Льюис Элиот - Наставники

– Понятно, – повторил сэр Хорас. – Но разрешите мне высказать вам сомнения некоторых людей. Некоторые люди – и я, признаться, в их числе – считают, что учреждения вроде вашего часто тратят деньги впустую. Нам, к примеру, кажется, что вы склонны строить здания, которые вам вовсе не нужны.

– А между тем новые здания строят как раз самые жизнеспособные колледжи, – вмешался Кристл. – Я тоже могу привести вам пример. Два кембриджских колледжа, которые стремительно развивались, в то время как у нас царил мертвый застой…

Кристл разговаривал с сэром Хорасом почтительно и даже смиренно, но уступать не собирался. Сэр Хорас прикрывал свои намерения туманом ничего не значащих слов, а Браун с Кристлом, – перечислением мельчайших подробностей. Они прикрывались множеством точных и правдивых подробностей, словно щитом. Искусности сэра Хораса они с успехом противопоставляли свою уверенность в самодовлеющей ценности колледжа, который должен жить и развиваться по собственным законам; бесконечно детализируя суть вопроса, они убедительно показывали, что намечаемый ими курс безусловно верен, и перед их доводами пасовало даже могучее воображение сэра Хораса.

Разгорелся общий оживленный спор. Наконец сэр Хорас покачал головой и сказал:

– Мне очень жаль, но на этот раз я никак не могу с вами согласиться, мистер Кристл.

– Мне тоже очень жаль, – проговорил Кристл; но и его почтительной, почти смиренной улыбке нельзя было не заметить холодного упорства.

Сэр Хорас угадал. Получив пожертвование, Браун с Кристлом наверняка затеяли бы строительство: им хотелось, чтобы их время – их правление – оставило в истории колледжа неизгладимый след.

Начиная разговор, Браун, по его излюбленному выражению, «зондировал почву» в поисках компромисса, а теперь на этот путь свернул и Кристл. Вообще-то любой колледж с благодарностью принял бы пожертвование на каких угодно условиях, лишь бы они оказались выполнимыми. Сэр Хорас как будто бы тоже пошел на уступки, и в его глазах засветилась простодушная наивность. Но вдруг он остро, без всякой наивности глянул на Кристла.

– Правда, я должен быть уверен, что, воспользовавшись моей финансовой помощью, вы не пустите на строительство свои денежные фонды, – сказал он ровным, без малейшего намека на усталость, приветливым и звучным голосом. – Мне представляется, что это вполне естественная в данном случае оговорка. Любой человек, мыслящий так же, как я, позаботился бы о подобных гарантиях – вы согласны со мной? Если мы, дельцы, решаем оказать людям финансовую поддержку, нам надо твердо знать, что ею воспользуются именно живые люди. В нашей стране, видите ли, ощущается острый недостаток высокообразованных специалистов.

– Что вы имеете в виду? – спросил его Браун.

– Ничего особенного, я просто размышляю вслух, – ответил сэр Хорас. – На взгляд стороннего наблюдателя, у вас крайне мало наставников-специалистов – особенно если думать о будущем. Специалистами я называю инженеров и ученых. Наша страна неминуемо придет в упадок, если учреждения вроде вашего не начнут готовить высококвалифицированных специалистов. А у вас, как мне кажется, крайне мало молодых наставников, которые могли бы этому способствовать. Мне неважно, как они распорядятся своей судьбой, когда вырастут в зрелых исследователей. Захотят – пусть остаются в университете, а не захотят – пусть идут к нам, в промышленность. Но сейчас их у вас слишком мало – надеюсь, вы согласны со мной.

– Все это весьма интересно, – сказал Джего.

– Вас что-то смущает, доктор Джего?

– Мне не совсем понятно, насколько вы хотите изменить нашу структуру. – Джего говорил очень сдержанно. – Если мы примем на работу много… видите ли, сэр Хорас, тут трудно что-нибудь решать, ведь я не имею ни малейшего представления о размерах финансовой поддержки, которую вы могли бы нам предложить.

