- Леня, пойдем поможем Рите, а то вон она как отстала.
      - Больно мне надо ей помогать, - ответил я и посмотрел на свои бедные ладони. Эта Ритка там еле-еле шевелит руками, а я ей помогай.
      - Эх, ты!.. - сказала Аленка и ушла.
      Я, конечно, не пошел. Что я, дурак!
      Вскоре все закончили работу, и Надежда Федоровна сказала:
      - Лучше всех работал Леня Берестов, он первый закончил свою делянку. И Алена очень хорошо работала и вторая закончила работу.
      - Если бы захотела, я бы его перегнала, - вдруг сказала Аленка.
      У меня прямо дух захватило от этих слов.
      - Как бы не так! - заорал я. - Кишка тонка!
      - Нет, не тонка, просто пожалела.
      У меня язык от возмущения отнялся. Ах ты тихоня противная! "Пожалела"! Треснуть бы тебя по башке, узнала бы тогда!
      А она опять свое:
      - Он хоть и ударник, да только для себя. Рите не стал помогать.
      - Еще не хватало! - опять заорал я. - Дали каждому делянку, ну и делай свое!
      - Нет, ты не прав, Леня, - сказала Надежда Федоровна. - Так рассуждать могут только кулаки, а ты - пионер. И должен помогать товарищам, тем более что Рита слабее тебя, а ты вон какой здоровый.
      - Нет уж, дудки! Не буду помогать девчонкам! - упрямо заявил я.
      - Опять рассуждаешь не по-пионерски, - сказала Надежда Федоровна и холодно поглядела на меня.
      Я замолчал, не стал больше спорить. А эта тихоня еще получит от меня! Собрался я ей кулак показать исподтишка, а она так на меня поглядела, что прямо куда-то в душу заглянула. Глаза у нее синие-синие, как Рябиновое озеро, где мы карасей ловим. И на носу конопушки мелкие, как на воробьином яйце. И что-то такое со мной сделалось: хотел пригрозить и не пригрозил. Никогда за мной такого не замечалось. Прямо удивительно. И целый день мне потом эти глаза виделись, синие-синие.
      Дома мне еще отец добавил.
      - Ну, брат, пришлось мне покраснеть за твое единоличное настроение, сказал он вечером, едва переступив порог.
      Это уж ему Надежда Федоровна доложила.
      - Значит, свое только?
      - Да какое же "свое"! - возмутился я. - Колхозное поле-то!
      - Все равно. Кто товарищам не помогает, тот только себя любит.
      Вот тебе раз! То говорит: будь везде первым, ты - пионер! А теперь все наоборот.
      - Выходит, я буду работать, а другой прохлаждаться, как Ритка, а потом я же ей помогай? Я глотка воды не сделал, а она от ручья не отходила.
      - А ты увлеки ее, объясни, покажи, как надо работать, - не унимался отец.
      Я обиделся. Вот пристали. Сговорились, что ли?
      - Ну ладно, - сказал отец. - Пей чай, не дуйся, а то лопнешь - чаем коленки ошпаришь. Ты подумай только: когда вы вместе бываете - Федька, Степка и ты, - на вас зареченские не нападают. Потому что вы - сила. В работе тоже нельзя по одному, как лебедь, рак и щука. Ты вот возьми веник, попробуй сломать. Не получится. А по хворостинке очень просто переломаешь. Так и в работе, надо вместе чтобы. Один за всех, и все за одного. Сделал свое, помоги товарищу. Для этого и колхозы делаем, для этого в коммунизм идем. Я вот тебе сейчас прочту, что Владимир Ильич пишет.
      Отец достал с этажерки книжку в красном переплете, разобрался в закладках, которых было множество, и начал:
      - Вот слушай, что такое коммунист. "Коммунист - слово латинское. Коммунис - значит общий. - Отец поднял палец, поглядел на меня. Коммунистическое общество - значит все общее: земля, фабрики, общий труд вот что такое коммунизм". Понял? Общий труд. - Отец закрыл книгу. - Ленин это говорит. Он сам в субботниках участвовал, бревна таскал, а ты Аленке не хотел помочь. Какой же ты после этого пионер?
