Дни не шли, а летели, я вставал на рассвете и не успевал оглянуться — дня уже не было. Я торопился, вся Земля торопилась — Большой Галактический флот, покинув Плутон, сконцентрировался у Оры. Корабли ждали сверхдальних локаторов, без этого теперь нечего было и думать выпускать их в космические просторы.

Я наблюдал за проектированием гигантской станции волн пространства СВП-3 и руководил выпуском установок для звездолетов, названных нами СВП-2.

Это уже была не та станция СВП-1, что так честно послужила нам в Персее. Она годилась лишь для прощупывания близкого пространства, в рейсы с Солнца на Сириус и звезды Центавра, не дальше. Недаром, отдаляясь от Персея, мы быстро потеряли связь с галактами.

Зато модель СВП-2 легко локировала объекты в ста светогодах. Снабженные такими механизмами, звездолеты уже не теряли связи друг с другом, даже отдаляясь на расстояние Веги от Солнца. И они уже не страшились нападения из невидимости. Кроме того, установки СВП-2 могли переговариваться с более мощными станциями и далеко за этими пределами.

Именно такую сверхмощную станцию СВП-3 мы и возводили сейчас на Земле. Здесь создавался величайший глаз и ухо Вселенной. СВП-3, по расчету, должна была действовать в радиусе десяти тысяч светолет. До центра Галактики, скрытого в созвездиях Стрельца и Змееносца, мы не доставали, тем более не доставали до внешних галактик, но звездные скопления в Персее, Гиады, Плеяды, гиганты Ригель и Бетельгейзе — все эти далекие светила нашего звездного мира попадали в зону действия.

В этой работе было сделано лишь два перерыва. Первый — когда на Землю вернулся экипаж «Пожирателя пространства». Ольге и ее товарищам прием был устроен намного торжественнее, чем незадолго до того мне. Земля неделю ликовала, два дня на ликование пришлось потратить и мне.

А второй перерыв произошел, когда мои товарищи улетали на Ору — Вера, Лусин (с Трубом, конечно) и многие другие.

— Надеюсь, ты недолго останешься на Земле? — сказала Вера перед прощанием. — Без тебя даже как-то неловко отправляться в дальние экспедиции.

Я усмехнулся и показал на своего помощника Альберта Бычахова, вместе со мной приехавшего на космодром. Альберт, беловолосый, веселый человек, руководил монтажом.

— Он меня держит, Вера. Пока он не высветит все закоулки в Персее, нечего и думать мне покидать Землю.

После прощания с друзьями мне захотелось пройти по пустынным проспектам. Я отпустил авиетку.

Осень в столице всегда хороша.

Хотя Управление Земной Оси расписывает свою власть над климатом и действительно выдает по графику ясные дни и дожди, ураганные ветры и дремотную тишь, морозы и оттепели, власть у него лишь на подобные грубые явления, а не на оттенки, в них же главная прелесть. «Завтра, с 10 до 14 часов, выпадет сорок семь миллиметров осадков, потом будет солнце и тишь»— сколько раз я слышал подобные объявления. Но что-то ни разу мне не попадалась такая сводка: «Этой осенью яркость листьев на кленах превысит среднегодовую на 18 процентов, а дали будут прозрачней на 24 процента, журавлиное же курлыканье прозвучит особенно призывно».

Если вдуматься, мы лишь кое-как справляемся со стихийной силой природы, но красота ее не в наших руках. Она создается сама.

Я шел по аллее Звездного проспекта и радовался, что кругом прекрасно. Низко нависало забитое облаками небо, ветер шумел в деревьях и кустах, ветви взмывали и рушились. А если ударял резкий порыв, тонкими голосами, заплетаясь, заговаривала трава.

На повороте аллеи, чуть ли не нос к носу, я столкнулся с Ромеро и Мери. От неожиданности я остановился, а когда, спохватившись, хотел пойти дальше, остановились они.

— Как здоровье, друг мой? — спросит Ромеро. — Вид у вас неплохой.

— Суть тоже. Никогда не чувствовал себя так хорошо. Простите, я тороплюсь.

— Идите Эли! — разрешил Ромеро, приветственно приподняв трость. — Вы всегда были твердокаменно аккуратны.