– Да я просто размышляю вслух, – повторил сэр Хорас. В этих переговорах, как понимали Браун и Кристл, размер дара будет определен в последнюю очередь – отчасти потому, что суммой, количеством денег интересоваться было не совсем, так сказать, прилично, а отчасти потому, что деньгам придавалось мистическое значение. – Однако представьте себе, – продолжал сэр Хорас, – что человек, мыслящий так же, как я, предложил бы колледжу… весьма значительную сумму. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Каждый член Совета обходится в двадцать тысяч в год, – резко сказал Кристл.

– О чем это вы, мистер Кристл?

– Колледж ежегодно тратит на каждого члена Совета двадцать тысяч фунтов, – пояснил Кристл. – В эту сумму входит и жалованье, и все дополнительные расходы.

– Я примерно так и думал, – неопределенно сказал сэр Хорас. – Так вот, представьте себе, что кто-нибудь смог бы предложить колледжу несколько таких ставок… – Он выжидательно умолк.

– Ни о чем лучшем и мечтать нельзя, – после паузы сказал Кристл, – при условии, что колледжу предоставят право приглашать людей по своему усмотрению. Если же он будет вынужден брать только специалистов-естественников…

– Вот-вот, так что тогда, мистер Кристл?

– Тогда могут возникнуть осложнения.

– Мне не совсем понятно – какие.

– Давайте взглянем на дело немного иначе, – вмешался Браун. – Сейчас в колледже из тринадцати членов Совета четверо – специалисты-естественники. Я не утверждаю, что это правильное соотношение, все мы согласны – естественников у нас маловато. Но, разом изменив это соотношение, мы кардинально изменим всю структуру колледжа. Согласитесь, что это было бы не слишком осмотрительно.

– Колледж очень нуждается в финансовой поддержке, – сказал Джего. – Но я согласен с моими коллегами. Помощь на предлагаемых вами условиях неузнаваемо изменила бы наше сообщество.

– Вам все равно придется перестроиться в течение ближайших двадцати лет! – энергично и очень настойчиво проговорил сэр Хорас. – История заставит вас перестроиться. Жизнь заставит вас перестроиться. Вам не остановить этот процесс, доктор Джего… если вы понимаете, о чем я толкую.

Он слышал, что Джего, по всей вероятности, будет ректором, и разговаривал с ним подчеркнуто уважительно. Он, по-видимому, редко встречался с людьми, похожими на Джего, его очаровала новизна, и он хотел, чтобы именно Джего безоговорочно поддержал его. К Брауну и Кристлу он уже попривык, прекрасно понимал их, а поэтому они не вдохновляли его так, как Джего.

Мы ждали конкретного предложения. Однако сэр Хорас считал, что время еще не настало. Он сказал:

– Но мне было очень, очень полезно услышать ваши суждения, джентльмены. Такие разговоры побуждают к раздумьям – надеюсь, вы согласны со мной? Да-да, они дают пищу для серьезнейших размышлений.

Ему нравилось ощущать свое могущество: захочет – даст деньги, не захочет – не даст. И он старался растянуть удовольствие. Его тешило, Что люди, волнуясь, ждут, как он решит. Иногда, впрочем, ему бывало приятно объявить о своем решении. Он, как и Кристл, любил показывать свое могущество.

Шел уже третий час ночи, но он опять заговорил об образовании. Он был неутомим, позднее время нисколько не смущало его, и он вспомнил, что пора спать, только в четвертом часу утра.

16. Унижение

Утром, войдя в свою гостиную на полчаса раньше обычного, я обнаружил, что сэр Хорас, отдохнувший и бодрый, уже ждет меня к завтраку. Он спал меньше пяти часов, однако был таким же бойко словоохотливым, как всегда. Вспоминая общих знакомых, он упомянул о брате Фрэнсиса Гетлифа, а потом принялся расспрашивать меня про моих коллег, с которыми его вчера познакомили. Самое большое впечатление произвел на него Джего.