      "Не Аленке вовсе, а Ритке, - тоскливо подумал я и утешился другой мыслью: - Этой Аленке еще будет! Тихоня!"
      - Да-а, - задумчиво сказал отец. - Вытравить из нас эту крестьянскую закваску нелегко. Рабочий класс тем и силен, что он сплочен, гуртом держится. А вот крестьяне никак еще понять не могут, что им дает колхоз, общий труд. И разбредаются, как овцы у плохого пастуха. Но ничего! - Голос отца затвердел. - Мы их сгуртуем! Поймут. Это попервости туго, а потом не растащишь.
      Глава восьмая
      В избе-читальне организовали курсы по ликвидации безграмотности ликбез. Заведовала этими курсами Надежда Федоровна, а мы у нее были помощниками. Мы - это Степка, Федька, я и Аленка-тихоня. Надежде Федоровне без нас, конечно, не управиться было бы со всеми неграмотными в нашем селе - не разорваться же ей одной на всех.
      Открывать ликбез пришел отец. Он был побрит и от этого казался помолодевшим. Высокий, плечистый, в зеленой гимнастерке и синих галифе, обшитых кожей, он походил на красного командира, каким он и был когда-то.
      Учиться на ликбез пришел народ пожилой, бородатый. Сидели за столами, смущенно покашливали в черные кулаки. Те, которые помоложе, толпились на крыльце, курили, натянуто похохатывали. Видно было, что волнуются и любопытно им, как эта учеба происходить будет. Я в первом классе тоже такой был.
      Председательский стол покрыт красной сатиновой скатертью, на столе графин с водой и колокольчик. Над рамкой с портретом Ленина, на котором запекшаяся кровь Фили Арепина, прибит кумачовый плакат: "Долой неграмотность!"
      Отец и Надежда Федоровна пошептались, и отец попросил всех занять свои места. Одернул гимнастерку, позвонил в колокольчик, подождал, когда стихнет гомон, и торжественно начал:
      - Товарищи граждане нашего села! Сегодня мы открываем курсы ликбеза. От имени районного комитета ВКП(б) я приветствую вас, сознательных граждан нашего села, за то, что вы пришли сюда грызть гранит науки. - Взгляд отца задержался на беззубом деде Черемухе, отец досадливо крякнул и поправился: - Ну, грызть не грызть, а, в общем, уму-разуму набираться. Владимир Ильич Ленин говорил: "Учиться, учиться и учиться". А Владимир Ильич шибко грамотный человек был, он все языки знал: он мог по-германскому говорить, по-французскому, по-турецкому и по разному другому. Вот какой человек был наш Ильич. И то он все время учился. Я вот тоже обязуюсь немецкий язык изучить и за пять групп испытание сдать, потому как без грамоты теперь нельзя в нашей стране. Жизнь мы новую строим, а тут некоторые расписаться не умеют. Письмо придет - бежим к соседу, чтобы прочитал. А теперь вы читать сами научитесь и сами писать письма будете своим дорогим сынам или любезным знакомым.
      Отец передохнул и торжественным голосом объявил:
      - Районный комитет ВКП(б) постановил ликвидировать безграмотность в нашем селе как родимое пятно капитализма! Нам не к лицу, товарищи, таскать на себе родимые пятна буржуазии! Мы теперь какую жизнь строим? - Отец оглядел всех и сам ответил: - Светлую жизнь строим! Да как же при этой нашей светлой жизни оставаться темным, неграмотным человеком?! Нельзя этого допустить! И Советская власть, и наша родная партия ВКП(б) не допустят! Вот вам мое твердое слово.
      Отец поглядел на Надежду Федоровну и улыбнулся. Улыбка на угрюмоватом и корявом отцовском лице всегда была внезапна и ослепительна, как молния. И всегда хотелось тоже улыбнуться в ответ.
