Вы помните, как жадно слушал вас одутловатый неумный человек в белом флотском кителе, с трудом разбираясь в приводимых вами цифрах? Вы играли на всем: на экономике, на идее славянской империи, на рыцарских чувствах (священные узы союза!), на царственном самолюбии (Цусима! Порт-Артур! Мукден!), на революции (кто страшнее, государь, - безграмотная чернь или окончившие университет коммерсанты и промышленники?), играли мастерски, - и вот гвардия проходит перед вами, благодарно отданная вам, спасителю династии и другу империи.
      Это огромное войско, новое колониальное войско Франции, подобно зуавам, неграм, аннамитам скоро выполнит свою историческую миссию. Молодые здоровые мужики превратятся в сплошную стену, в которой начнут вязнуть германские пули и снаряды. Их много, этих крепких тел, и на каждое из них нужно по крайней мере две пули, - тем меньше их останется у немцев на долю французов. Варварские полчища (не в них ли увязли когда-то кривые татарские сабли, не прорубившись до Европы?), - эти полчища, как компресс, оттянут германские войска от Парижа. Их долго придется убивать, их много, как китайцев, их 87 миллионов одних мужчин. Они нависнут над Германией с востока роем неистребимой саранчи, вырастая в своих окопах взамен убитых, как грибы после дождя.
      Что же делать, Раймон! Так уж устроен мир, не правда ли, что одни воюют снарядами, а другие - мужиками! И кто посмеет упрекнуть тебя в том, что именно ты послал на смерть миллионы людей, населяющих богатую, но глупую страну? У этой страны есть свои интересы, она будет драться за них, за свое место под солнцем. Но ты бы не был государственным человеком, если бы не сумел заставить этого немытого гиганта, Россию, работать на Францию, Раймон...
      Ровными колоннами живого мяса идет гвардия по красносельскому полю, не угадывая, что думает о ней полный человек в цилиндре, сидящий в коляске на пригорке. Золотые латы кавалергардов и кирасиров блестят, как червонцы, рассыпанные по зеленому сукну банковского счетного стола; разноцветные мундиры пехоты составляют узор, сложный и прихотливый, напоминающий радугу кредитных билетов. И правда, Раймон, разве это не чудесно ожившие деньги, десять миллиардов золотых франков, ринувшихся в Россию в хищном поиске прибылей?
      Кирасиры его величества, кирасиры ее величества, казаки его императорского высочества наследника цесаревича, собственный его величества конвой, стрелковый императорской фамилии полк, гренадерский Кексгольмский императора австрийского полк, Санкт-Петербургский гренадерский короля прусского полк - неразличимая смесь русских, австрийских, германских корон, перевитых славянскими и латинскими вензелями на золоте погон, на алом сукне чепраков.
      Латы, каски, ментики, кивера, доломаны, супервесты, нагрудники, колеты, лампасы, серебряные савельевские шпоры, сторублевые тимофеевские сапоги.
      Князья, бароны, графы, герцоги, светлейшие князья, принцы, беститульные дворянские фамилии, частоколом своих двойных, тройных, четверных прозвищ оберегающие древность рода; безусые корнеты, перед которыми заискивают командиры полков; штаб-ротмистры, целящие в женихи княжнам императорской крови.
      Поместья, майораты, вотчины, усадьбы, заповедники. Тонконогие кони собственных заводов и саженные солдаты собственных уездов, те и другие - в цвет, в масть, в рост.
      Гвардия, garda - отряд телохранителей, опора двора, цвет, пример и зависть армии, лучшее войско императорской России - оно было великолепно до неправдоподобия, как резьба по золоту, как пышная опера с шестьюдесятью тысячами хорошо обученных статистов.