– Он необыкновенный человек, – сказал сэр Хорас, – это сразу бросается в глаза. Очень, очень умен. Он будет вашим ректором?

– Надеюсь.

– А Браун с Кристлом его поддерживают?

Я сказал, что да.

– Они тоже замечательные люди. – Сэр Хорас помолчал. – Будь они дельцами, их наверняка никто не сумел бы провести.

Я ввернул вопрос о нашем деле. Однако, несмотря на свою приветливую общительность, он и сегодня уклонился от ответа, многословно заговорив о том, как помог Браун его племяннику.

– Надеюсь, он получит диплом, – сказал сэр Хорас. – Я считаю, что обеспеченные молодые люди имеют право учиться в университетах вроде вашего, только если они занимаются по-настоящему серьезно и честным трудом добиваются диплома. – Меня удивила бы эта реплика, если б я не знал о стихийном радикализме сэра Хораса. – Надеюсь, вы согласны со мной? Если парень не получит диплома, я буду считать, что потратил деньги впустую. И я, между прочим, прекрасно знаю, что ему не удалось бы получить диплом без помощи Брауна. Скажу вам откровенно, мистер Элиот, мне иногда бывало даже обидно, что парня нужно изо всех сил вытягивать на экзаменах.

Едва мы кончили завтракать, пришел Рой Калверт. Его представили сэру Хорасу во время праздника, но поговорить они по успели. Сэр Хорас вежливо поздоровался с Роем, а потом отошел к окну и посмотрел во дворик, освещенный бледными лучами утреннего февральского солнца.

– Удивительно у вас тут спокойно, – сказал он. – Так и подмывает бросить мои потасовки в деловом мире да и поселиться у вас на покое.

Он улыбнулся нам – дружески, смущенно и немного потерянно. Рой тоже улыбнулся ему, по в его глазах зажглись насмешливые искорки.

– Не очень-то у нас здесь спокойно, сэр Хорас, – сказал он. – Я, например, с удовольствием спрятался бы от нашего покоя в вашем бурном мире.

– Но спокойную жизнь вы бы потеряли.

– Как сказать. Ваши коллеги могут спокойно разговаривать друг с другом? Ну вот, а паши – далеко не всегда. Так что покой у нас… весьма относительный.

Сэр Хорас принужденно улыбнулся: он не привык, чтобы над ним подсмеивались юнцы. Однако он быстро разбирался в людях. До сих пор Калверт ничем не выделялся на общем фоне, а теперь сразу заинтересовал его, как заинтересовал вчера Джего. Он принялся расспрашивать Роя о его работе. Половину того, что говорил ому Рой, он не понял, однако почувствовал, что раньше он с такими людьми не встречался. Я заметил, как внимательно изучает он лицо Роя, когда тот не смеется.

Через несколько минут сэр Хорас спросил, не покажет ли ему Рой свои заметки. Они ушли, и я не видел их до полудня, когда Рой поднялся ко мне и сказал, что «старик» уезжает; он привел Кристла с Брауном, и мы отправились к воротам в третьем дворике, за которыми сэр Хорас оставил свою машину. Его шофер тоже только что явился; сэр Хорас, похожий в своей огромной меховой шубе на русского генерала царских времен, стоял у машины.

– Мне, к сожалению, не удалось повидаться с вами сегодня утром, – сказал он Кристлу и Брауну. – Я был у мистера Калверта, он показывал мне удивительные вещи. Вчера кое-какие вопросы остались у нас непроясненными – вы понимаете, о чем я толкую? Но мы еще, надеюсь, встретимся.

Машина тронулась, сэр Хорас приветливо помахал нам рукой. Когда он уехал, Рой Калверт спросил:

– Он собирается раскошелиться?

– Это уж вы узнайте у пего, – ответил Кристл и лояльно добавил: – Разумеется, такой солидный человек постоянно занят серьезнейшими делами. Наше дело для него – пустяк, он, видимо, решил заняться им, когда у него найдется свободное время. Да, не повезло нам.