Я успел услышать, как Мери сказала:

— Эли мог бы составить компанию для той экскурсии? Как по-вашему, Павел?

Что ответил Ромеро, я не разобрал. Экскурсии я не терплю со школы, когда нас пичкали ими. Меня удивило лишь, что Мери назвала Ромеро Павлом.

Я долго гулял по Звездному проспекту. В аллеях все так же шумели липы, глухо бормотали дубы, несильный ветер трепал листву, как волосы. Я думал о разных событиях, одна мысль неторопливо сменяла другую. Ничего нет странного, что Ромеро знаком с Мери, он покидал Землю всего на год, остальное время провел в Столице. Будем надеяться, что с Мери он будет счастливей, чем с Верой. Нужно ли сообщать Вере о новой привязанности Ромеро? Очень возможно, что Вера огорчится... Вера уже далеко — в иных мирах!

Потом эти мысли отошли от меня, и я снова стал размышлять о своей работе — о быстродействующей связи со звездолетами, уходящими в далекие рейсы.

Как и Ольга когда-то, я мечтал о диспетчерских планетах, созданных на галактических трассах. Я видел темные точки, насаженные в космосе, и говорил с ними, я снова был звездопроходцем в командирском зале: « Алло, девушка, вы Н-171? В тринадцатый раз вызываю, нельзя же так!... Я — звездолет ВК-44. Сообщите, сколько до Дзеты Скорпиона? У нас что-то забарахлили параллаксометры и интеграторы пути». — «Я Н-171, — шептал я себе. — Не нервничайте, звездолет ВК-44, вы не один в космосе. До Дзеты Скорпиона от вас сто тринадцать парсеков, вам надо прибавить ходу, чтобы уложиться в расписание. Делаю замечание: с неисправными приборами не отправляются в рейс. В следующий раз сниму с полета».

Я был счастлив оттого, что придумал суровую отповедь себе от незнакомой девушки на диспетчерской планете Н-171. Потом, устав, я присел на скамейку и снова вскочил. Идти домой по-прежнему не хотелось. Я запросил у Справочной информацию о сценических представлениях.

В стереотеатрах шла смешанная программа. Театр классики показывал Еврипида, Аристофана, Шекспира, Мольера, Турнэску, Мазовского, Сурикова, Джеппера — в каждом из восемнадцати своих залов по две пьесы в день. В театре комедии шел водевиль «Три страшных дня космонавта Гриши Турчанинова»— вещица отнюдь не свежая, и злая сатира «Генрих Бриллинг играет в бильярд на планете ДП-88». В концертных залах обещали Баха и Мясоедова, Трейдуба и Шопена. Я выбрал стереотеатр. Это старейший из театров Столицы, там гордятся приверженностью к древности, вот уже два века до него не доходят новые веяния.

Стариной пахнуло уже в вестибюле. Сдав пальто роботу, я попал под радиационный душ, вызывающий благодушное настроение, — нехитрая гарантия, что любая программа понравится.

Второй робот спросил, желаю ли я привычное место или то, где объективно мне лучше всего любоваться представлением. Я сказал, что привычных мест у меня нет, пусть будет то, что мне больше подходит. Он проводил меня в тринадцатый ряд к пятому креслу, по дороге попросив заказать температуру, влажность и запахи микроклимата моего места. Я заказал восемнадцать градусов, семидесятипроцентную влажность, легкий ветерок и запахи свежескошенного луга, нагретого солнцем. Эти наивные удобства, так радовавшие предков, скорее забавляли, чем ублажали, а древние роботы, двести лет назад вышедшие из моды, просто развеселили. Девиз стереотеатра — «Представление начинается с входной двери».

Сегодня шла драма «Встреча на белом карлике», а перед ней показали Ору. Я увидел себя и друзей в момент, когда мы высаживались. Сперва появился «Кормчий», за ним «Пожиратель пространства», один за другим мы вылезали из корабля, а нас встречал, помахивая рукою, седой Мартын Спыхальский. На небе засветилось неутомимое солнце Оры, гостиницы раскрывали двери для звездожителей, шло собрание в зале Приемов. В одном из секторов, земном, сидели Ромеро, Андре, Лусин и я. Мельком увидел я и гостей с Веги, но не Фиолу, а ее подруг. И все это было так реально и живо, словно я снова был на Оре, а не смотрел стереокартину. Я даже разглядел многие подробности, не замеченные тогда.