      Неестественным скопищем дрессированных людей оно шло за расчесанными хвостами офицерских кобыл, неся за плечами ровно воткнутые гигантские гребенки синеватых штыков. Правые руки вылетали с фланга равномерными взмахами сильного плоского крыла. Головы вздернуты силой невидимого удара под подбородок. Неподвижно выкаченные глаза устремлены на гриву смирного белого коня. И на одном и том же месте - в четырех шагах от его равнодушной узкой морды - полковые командиры вскидывали над головами серебряный факел обнаженной сабли, поджигая его холодным пламенем заранее приготовленный восторг. По этому знаку солдаты опускали глаза на ноги впереди идущего и настежь распахивали белозубые рты.
      Только стадо буйволов, разъяренных до кровавой пелены в глазах, могло, пожалуй, издать более страшный и поражающий нервы рев. Головы солдат пухли от крика. Кивера тесней жали лбы. Жилы на висках вздувались. Оркестры захлебывались в этом реве. Знаменщик шел молча: он ловил ритм шага, вглядываясь в беззвучные размахи капельмейстерской палочки, и по твердой его поступи держал шаг весь полк.
      Царь подымал руку к козырьку - и тогда молчавшие до сих пор вторые шеренги взводного расчета вздували "ура" до невозможной силы... Так была обучена гвардия, и так она приводила в изумление иностранцев своим согласованным криком.
      Однако эта игра, повторившаяся с начала парада не один десяток раз, начала уже прискучивать. За спинами царя и президента двор начал разговаривать, перешептываться, поглядывая со значительной улыбкой на одинокие островки австрийского и германского послов. Оба дипломата отлично понимали характер этого оживленного шепотка: каламбуры хлестали там искрящимися каскадами остроумия, язвительно тем более, чем тоньше были намеки оскорбительного парада. Каждый удар медных тарелок оркестра (нескончаемо игравшего все тот же лотарингский марш) ложился на бледные щеки графа Пурталеса новой звенящей пощечиной. Дипломатическое достоинство знает подробный прейскурант рассчитанных оскорблений; на парадном обеде - марка вина, наливаемого камер-пажом в бокал посла; на придворном балу - любезный отказ супруги министра иностранных дел от первого полонеза; на аудиенции чуть заметная разница в кивке царственной головы. Эти мелочи, как будто незначащие, задолго до ультиматумов показывают резкий поворот во внешней политике. Выбор лотарингского марша для торжественного прохода русской гвардии нынче, в такой напряженный момент общеевропейской обстановки, не мог быть простой азиатской бестактностью. Это доказывало, что с приездом Пуанкаре царь потерял всякое благоразумие и публично сжигал за собой мосты. Война была им, очевидно, решена.
      Латы, каски, кивера, сабли, пики, знамена - весь этот воинственный средневековый блеск все же никак не ослеплял взгляда германского посла. Линейки проходивших шеренг ложились перед ним ровными знакомыми строчками осведомительных сводок о боеспособности русской армии. Роты выстраивались в плотные колонки цифр интендантских расходов по снабжению. Орудия утешительно напоминали о работе заводов, заготовляющих для них снаряды; синие гребенки штыков - о неминуемой нехватке винтовок для вооружения войск запаса; саженный рост гвардейцев - о тех холмах лишней земли, которые придется выкинуть лопатами из окопов, чтобы спрятать таких гигантов от точного огня германской артиллерии. Лопаты привели мысль к русским заводам, как привели ее к ним и штыки, и орудия, и все это несметное количество войска, требующее вагонов для перевозки к границе, рельсов, по которым бегают эти вагоны, паровозов, которые их тянут, угля, который двигает паровозы... России с ее миллионной армией уже перестали пугаться так, как пугались в прошлом столетии, когда не научились еще пронизывать любую толщу прущих в атаку шеренг безостановочным пулеметным огнем и смешивать ураганом дальнобойных снарядов любое количество полков с любым количеством земли, в которую они принуждены зарываться. Металл, а не мясо, промышленность, а не сражения решали теперь войны. Кроме того, между этим блистательным войском и германской границей лежали недостроенные версты стратегических железных дорог, стояло вязкое болото русской тридцатисуточной мобилизации, и Франция могла сегодня бряцать русской саблей сколько ей нравится. Прежде чем эта сабля подымется для удара, с самой Францией будет покончено: короткий и страшный удар через Бельгию, второй Седан и новая сдача Парижа...