– А по-моему, еще не все потеряно, – бодро сказал Браун. – Мне не верится, что он просто водил нас за нос.

– Да, будет забавно, если он ездил к нам только обедать да болтать, – заметил Калверт.

– Не вижу в этом ничего смешного, – с раздражением сказал Кристл.

– Надеюсь, все еще устроится, – повторил Браун. И торопливо добавил: – Разумеется, я окончательно поверю в это, только когда нашему казначею пришлют чек. – Потом он негромко сказал Кристлу: – Нам надо решить, как вести себя дальше. Мне кажется, что месяц-другой его не стоит беспокоить. Так что у нас есть время, чтобы подумать, как нам его деликатно подтолкнуть.

Ветра не было, с прозрачно-голубого неба светило неяркое солнце, его лучи приятно ласкали кожу, и мы решили прогуляться перед ленчем по парку. Кристл и Калверт ушли вперед. Они обсуждали, во что лучше вкладывать деньги. Рой был единственным сыном в богатой семье, и Кристл любил поговорить с ним о выгодном помещении капитала. Мы с Брауном немного отстали от них. Дорожка в парк шла под окнами дома, в котором жил Джего, и внезапно я услышал, как он окликает меня.

Я остановился, а Браун медленно пошел вперед. Через минуту во дворик спустился Джего – с Найтингейлом.

– Вы можете уделить нам несколько минут, Элиот? – извиняющимся тоном, но при этом чуть ли не враждебно спросил он.

– Конечно.

– Мы с Найтингейлом обсуждаем будущность колледжа. Нам всем понятно, что наше будущее в большой степени зависит от тех людей, которых мы выдвинем на официальные посты. – Джего очень осторожно подбирал слова, вид у него был хмурый, а в глазах проблескивало беспокойство. – И вот мы прикидываем – кто же из наших коллег согласится занять эти посты.

– Ведь все назначения всегда предрешаются заранее, – вставил Найтингейл.

– Надеюсь, вы не откажетесь поделиться с нами вашими планами на будущее, – пришлось добавить Джего.

– Пожалуйста, – сказал я.

– Я понимаю, что это нелегко. Никто не может ручаться за свое будущее. Но я тут говорил Найтингейлу, что, насколько мне известно, вы не сможете в ближайшие несколько лет занять какую-нибудь административную должность в колледже.

– Определенно не смогу, – подтвердил я.

– А почему? Почему не сможете? – подозрительно спросил меня Найтингейл.

Мне пришлось объяснить ему – ради Джего:

– Я не хочу бросать юридическую практику. Мне необходимо два дня в неделю проводить в Лондоне, и у меня просто не хватит времени на административную работу.

– Вы, наверно, неплохо зарабатываете в эти дни, – ухмыльнувшись, предположил Найтингейл.

– И вместе с тем, – Джего изо всех сил старался говорить спокойно, – нашим студентам-юристам очень полезно, что с ними занимается практикующий адвокат.

– А главное, это очень полезно Элиоту, – сказал Найтингейл и опять ухмыльнулся. Но его подозрительность на время приутихла, он распрощался с нами и ушел.

– Ну и ну, – пробормотал Джего, когда он скрылся из виду.

– Надеюсь, вы не погорячились? – спросил Браун, поджидавший нас чуть впереди. Мы догнали его и пошли втроем к парку.

– Я вел себя очень тактично, – ответил Джего. – До низости тактично, Браун. Нет, вы только предстаньте себе: он усомнился в моих словах, когда я сказал ему, что Элиот не сможет занять пост наставника, даже если ему предложат его! Ему, видите ли, надо было услышать это от самого Элиота! Мне следовало просто вышвырнуть его из моего кабинета. А вместо этого я вынудил Элиота объясняться с ним. Ради бога, простите меня, Элиот!

– У вас не было выбора, – сказал я.