А потом началась пьеса. Ее сочинили в двадцать первом веке, она вся полна наивной романтики той эпохи. Капиталист Невилл Винн спасается от революции на звездолете, выстроенном на его заводах, и насильно прихватывает с собой слуг, в том числе и машинистку Агнессу Форд, возлюбленную Аркадия Торелли.

Они высаживаются на планетке, вращающейся вокруг мрачного белого карлика. Торелли мечется по Галактике, разыскивая утерянную возлюбленную, и набредает на белый карлик, где во мраке крохотной планетки между ним и Невиллом Винном разыгрывается последняя схватка.

Я улыбаюсь, рассказывая сюжет. Я улыбался, сидя в кресле и наслаждаясь заказанным микроклиматом, когда вспоминал, что актеры пьесы умерли без малого триста лет назад. В конце концов это древнее стереопредставление — лишь немного усовершенствованное еще более древнее кино, в нем столько же условностей и странностей, как и в вытесненных им фильмах. Так я размышлял в своем кресле, не переставая иронически улыбаться. Улыбка пропала, когда на сцене появилась Лиззи О'Нейл, игравшая Агнессу.

И я уже не отрывался от сцены, я вслушивался в глуховатый страстный голос актрисы, — в мире больше не существовало чего-либо иного, чем то, что она говорила и делала. Здесь было все нереально: люди, их споры, бегство в космос, встречи в космосе — все, кроме игры. А играли они так, что нереальное становилось реальным, наивное — трагическим, немыслимое — неотвратимым.

Передо мною ходили, страдали, молили о помощи живые люди, не изображения, не объемные силуэты и фигурки, нет, такие же, как я сам, много более живые, чем я сам. Я мог бы, подойдя, дотронуться до них, я слышал шелест их платьев и пиджаков, ощущал запахи их духов и табака. Лиззи простирала ко мне руки, смотрела на меня, я не сомневался, что она видит меня, ждет моей помощи, и я уже приподнялся в кресле, готовый бежать на злосчастный белый карлик, так был настойчив ее молящий взгляд, так призывен ее слабый крик.

Нет, дело было не в совершенстве оптического обмана, сделавшего этих давно умерших людей столь жизненными, что они стали реальнее жизни. Случись у меня на глазах встреча Агнессы и Аркадия, я равнодушно прошел бы мимо: мало ли встречается людей после разлуки, да и не стали бы они в реальной жизни так разглагольствовать о своих муках, так всплескивать руками, так бросаться друг другу в объятья, их бы высмеяли за неумную несдержанность, я бы первый посмеялся. Но здесь, в моем кресле с его микроклиматом, я не смеялся, я трепетал, в смятении сжимая руки, страдая чужим страданием, радуясь чужой радостью.

Уже после спектакля, принимая от робота одежду, я разговорился со старичком, моим соседом.

— Многое предки делали не хуже нашего. Театр у них достиг совершенства, вряд ли и сейчас можно придумать что-либо лучшее.

— Можно придумать иное, чем Гомер или Леонардо, в своем роде такое же совершенное, но не лучшее, — сказал он. — Шедевры искусства законченны. Именно поэтому они нетленны. Вы не будете жить в хижинах и дворцах времен Свифта и Пушкина, не будете есть их еду, ездить в их экипажах, носить их одежду, но то искусство, что восхищало их сердца, восхитит и ваше, молодой человек. Искусство непреходяще, новое не отменяет в нем прежние свершения, как в технике и в быту, но становится вровень с ними.

Спектакль в стереотеатре так взбудоражил меня, что я долго не мог успокоиться. Пустая беготня по улицам стала раздражать. Проходя мимо комбината бытового обслуживания, я вспомнил, что по возвращении не менял верхней одежды, пальто и шапка порядочно поизносились, да и фасон ныне изменился.

