Вождя ахейских славных сил[1] под Троей,

Атрида сын, теперь ты видеть можешь

Все то, к чему стремился ты душой.

Здесь древний Аргос[2] твой желанный; в нем же

Святая сень неистовой Ио;[3]

Там прямо, друг мой, бога-волкобойцы

Ликейский торг;[4] налево от него

Прославленный богини Геры храм;[5]

А перед нами золотых Микен

Ты стогны видишь, видишь обагренный

10 Обильной кровью Пелопидов дом.[6]

Здесь пал отец твой. В день его убийства

Тебя я принял от сестры твоей,

Унес и спас – и вырастил героя,

Чтоб за отца убийцам ты отмстил.

Итак, Орест, и ты, кунак любезный,[7]

Пилад, скорей решайте, как нам быть.

Уже восходит яркий солнца круг;

Его встречает утренним приветом

Беспечных птичек голосистый рой,

И звездной ночи мрак покинул землю.

20 Еще недолго – выйдут люди. Быстро

Совет держите. В положенье нашем

Не время медлить – действовать пора.

О друг-слуга, сколь ясные являешь

Ты верности свидетельства своей!

Как благородный конь на склоне жизни

В опасности не никнет головой,

Но уши выпрямляет, так и ты

Нас к бою побуждаешь и средь первых

Готов идти опасною стезей,

И нас бодришь и сам вперед стремишься.

Свой замысел тебе я обнаружу;

30 Ты ж, острым слухом восприняв его,

Поправь меня, коль в чем изъян приметишь.

Когда я в Дельфах Феба вопрошал,

Каким путем мне за отца убийство

Возмездье от убийц его взыскать, —

Такое слово бог мне возвестил:

Чтоб я один, без щитоносной силы.

Как тать коварный, праведной рукою

Кровавой мести подвиг совершил.

Коль скоро мы узнали волю бога,

То в дом войди, когда удобный случай

40 Тебя введет; свидетелем всему,

Что там творится, будь – и с верным словом

Ко мне вернись. Узнать тебя не могут:

Ушел давно ты и успел с тех пор

Состариться; тебя не заподозрят

В сребристом цвете седины твоей.

А речь такую им держи: пришел ты

Гонцом к ним от фокейца Фанотея —

Он им ближайшим кунаком слывет —

С надежной вестью (не жалей тут клятвы),

Что принял смерть, по непреложной воле

Судьбы, Орест: с бегущей колесницы

Упал он на ристаниях пифийских.

50 Вот речь твоя: ее запомни твердо.

А мы, покорные завету бога,

Отца курган обильным возлияньем

И прядью срезанных волос почтим.

Затем вернемся с урной меднобокой

(Ее в кустах заранее я спрятал)

И подтвердим обманную им весть

Обманным словом, что Ореста тело

Уж сожжено и обратилось в прах.

К чему боязнь? Хоть на словах умру я,

60 На деле жизнь и славу обрету.

Нет в слове прибыльном дурной приметы.

О многих слышал я, о мудрых людях,

Что слухи ложные[8] про смерть свою

Они пускали, а затем, вернувшись,

С сугубой славой доживали век.

Уверен я: над тьмой молвы зловещей

Звездою яркой на врагов сверкну!

Вы ж, боги предков, ты, земля родная,

Благословите мой приход, молю;

Равно и ты, мой отчий дом. Пришел я

70 Под сенью правды, по завету бога,

Тебе былую чистоту вернуть.

Не допусти же, чтоб в бесчестье изгнан

Отсюда был я; власть отца верни мне

И род его дай основать мне вновь.

Теперь довольно. Ты иди, старик,

Не упусти решающей минуты.

Уйдем и мы: зовет нас добрый час,

Вершитель всех великих дел для смертных.

(во дворце)

О горе, горе мне!

Воспитатель

Ты слышишь, сын мой? Полный скорби стон

Прислужницы раздался из чертога.

80 То не страдалицы ль Электры плач?

Послушать бы, о чем она горюет!

Воспитатель

Нельзя. Что Феб нам приказал, с того

Начать – наш долг, ничем не отвлекаясь.

Отца могиле – первой дань заботы!

Вот силы нам и одоленья путь.

Расходятся.

(выходит одна из дворца)

О чистейшее солнце, о ясный, с землей

Равнодольный эфир,[9]

Вы – свидетели горького плача,

Вы – свидетели жестких ударов

90 Окровавленных рук в истомленную грудь,

Чуть рассеется ночи туманной покров!