– Вы поступили весьма осмотрительно, – заметил Браун.

– Я поступил низко! – вскричал Джего.

Парк был по-зимнему тих, почки на деревьях еще не набухли, в лучах февральского солнца изумрудно блестела трава. Рой и Кристл остановились возле огромного бука – там, где начинался «дикий» парк.

– Господи, ну и срам! – с горечью воскликнул Джего, когда мы подошли к лужайке с нескошенной травой. – Я никогда еще так позорно не изворачивался. Человек прямо спросил меня, как я намерен поступить. А я ему ответил – да-да, я вам сейчас повторю, что я сну ответил! – я сказал, что мы оба окажемся в неловком положении, если он потребует от меня прямого ответа. А потом заверил его, что никто из тех людей, которым можно поручить пост наставника, но возьмется за эту работу. Тут-то и всплыло ваше имя, Элиот. Он хотел, чтобы мы обсудили каждую кандидатуру в отдельности.

– Надеюсь, вы согласились? – спросил Браун.

– Согласился.

– Надеюсь, он не понял, что вы никогда не предложите ему эту работу?

– Я бы так не стыдился, если б считал, что он понял.

Джего был разозлен и встревожен. Он злился, вспоминая, как позорно ему пришлось изворачиваться, и тревожился, думая, что он изворачивался недостаточно искусно. Но особенно горько – горько и злобно – он мучился в это приветливое солнечное утро из-за того, что ему пришлось поступиться своей гордостью. Он унизился, унизился перед самим собой и Найтингейлом – вот что терзало его сейчас больше всего. С яростной злостью думал он об унижении, которого потребовала от него предвыборная политическая игра, – вот, значит, к чему приводят честолюбивые помыслы и жажда власти? – а ведь он понимал, что ему еще не раз придется переламывать свою гордость.

Браун наверняка не обратил бы на это внимания. Его не терзала гордость, он был добрым, мудрым, заземленно практичным человеком и легко принимал правила игры – понимая это, Джего остро чувствовал свое одиночество. Позор и горечь он должен был взять на себя. Вот почему он вдруг заговорил с Брауном свысока.

– Можете не беспокоиться, Браун, я ничего но испортил, – помолчав, сказал он: в его голосе прозвучало тревожное презрение к собеседнику и к себе самому. – Найтингейл остался доволен. Я был предельно тактичным.

17. «Мы все обречены на одиночество»

В тот же день, после ленча, меня остановил во дворике Рой. Он криво усмехнулся и сказал:

– Мы вот опасались, что нам придется отменить праздник, верно?

– Опасались, ты прав.

– Именно. А опасаться-то было нечего. Джоан и ее мать давно уже – несколько недель назад – решили сказать Ройсу правду только после праздника. Они знали, что на праздник приглашен этот старый хрыч и что он собирается раскошелиться – да вот, видно, не собрался, – и не хотели ломать наши планы. Ну, что ты теперь скажешь о женской интуиции?

Я не смог удержаться и рассмеялся.

– Мы остались в дураках, – сказал Рой. – Причем не только мы с тобой, а все наши мудрецы. Все мы, скопом, оказались круглыми, лопоухими дураками.

Он предугадывал сегодняшние события, поэтому усмешка у него получилась очень печальной. Мы распрощались, и я не видел его весь день; он записался на обед, но в трапезной его не было. Он пришел ко мне поздно вечером и сказал, что несколько часов просидел у леди Мюриэл. В тот День она открыла Ройсу правду.

Я с тревогой думал не только о ректоре и его домашних, но и о Рое. Он вел себя так, словно у него начинался приступ депрессии. И мне вовсе не стало спокойней, когда он, даже не рассказав, что было в Резиденции, настойчиво потащил меня на какую-то вечеринку. Мы оба понимали, что ему не миновать приступа. И его лихорадочно приподнятое настроение испугало меня больше самой мрачной тоски.