В комбинате мне вынесли тридцать моделей пальто, костюмов и шапок. В один из костюмов я вложил свой адрес, чтоб его направили на дом, а пальто надел. Новое пальто было красивее, но не так удобно, я всегда чувствую себя плохо в новом, пока не разношу. Я вышел удовлетворенный, что покончил со старой одеждой, и сожалея о ней.

Не пройдя и квартала, я воротился назад. Дежурный автомат спросил, чего я желаю.

— Ничего не желаю. То есть не желаю ничего нового. Возвратите мое старое пальто.

— Не нравится наша продукция? — равнодушно спрашивала машина. — Сообщите, что не удовлетворяет, сделаем по потребности.

— Все нравится. Великолепная продукция. Но я привык к старому пальто. Как бы вам сказать... сжился с ним.

— Понимаю. В последний год приверженность к новизне ослабела на четырнадцать процентов, приязнь к старым вещам повысилась на двадцать один процент. Нездоровая тенденция, надо с ней бороться, повышая качество. Стараемся. Слушаюсь. Получите старое пальто.

Я напялил возвращенное пальто и убежал. Ветер по-прежнему раскачивал деревья, на меня сыпались рыжие листья, они шуршали под ногами, я ворошил их, вдыхая густой запах прели.

Потом я сел на скамейку и спросил себя: чего мне надо?

Мне ничего не было нужно. Просто я не находил себе места.

Тогда, поколебавшись, я попросил Охранительницу соединить меня с Мери Глан. Мери появилась сейчас же, как я послал вызов.

Она сидела на диване, поджав под себя ноги, и смотрела на меня настороженно и иронически.

— У вас много терпения, Эли. Я ожидала вызова раньше.

— Здравствуйте, Мери. Не понимаю, о чем вы говорите?

— Значит, так, — сказала она. — Приближается праздник Первого снега. Ваш друг Павел Ромеро собирается отметить его угощением у костра. Все будет как в старину, точность обычаев он гарантирует. Я хочу, чтобы вы сопровождали меня. Вы согласны?

— Раз вы хотите, то да, конечно. В свою очередь я приглашаю вас с Павлом, но не на праздник, а на испытание станции дальней галактической связи. Вам будет интересно.

— Вы приписываете другим свои желания, — возразила она. — У вас, кажется, друзья на всех звездах, а у меня там никого нет. Как и ваш друг Ромеро, я привязана к Земле, а для ориентировки на ней хватает Охранительницы. Сомневаюсь, чтоб мне было интересно.

Я сказал сухо:

— При такой общности земных интересов вы, пожалуй, больший друг Павлу, чем я. И раз вас не интересует галактическая связь...

— Общий сбор у Коровы. Доброго кувыркания в облаках! — сказала она и исчезла.

Это был последний большой праздник года, завершавший цикл поворотов в природе: Зимний солнцеворот, Большое таяние снега, Первый дождь, Летний солнцеворот, Большая летняя гроза, Первый снег...

В этом году не было уверенности, что торжество удастся. Праздник требовал слишком много энергии: все ресурсы Земли отдали строительству СВП-3. Выдвигались и другие соображения: половина населения планеты на космических стройках, а тем, кто остался, не до праздников: началась предпусковая горячка на станции сверхдальней связи. Но Управление Земной Оси выполняло свою программу неукоснительно. Если на Земле останется один человек, желающий повеселиться, для него развернут все установленные праздники.

Я думаю, это правильно. Мой помощник Альберт, увидев, какой размах принимает подготовка, направил Большой протест: «Человечеству сейчас нет времени праздновать, кроме, может, отдельных весельчаков. Для кого вы стараетесь?» Большая ответила со всей электронной рассудительностью: «Каждый человек достоин всего, чего достойно человечество».

Как всегда, снеговые тучи прессовали над северной акваторией Тихого океана. Для интереса я слетал туда на рейсовой ракетке, а на Камчатке забрался в морскую авиетку. Охранительница предупредила меня, что надо потеплее одеться, но я пренебрег ее советом — и раскаялся. Холод был адский. Кругом простиралась непроницаемо белая пелена, похожая скорее на скрипящую под руками вату, а не на влажный туман: тучи спрессовывались из мельчайших льдинок, им предстояло лишь немного укрупниться, чтоб образовать готовые снежинки.