А как сна я усладу привыкла вкушать,

Это знает чертога постылого одр;

Да, он знает, что вечно я плачу о нем,

О несчастном отце. Его в вражьем краю

Упокоить не смог кровожадный Apec;

Наша мать и ее сопостельник Эгисф

Одолели тебя: словно дуб, ты упал,

Пораженный кровавой секирой в чело.

100 Так позорно, так жалко погиб ты, отец,

И никто не дерзает оплакать тебя

Кроме дочери сирой, Электры.

Но зато не умолкнет печальная песнь,

Моей жалобы стон,

Пока звезд я алмазных теченье,

Пока дня я сияние вижу!

Точно мать безутешная, птичка лесов,

Точно эхо унылое отчих хором,

Буду вечно мольбу я лихую твердить:

110 О чертог Персефоны, Аидова сень,

О подземный Гермес и Проклятия Дух,[10]

О святые Эринии, дщери богов!

Вы, что видите жертвы безбожных убийств,

Вы, что видите ложа растленье во тьме,

Помогите, явитесь, отмстите врагам

За страдальца отца нечестивую казнь!

И пришлите мне брата скорей моего!

Ослабела я, сил нет одной выносить

120 Нарастающей скорби обузу.

О несчастной матери дочь!

Вечно ль будут слезы твои

В плаче течь ненасытном, друг Электра?

Столько уж минуло лет, как родителя

Гнусно сгубила супруга коварная,

Как трус предатель кровь героя пролил.

Будь проклят он! Бог простит нам злобу.

Дети отцов благородных,

130 Вижу, утешить пришли вы печальную;

О, понимаю я ваше усердие,

Но не хочу отказаться от плача я —

Плача о смерти отца горемычного.

Любви моей

Каждую ласку всегда возвращали вы:

Оставьте ж песню горя

В устах подруги!

Ах, бессилен жалобы стон,

Стон мольбы; не встанет отец

Из Аида, чьи воды всех приемлют.[11]

140 Тщетно, о меру в печали забывшая,

Душу ты точишь тоской неустанною;

В ней нет решенья бедственной загадки:

К чему ж нести мук бесплодных бремя?

Тот неразумен, кто павших

Смертью лихой забывает родителей!

Ей отдалась я душою, что в зарослях

Итиса, Итиса кличет[12] без устали,

Птица печальная, Зевсова вестница.

И ты мне бог,

150 Мать-Ниобея,[13] страданьем венчанная,

Чьи в каменной могиле

Не сохнут слезы!

Тебе ль одной, подруга,

Мрак горя жизнь покрыл?

Возьми в пример там под сенью дома

Твоих сестер, кровь тебе родную:

Вспомни, как Хрисофемида живет или Ифианасса![14]

И тот в безболье юных лет

160 Блажен, кого отчий град

Сыновней любви венцом

Скоро украсит, лишь Зевсовым манием

На радость нам вернется он – Орест.

Его весь век бесплодно дожидаясь,

Без брачных уз, без детей я чахну,

Слезы без отдыха лью, неутешного

Горя обузу влача. Забывает он

Долю свою и мои наставления;

170 Вести одни посылает он лживые!

Тоскует он вечно, да,

И все же в тоске к нам явиться медлит.

Дерзай, дерзай, подруга!

Ведь жив великий Зевс:

Все видит он, все объемлет властью,

Ему доверь гневных сил избыток

И, не прощая врагам, от чрезмерной вражды откажися.

Бег времени – надежный бог.[15]

180 И верь, не забывчив он,

Парнасской равнины гость,

Сын Агамемнона – как незабывчив

Бог, Ахеронтской правящий волной.

Ах, долгий век унес мои надежды!

Проходят дни, силы нет бороться.

Столько уж лет без детей изнываю я,

Помощи нет от супруга любимого;

Точно прислужница, всеми презренная,

190 В доме отца я брожу, облаченная

В наряд такой, в поздний час

С пустых столов крохи яств сбирая!

Стон стоял в возвратный час,

Стон стоял над ложем мук,[16]

Стон секиры встретил взмах,

Над главой царя взнесенной.

Ее хитрость вручила, любовь подняла;

Они ужаса образ потомству всему,

Сговорившись, явили, – будь смертный иль бог

200 Смерти той вершитель.

О черный день! Из всех он сердцу

Был ненавистней моему.

О ночь кровавая! О ты,

Неизреченная трапеза,

Обуза горя навсегда!

Там, там принял он

Худую смерть от рук двойных!

Будьте прокляты вы, руки!