      С поля шел тяжелый запах пота шестидесяти трех тысяч огромных тел, распаренных июльским солнцем внутри узких мундиров, меховых ментиков и кавалергардских лат (горячих, как самовары). Этот запах - запах мужика угрожающе напоминал о том, сколько таких же мужиков, не одетых еще в солдатскую форму, ждут по всей расползшейся, как гигантская квашня, стране своей очереди быть обученными нехитрому фокусу - ходить ровными рядами за офицером, чтобы по завершении этой науки быть свезенными в окопы. За племянниками, мужьями, внуками, кузенами, любовниками, сыновьями придворной знати, собравшейся в павильоне, шли, потея от жары, усердия и страха, мужики в оперных костюмах, сшитых на налоги, собранные с них же самих, шли сытые, ошеломленные гвардейским непроворотным пайком после привычного недоедания в деревне, шли отупевшие в беличьем колесе смотров, парадов, учений, караулов, отвыкшие от труда, научившиеся завидовать краснорожим откормленным унтерам и мечтать о том, когда удастся дослужиться до великолепного их звания, чтобы на всю жизнь убежать от забытого уже призрака вечной мужицкой недохватки и тяжелой деревенской работы.
      Полуграмотные и дикие, знавшие до службы только две сделанные из металла машины - топор и соху, - они несли винтовки, как дубины, тащили за собой пулеметы, как бороны, пугались собственных орудий. Граф Пурталес рассматривал их с ироническим любопытством. Тупые и медлительные тюлени, обученные стрелять из циркового пистолета, - как не походили они на солдат его страны, где культура и промышленность с детства приучают людей к машине, к порядку и к сообразительности! Любопытно было бы видеть, в какую беспомощную кучу свалились бы эти стройные полки, если бы какой-нибудь особенный магнит, притягивающий только золотые погоны, внезапно вырвал из них редкие фигурки офицеров? И какой должна быть та гениальная голова, которая способна создать необыкновенную организацию, чтобы управлять этим немыслимым стадом в современном бою и вести его к победе?
      Голова эта была найдена графом Пурталесом легко. Крохотная, узколобая, седая, серым небьющимся изолятором телеграфного столба она торчала над волнующейся нивой султанов, плюмажей и перьев придворных треуголок и киверов, хозяйски всматриваясь в гвардию своими колючими, как булавки, и маленькими, как они, глазками. Дурная, вялая кровь трехсотлетней династии, не разбавленная ни одной свежей каплей, истощенная родственными браками (цари и собаки, как известно, родства не знают!), выгнала эту крохотную черепную коробку на саженную высоту, как случайный и малонужный придаток нелепо длинного тела. Заброшенная в эту сиротливую высоту, куда сердце (как провинциальный водопровод на верхние этажи) подавало кровь с трудом, скупыми каплями, головка при каждом своем движении, казалось, побрякивала ссохшимся внутри ее, лишенным питания мозгом. Однако этого побрякивания было достаточно, чтобы признать великого князя, главнокомандующего войсками гвардии и петербургского военного округа, дядю царствующего ныне императора, будущим вождем русской армии.