      - Я вот тоже совсем неграмотный был до революции, академий я не кончал, я эти академии в гражданскую прошел. Парнем был, не знал, что дальше Бийска находится. Лес, думал, и все. Германская началась. Где, думаю, эта Германия находится? Гадал, гадал, так и не нагадал. За лесом, думаю, где-то за горами, не иначе. А теперь вот я изучаю географию, Надежда Федоровна меня учит, где какая, значит, страна находится. Правда, когда я из Франции бежал, то много стран прошагал пешком, а вот на карте, где они находятся, не показал бы. А учеба, она глаза открывает. Книжку или учебник прочтешь и вроде пошире глядеть стал. Вот, к примеру, по степи идешь - далеко видать, верно? А на бугорок взойдешь - еще подальше глянешь. Так и с книжкой. Ее прочтешь - будто на горку взобрался, видать подальше. А вся грамота начинается, сказать вам по правде, с первой буквы. Значит, давайте сознательно учиться и нашу светлую жизнь строить.
      Потом говорила Надежда Федоровна и рассказала, как будет идти обучение.
      Потом мы, ее помощники, раздали по столам чистые листки бумаги и карандаши. Надежда Федоровна вывела на доске большую печатную букву "А", и все начали ее срисовывать в свои листки. Мы стояли каждый около своего прикрепленного старика или старухи. Федьке достался его собственный отец. И Федька сразу заважничал. Поглядывал, как потеет над буквой его отец, и наставительно говорил:
      - Не так, не туда палочку ставишь. Не так.
      Федькин отец покорно хлопал глазами, а я вдруг вспомнил, как он выдрал Федьку за семечки.
      Стоял у них в чулане мешок с семечками. Мы всей оравой паслись у этого мешка. Однажды пришли к Федьке и застали такую картину. Пьяный Федькин отец, пошатываясь над мешком, звал сына:
      "Слышь, поди-ка сюда! Оглох?"
      Федька, боязливо косясь на отца, делал вид, что идет, а сам только переступал на месте. На всякий случай плаксиво морщился.
      "Не швыркай соплями-то! Иди сюда! Кто это семечки таскает?"
      "Не я, тять", - захныкал Федька.
      "Сейчас я их на замок закрою - не подлезешь, паршивец!"
      Федькин отец покачнулся, собрал верх мешка в узел и замкнул его на тяжелый амбарный замок.
      "Вот, козел вонючий!" - и огрел Федьку вожжами два раза, на всякий случай, на будущее.
      Федька пошвыркал носом, размазал слезы, поглядел, далеко ли ушел отец, и закружил вокруг мешка, как кот возле горячей лапши.
      "Фокус-мокус, - сказал он и снял замок с мешка через верх. Насыпал полные карманы семечек и снова продел узел мешка в дужку замка. Победоносно поглядел на нас и сказал: - Вот, козлы вонючие..."
      А сейчас Федька стоит над отцом и с полным сознанием превосходства твердит свое:
      - Не так... Не так, сюда вот закорючку надо, а ты куда?
      Вконец расстроенный отец смотрит на сына и не знает, что делать. Кончается тем, что Надежда Федоровна замечает важничанье Федьки, отгоняет его от отца и сама показывает, как надо писать букву.
      А мой отец ходит между столами, и с лица его, посветлевшего и какого-то растроганного, не сбегает улыбка. Видать, он очень доволен, что вот сидят взрослые люди и учатся писать. Иногда я вижу, как он переглядывается с Надеждой Федоровной, и глаза его становятся мягкими, а учительница вспыхивает и склоняется над очередным бородачом. Мы тоже не без дела, тоже стараемся показать, как надо писать, как брать карандаш, и видим, как неумело держат их узластые, огрубевшие пальцы, привыкшие к вожжам, плугу и вилам, и как с трудом выводят они такие простые, на наш взгляд, палочки.
      Отец позвонил в колокольчик на перемену и поздравил всех с окончанием первого урока, а нам сказал:
      - Молодцы, ребята. Вот вы уже и пользу даете Советской власти. Сами выучились и других учите. Скоро мы с вами таких дел наделаем, что ни одной неграмотной старухи у нас не останется.
      Глава девятая
      Дед послал меня в сельпо купить муки. На дороге я увидел Федьку. Еще издали он засвистел мне и замахал руками.
      - Чего ты?
      - У-у! - таращит глаза Федька. - Знаешь, вчера понатужился и целый час не мигал. Гипноз теперь я!
      Я прямо онемел. Вот так Федька! Вот что значит упорство!
      - Айда в сельпо! - предлагаю я. - Гипнозом леденцов возьмем.