Я пригласил с собой на праздник и Альберта. Он явился раньше всех и, усевшись у памятника Корове, по обыкновению возился с формулами. Он всегда вычисляет — в свободное и несвободное время.

— Опаздывают ваши друзья, — сказал он и опять занялся вычислениями.

Я сел рядом с ним. Это местечко перед Пантеоном — любимое место свиданий. На приземистом, красного гранита постаменте корова склоняла рогатую голову, всматриваясь в меня темными выпуклыми глазами. Я в тысячный раз прочитал надпись, почему-то она всегда трогает меня: «Кормилице людей. Благодарное человечество». Во мне поднялись и прошли торжественно-широкие мысли. Никто давно не пьет молока от коров, но хорошо, что человечество не забывает свое прошлое. Над каменной рыже-черной коровой неторопливо плыли облака, обычные облака этого дня, не те, что наготавливались для праздника. Клены и каштаны стояли голые, лишь высокие узкие дубы не хотели прощаться с ржавыми листьями. Лужи затягивал ледок. Мир был суров и юн.

— Опаздывают ваши друзья, — повторил Альберт и, закончив одно вычисление, принялся за другое.

На площади опустилась авиетка с Ромеро. Кабина была заставлена свертками и пакетами, были даже два ведра. Ромеро помахал нам рукою.

— А Мери еще нет? Ладно, сейчас я ее доставлю.

Пока он летал за Мери, на площади приземлились еще три авиетки, из них вылезали друзья Ромеро, мужчины и женщины. Затем снова показалась авиетка Ромеро, за ней другая, с Мери.

— Кажется, все в сборе? — сказал Ромеро, весело оглядывая нас. — По креслам, друзья, и — за мной!

Мери сердито сказала мне, глядя в сторону:

— Приняли приглашение, но не удосужились залететь за мной.

— Я думал, что за вами залетит Павел, как, впрочем, и произошло...

Она отошла. Она не желала со мной разговаривать. Я уже подумывал, не отказаться ли от экскурсии. Если бы не Альберт, я постарался бы незаметно улизнуть.

Ромеро взял курс на север. Внизу проплыли три гряды жилых колец, затем потянулись парки, их сменили поля и леса. Ромеро шел на излучину реки Синюхи, где она образует петлю, поворачивая с запада на восток. На заросшем деревьями полуострове я не раз проводил летние дни, купался, влезал на дубы и тополя.

Ромеро опустился на полянку в центре излучины.

— Здесь! — сказал он, потопав ногами по земле. — Снег назначен на шестнадцать, у нас впереди четыре часа. Потратим это время на сооружение костра и приготовление еды. Сегодня, вероятно впервые в жизни для многих из вас, вы попробуете снедь и напитки, к которым не прикасались электронные руки автоматов. «Будем подобны предкам!»— таков девиз сегодняшнего праздника.

Ироничный, малоподвижный Ромеро, в практических делах скорее наблюдатель, чем участник, сегодня с энергией командовал. Мы с Альбертом собирали валежник, другие мужчины расчищали местечко для костра, женщины распаковывали свертки и доставали необычную посуду — фарфоровые тарелки, металлические вилки и ножи, хрустальные бокалы, скатерти из странного материала.

— Где вы достали такое старье, Павел? — спросил я.

— В музее. Надеюсь, вы не подумали, что для обеда в манере предков я прибегну к услугам автоматизированных столовых? Скатерти из чистого льна — великолепно, правда?

— Грубоватая ткань. Надеюсь, еда не из музея? Я не хотел бы глодать котлеты, приготовленные пятьсот лет назад.

— Успокойтесь, из музея одни вина, да и им, конечно, не пятьсот лет, хотя они очень стары! Но вино чем старее, тем лучше, — так считали в древности, а нам сегодня предстоит проверить, верно ли это. Я угощу вас свежайшим шашлыком из натурального барашка. Вчера еще наш шашлык блеял в саду музея.

— Вы убили бедное животное, Павел?

