25. Всхлипывание в темноте

Вскоре мы помирились, и когда в январе пригласили Элен на обед, нам казалось, что в наших отношениях нельзя заметить перемены и что по виду мы так же счастливы, как в те первые дни. Но подобно тому как искусные интриганы, вроде Робинсона, воображают, будто их маневры непостижимы для других, хотя в действительности даже самый простодушный человек легко видит их насквозь, так и люди сдержанные, стремясь скрыть свое настроение, не обманывают никого, кроме самих себя.

Через несколько недель Элен позвонила мне на работу и сказала, что приехала в Лондон на один день и очень хочет со мной поговорить. Сначала у меня мелькнула мысль отказаться. Потом, очень неохотно, я все же согласился и предложил ей встретиться со мной в ресторане.

Я назвал ресторан «Коннот», зная, что из всей их семьи ей одной импонировала атмосфера роскоши и богатства. Когда я пришел туда, она уже ждала меня в холле, и я сразу увидел, что она очень волнуется. Она была накрашена больше, чем всегда, и одета со строгой элегантностью. Быть может, атмосфера ресторана ей и нравилась, но при этом она не могла отделаться от чувства, что по своему воспитанию должна презирать ее; возможно, она подпала под очарование какой-то неясной тревоги, не утраченной с годами робости, которая охватывала ее всякий раз, когда она переступала порог нового, неведомого ей мира, где не было места простоте и благородным мыслям. Она не принимала этот мир таким, каков он есть, как принимала его Бетти Вэйн; для Элен он еще не утратил своей прелести. К этому естественному для нее волнению добавлялась еще тревога из-за предстоящего со мной разговора.

Укрывшись в уголке зала, она почти не разговаривала. Один раз, словно извиняясь за свою застенчивость, она улыбнулась мне улыбкой Маргарет, доброй и чувственной. Потом сказала что-то по адресу людей, сидевших вокруг нас, с восхищением отозвалась о туалетах женщин и снова умолкла, разглядывая свои руки и вертя на пальце обручальное кольцо.

Я поинтересовался здоровьем ее мужа. Она ответила с присущей ей прямотой, глядя немного мимо меня, словно он был там, рядом, с обычной чуть насмешливой улыбкой. Наверно, на ее долю выпадает мало чувственных радостей, подумал я.

Внезапно она подняла глаза и испытующе поглядела на меня, совсем как Маргарет.

– Вы предпочли бы, чтобы я не начинала этот разговор, – сказала она.

– Возможно, – ответил я.

– Если бы я думала, что могу испортить дело, я бы и близко не подошла ни к одному из вас. Но ведь испортить его уже невозможно?

– Не знаю.

– Может ли положение быть хуже? Скажите честно.

– Мне оно не представляется таким уж плохим.

Для нас с Маргарет, упорно гнавших от себя мысль о разрыве, положение действительно не казалось безнадежным. Но Элен наблюдала за мной, зная, что сказанного не воротишь, что в словах, как в кристалле, отражается и расцвет любви, и ее угасание. Она знала, что я утаил от Маргарет самоубийство Шейлы; не казалось ли ей, что это именно такой кристалл, что из-за этого Маргарет не могла вновь обрести доверие ко мне?

– Вы знаете, Льюис, я беспокоюсь о вас обоих.

– Да, я это знаю.

Легко и отрадно было говорить вот так же просто, как говорила она.

– Когда я впервые увидела вас вместе, – сказала она, – я была счастлива.

– Я тоже, – ответил я и добавил: – Наверное, и она.

– Она была счастлива, я это знаю. Я думала, – продолжала Элен, – вам обоим повезло, что вы нашли друг друга. Мне казалось, вы оба сделали очень удачный выбор. – Она наклонилась ко мне. – Боюсь, – произнесла она тихо, но отчетливо, – что теперь вы отталкиваете ее от себя.