      - Упертый я человек, - хвастает Федька, шагая рядом. - Сказал, сделаю - сделал.
      Но чем ближе подходим мы к сельпо, тем меньше размахивает руками Федька и тише кричит.
      Около сельпо стоит знакомый гусак и, вытянув змеиную шею, шипит. Мы его хорошо знаем - обязательно ущипнет.
      - Давай гипноз! - ору я, едва успев увильнуть от клюва.
      Но Федька уже на крыльце сельпо, на безопасной высоте.
      - Чего же ты? - возмущаюсь я, взлетев, как на крыльях, к нему.
      - Кабы он понимал, животина, - оправдывается Федька. - Бестолковый ведь и головой крутит, в глаза не заглянешь. - И заканчивает: - Ты, знаешь, сначала муки возьми, а потом я буду продавца гипнозом. Ладно?
      В сельпо пахнет селедкой, мукой, керосином и хомутами. Продавец отмеривает какой-то бабке сахару и, брякнув на прилавок заржавленную селедку перед старухой, спрашивает нас:
      - Чего вам?
      Федька пятится.
      - Муки, - говорю я.
      Продавец обегает меня глазками.
      - Берестов будешь?
      - Берестов, - отвечаю я и думаю: "Как это Федька будет гипнотизировать такие юркие глаза? Их не уловишь".
      - Муки тебе? - переспрашивает продавец.
      - Муки.
      Какая-то тень набегает на его лицо, а глаза снова ускользают. "Не получится у Федьки", - с сожалением думаю я. Продавец идет в глубь магазина за мукой. Я подталкиваю Федьку:
      - Давай!
      Федька сопит и топчется на месте. Продавец приносит муку и, едва дотронув до весов, подает мне. Лицо его в сильном поту, на губах какая-то деревянная улыбка.
      Федька, вылупив глаза, шепчет что-то осевшим голосом.
      - Громче говори. Чего надо? - нетерпеливо спрашивает продавец.
      - Лам-па-се, - с придыхом отвечает Федька, и тут я вижу, как у него лезут на лоб глаза.
      Продавец нагибается к ящику с конфетами, а Федька так дергает меня, что я чуть не роняю мешочек с мукой.
      - Бежим! - жарким шепотом выдыхает Федька.
      - За конфетами полез, - упираюсь я, не понимая, что стряслось с другом.
      - Ой-ей-ей, мамоньки мои! - скулит Федька и, взмыкивая, тянет меня к выходу.
      Мы выскакиваем на улицу.
      - Чего ты? - накидываюсь я на Федьку. - Чего ты не подождал? Не видал, за конфетами полез!
      - Видал! - тащит меня дальше от сельпо Федька. - А еще видал? Еще видал?
      - Чего?
      - Пуговки у него нет на воротнике. Ниточки болтаются. Беленькие.
      - Ну и что? - не понимаю я.
      - А такую пуговку мы в часовенке нашли. Я как углядел, так сердце умерло.
      У меня сам собою открывается рот, но я все же сомневаюсь:
      - Мало ли пуговок таких.
      - Мало. Нету в нашем селе. У кого ты видал?
      И верно, ни у кого я таких не видал.
      А в длинном ряду пуговичек продавца, похожих на синие капельки, не хватало одной. Это я тоже заметил, да только не обратил внимания. А Федька сообразил.
      Мы отнесли муку и пошли искать Степку, самого умного из нас. Степка полол грядку морковки на огороде. Федька взахлеб стал рассказывать, что случилось с нами:
      - Продавец ка-ак за нами кинется! А Ленька ка-ак выскочит из сельпа, а я за ним.
      - Ух ты врун! - возмутился я. - Ты первый побежал!
      - Не-е, ты!
      Вот всегда Федька такой, всегда на других сваливает.
      - Стойте, но егозите! - перебил Степка. - Тут все обмозговать надо. Это дело не шутейное.
      И замолчал, нахмурив белые брови.
      Обмозговывал он долго, а мы пропалывали за него морковку.
      - Чего ты делаешь, балда! - вдруг закричал Степка на Федьку. - Ты же как раз саму морковку выдергиваешь!
      - Молчал, молчал и заорал, - сказал Федька недовольно. - Поли сам тогда.
      Но мы все же пропололи грядку, и Степка высказал обмозгованное решение.