На вечеринке он был приветливым и веселым, но когда мы вернулись под утро в колледж, он посмотрел на освещенное окно ректорской спальни и сказал:

– Как ты думаешь, ему удалось сегодня уснуть?

Мы стояли у стены дома, глядя на светящееся окно. В небе сверкали звезды, дворик тонул в сонной предутренней тишине.

Рой проговорил:

– Я никогда еще не встречался с таким мучительным одиночеством.

Потом, сидя у камина в своей гостиной, он рассказывал мне, с острой проницательностью горького сочувствия, о Ройсе и леди Мюриэл. Их брак был не особенно удачным. Ройс мог бы принести счастье многим женщинам, но пробудить чувства леди Мюриэл не сумел. А про нее – уже перед самой свадьбой – ее тетка сказала Ройсу страшные слова: «Предупреждаю вас – она совершенно бездушная женщина». Леди Мюриэл на многих производила такое впечатление, но Рой всегда говорил, и я верил ему, что мы ошибаемся. Действительно, ее чувства разбудить было нелегко, и Ройсу не удалось этого сделать. Они прожили вместо двадцать пять лет, у них были дети, но, как сказал мне Рой, она никогда не понимала своего мужа.

– Бедняжку вечно сбивали с толку его шутки, – заметил Рой.

Однако они полностью доверяли друг другу, и сегодня ей пришлось сказать ему, что он умирает. По мнению Роя, она собралась с духом и без всякой подготовки выложила мужу всю правду.

– Она всегда считала, что не умеет найти с ним общий язык, – рассказывал Рой. – И сегодня ей было особенно тяжко. Ее истерзала мысль, что любой другой человек наверняка отыскал бы задушевные, верные слова, а она за всю жизнь так и не научилась с ним разговаривать.

Порой нам казалось, что Ройс обо всем догадывается, но мы ошибались. Правда потрясла его. Он не стал упрекать жену. Леди Мюриэл не помнила в точности, о чем он говорил, да он, как она передавала потом Рою, почти ничего и не сказал.

«Трудно жить без будущего», – только эту фразу она и запомнила.

Но тяжелее всего ей было видеть, что он даже не вспомнил про нее, думая о близкой смерти. «Он всю жизнь почти не замечал меня, а тут и вовсе забыл, что у него есть жена», – со слезами на глазах пожаловалась она Рою.

Эта жалоба заставила Роя с горечью подумать о человеческом эгоцентризме и одиночестве. Они прожили вместе всю жизнь. Она открыла ему правду – и увидела, что он думает только о своей смерти, как будто жены у него просто не было.

Когда леди Мюриэл ушла и ее сменила Джоан, он попросил, чтобы к нему никого не пускали.

Рой сказал:

– Мы все обречены на одиночество. Каждый из нас. На полное, абсолютное одиночество.

Немного погодя он добавил:

– Если ее мучает сейчас одиночество, то, подумай, – каково сейчас ему! Подумай, каково это – знать, что на днях ты обязательно умрешь!

18. Тревога

Найтингейл, предъявив Джего свои требования, притих – то ли успокоился, то ли перестал думать о должности наставника. По мнению Брауна, он просто понял, что ничего сейчас не добьется и что ему выгодней переждать. Браун не давал нам забыть о намерениях Найтингейла:

– Я согласен, он очень неуравновешен, и его противоречивые чувства вы понимаете, наверно, лучше, чем я, но сейчас-то он, по-моему, твердо знает, чего хочет. И это беспокоит меня больше всего. У Найтингейла появилась вполне определенная цель, и он еще испортит нам немало крови.

Браун был совершенно прав. Я уже научился у него предугадывать характер человеческих поступков и обуздывать, когда нужно, свое психологическое воображение. Однако и я был прав: Найтингейла терзало сейчас тревожное беспокойство, которое человек не в силах унять: сначала его мучает какая-нибудь одна забота – должность наставника, например, – он обдумывает, как ее добиться, предпринимает для этого какие-то шаги и ненадолго успокаивается; но вскоре его начинают одолевать другие заботы, и все начинается сначала. Найтингейла заботило сейчас голосование в Совете Королевского общества – Совет должен был собраться в марте, – и он тревожно гадал, примут ли его наконец в Общество, осуществится ли его заветная мечта.