— Дорогой Эли, предки не убивали, а приготавливали барашков. Я его приготовил, то есть зарезал, освежевал, разрубил мясо на кусочки, посолил, залил уксусом, приправил луком и высыпал в ведро — томиться... — Он с наслаждением описывал свои действия, у него горели глаза. — Не делайте кислого лица, мой друг! Ручаюсь, вы пальчики оближете, когда попробуете шашлыка.

Костер взметнулся пологом багрового пламени, дым обвивал пламя, как кружево ткань. Я взял на себя обязанность надзирателя огня, Ромеро важно называл меня «дневальным по печке». Это было все же лучше, чем возиться с дурно пахнущим мясом.

К шашлыку Павел пристроил Альберта, тот нанизывал мясо вперемежку с луком на металлические шесты, похожие на прутья садовых решеток, — их тоже привез с собой Ромеро.

Время шло к шестнадцати, небо опускалось все ниже. Тучи двигались быстро, густые и темные, в любую минуту из них мог вывалиться снег. Дубы рассыпали багровые листья, их засасывало к костру и отбрасывало вверх: листья кружились над огнем стаей больших медленных бабочек. Альберт разместил шесты, мясо шипело, с него капал жир, чадно обволакивая горящие сучья. Меня подташнивало от усилившегося неприятного запаха.

Без пятнадцати четыре Ромеро стал открывать бутылки. Пробки окаменели в горлышках, одна бутылка сломалась. От вина шел густой аромат, в нем смешивалось что-то хорошее и что-то неприятное. Я заметил, что и другие, прежде чем хлебнуть вина, украдкой принюхивались к нему.

По команде Ромеро мы подняли бокалы.

— Зима идет, друзья! За хорошую зиму!

Стал падать крупный снег, и мы выпили вино. Не могу сказать, чтоб оно мне понравилось. В нем была терпкость, оно жгло во рту, как кислота, хотя скорей было сладко, а не кисло. В старину вино смаковали, но я чувствовал, что меня затошнит, если буду долго держать его во рту, и я проглотил его залпом. Альберт покривился, словно глотал жабу. Я сказал тихонько, чтобы не слыхала Мери, сидевшая по другую сторону Альберта:

— Не знаю, как наши предки ели, а пили они невкусно.

Он отозвался громким шепотом:

— Ели они еще хуже. В шашлыке не чувствуется мяса.

— А у вас побагровели щеки! — сказал я со смехом. — И все лицо отекло. Боюсь, вино не опьянило, а отравило вас, а может, вы просто молодой, легкомысленный человек и потому... Дайте мне вот тот длинный жезл шашлыка. Хочу проверить, так ли он невкусен, как говорите вы... Речь идет о наших предках, надо это понимать, Альберт, я никому не позволю, чтоб наших великих предшественников...

— Ладно, ладно, вы раньше сжуйте хоть четвертинку вашего жезла!

Натуральное мясо и вправду пахло чем угодно, но не мясом — дымом, угольями, сажей, пережаренным жиром, жилами, костями. И в нем не было той сочности и свежести, той ароматной мягкости, что радуют в настоящем синтетическом мясе. Я жевал кусок, перекатывая его из одного угла рта в другой, он был весь собран из каких-то терпких нитей и неперекусываемых железных пленок. Если бы такую продукцию выдали в столовой, все кухонные автоматы немедленно бы отправили на перемонтировку.

Мери, усердно жевавшая кусок, вдруг с отвращением выплюнула его в траву.

— Наплевательское отношение к великим традициям, — сказал я. — Не кажется ли вам, Мери, что вы оскорбляете тех, кто жил задолго до нас?

— Мне кажется, что вы не в себе, — огрызнулась она. — Раньше вы при каждом слове попеременно краснели и бледнели, сейчас вы только красны. И вы многословны, этого тоже за вами не было.

— Вы не отвечаете на мое... На мой призыв... нет, вопрос! Итак, я говорю, что вы осуждаете еду, которая тысячи лет...

— Выпейте еще, — посоветовала она.

— Наполните бокалы! — возгласил Ромеро. — Пусть льется по жилам чудесный напиток древних.