      - Надо следить. По всем правилам. Как сыщики выслеживают. - Он прицелился на Федьку: - Сначала будешь следить ты.
      - Не-е! - запротестовал Федька. - Лучше я потом.
      - Как потом? Случ чего, ты его гипнозом, - поддержал я Степку.
      - Гипноз, может, не действует. Я в темноте глядел в точку, а потом уснул. Может, я и не час глядел, - сознался Федька.
      - У-у, вечно ты такой! - зашипел Степка.
      Решено было, что сначала Степка, потом я, а потом Федька. Но когда мы снова пришли в сельпо, оно было закрыто. И в этот день так и не открылось.
      * * *
      В обед отец наелся пышек, что напекла Ликановна из муки, купленной мною, и, выйдя из-за стола, вдруг стал бледнеть. Потом упал и стал кататься по полу в жестоком приступе рвоты. Дед срывающимся голосом вызвал по телефону доктора.
      Доктор, подвижный старичок с беленьким клинышком бородки, прибежал вскоре.
      - Что он ел? - спросил доктор.
      Дед показал на пышки и чай. Доктор повертел пышку в руках, понюхал.
      - Больше никто не ел?
      - Не успели, - ответил дед.
      - Откуда мука?
      - Из сельпа.
      - Осталась?
      - Есть еще...
      В муке нашли мышьяк.
      Продавец как в воду канул.
      Глава десятая
      Ключарка до половины - воробью по колено, но под правым берегом омут. Там - с ручками. Там мы и купаемся. А греться вылезаем на левый берег, на мелкий желтый песок, плотно прибитый нашими телами.
      На самой мелкоте у берега хлюпает мелюзга. Какой-то карапуз лежит наполовину в воде, наполовину на берегу и восторженно кричит таким же шпингалетам, как и он сам: "Идите сюда! Здесь мелкая глубочина!"
      Мы со Степкой накупались до синих губ и отогреваемся на горячем песке рядом с "мелкой глубочиной". А Федьки все не видно. Наконец он пришел. Скучный. Сел рядом. Сопит.
      - Ты чего? - спрашивает Степка, вглядываясь в грязные потеки на Федькином лице.
      - Тятька выпорол, - тяжело вздыхает Федька.
      - За что?
      - За мед.
      И Федька поведал нам горестную историю.
      Был у них лагушок меду, который Федькина мать берегла пуще глаза к празднику, гостям особо важным. Летом Федька никогда не ел вместе с семьей и потому не знал, что мед не трогают. Думал, все едят, и сам ел потихоньку. Ел, ел да и слопал весь.
      - Целый лагушок?! - ахаем мы и смотрим на Федькино пузо.
      - Дык... я ж не враз. Кабы не Сусечиха... А то приперлась. А мамка перед ней рассыпалась. Муку у них занимали. Отдавать надо, а нечем. Вот мамка и вздумала усластить. Сунулась в лагушок, а там оскребушки. Тятька выпорол.
      Федька горестно вздыхает, глядит на свои черные ноги сплошь в цыпках. Мы не утешаем его, не девчонки.
      Наконец жара донимает нас, лезем в воду. Плаваем на спине, ныряем, достаем ракушки со дна.
      Раздвигая воду сильным плечом, саженками подплывает Сенька Сусеков. Глухо сопнув, хватает меня за шею деревянно-твердыми пальцами и начинает окунать в воду:
      - Курнись, курнись, коммуненок!
      Я выбился из сил, уже захлебываюсь, а он все сует и сует меня под воду. Я пустил пузыри.
      Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы Степка не выскочил на берег и не заорал благим матом о помощи.
      Прибежали парни, что купались под мостом, на самом глубоком месте. Среди них Вася Проскурин. Сенька отпустил меня.
      - Пошутковать нельзя... - осклабился он. - Чё я ему сделал, секлетарскому пащенку?
      - На мальков? - спрашивает Вася Проскурин. Спрашивает спокойно, а на скулах вспухли желваки. - Ты меня курни.
      Стоят друг против друга, разительно отличаясь. Сенька - коренастый, с тяжелыми свислыми плечами. Несмотря на молодость, он огруз и кажется старше своих лет. А Вася Проскурин - тонкий, стройный и весь светится. Будто березка против коряги. Такие березки гнутся в бурю, но стоят, а коряги хрупают пополам.