Я знал это, и все-таки не знал. Маргарет была такой же привязчивой по натуре, как я, но более своевольной и гораздо менее покорной. В личных отношениях она не могла оставаться пассивной, и здесь энергия была столь же естественна для нее и приносила ей такое же удовлетворение, как в отношениях общественных Полю Лафкину или Гектору Роузу. Иногда я чувствовал, что, хотя Маргарет стремилась любой ценой сохранить наши отношения, она понимала, что вскоре ей придется принимать какое-то решение. Раза два я ловил себя на том, что обнаружил в ней некоего «заговорщика», который живет в каждом из нас, хоть мы часто и не подозреваем об этом, и который в предчувствии несчастья и будущих невзгод вынашивает различные планы во имя самосохранения или выздоровления.

– Еще есть время, – сказала Элен. Теперь она волновалась сильнее, потому что ей пришлось нарушить молчание. – Ее еще можно удержать.

Она надела на левую руку перчатку и, разглаживая, натянула ее до локтя, целиком отдавшись этому занятию, словно элегантность придавала ей уверенность, превращала в женщину, которая имеет право сказать все, что ей вздумается.

– Надеюсь, что да.

– Конечно! – подтвердила она. – Ни вы, ни она никогда не найдете в жизни ничего подобного, и вы не должны упускать своего счастья.

– Что касается меня, то все это справедливо. Но я не уверен, так ли это для нее.

– В этом вы не должны сомневаться. – Она нахмурилась и стала говорить со мной так, словно я ничего не понимал. – Послушайте, Льюис, я ее люблю и, конечно, беспокоюсь за нее, – ведь то, что вы даете друг другу, не может ее удовлетворить. Вы и сами это знаете, да? Я ее люблю, но, по-моему, не идеализирую. Она старается быть хорошей, но это ей удается далеко не так легко непросто. Она не способна настолько отрешиться от самой себя, – быть может, у нее слишком много всяких желаний или слишком пылкая натура. – Элен не имела в виду ее темперамент. – А вы… Вы бы далеко не каждой женщине подошли, ведь правда? Но ей вы подходите во всех отношениях, вы единственный человек, с кем ей не приходится себя ограничивать, и мне кажется, поэтому ей с вами так хорошо. Ей вряд ли повезет еще раз. Да я и не думаю, что она будет искать другого случая, – продолжала Элен. – Но не о ней моя главная забота.

В тоне Элен проскользнуло что-то нетерпеливое и резкое, но она сумела сдержаться. Я же был удивлен. Я все время считал, что она принудила себя к этому неприятному разговору со мной только ради Маргарет.

– Мне кажется, больше всего потеряете вы, – сказала она. – Видите ли, она уже не рассчитывает на многое, и, если найдет кого-нибудь, о ком сможет заботиться, ей этого будет достаточно.

Я подумал о мужчинах, которые нравились Маргарет, – о докторе Джеффри Холлисе и других ее друзьях.

– А вам этого будет достаточно? – настойчиво спросила Элен.

– Сомневаюсь.

После вмешательства Элен я попытался наладить наши с Маргарет отношения. Иногда я вновь начинал надеяться, бывал в ее присутствии бодрым и веселым, но мне от природы свойственна бодрость духа, несмотря на терзающие меня страхи. Однако я утратил чувство реального: иногда я вспоминал, как утратила его Шейла, вспоминал других людей, которых видел в полном отчаянии, беспомощных и сломленных. Теперь я знал, что это такое.

Я пытался вернуть ее, и она всячески мне в этом помогала. Когда я был рядом с ней, она, чтобы побороть страх перед новым горем, отогнать угрозу новой ссоры, старалась внушить себе, что она счастлива. Мне хотелось верить в ее веселость; иногда мне это даже удавалось, хоть я и знал, что она притворяется ради меня.

Как-то вечером я поехал к ней. Такси дребезжало, мартовский воздух был прохладен. Как только я увидел ее улыбку, мне сразу стало легко. А потом я лежал в темноте и тишине, умиротворенный и безмятежный, – я был счастлив, как никогда. В ленивом полусне я стряхнул с себя страхи, в которых, где-то глубоко, она занимала место Шейлы. Сначала я, кажется, выбрал ее потому, что они были так непохожи; но в последнее время я иногда видел во сне Шейлу и знал, что это Маргарет. Не только во сне, но и наяву я обнаруживал сходство между ними. Иногда даже в лице Маргарет мне чудилось что-то напоминавшее Шейлу.