Я выпил. Меня мутило от жира, осевшего на зубах. Снег падал все гуще, он становился мельче. Небо темнело, земля светлела, торжественная белая одежда заволакивала землю. Земля засыпала. Мне тоже захотелось заснуть, я покачнулся и чуть не упал в костер. В ужасе я оглянулся — не видел ли кто, как я внезапно ослабел. Каждый был занят собой, на меня не глядели. Огонь костра боролся со снегом, сучья парили, дым вставал зонтом, лишь в глубине тускло тлел жар и змеились огоньки. Я не мог оторвать глаз от костра.

— Вам плохо? — спросил Альберт. — Поедемте лучше домой. Мне тоже надоело это скучное варварское веселье.

— Как? — переспросил я. — Я молчу. Я не говорил, что скучно. Я переживаю случившееся, дорогой... Альберт. Что вы сказали?

— Ладно, посидим еще, — согласился он. — Только дальше, по-моему, будет еще скучнее.

Кто-то запел, Ромеро подхватил. Сперва звучали два голоса, затем вступили Мери и Альберт, и песня стала всеобщей. Я тоже подтягивал, но тихо, чтоб не мешать певцам, я редко попадаю в лад. Потом я замолчал, лишь слушал и оглядывался. И мало-помалу, по капле, по слову, по взгляду, по жесту я стал проникать в сумрачную картину дикарского таинства, совершающегося вокруг меня.

С невидимого неба обильно валил снег, посередине тускло парил костер, а кругом костра люди, раскачиваясь, невпопад ревели песни. Я с ужасом открывал на каждом лице еще неизвестные мне выражения воинственного одушевления и жестокого восторга. Люди, мои соседи, радовались неизвестно чему, опьяненные, обожравшиеся, темно ликующие.

Я закрыл глаза, но страшная картина гремящих вокруг костра людей с тупо пьяными рожами не пропала, а усилилась. Я снова раскрыл глаза. Люди все так же сидели кружком и что-то надрывно выли сливающимся в один звук пением. Я вспомнил о моих товарищах, разбросанных по звездным просторам, никто из них и помыслить не мог, чем мы сейчас заняты. Я встал и подобрался к Мери. Она с испугом взглянула на меня.

— Вставай! — приказал я и рванул ее за руку.

— Что с вами? — говорила она. — На вас лица нет! Неужели на вас так плохо подействовало вино?

— Хватит! — требовал я и тянул ее за собою. — К чертовой матери это чертово... В общем, мы едем! Садись в авиетку!

К нам подскочил обрадованный Альберт:

— Я с вами! Ну, молодцы, наконец надумали!

Мы бегом пустились к авиеткам. Мери обогнала меня. У авиеток нас настиг Ромеро. Он схватил меня за плечо, я едва устоял на ногах.

— Ну! — сказал я. — Не очень, слышишь ты!

— Вот, значит, как! — сказал он. — Умыкание невест — так это когда-то называлось. А меня, по-вашему, не надо спрашивать? У вас не явилось мысли, что я могу быть против, любезный Эли?

— Нет. Не явилось. Зато мне явилась другая мысль. — Я повернулся к Мери и Альберту. — Вы летите домой, а я немного задержусь. Нам надо кое о чем потолковать с Павлом.

— Я не позволю!.. — начал он, но я стал между ним и авиетками. Он замолчал, всматриваясь в мое лицо. Я тоже молчал.

— Мы вас ждем! — крикнула Мери. Ее авиетка унеслась в темноту снегопада, а за ней пропала авиетка Альберта.

Только после этого я заговорил:

— Теперь можно не стесняться. Какой вывод вы собираетесь сделать из данного происшествия, высокоуважаемый Ромеро?

Он сперва повернулся к распевавшим у костра людям, потом со злой усмешкой посмотрел на меня. В темноте, слабо озаренной снегом и бликами костра, я видел лишь его белое лицо и сверкающие глаза.

— Когда-то был хороший обычай, — сказал он медленно. — Если двух мужчин разделяла женщина, они сами решали свой спор, не прибегая к помощи Охранительниц, Больших и Малых и прочих Справочных и Академических. Вы меня понимаете, высокомудрый Эли? Я согласен на любой вариант — шпаги, пистолеты, винтовки... Оружие возьмем из музея.