      Весело, с вызовом гладит Вася на Сеньку, и нежно алеет рубец на щеке от лома, что сбросили на него с крыши клуба. У Сеньки под тяжелым прищуром век холодно блестят белки.
      На берегу тихо, даже мелюзга присмирела.
      Сенька, кинув вокруг злобный взгляд, с придыхом обещает:
      - Курнем, надо будет.
      И идет прочь. Идет вразвалку, неторопливо, но мне почему-то кажется, что вот-вот он перейдет на трусливую рысь. Вася провожает его тягуче-долгим взглядом.
      Меня стало рвать. Одной водой. Я бессильно лег на песок, и в голове все пошло кругом. Наверное, я долго так лежал, потому что, когда очнулся, Федька облегченно вздохнул:
      - Думал, ты утоп. Дыхания у тебя не было.
      У меня все еще кружится голова. Мы долго сидим молча.
      - Леньк, - спрашивает Федька, - что такое классовая война? Это когда класс на класс? Как наш четвертый с пятым дрался?
      - Ух и умная у тебя голова, - говорит вместо меня Степка, - только дураку досталась.
      - Ты больно мудрый, - обижается Федька. - Я спрашиваю, а ты сразу...
      Степка, видимо, чувствует угрызение совести и начинает объяснять:
      - Это когда бедные на богатых. И не война, а борьба. Вот Сенька Леньку топил - это классовая борьба. В Васю лом кинули - это тоже. Или райком сгорел. Понял?
      Федька молчит, что-то напряженно осмысливая.
      Глава одиннадцатая
      Из Новосибирска приехала комиссия. Разбирать дело о пожаре райкома. Больной отец лежал дома, и комиссия пришла к нам.
      - Ну натворил, Берестов! - начал с порога высокий бритоголовый дядька.
      - Чего натворил? - слабым голосом спросил отец, чуть приподымая голову над подушкой.
      - Как "чего"? Райком сжег, списки конфискованного имущества утратил да и с ликвидацией единоличных хозяйств тянешь. Не выполняешь процент.
      - Может, я и мышьяку специально наглотался? - тихо спросил отец, но в голосе я уловил холодное бешенство, что предвещало близкую бурю.
      - Это ты брось! - сказал бритоголовый, вышагивая по комнате. - Мышьяк тут ни при чем. Тебя о райкоме спрашивают. Почему сгорел?
      - Пожар был.
      - Юмор здесь не уместен. Где был секретарь райкома? - В голосе бритоголового послышались начальственные нотки.
      - В тракторной школе, в Бийске. Вам это известно из докладной.
      - Нам известно, что нет райкома.
      - Райком есть, - твердо сказал отец, и брови его слились в одну линию, а над ними высыпал бисер пота. - Работники живы, и я - секретарь райкома.
      - Не завидую тебе, секретарь, - с расстановкой, многозначительно сказал бритоголовый.
      - Не пугайте, - ответил отец.
      - Боюсь, с партбилетом придется расстаться.
      - Это... за что? - медленно, страшно медленно спросил отец и приподнялся на кровати. Кровь отлила с его лица. - Какая-то сволочь подожгла райком, а я билет выложить?! Вы что... с ума посходили?
      - Но-но, поосторожней, выбирай выражения, - просипел другой дядька, толстый и молчавший до этого.
      Воротник тугой петлей захлестнул его багровую, налитую кровью шею. Я подумал, как бы он ненароком не удушился.
      - Тут истерикой не возьмешь, - сказал он. - И не сволочись. Если у нас в каждом районе райкомы гореть будут, что же останется?
      - Люди.
      - Вон ты как! Значит, вины за собой не признаешь?
      - Погодите, товарищи, - вмешался третий, длинноносый молодой мужчина. - Чего вы все удила закусили?
      - Вину признаю, - слабо сказал отец. - За райком отвечу, но партбилет выкладывать - извините!
      - А это у тебя спрашивать не будем, - махнул рукой бритоголовый. Выложишь как миленький.