Жизнь сгубили вы мою.

Пусть же Зевс, судья небесный,

210 Вам воздаст сугубой болью,

Пусть не раскинется полдень сияющий

Вам, свершившим это зло!

Стань на месте, речь твоя!

Взвесь умом, откуда зло:

Знай, мятежной распри вихрь

На позор себе вздымаешь.

Ты несчастия долю себе избрала,

Разжигая вражду омраченной душой;

А в вражде приближаться к владыкам своим —

220 Беспобедный подвиг.

Ах, ужас, ужас сердце давит;

Строптив мой дух, сомненья нет.

И все же в ужаса тисках

Я гнев свой сдерживать не стану,

Пока живу я и дышу.

Кто – кто в горький час,

Подруги милые мои,

Мне шепнет благое слово,

Верной мыслью метя в цель?

Бросьте ж, бросьте утешенья:

230 Бед моих стянулся узел,

Нет избавленья от горя мне лютого,

Нет слезам моим конца!

Слово дружбы молвлю я,

Словно мать, полна любви:

Не плоди виной вины!

Знает ли меру беда беспросветная?

Дело ли чести – измена умершему?

Где среди смертных обычай такой?

Пусть позор меня покроет,

240 Если я, в утешной доле

Беззаботно процветая,

Долг родителю воздать

Позабуду, и повиснут

Крылья вопля моего!

Дланью врагов своих

В прах обращен, в ничто,

Спит в могиле он,

А убийц чета

Мзды не знает за кровь его.

Где ж быть тут страху,

250 Где быть стыду в жалком роде смертных?

Подруга милая, для общей пользы

К тебе пришли мы. Если ж мы не правы,

Ты побеждай; с тобой мы заодно.

Мне совестно, подруги, вечным плачем

Вам досаждать; но будьте милосердны!

Ах, не моя в том воля, верьте мне.

Возможно ль деве благородной крови,

Приняв такое горькое наследье

Обид отцовских, сдерживать себя?

А для меня с днем каждым, с каждой ночью

260 Оно цветет скорей, чем убывает.

Везде лишь горе. Матери родной

Я ненавистна; в собственных хоромах

Должна с отца убийцами я жить,

Их властной воле слепо подчиняться,

От них подачки и отказ терпеть.

Подумайте, какой мне день сияет,

Когда Эгисфа на отца престоле

В отца я вижу царственных парчах,

Когда предатель в пламя очага,

Что был свидетелем его злодейства,

Богам струю святого приношения

270 Из чаши льет убитого царя?

И худшее я вижу из нечестии:

Как на родительский он всходит одр,

Убийца подлый, с матерью несчастной…

Да полно! Звать ли матерью ее,

Что сон в его объятиях вкушает?

Нет; точно мало ей греха и срама,

Что с осквернителем она живет,

Забыв о гневе бдительных Эриний, —

Она в насмешку над своим злодейством,

Дня улучив возврат, когда отец

Ее коварства жертвою погиб,

280 Овец приводит, хороводы ставит

И месячным молебствием богов

Спасенья – так зовя их – ублажает!

Все это видеть я должна – недаром

Я взаперти сижу – и плачу, плачу,

В слезах свою кручину изливаю,

И проклинаю пир тот нечестивый,

Что именем отца уж нарекла[17]

Молва народная; но тихо, тихо,

Сама с собой – ведь даже плакать вволю

Мне не дают. Она, – она, что всюду

В речах своих достоинство блюдет! —

В таких словах скорбящую поносит:

«О тварь безбожная! Одна ль на свете

290 Отца лишилась ты? Никто другой

Не взыскан горем? Сгинь лихою смертью!

И пусть печали этой никогда

С тебя не снимут преисподней боги!»

Вот наглости ее пример. А если

Ей намекнуть на возвращенье сына,

Она, себя не помня, с диким воплем

Летит ко мне. «Не ты ль всему виною?[18]

Не ты ль, из рук моих его похитив,

Отправила в далекий край? Но верь мне:

Достойная тебя постигнет кара!»

И дальше льется слов поток бесстыдных,

300 И достославный вторит ей супруг, —

Он, этот трус презренный, эта язва,

Он, что руками женщин бой ведет![19]

И жду я, жду, когда ж святая грянет

Ореста месть – и в ожиданье чахну.

Он вечно медлит, иссушая корни

И нынешних и будущих надежд.

В таком несчастье места нет почтенью

И добрым нравам, милые; не диво,

Что в злой судьбе и злые мысли зреют.