      Бряканье ссохшегося мозга гулко разносилось по гвардии, как отчетливая барабанная дробь, равняющая ряды и призывающая к воинственной славе. Сила и власть, - умеющие не щадить, не склоняться, не трусить перед бунтующей империей, - чудились гвардейскому офицерству в беспощадных резолюциях на приговорах военных судов, в хлещущих по генеральским щекам приказах о результатах смотров, в самой матерщине, грубо кидаемой в лицо с высоты петровского доброго роста, - сила и власть, которых не помнила Россия со времен Николая Первого. Поэтому в офицерских собраниях, на таинственных пирушках по квартирам, в курилках военных училищ творимой из уст в уста легендой создавалась опасная популярность Николая Николаевича среди гвардейского офицерства. Оно поговаривало о дворцовом перевороте, о замене одного Николая другим, о создании военной власти, по которой соскучилась Россия и в которой она нуждалась с тех пор, как закачался царский трон, расшатываемый Думой, Распутиным, темными банкирскими дельцами и свежей памятью позорной японской войны.
      Необыкновенное "ура" вдруг донеслось с поля. Звонкое, восторженное и искреннее, оно поражало после равнодушного солдатского рева. Головы любопытно повернулись, лорнеты и бинокли поднялись к глазам.
      Проходили юноши. Простые их гимнастерки были неожиданно скромны. Под правым погоном у каждого белел сложенный вчетверо лист бумаги.
      Никогда ни одна воинская часть не проходила перед царем в таком расстройстве рядов и с такой потерей выправки. Штыки над узкими их плечами образовывали позорно волнистую линию; казалось, она дышала вместе с ними так же нервно и взволнованно. Правофланговый в третьей шеренге шел, почти спотыкаясь от слез и восторга, повернув к царю не только лицо, но и все свое худощавое, еще не сложившееся тело. Слезы текли по многим розовым щекам. "Ура" звучало самозабвенно и благодарно.
      Тогда царь снял фуражку и широко перекрестил эту потерявшую равнение часть.
      И тотчас у павильона началось безумие. Дамы, плача, срывали бутоньерки с плеча и кидали цветы в колеблющиеся ряды. Камергеры фальцетом закричали "ура". Великая княгиня Милица Николаевна, черноокая и прекрасная, как зловещая сивилла, ворожащая смерть, побледнев, качнулась и, быстро перебежав траву между царским конем и рядами, поцеловала первого попавшегося юношу. Ахнув, тот пошел дальше, как слепой, а она осталась перед проходящими шеренгами белой статуей победы, конвульсивно протянув вперед руки, вдохновляя и поражая своей мрачной увядающей красотой.
      Так - впереди царя и императрицы - она стояла, благословляя изломанные судорогой исступления ряды, не замечая (или не желая замечать) того впечатления, которое произвел ее вдохновенный порыв.
      Неживое лицо императрицы покрылось пятнами; голубые выпуклые глаза царя затянуло стеклянной пленкой; бело-розовый букет царских дочерей, воткнутый в лакированную корзину шестиместного ландо, возмущенно затрепетал всеми своими лепестками. Президент улыбнулся с видом постороннего человека, присутствующего при семейной сцене и вынужденного делать вид, будто он совершенно не замечает, что сейчас с визгом начнут бить посуду. И только по четвертому этажу государева дяди поплыла из сухой и колючей бородки сухая и колючая одобрительная улыбка.
      Милица Николаевна, сестра его жены и жена его брата, дочь короля Черногории, страстный апостол войны за освобождение славян, сторонница военной партии, открыто и непримиримо вдохновляла дворцовую оппозицию великих князей против императрицы. Это она оттачивала солдатские остроты властолюбивого своего шурина о Распутине и вместе с сестрой пускала их в обращение по салонам, полкам и дворцам. Это она переводила невыразительное бряканье ссохшегося его мозга в горячую проповедь войны во что бы то ни стало, войны, нужной для спасения трона и для благополучия опоры его гвардии. Это она лестью, балами, посещениями полков и многообещающими намеками покупала преданность гвардейского офицерства.