Каждую весну овладевала Найтингейлом эта мучительная тревога. Она походила на медленную пытку – ведь если должности наставника он мог как-то добиваться, то тут ему оставалось только ждать, и это приводило его в отчаяние.

Кроуфорд во второй уже раз замещал в Совете Общества какого-то умирающего старика. Рассказывая нам об этом, он был по-всегдашнему невозмутим. Найтингейл слушал его, угрюмо нахмурившись, но все же не выдержал и спросил:

– Вы знаете, когда будут известны результаты голосования?

Кроуфорд полистал свою записную книжку.

– В марте. – Он назвал точную дату. – Но опубликуют их месяца через два после этого. Вас интересует какой-нибудь определенный человек?

– Д-да!

Тут уж Найтингейла понял даже Кроуфорд.

– Вы говорите о себе?

– Да.

– Простите, я сразу не сообразил, – равнодушно извинился Кроуфорд. – Я ведь работаю в другой подкомиссии, у нас с вами разные специальности. По-моему, я ничего не слышал о химиках. Или просто не обратил внимания. Но если мне удастся узнать что-нибудь определенное, я скажу вам. Вся эта никому не нужная секретность кажется мне чепухой.

Фрэнсис Гетлиф внимательно слушал их разговор, а потом, когда мы вышли вместе с ним из профессорской и дверь за нами закрылась, сказал:

– Неужели никто не избавит его от этой муки?

– Ты что-нибудь знаешь?

– Я слышал фамилии химиков. Разумеется, его там нет. Он но включен даже в списки кандидатов. Его никогда не выберут в члены Общества.

– Вряд ли кто-нибудь скажет ему об этом.

– Еще бы.

– А когда, кстати, выдвинут твою кандидатуру? – спросил я Фрэнсиса, забыв о нашей размолвке.

– Когда я буду уверен, что меня изберут – изберут через три или четыре года после выдвижения моей кандидатуры. Я не хочу ничего начинать без уверенности в успехе.

– Ты собираешься сделать первую попытку будущей весной?

– Собирался. Я надеялся, что тогда к сорок второму году я пройду в члены Общества. Но все поворачивается не совсем так, как мне хотелось бы, – с горькой откровенностью сказал Фрэнсис.

– Тебе последнее время не везло? – спросил я.

– Да, пожалуй, – ответил он. – На мою работу почти но обратили внимания. Но дело не только в этом. Я работал хуже, чем мог.

– У тебя еще много времени впереди, – сказал я.

– Много, – согласился Фрэнсис.

Никто из нас, подумал я, не относится к себе так требовательно, как он.

Недели через три, зайдя после ленча в привратницкую, я услышал голос Найтингейла. Меня поразил его тон, и я вспомнил, что сегодня должно выясниться, кого из кандидатов избрали в Королевское общество.

– Если на мое имя придет телеграмма, – говорил Найтингейл привратнику, – пришлите мне ее тотчас же. Я буду у себя до самого обеда. Тотчас же – вы меня поняли?

День был пронзительно холодный: зима прогнала неустойчивую февральскую весну, наползли свинцовые тучи, и часа в четыре уже стемнело. Я читал, сидя у камина, а потом позвонил дворецкому и заказал чай, чтобы выпить его до прихода студента. Дожидаясь официанта, я подошел к окну. В морозном воздухе кружились редкие снежинки; стуча по каменным плитам шипами футбольных бутс, через дворик прошло несколько старшекурсников, их голые коленки посинели от холода, изо рта облачками белого пара вырывалось теплое дыхание. Потом я увидел Найтингейла – он шагал в сторону привратницкой. Студенты громко и весело перекликались, но Найтингейл, казалось, не замечал их.