310 Скажи одно мне: близок ли Эгисф

К беседе нашей, иль ушел из дома?

Ушел, конечно. Не была б я с вами,

Будь дома он. В полях он, далеко.

За весть спасибо. Легче будет мне

Собраться с духом и спросить тебя.

Спроси о всем, чего душа желает.

Изволь, спрошу. Что говорят о брате?

Спешит иль медлит? Все я знать хочу!

Спешить готов – да только долго медлит!

320 Не сразу муж великих дел творец.

Но жизнь ему спасла я все же сразу!

Он благороден, не теряй надежды!

Одной надеждой жизнь моя красна.

Теперь ни слова! Из дому выходит

Хрисофемида, кровь тебе родная;

В руках у ней даров заупокойных

Сосуд, подземным божествам привет.

И вот ты снова у дверей, сестра,

И все поешь старинной скорби песню

330 Ужель тебя не отучило время

Порывам тщетным угождать души?

И мне – настолько знаю я себя —

И мне тяжел насущной жизни облик,

И будь я в силе – вмиг они б узнали,

Как я нещадно осуждаю их.

Но нет нам ветров ласковых, – и парус

Мы свой спустить должны и бросить мысль

О показных ударах, от которых

Не больно им. Такое же решенье

Я и тебе желала бы внушить.

Конечно, правда не моим словам

Сопутствует, а твоему сужденью;

Но я свободы жажду, а она

340 Лишь послушанью полному награда,

Ужель совсем забыла ты отца,

Родившего тебя, и только помнишь

О матери? Ведь вся твоя премудрость —

Ее заученный урок; ни слова

Ты от себя сказать мне не могла.

Что ж, выбирай! Иль ты должна сознаться,

Что нет в деяньях разума твоих,

Иль, что, владея разумом и волей,

Ты забываешь о своих родных.

Ты только что сказала, что охотно —

Будь в силе ты – дала бы волю гневу.

Зачем же мне, в старанье неусыпном

За честь отца, не хочешь ты помочь?

350 Нет, и меня ты совратить стремишься,

Чтоб с малодушием бесчестье слить!

Зачем? Скажи мне – иль тебе скажу я,

Что мне наградой будет, если плач

Умолкнет мой. Живу и так я – жалко,

Не стану спорить; что ж? С меня довольно.

Но их я мучу и из их мучений

Венок почета для отца сплетаю, —

Коль радость там доступна, под землей.

Твоя же ненависть словами лишь

Грозна, на деле ж заодно ты с ними,

С убийцами отца. Не буду я

Покорна им, хотя б они мне дали

360 Все те дары, что так милы тебе.

И пышный стол, и полную до края

Тебе я чашу жизни уступлю;

Мне ж будут пищей лишь врагов мученья:

Они вкуснее почестей твоих.

И ты бы так судила, если б разум

Ты обрела. Подумай: величаться

Державнейшего дочерью отца

Могла бы ты, а предпочла прослыть

Лишь дочерью при матери твоей!

Позор тебе в глазах всего народа,

Предательнице ближних и отца!

Ради богов, не отдавайся гневу!

370 В речах обеих правда есть; могли бы

Вы поучиться друг у друга смело.

Ах, милые, не привыкать мне, видно;

К ее речам. Смолчала б и теперь,

Но вижу, горе ей грозит такое,

Что плач ее умолкнет сам собой.

Скажи, какое? Если хуже участь,

Чем жизнь моя, – не стану возражать.

Узнаешь все, что мне самой известно.

Они решили, – если жалоб вечных

Не прекратишь ты – заточить тебя

380 В подземный терем; там уж не увидишь

Сиянья солнца ты. За рубежом

Страны родной, жива в могильной сени,

Ты о себе затянешь скорби песню.

Итак, блюди себя, меня ж в несчастье

Не упрекай: теперь прозреть пора.

Так поступить они со мной решили?

В тот самый час, когда Эгисф вернется.

Пусть с богом он вернется – хоть сейчас!

Безумная, в чем речи смысл твоей?

Чтоб он, вернувшись, мысль свою исполнил.

390 Исполнил – для чего? В уме ль своем ты?

Чтоб дальше, дальше мне уйти от вас!

А жизнь свою совсем в ничто ты ставишь?

На диво превосходна эта жизнь!

Была бы лучше, каб за ум взялась ты.

Опять меня предательству ты учишь?

Тебя учу я силе уступать.

Сама учись; мне это не по нраву.

Что пользы нам в паденье безрассудном?