      И сейчас именно она (а не императрица и не кто-нибудь из робостных царских дочерей) воспользовалась моментом, чтобы купить преданность этих юношей, чтобы свернуть их верноподданнический порыв на нужную для нее дорогу, чтобы напомнить им собой о муже своей сестры, о брате своего мужа о настоящем их вожде. И он, оценив это, описал своей маленькой головкой крутую дугу, наклонившись к министру двора. Тот послушно дал знак церемониймейстеру. Лотарингский марш оборвался. Медленные звуки гимна сорвали цилиндры и треуголки с лысеющих голов, и в волнах его всплыла опять на свою одинокую высоту сухая и хищная крохотная голова хозяина гвардии, великого князя Николая Николаевича.
      Военным училищам была оказана величайшая честь: это их старшие роты, произведенные сегодня в подпоручики, проходили под звуки гимна. Белые листки с приказом о производстве, засунутые под погоны, были единственным признаком совершившегося долгожданного превращения их из полусолдат в офицеров гвардии. Восторженно крича, благословляя царя и благодарно отдаваясь ему на войну, на подвиг, на смерть, шли они, еще по-солдатски - в шеренгах, готовясь вступить в ряды гвардии и вести ее прекрасным путем воинской славы.
      Страшный, невеселый путь! Вот он проложен в веках - от Нарвского сражения до Нарвской заставы. Дымная кровь, капающая с неуклюжих штыков и с гибких шпицрутенов. Гордые клочья боевых знамен над в клочья иссеченными солдатскими спинами. Дворцовые караулы, охраняющие императоров и, по мере надобности, придавливающие их в углу опочивален, как крыс, освобождая этим трон для императриц. Царицыны награды за это: титулы, ордена, поместья офицерам, двадцатипятилетний срок службы - рядовым. Зимние вахт-парады перед Зимним дворцом, снеговые переходы через Альпы, Балканы, Кавказ; застывшие трупы, валяющиеся в одних узких солдатских мундирах на снегу торцов и на снегу гор. Ослабленные винты штуцеров и подпиленные штыки, чтоб одновременный бряк при взлете на караул радовал царево сердце - и чтоб пули не попадали в турок и французов. Молчаливые атаки сомкнутым строем, с оркестром, с развернутыми знаменами под картечным огнем. Трагический разгром в 1805 году под Аустерлицем, но! - через сто лет - блестящая победа под Пресней...
      Юноши плакали. Незабываемый миг, величественная минута, когда каждый из них готов умереть по взмаху царских ресниц, - где и когда вспомнят потом этот день гвардейские офицеры?
      Уже, как листья под сухим самумом надвигающейся войны, падают на бирже акции; уже воют телеграфные провода, накаливаясь от ультиматумов, и скоро начнут выть бабы в деревнях, ушибленных мобилизационным расписанием; уже пуля сербского студента пробила первую дырку в многокровном теле Европы, и кровь уже сочится, каплями пока, чтобы скоро хлынуть океанами. Уже начат их последний путь из Красносельского лагеря, в который они никогда не вернутся для пышных парадов и сытого житья.
      Одна за другой уходят с красносельского поля в неясную тьму годов офицерские роты в солдатском строю, в солдатских рубахах, с солдатскими винтовками, странным образом предвосхищая свое собственное будущее, когда опять перед чьим-то белым конем, сытым до флегмы, пойдут на новые, небывалые фронты офицерские роты, батальоны и батареи в солдатском строю с солдатскими винтовками возвращать свои майораты, поместья и вотчины, - пойдут, трижды сменившие присягу, убежавшие от солдат собственных уездов, пойдут бок о бок со вчерашними врагами - немцами, чехословаками, болгарами, - против русских, знакомо примечая впереди них красные знамена. Дон, Кавказ, Сибирь, Варшава, Крым, Териоки, японские, французские, английские пароходы. Константинополь, Галлиполийский лагерь, алжирские копи - метанье по всему миру, от Парижа до Шанхая, от Бухареста до Маньчжурии, вороний полет на сладкий запах крови, где бы он ни был, исступленное отчаяние, отчаянные надежды, мелкие подачки Рябушинских и Детердингов, "Боже, царя храни" перед расчесанными хвостами английских кобыл и российское "ура" перед поседевшими усами Раймона Пуанкаре, который один не бросит вас в течение десятилетий.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Иулия 16 дня, лета от Р.Хр.