Теперь, чувствуя возле себя ее теплое тело, я не мог поверить, что меня мучили эти страхи.

В полкой тишине я вдруг услышал всхлипывание, потом еще. Я поднял руку и легко коснулся ее щеки; щека была мокрая от слез.

Все рухнуло. Я посмотрел на нее, но в этот вечер камин не горел, в комнате было темно, и я не мог разглядеть ее лица. Она тотчас же отвернулась.

– Ты ведь знаешь, мне ничего не стоит заплакать, – прошептала она.

Я старался утешить ее; она старалась утешить меня.

– Как жаль, – сердито сказала она и снова заплакала.

– Неважно, – машинально повторял я. – Неважно.

У меня не хватило любви и доброты понять, что для нее физическое наслаждение – насмешка, когда мы были так далеки друг от друга.

Я больше не разбирался в своих чувствах. Я испытывал только ощущение никчемности и нечто вроде презрения к себе. Гуляя с ней позже по парку, я не мог говорить.

26. От вечерней до утренней зари

Когда в тот вечер и в последующие вечера мы гуляли в парке, холодный весенний воздух дразнил нас; мы часто надеялись, что все будет хорошо, что мы вновь обретем веру друг в друга.

Но как-то майским утром я услышал о смерти Роя Кэлверта. Он был моим закадычным другом, хотя отношения наши были совсем иного рода, нежели моя тесная дружба с Джорджем Пассантом, Чарльзом Марчем и братом. Я познакомился с Роем, когда был до безумия увлечен Шейлой; он, казавшийся мне счастливцем, отнесся ко мне с большим участием, чем другие, но и его жизнь была омрачена, омрачена болезнью, которая в конце концов его и сломила. Я пытался поддержать его; какую-то пользу я ему принес, но не надолго. Он умер, и я не мог отделаться от охватившей меня печали. Как закопченное стекло, стояла она между мной и окружавшими меня людьми.

За последние два года я редко его видел, потому что он стал летчиком и часто бывал в полетах; Маргарет знала о моей дружбе с ним, ему было известно о наших с нею отношениях, но им так и не довелось встретиться. Они скорей даже с неприязнью относились друг к другу. Рою вообще не нравились волевые женщины, а тем более если они к тому же обладали умом. Надумай я жениться вторично, он бы выбрал для меня женщину поглупее, более легкомысленную и более беспечную.

В свою очередь, Маргарет считала его бесхарактерным позером, пустым мечтателем; она совершенно не доверяла его суждениям, да и вообще ни в грош его не ставила. В глубине души она была уверена, что он поощряет во мне именно то, с чем она борется.

При известии о его смерти она, насколько я мог заметить в приступе горя, ничем не выразила своей неприязни к нему и хотела только утешить меня. Но я не мог даже оценить это. Я продолжал работать, как и в дни после смерти Шейлы, был вежлив и добросовестен, удачно выступал на совещаниях; но как только выходил из министерства, мне никого не хотелось видеть, даже ее. Я вспомнил предупреждение Элен и попытался было притворяться, но у меня ничего не получилось.

Она не преминула это заметить.

– Ты хочешь быть один? – спросила она. Отрицать было бес. полезно, хотя именно то, что я не пытался этого делать, больше всего ее обижало. – Я тебе совсем не нужна. Тебе действительно лучше побыть одному.

Я проводил вечера у себя, ничего не делал, даже не читал, – просто сидел в кресле. При Маргарет я часто молчал, чего никогда не случалось прежде. Я видел, что она смотрит на меня и, хватаясь за малейший повод, который я ей подавал, старается найти путь к моей душе, и с отчаянием думал – неужели все безнадежно разваливается, неужели нет никакого выхода?