Спустя минуту он прошел назад – медленно и понуро; он явно не чувствовал холода. Телеграммы не было.

Сидя за обедом в трапезной – с мертвенно-бледным, неестественно напряженным лицом и словно бы высеченными на лбу морщинами, – он то и дело прикладывал руку к затылку, так что Льюку, который сидел с ним рядом, в конце концов стало не по себе. Он несколько раз посматривал на это бледное, изнуренное, мрачное лицо, порывался заговорить, но сдерживался. Потом спросил:

– У вас все в порядке, Найтингейл?

– Что значит – все в порядке? – огрызнулся Найтингейл. – Разумеется, у меня все в порядке. Что это вам пришло в голову?

Льюк покраснел, но все же ответил:

– Мне показалось, что вы, может быть, переработали. У вас такой утомленный вид…

– Переработал? – повторил Найтингейл. – Вы думаете, это самое худшее, что может случиться?

Льюк пожал плечами, неслышно выругался, и тут наши взгляды встретились. Последнее время Льюк говорил о себе с горестной насмешкой: у него не ладилась работа, и он сидел в лаборатории с утра до ночи. Уж ему-то было известно, что это значит – переработать.

Мы уже съели суп и доедали рыбу, когда в трапезную вошел Кроуфорд.

– Простите за опоздание, – сказал он, глядя на Винслоу, и сел рядом со мной за стол. – Сегодня утром собирался Совет Королевского общества, а в такую погоду даже поезда ходят плохо.

Он принялся есть, по обыкновению быстро и методично, не замечая мучительно тревожного, вопрошающего взгляда Найтингейла, который не отводил от него глаз с тех самых пор, как он появился на пороге трапезной. Доев второе блюдо, Кроуфорд заговорил со мной – только потому, что я был его соседом по столу. Он разговаривал абсолютно одинаково со всеми своими знакомыми, и если ему хотелось что-нибудь сказать, то его устраивал любой собеседник.

– Интересная это задача – выбор наиболее достойных. И вовсе не такая простая, как может показаться на первый взгляд. Мне вот сейчас пришлось заниматься утверждением новых членов Королевского общества. И должен сказать, что я как ученый предпочел бы опираться при этом на более определенные критерии. Нет, я не говорю, что члены Совета несправедливы или пристрастны – по-человечески, в рамках своих возможностей, они, на мой взгляд, совершенно беспристрастны. Но их критерии очень расплывчаты, и глупо делать вид, что это не так. «Выдающаяся и оригинальная научная работа» – ну как, скажите, можно сравнивать новую гипотезу внутреннего строения звезд с кропотливым исследованием сезонной миграции рыб?

Обед кончился. Винслоу уже встал, чтобы прочитать молитву, но Кроуфорд продолжал говорить, пока не сказал все, что хотел. По пути в профессорскую он вдруг заметил Найтингейла и окликнул его:

– А-а, Найтингейл. Можно вас на минутку?

Мы ушли вперед, чтобы не мешать им. Но громкий, бесстрастно приветливый голос Кроуфорда раскатился по всему коридору:

– На этот раз вам не повезло, Найтингейл.

Они сразу же догнали нас. Последнее время мы редко заказывали после обеда вино, но сегодня Кроуфорд сказал, что очень устал и ему необходимо выпить бокал портвейна. Мы с Винслоу решили составить ему компанию и, попивая портвейн, слушали его рассказы об организации научных исследований в стране, о деятельности Королевского общества и научно-технической революции. Найтингейл благоговейно внимал каждому его слову.

Кроуфорд любил поговорить, многих отталкивало его самодовольство, но говорил он всегда довольно интересно. У него не было блестящих способностей Роя Калверта, и в тесте на интеллектуальное развитие он уступил бы ректору или, например, Винслоу, а интуитивной человеческой проницательности в нем и вовсе никто бы не обнаружил. Но он обладал мощным и напористым практическим умом, так что ему удавалось порой очень здраво судить о многих явлениях нашей жизни.