      - Врешь! - Отец быстро сел на постели, бритоголовый отшатнулся. Но отец опять уже повалился на кровать, мучительно застонал и хрипло выдавил: - Не ты мне его давал, не тебе и отбирать!
      - Что это? - вдруг раздался властный, с легким нерусским выговором голос с порога.
      Все разом оглянулись.
      В дверях стоял Эйхе.
      Никто и не заметил, как к нашему дому подкатила легковая машина и из нее вылез первый секретарь крайкома. Высокий, сухощавый, с маленькой бородкой и аккуратно подстриженными усами, он походил на Дзержинского. Полувоенная форма - серая гимнастерка и синие галифе, заправленные в высокие хромовые сапоги, - добавляла это сходство.
      - Что это? - повторил Эйхе и шагнул в комнату.
      Мне показалось, что у нас стало светлее, вроде бы стены раздвинулись.
      - Видите ли... - начал бритоголовый, и я поразился, как неузнаваемо переменился его голос, какой он стал мягкий.
      - Вижу, - нахмурился Эйхе и начал чеканить: - Во-первых, почему у постели больного секретаря райкома нет врача? Во-вторых, почему разбор дела происходит на дому секретаря, а не на бюро райкома?
      - Райкома нет, Роберт Индрикович, - вкрадчиво сказал бритоголовый и развел руками: мол, я тут ни при чем.
      Мне показалось, он поклонился.
      - Нет здания райкома, - сухо поправил Эйхе и снял фуражку военного покроя, - а члены бюро райкома живы и работают. Или я неправильно информирован?
      Эйхе сел на стул и вытер со лба капельки пота. Высокий, чистый лоб дяди Роберта был разделен на две части: нижнюю - загорелую, и верхнюю незагорелую, что скрывала фуражка. И от этого лоб казался еще выше. Дядя Роберт пригладил потные волосы, которые были у него разделены пробором, и обвел взглядом комнату.
      - Что же, я неправильно информирован? - повторил он вопрос.
      - Нет, правильно, Роберт Индрикович, - ответил бритоголовый. - Только мы почли за лучшее отправить врача от постели, ввиду того, что в вопросах, которые мы хотели выяснить, врач не компетентен.
      Эйхе поморщился от этой длинной фразы. Дальше я не слушал. Теперь все в порядке: дядя Роберт здесь.
      Я выскочил на улицу, и вовремя: Степка и Федька уже залезали в легковушку. Дядя Вася - шофер Эйхе - собирался ехать на Ключарку мыть машину.
      Здорово все же, что дядя Роберт приехал! Во-первых, его привез дядя Вася, а у него можно разжиться резиной на рогатки, и не какой-нибудь черной, а красной резиной, как и положено мальчишке, стоящему за Советскую власть. Это во-первых, как говорит дядя Роберт. Во-вторых, есть надежда прокатиться за увал. Дядя Роберт всегда катает нас на "эмке". В-третьих, приятно иметь знакомого настоящего революционера, который и в царских тюрьмах сидел, и в ссылке был, и революцию делал, и в гражданскую воевал. А уж дядя Роберт - настоящий старый революционер! У него даже кличка подпольная была: "Андрей".
      На Ключарке мы рьяно помогаем дяде Васе мыть машину, и она начинает блестеть как новенькая. Потом купаемся сами, а потом, когда дядя Вася свертывает здоровенную самокрутку и закуривает, мы приступаем к главному.
      - Воробьев у нас... - издалека начинает Федька и закатывает глаза, страсть, дядя Вася!
      - А-м-мм, - тянет дядя Вася, прищуривая от дыма один глаз.
      - В огородах всё поклевали, - добавляет Степка. - Спасу нет.
      - Пугало сделайте, - советует дядя Вася.
      - Ой, дядь Вась, не боятся они их, на макушках сидят.
      - М-м-мм.
      - Бить их надо, - говорю я. - А руками разве накидаешься?
      - Угу-м-мм.
      Попыхивает себе самокруткой, блаженно щурится на речку, на плетни огородов, на дальние горы.
      - Хорошо у вас здесь! Простор!
      Разговор вроде бы подобрался к главному, и вот на тебе - опять потух!
      - Воробьев у нас!.. - снова да ладом начинает Федька.
      - М-м-мм.