Как-то душным летним вечером, когда небо еще не совсем потемнело, мы бесцельно бродили по улицам Бейсуотера, а затем очутились в Гайд-парке и присели на свободную скамью. Вся трава в ложбине, уходящей в сторону Бейсуотер-роуд, была усеяна обрывками газет, белевшими в сумерках рубашками и платьями лежавших на ней парочек. Тьма быстро сгущалась, было душно, как перед грозой. Мы сидели, не глядя друг на друга; оба мы были одиноки тем особым одиночеством, которое таит в себе виновность и обиду, неприязнь и даже какую-то угрюмую ненависть. Оно завладевает теми, кто познал предельную близость и чувствует, как она исчезает. И в этом одиночестве мы держались за руки, словно были не в силах вынести разлуку.

Спокойно, самым обыденным тоном, она спросила:

– Как поживает твой друг Лафкин?

Мы хорошо понимали друг друга. Этим вопросом она хотела напомнить мне, как несколько месяцев назад, когда счастье наше было еще безоблачным, мы случайно встретили его, но не здесь, а на аллее, ближе к Альберт-гейт.

– Я давно его не видел.

– Он все еще считает себя непонятым?

Она снова заставляла меня уйти в воспоминания. Однажды я сказал ей, что очень многому научился от нее. «Ты многому научил и меня», – ответила она тогда. Большинство людей, о которых я ей рассказывал, были очень далеки от мира ее отца. Она прежде совершенно не представляла, что это за люди.

– Конечно.

– «Пригрел змею у себя на груди!»

Это было одно из любимых восклицаний Лафкина, которым он встречал каждый новый пример человеческого двуличия, своекорыстия и честолюбия, – он никогда не переставал этому удивляться. Маргарет не в состоянии была поверить, что такой способный человек может так мало разбираться в жизни. Это ее смешило, и в тот вечер, в поисках чего-нибудь памятного нам обоим, она повторила эту фразу и громко рассмеялась.

Несколько минут мы болтали, радуясь явившейся возможности вспомнить некоторых деятелей, рассказами о которых я когда-то ее развлекал. Эти выдающиеся личности, величественно восседавшие в своих кабинетах, думал я потом, выглядели очень странно в злословии двух людей, цеплявшихся поздно вечером в парке за остатки своей былой любви.

Но долго говорить об этом мы не могли и снова замолчали. Теперь, когда совсем стемнело, я потерял представление о времени. Я чувствовал ее руку в своей, и наконец она окликнула меня, но машинально, словно хотела сказать что-то ласковое, а была где-то очень далеко.

– Ты много пережил, – сказала она.

Она имела в виду не мою работу, а смерть Шейлы и Роя Кэлверта.

– Пожалуй, да.

– И это на тебя повлияло, я знаю.

– Как жаль, – отозвался я, – что мы не встретились с тобой до того, как все это произошло.

Вдруг она рассердилась.

– Нет, я не хочу слушать. Когда встретились, тогда и встретились, другого времени не было и не будет.

– Я мог бы быть более…

– Нет. Ты всегда пытаешься уйти от настоящего, я не хочу больше этого терпеть.

Я отвечал угрюмо. Настоящее – это то, что сейчас мы сидим здесь, в душной тьме, и не можем ничего изменить, но не можем и оставить все, как есть. Мы не можем проявить друг к другу доброту, которую проявили бы к кому угодно; и, уж конечно, не можем сказать друг другу ласковые и нужные слова, которые, несомненно, дали бы нам обоим хоть недолгий покой. Если бы она могла сказать мне: «Это неважно, забудь все, в один прекрасный день ты будешь чувствовать себя лучше, и мы начнем все сначала…» Если бы я мог сказать ей: «Я постараюсь дать тебе все, о чем ты мечтаешь, стань моей женой, и мы вместе пройдем через все…» Нет, мы не могли так сказать, слова эти словно застревали у нас в горле.

Мы сидели в парке, держась за руки, не столько уставшие, сколько опустошенные, а время шло. Оно не мчалось, как для пьяного человека; оно давило на нас, тяжело, до головной боли, как предгрозовая духота, царившая сейчас в воздухе. Иногда мы перебрасывались замечаниями о пьесе, которую стоит посмотреть, или о книге, которую она только что прочла, и все это – с интересом, как люди, впервые отправившиеся вдвоем на прогулку или на обед. После очередной паузы она вдруг сказала совсем другим тоном:

– Помнишь, еще в самом начале я спросила, чего ты хочешь от меня?