Падем, коль надо, за отца отмстив!

400 Отец простит нас, уповаю твердо.

Так утешать себя лишь трус способен!

А ты ни в чем мне уступить не хочешь?

Не дай мне бог настолько стать безумной!

Тогда прощай! Иду, куда послали.

Куда ж идешь ты? Для кого дары?

Их мать велела посвятить отцу.

Не может быть! Тому, кого из злобы…

Сама убила – мысль твою дополню.

Кто мог решенье это ей внушить?

410 Тревожный сон[20] приснился ночью ей.

О боги предков! Хоть теперь вступитесь!..

Тебе отвагу страх ее внушает?

Сон мне поведай – все потом скажу.

О нем немного лишь известно мне.

Хоть этим поделись. Из слов немногих

Нередко смерть мы черпаем и жизнь.

Есть слух такой. Приснилось ей, что видит

Она отца; для нового общенья

На свет вернулся он. И вот, схватив

420 Свой царский посох – ныне им владеет

Эгисф – в очаг его он водрузил.

И посох отпрыск дал, и отпрыск этот

Все рос, да рос – и, наконец, покрыл он

Зеленой сенью весь микенский край.

Так мне свидетель рассказал, при коем

Она виденье солнцу открывала.

Вот все, что знаю. И меня она

С дарами шлет того же страха ради.

Электра! Именем родных богов

Тебя я заклинаю: уступи мне!

Не дай безумию тебя повергнуть.

Ведь если ныне оттолкнешь меня —

430 Увидишь, с плачем призовешь обратно.

Сестра моя! Не оскверняй могилы[21]

Ее дарами. Не потерпят Правда

И Благочестье, чтобы ты отцу

Несла даянья от жены преступной.

Развей их по ветру; а то в песок

Зарой поглубже, чтоб они покоя

Его не потревожили – и ей,

Когда умрет, сохранными остались.

Не будь она преступнейшей из жен. —

440 Не вздумала б надгробным возлияньем

Убитого супруга гнев купить!

Сама подумай: милостиво ль примет

На дне могилы дремлющий отец

Ее дары? Она ж его убила

И, как врагу поруганному, руки

Отсекла,[22] и затем, чтоб скверну смыть,

Живую кровь, пятнавшую секиру,

О голову убитого обтерла!

Так и теперь она твоей услугой

С себя стереть клеймо убийства мнит.

Нет, так нельзя. Все это брось, отцу же

Волос своих прядь крайнюю отрежь,

450 Да от меня прибавь – убогий дар,

Но это все, чем дочь его богата —

Мой скромный пояс, да волос кольцо[23]

Запущенных. И помолись, к могиле

Склонившись, чтоб из мглы подземной он

Усердную нам помощь на врагов

Своих явил, и чтобы сын его

Орест, живой, стопой победоносной

Его злодеев головы попрал.

Тогда мы впредь щедрейшею рукою

Его почтим, чем можем чтить теперь.

Я верю, да, я верю – этот сон

460 Нерадостный не без его веленья

Приснился ей. Но все ж, сестра моя,

В угоду мне, самой себе в угоду

Послушайся меня – всего же боле

Блюдя любовь к дражайшему из смертных,

В обитель душ сошедшему отцу!

(Хрисофемиде)

О благочестии радеет дева;

Разумна будь, послушайся ее.

Хрисофемида

Послушаюсь. Не терпит двоеречья

И споров Правда – делом служат ей.

Но вы молчанья, милые, покровом

Моей попытки смелость осените;

470 Не то – узнает об исходе мать,

И поплачусь я за нее жестоко.

Если вещий мой ум тьмой не окутан,

Если мыслью не празден он —

К нам грядет предтечей

Святая Правда с силой праведной в руке.

Недолго ждать, взыщет кровь за кровь она.

Отваги грудь полна,

480 Сладкой надеждой дышит ночи благодатный сон.

Знать, помнит недругов родитель,

Эллинов почивший вождь,

И помнит их секиры древней

Челюсть медная вовек,

Она, что позорной силой

Жизнь его исторгла.

Медной поступи звон слышу во мгле я,

490 Вижу взмахи несметных рук:

Сонм грядет Эриний!

Кровавой свадьбы зуд несладостный проник

Чету убийц Правде в поношение.

Возмездья час настал!

Верю я, верю: кары исполненьем сон грозит[24]

Творцам и пестунам злодейства;

Если правда есть для нас

И в сновидениях тревожных

500 И в реченьях божества,

То призрак минувшей ночи