      Это сказка про белого бычка тянется, пока дядя Вася не накурится.
      - Говорите, руками не накидаешься? - спрашивает дядя Вася и тщательно тушит о подметку окурок.
      - Не накидаешься, дядь Вась! - горячо убеждаем мы.
      - Плохо. Ничем помочь не могу. У меня только красная.
      - Красная! - вопит Федька и пускается в пляс - Ура-а! Нам и надо красной.
      - Красной? - удивленно спрашивает дядя Вася, а глаза его смеются. Так бы и сказали сразу. Я думал, не возьмете Думал, черная нужна.
      Гора с плеч. Держись, зареченские!
      На обсохшей машине подкатываем к нашему дому. Дядя Роберт уже на крыльце, за ним толчется комиссия. Дядя Роберт что-то говорит бритоголовому.
      Мы вылезаем из легковушки и мнемся возле нее. Дядя Роберт переводит глаза с бритоголового на нас, и мы какое-то время чувствуем этот неломкий, жесткий взгляд. Но вот глаза чуть сузились, приобрели спокойный блеск, и в излучинах рта легла хитроватая улыбка.
      - Мушкетеры уже здесь?
      - Здесь! - орем мы хором, подтягивая штаны и выпячивая животы вместо груди.
      - Прокатить до увала? - подмигивает совсем уже весело дядя Роберт.
      - Прокатить! - орем мы и, не дожидаясь особого приглашения, толкаясь, лезем на заднее сиденье.
      Чего-чего, а прокатиться - хлебом не корми. И хотя договариваемся только до увала, на самом деле спокойненько его проезжаем. Едем, пока дядя Роберт не спросит шофера:
      - Проехали, нет, увал?
      Увал-то? - будто не зная, крутит головой дядя Вася. - Кто его знает. Надо у ребятишек спросить.
      Мы вздыхаем:
      - Проехали.
      И чего так быстро его проезжаешь на машине? А пешком идешь, идешь!
      - Ну что ж, прыгайте, зайчики, - смеется дядя Роберт, когда машина останавливается.
      Мы горохом высыпаем из легковушки.
      - Оружие есть? - спрашивает дядя Роберт.
      - Есть! - показываем мы резину, уже разделенную и разрезанную на полосы для рогаток.
      Дядя Роберт с самым серьезным видом осматривает резину.
      - Это еще половина дела, - говорит он и вылезает из машины.
      Гурьбой направляемся в березовый колок у дороги.
      В березках тихо, солнце золотистой пряжей процеживается сквозь светло-зеленую листву и пятнами лежит на мягкой траве. Воздух здесь теплый, пахучий, настоянный на распаренном березовом листе.
      - Вениками пахнет, - улыбается дядя Роберт, снимает фуражку и глубоко дышит всей грудью.
      Он останавливается и, запрокинув голову, долго глядит на верхушки берез, на белые легкие облачка в высоком небе и с грустинкой говорит:
      - Хорошо же вам, мальчишки!
      Конечно, хорошо. Кто говорит - плохо?
      Мы выбираем рогульки и мастерим рогатки. Потом бьем по цели - по консервной банке. Мажем безбожно, а дядя Роберт попадает.
      - Вот как надо! - смеется он. - Мазилы. Тренируйтесь. Красноармейцами станете - метко стрелять потребуется.
      Рогатку, которую он сам сделал, отдает Федьке, и тот сияет как начищенный самовар.
      - Воробьев бейте, - наказывает на прощание дядя Роберт. - Скворцов не трогайте. Скворец - полезная птица, а воробьи - плуты. Воришки мелкие.
      Провожаем его до машины.
      - Коммунистический привет! - машет он нам из легковушки.
      - Привет! - откликаемся мы и долго стоим в облаке пыли. Потом версты четыре топаем назад.
      Прокатились!
      Глава двенадцатая
      Через неделю на бюро райкома отцу влепили выговор. Отец был еще болен, но уже ходил.
      Вернулся с улыбкой на осунувшемся бледном лице, возбужденный.
      - Пропарили, брат, меня! Сам Эйхе парил! А то - "партбилет на стол". Нет, шутишь! Выговор, конечно, по заслугам: охрана райкома была плохо налажена. И продавца прохлопали. Птица, видать.