– Да, – ответил я.

– Ты сказал, что ищешь взаимопонимания, не хочешь, чтобы повторилось прошлое.

– Да, я сказал, – подтвердил я.

– И я тебе поверила.

Густо-черное небо над Парк-лейн стало светлеть. Над крышами появилась свинцовая полоса. Она была еще страшнее, чем тьма, Летняя ночь кончалась.

– Наверное, мы зашли в тупик, – сказала она.

Но даже теперь нам хотелось услышать друг от друга хоть одно слово надежды.

27. Вид вращающейся двери

Вскоре после этого дня я отправился в деловую поездку и только через две недели вернулся в Лондон. У меня на столе лежала записка. Звонила Маргарет: не встречусь ли я вечером с ней в кафе Ройяль? Я удивился. Мы там никогда не бывали, это место не было связано для нас ни с какими воспоминаниями.

В ожидании – я пришел за четверть часа до назначенного времени – я не сводил глаз с вращающейся двери и сквозь стекло видел яркий свет на улице. Вспышки автобусных фар, влажный блеск мчавшихся мимо машин, струя воздуха сквозь открывшуюся дверь, – но входила не она… Я напряженно ждал. Когда наконец дверь, повернувшись, впустила ее – на несколько минут раньше, чем мы договорились, – я увидел ее лицо – раскрасневшееся и решительное. Походка ее, пока она пересекала зал, была быстрая, легкая и энергичная.

Здороваясь, она пристально взглянула на меня. В ее глазах не было обычного блеска, они запали и казались глубже.

– Почему здесь? – спросил я.

– Ты должен понять. Надеюсь, ты понимаешь?

Она села. Рюмка была наполнена, но она до нее не дотронулась.

– Надеюсь, ты понимаешь, – повторила она.

– Объясни.

Мы говорили совсем не так, как в душной тьме парка, мы снова были близки.

– Я выхожу замуж.

– За кого?

– За Джеффри.

– Я это знал.

Ее лицо над столом словно наплывало на меня с ужасающей четкостью горячечного бреда, резко очерченное и ошеломляюще живое.

– Это уже решено, – сказала она. – Мы все равно бы не выдержали, ведь правда?

Она по-прежнему глубоко понимала меня, словно ее тревога обо мне была значительнее, чем когда бы то ни было, как и моя о ней; она говорила так, как человек, вдохновленный тем, что уже совершил, разрешив трудную задачу и наконец освободившись.

– Почему ты не написала мне об этом? – спросил я.

– Разве ты не понимаешь, что написать было бы легче?

– Почему ты этого не сделала?

– Не могла же я допустить, чтобы ты получил подобное-известие как обычное письмо за завтраком и совсем один.

Я взглянул на нее. Смутно, словно крик издалека, слова ее заставили меня понять, что я теряю, – в них была вся она, по-матерински заботливая, практичная, излишне принципиальная, немного тщеславная. Я смотрел на нее, узнавал ее, но еще не ощущал утраты.

– Ты понимаешь, что сделал для меня все, что мог, правда? – сказала она.

Я покачал головой.

– Ты дал мне уверенность, которой у меня иначе никогда бы не было, – продолжала она. – Ты избавил меня от многих страхов.

Зная меня, она понимала, чем может смягчить боль расставания.

И вдруг она сказала:

– Как бы мне хотелось… Как бы мне хотелось, чтобы и ты мог повторить эти слова.

Она решила оставаться щедрой и великодушной до конца, но не могла выдержать этой роли. На глазах у нее показались слезы. Она быстро и решительно встала.

– Желаю тебе всего хорошего.

Глухо прозвучали эти слова, в которых слышались сомнение и злость и в то же время искренняя забота обо мне. Глухо прозвучали они печальным предсказанием; я смотрел, как она уходит от меня и твердым шагом направляется к двери. Не оглянувшись, она толкнула вращающуюся дверь так сильно, что еще долго после того, как она скрылась из виду, у меня перед глазами мелькали пустые сегменты. Больше я ничего не замечал.

Часть третья

В РОЛИ ЗРИТЕЛЯ