      1914, лейтенантства нашего 2-е.
      Рейд фортеции Свеаборг
      Любезный брат наш, Юрий Петрович!
      Во грустях пребывая и могильным предвестием волнуем, эпистолию забавную писать вам решился, дабы в обществе ума и доброго гумора вашего от матерщины воздержаться и тем душу свою от пекла вечного спасти. Материться же позывает неведомо как. Ибо сказано: "Кё нотр ви маритим? Тужур - дежур, суар - буар, навиге, навиге, и апре - мурю*. И еще сказано: "Аве, Юрий, моритури те салютант!"** Нащет же моритуров разных сие вскорости произойти не замедлит.
      ______________
      * Намеренно искаженная французская фраза, долженствующая означать: "Что наша жизнь моряка? Всегда дежуришь, вечером выпьешь, плаваешь-плаваешь и потом - помрешь".
      ** Перефразировка восклицания римских гладиаторов: "Да здравствует Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя!"
      Ультиматумы бесперечь жисть нашу омрачают. Понеже печатные ведомости, газетой именуемые, на корабль наш экспедируются с небрежением - того ради экипаж весь, с капитаном вкупе, в политической ситуации блуждает, подобно фрегату, в туман влипшему: с которой стороны нас осаждают и кто супостатом в баталии ожидаемой объявится, то нам пока неведомо. Кои утверждают, что швецкие фрегаты бить нам морду плывут; кои пререкают, что, напротив, немец посуды свои супротив нас на море спущает; а кои на аглицкий флот взоры с опаской кладут, памятуя, что англичанка всегда гадит. Того ради фендрики наши об залог меж собой бьются, - с кем же воевать доведется? Я тож в азарте супротив ведомого тебе главного медика Осипа Карлыча, на шведа подозрение имеющего, пять штофов франкского вина, шампузой именуемого, за немца выставил. Преферанс в сем споре иметь уповаю, ибо немец обезьяну выдумал, следственно, и повод к войне вполне свободно выдумать может. Тогда - выпьем.
      Мы же, впротчем, на планиду полагаясь, службу царскую несем исправно, медяшку каждодневно до нестерпимости сияния доводя и палубу песком без малого до самой броняшки соскабливая. И, коли господь поволит, чистолем и шваброю флоты неприятельские в бегство обернем, поколику снаряды боевые с адмиралтейства до сего времени принять не удосужились, и фрегат наш на военную ногу никак установить не можем, грома поджидая, после которого русскому патриоту креститься положено, отнюдь же не ранее... Слух у нас тут такой пущен: якобы адмирала нашего ваши санкт-петербургские сенаторы в каюте накрепко замкнули и часового приставили, чтоб, упаси бог, оный озорной старик нечаянно флота не вывел, потому в море, бывает, суда утопнуть могут, в гаванях же на привязи в целости пребудут. Хотя в истории наслышаны мы, подобный случай в Порт-Артуре слезами окончился...*
      ______________
      * 26 января 1904 г. Япония без официального разрыва дипломатических отношений начала войну атакой эскадры, стоявшей без всяких мер охраны на порт-артурском рейде.
      Письмо, начатое утром, так и лежало на столе. Лейтенант Ливитин перечитал начало, усмехнулся и, как был - в фуражке и грязном кителе, присел в кресло: флаг-офицер командующего морскими силами, лейтенант Бошнаков уходил на миноносце со штабным поручением в Биоркэ, где стоял отряд судов Морского корпуса, и письмо нужно было успеть переправить ему на "Рюрик".
