рядом с ним женщина. Невысокая, едва ему по плечо. В строгом темно-синем городском платье. За ее неяркое лицо зацепился кусок плетеной лесной рогожки.

– Познакомься – Аля! – сказал Андрей. – Снимает у Огородниковых. Ходили тебя встречать. Я уж беспокоиться начал. Под дождь не попала?

– Руки мокрые, я картошку чистила, – Анне стало легко и весело.

– Ничего. – Рука Али была прохладна, тонка, словно в одну пустую косточку. Аля незаметно отряхнула руки. Ей была отпущена особая, неяркая красота. Глаза бесцветные, словно остановившаяся неглубокая вода. Видны камешки, песок, неподвижно стоит стайка мелкой рыбешки. Но дикими, просто невозможными показались Анне ее волосы. Пепельные, негустые, они легким венчиком поднимались надо лбом и дальше пушились, ровно колеблясь.

Ветер встряхнул огрузневшие от влаги ветви сирени. Давно пора разредить сирень, совсем сгниет терраса… Посыпались капли, осколки радуги. В этом мелькающем, путаном свете ветер вздыбил волосы Али. Сорвал их с головы, и они разлетелись в разные стороны. Словно подули на пушистый шарик одуванчика, и открылось нечто голое, пористое. Все это длилось один невнятный миг, ветви сирени успокоились, и горсть лучей расчесала быстрым гребнем тонкие Алины волосы.

Анна случайно опустила глаза и увидела Алины ноги. Аля была босая. Но не это было нехорошо. Пальцы на ее ногах свела судорога. Они скрючились, загребая траву и землю.

Тут забормотал, закипая, старый чайник.

Аля быстро сунула ноги в босоножки, с облегчением закурила, глубоко затягиваясь, наполняя все свое маленькое тело дымом сигареты. Но острая жесткая травинка застряла между пальцами ее ноги.

– Пойдемте ко мне, кофе пить. – Аля быстро взглянула на Андрея и тут же спрятала глаза. Она предложила вроде бы из вежливости, как приглашают, надеясь на отказ. Но Андрей, видно, не так понял ее:

– С удовольствием.

Терраса у Али была темной, сумеречной. Она повисла без опоры меж стволов шелушащихся сосен. В трещинах коры застыли нити густой, беловатой, словно засахаренной, смолы. По смрадному от прелости дыханию угадывался глубокий овраг.

Кофе какой крепкий! Аля села на скрипучий плетеный стул у стены, сжалась, ссутулилась, стала бледной до синевы. Или это свет такой на террасе? Просеянный сквозь хвою. Анна выпила еще чашку кофе. Все было бы хорошо, если бы не эта свежая и жесткая, как из жести вырезанная травинка, торчащая у Али между пальцев ноги. Почему-то это томило и раздражало Анну. Ползучий дым сигареты не отлетал от Али, пушистые волосы втягивали его. И нельзя уже было разглядеть ее глаза. Камешки на дне, песок и стайка мелкой рыбешки. Все пропало.

Вдруг по террасе наискосок прошлепала голая лягушка. Анне показалось, лягушка спрыгнула с Алиного плеча.

– Ой! – вздрогнула Аля.

«Ага, испугалась! – почему-то обрадовалась Анна. – Сама ты лягушка».

– Всю ночь теперь не засну! – Испуг Али был непритворен.

– Я ее сейчас поймаю, – предложила Анна. – Хотите? Я их не боюсь.

– Правда? – Аля сжала у горла мелкие кулачки.

«Хорошо, что я в джинсах», – подумала Анна и полезла в угол. Весь угол был заставлен пустыми бутылками из-под пива. Лягушка исчезла.

Щелкнул выключатель. С потолка опустился сиреневый абажур. В тот же миг стекла террасы со всех сторон залила чернота. Сосны пропали, только ветер на ощупь находил верхушки и раскачивал их. Волосы Али наполнились сиреневым воздухом. Мелкие блестящие мушки роились в ее волосах. Острая мушка влетела в один глаз Али и вылетела из другого.

Анна еще дальше заползла в угол. Теперь все больше попадались бутылки из-под портвейна. Тут Анна услышала близкий мокрый скрип. Лягушка вытянулась на задних лапах и обняла зеленую бутылку. Анна схватила ее и удержала за склизкие лапки. Бутылки раскатились в стороны, да черт с ними.

Анна повернулась к двум теням, молчаливо слившимся на стене. Но даже сиреневый срез абажура не скрыл гадливости и торжества во взгляде Али. «Вот ты как!» – подумала Анна. Она подошла к ступеням террасы и бросила лягушку в темноту. Аля косила глазами, зябко куталась в дым сигареты, натягивая его на плечи.

– Может, руки помыть хотите? – не скрывая брезгливости, предложила Аля, загораживаясь ароматным дымком.

«Ах, значит, ты так. Ах, ты так!»

– Что вы! Они такие чистенькие, – Анна проговорила это простодушно, по-детски тонким голосом. – Я, когда маленькая была, любила гулять, а за щекой лягушонок. Он там шевелится, а мне нравится.

– О-о! – Аля потерянно отшатнулась.

– Ты кофту не взяла, холодно. – Андрей ласково обнял Анну за плечи. – Ну, ладно, мы пошли, спасибо, Аля, поздно уже.

Его короткие ласки не насытили Анну.

– Надо же, какая стала баба! Научилась… – Анне показалось, Андрей сказал это почти с осуждением. – А до чего дрожать умела, ну, прямо не тронь…

Внезапная хмурость овладела им.

– Все какие-то морды, – пожаловался он, обводя пальцем зрачки сучков на бревенчатой стене. – Вон глядят. Рыла всякие…

В свете ночника, где на чайного цвета шелке ожогом отпечаталась лампочка, желтоватый профиль Андрея показался Анне остылым и жестким.

«Это все Алька, гадина, привязалась к нам, весь вечер испортила».

Анна положила руки Андрею на грудь, близко заглянула в глаза. Наклонилась, вдыхая родное дыхание.

– А… Это ты! Чего тебе?

– Андрюш, да что с тобой? У тебя настроение? Не надо так, пройдет.

– Пройдет, пройдет. Все проходит. – Андрей незнакомо усмехнулся.

Взгляд его чуть сместился. Анна ощутила напряжение, слабый наэлектризованный волосок у своего виска. Смотрит мимо нее. Да что с ним?

– Постой, как же… – сказал вдруг Андрей, – Черт, хорошо вспомнил, мне же завтра к Генке. Договорились статью кончать.

– И я с тобой в Москву. Я дома приберусь, к Марише заскочу.

– Зачем? Зачем тебе мотаться? – Андрей перегнулся через нее и погасил ночник. Его резкий жест и внезапная темнота подтвердили окончательность решения. Но голос Андрея был привычный, мягкий. – Завтра же Валера придет, алкаш этот. Ступеньки делать. А вечером я пораньше вернусь.

– Пораньше, – повторила Анна, вздохнула глубоко и коротко, утешаясь этим словом. – Пораньше…

Рука Андрея коснулась ее лба, тронула веки. Темнота окружила Анну. Полными сна губами она поцеловала его ладонь.

На другой день Андрей не приехал. Валера тоже не пришел, обманул. Но Анна так и думала.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.