      Неожиданно подвернувшийся стиль письма требовал остроумного завершения, но сейчас решительно не острилось. День подходил к концу, и внутренняя тревога нарастала все больше, слухи за день приобрели размеры грандиозные. Бошнаков, метеором влетевший из штаба с повторным приказанием закончить к вечеру все предварительные для мобилизации работы, успел взволнованно рассказать, что заградители уже вышли к Порккала-Удду с полным запасом мин, что кто-то где-то видел в море германские крейсера, что мобилизация решена, но задерживается царем в ожидании ответа на нашу ноту Австрии. В кают-компании уже вслух говорили "война"; ходил уже наспех пойманный анекдот, что Ванечка Асеев, по пьяному делу отсиживающий на гауптвахте третью неделю, прислал в штаб великолепную телеграмму: "Прошу временно освободить для первого опасного похода искупить кровью ответ оплачен". Гельсингфорсская газета сбивчиво сообщала ход русско-австрийских переговоров, вызванные из отпусков и командировок офицеры привозили противоречащие газетным сведения, - и было совершенно неизвестно, что будет. Продолжалось то томительно-тревожное время, когда все говорят о войне, но когда слово "война" запрещено к произнесению вслух, когда корабли готовятся к бою, но никакой мобилизации нет, когда официально течет обыкновенное мирное время, но на деле все мысли и действия направлены к военным надобностям; когда война не объявлена, но нестерпимо хочется, чтобы она была объявлена, положив конец растерзанным тревогою дням, и внесла хоть какую-нибудь ясность.
      Собственно, это письмо было лейтенанту только предлогом для восстановления в себе обычного спокойного взгляда на вещи, - может быть, поэтому оно с самого начала приняло такой тон, но теперь продолжать его не хотелось. Ливитин в раздумье повернул головку автоматического пера; оно охотно выпустило густую каплю на кончик своего золотого жала и, повинуясь пальцам, лениво пошло по плотной синеватой бумаге с грубо рваными краями:
      Пропозицию такую к вам, любезный брат, имею. Богом молю: испроситесь у начальников своих с должности на малый срок и не замедля сюда прибывайте, покеда мы миног кормить собой не зачали. Желательно вам в жилет поплакать и фамильные распоряжения отдать, поколику некий прожект мной адмиралу опять доложен, отчего для моей персоны воспоследствия вскорости произойти могут в смысле положения живота моего на алтарь. Депешу официальную с тою же просьбишкой начальству вашему с фельдъегерем же, с коим сия цидуля к вам попадет, отсылаю. Уповаю, что оное, то есть начальство, препоны чинить не будет, как мы нынче в героях ходим...
      - Вашскородь, пожалуйте обедать, - сказал в дверях Козлов.
      Лейтенант Ливитин кивнул головой и предостерегающе поднял палец.
      ...Шутки в сторону, Юрий. Немедленно проси отпуск и приезжай хоть на три часа. На душе - кало. Поторопись, а то меня не застанешь. Неизвестно, когда потом свидимся...
      Козлов достал из шкафа приготовленный чистый китель и постоял, пока лейтенант не закончил письма и не вложил его в длинный узкий конверт с выпуклыми синими буквами "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" в правом углу. Конверт и бумага тонко и остро пахли шипром.
      - Съедешь на "Рюрик", лейтенанту Бошнакову отдашь с запиской, - сказал Ливитин, проходя к умывальнику и сбрасывая китель. Белое его безупречие было беспощадно вымарано копотью и маслянистой грязью. Козлов успел подхватить летевший на койку китель и растянул его на руках неодобрительно:
      - Опять, вашскородь, первого срока китель испортили. Я ж вам приготовил из стареньких, этак весь гардероб переберете! Куда ж его теперь? В нем и на вахту не выйдешь, пятна будут...
      - Мачты рубят, кителя летят! - сказал Ливитин, фыркая под душем. - Не ворчи, Козлов, война... Застал?
      - Так точно, вашскородь, приказали благодарить. Сдачи извольте, сорок пять марок отдал. Только розы, вашскородь, незавидные: господа мичмана утром порасхватали, садовник говорил - как пасха...
      - Война! - засмеялся Ливитин из полотенца и вдруг, опустив его, с любопытством уставился на Козлова, вытирая свои длинные пальцы. Ноготь указательного на левой руке был безобразно и глубоко обломан, и мохнатая ткань неприятно шерстила обнажившуюся розовую его подушечку.
      Это (и испорченный китель) было началом войны: гибли мирные вещи и мысли, кителя и люди переставали идти в счет, срывались привычные покровы, защищающие чувства, и что-то и весело (и неприятно) шерстило душу, какой-то ее уголок, вылезший в огромные события, свежечувствительный ко всему и по-новому ощущающий привычные явления.
      Ноготь был сломан лейтенантом Ливитиным при резке грот-мачты. Грот-мачту же резали вследствие внезапно обнаружившейся полной ее непригодности для боевого корабля. А увидели эту непригодность только два дня назад - в полыхающем свете австрийского ультиматума Сербии.
      Мачтами этими гордился "Генералиссимус", гордились его офицеры, флот и последний кадет, покупавший открытки военных судов российского императорского флота. Это были огромные решетчатые башни спирально закрученных стальных труб, мощным штопором ввинченных в небо на высоту семнадцати сажен и схваченных десятью круглыми кольцами толщиной с человека каждое, - две Александровские колонны в натуральную величину, поставленные на палубу. Гордились ими потому, что они были точной копией решетчатых мачт американских дредноутов, и потому, что ни один из дряхлеющих кораблей русского флота не имел подобной красоты, и потому еще, что сложное их очертание, напоминающее Эйфелеву башню, говорило о последнем слове военно-морской техники: башни были увенчаны тяжкими марсами, где должна была быть сосредоточена центральная наводка всех крупных орудий, облегчающая стрельбу. Но с центральной наводкой что-то не заладилось с самого начала, и на нее плюнули. Мачты же остались на страх врагам и на утешение друзьям великолепные и небывалые, прибавляющие "Генералиссимусу" еще более грозной величественности.
      Четырнадцатого же июля,
      когда сараевский выстрел отдался наконец затяжной детонацией дипломатических сейфов и выкинул из них первый залп бесповоротных ультиматумов;
      когда броненосец "La France" под флагом президента республики полным ходом шел через Немецкое море, торопясь доставить великого режиссера в Париж к первому акту разработанной им мировой постановки;
      когда самодержец всероссийский раскрыл уже малахитовый бювар на своем письменном столе, засиженном портретами многочисленных дочерей, и вынул оттуда первый вариант манифеста об объявлении войны;
      когда военный и морской министры уже ломали голову над не предусмотренным никакими планами повелением царя мобилизовать войска только против Австрии;
      когда заградители принимали уже полный запас боевых мин, чтобы на много лет закупорить ими Финский залив;
      когда к вечеру на кораблях впервые сыграли многозначительный сигнал "отражение минной атаки" и люди разбежались по орудиям и начали всю ночь маячить в синем полумраке плутонгов, хмуро и боязно ожидая удара неизвестного врага с неизвестной стороны в неизвестное время;
      когда практические снаряды, заполнявшие погреба, казались уже издевкой над нервным ожиданием сменить их на боевые (а приказа не приходило, ибо не было еще мобилизации) и когда каждому матросу и офицеру хотелось скорей принять эти боевые снаряды как успокоительную, хотя и неверную гарантию от внезапного появления германских или шведских линкоров;
      когда эти линкоры мерещились уже сигнальщикам в каждой лайбе, показавшейся на горизонте;
      когда война из возможности стала достоверностью и когда всякая деталь корабля была переосмыслена в трепете самозащиты и судорожно прикинута на военных весах, мирно ржавевших в мирное время,