1

— Эрвин Кузьменко — жулик, — заявил Михаил Хонда, руководитель цеха аккумуляторов энергии. — Ты, конечно, не согласен, Эдуард?

Эдуард Анадырин, директор энергозавода, только грустно улыбнулся.

— Я всегда считал Эрвина гениальным. И даже авария в твоей лаборатории не переубедила меня.

Рой поглядел на третьего собеседника, главного инженера завода Клавдия Стоковского — тот ещё не высказал своего мнения. Клавдий иронически пожал плечами и негромко сказал:

— Вероятно, вы оба правы. В Эрвине совмещаются крупный учёный и мелкий жулик. И от того, какое свойство берет верх, зависит успех в твёрдом консервировании энергии.

— Зависел, — с горечью поправил Хонда. — О возобновлении работ ещё долго не говорить. Боюсь, друг Рой, ваш заказ на ядерные конденсаторы в этом году не будет выполнен. После гибели Карла Ванина и выхода из строя самого Эрвина некому продолжить их работу. Только они разбирались в твёрдом консервировании энергии.

— Как здоровье Кузьменко? — спросил Рой.

— Кузьменко жив! И, вероятно, от гибели ускользнёт. Такие, как он, и в огне не горят, и в воде не тонут. Единственный выход для вас, по-моему, переориентироваться на лучевые аккумуляторы, они гораздо мощней.

— Они и гораздо крупней, друг Михаил, — возразил Рой. — А в нашей с Генрихом конструкции плазмохода габариты — важнейший параметр. Вы хотели мне показать место, где совершилась авария, не так ли?

— Пойдёмте, Рой. — Анадырин встал первым. В отличие от раздражённого Михаила Хонды, руководитель энергозавода старался сохранить спокойствие — во всяком случае, не хотел создавать у представителя Академии наук плохого впечатления о себе.

Клавдий Стоковский тоже не навязывал своих оценок, только усмехался, когда Хонда очень уж выходил из себя — усмешка была выразительней слов. Этот человек понравился Рою ещё при знакомстве на космодроме, в его спокойствии, в его светлых весёлых глазах, ровном разговоре, пронизанном лёгкой иронией, была привлекательность непростоты — Рой любил людей, сразу не открывающихся: странности события лучше обсуждать с немногословным Клавдием, а не с импульсивным Хондой, не с дипломатично-вежливым Анадыриным.

Сектор конденсации энергии размещался в стороне от остальных цехов, это было самое опасное местечко на заводе, считавшемся и без него самым опасным предприятием на Меркурии. Роя ещё на космодроме предупредили, что на Меркурии вообще, а на заводе в особенности, все подчинено строжайшей регламентации, люди, привыкшие на Земле держать себя вольно, здесь не задерживались и часа. Услышав, что ходить надо только по охлаждённым дорожкам, носить только жаронепроницаемые костюмы, по сторонам не глазеть, на небо не засматриваться даже в светофильтрах, Рой поинтересовался: «А можно ли у вас плевать?», на что получил немедленный ответ: «Лучше воздерживаться — бывали несчастья и от неосторожных плевков!» Ответ даже не звучал иронически.

— Садитесь в капсулу. Можно идти по туннелю, но это довольно далеко,

— сказал Анадырин, открывая дверь сигаровидного электровагона: передвижение на Меркурии, это Рой знал, обычно совершалось в таких снарядах, мчавшихся в трубах.

Сектор конденсации энергии, по земным понятиям, мог сойти за немалый завод. Хонда спросил, не хочет ли Рой осмотреть все помещения, их тридцать восемь, в том числе четырнадцать лабораторий. Рой пообещал первое же свободное время отдать экскурсионному любопытству, но сейчас его интересует та единственная лаборатория, где выполнялись его заказы на твёрдую энергию и где погиб во время непонятной аварии её руководитель Карл Ванин. Рой вежливо уточнил:

— Я верно сформулировал причину аварии: непонятная?

— Непонятная, конечно, это все мы понимаем, — проворчал Хонда и, внезапно вспыхнув, сердито добавил: — А ещё больше — безобразная, возмутительно безобразная!

Он с таким негодованием поглядел на Роя, словно тот был виновником непонятной безобразной аварии. Рой подумал: «Этот человек, Михаил Хонда, не разберётся в сути несчастья, у таких раздражение заменяет понимание». Вслух он сказал с учтивой многозначительностью — привычка заставлять собеседников взвешивать свои слова, когда разговаривают с ним:

— Я попрошу во время осмотра подробней объяснить, в чем вы находите то, что назвали возмутительным безобразием несчастья. Мне кажется, определения подобного, скорей психологического, чем физического, свойства весьма интересны, если обоснованны, конечно.

По тому, как покраснел Хонда, Рой понял, что удар попал в цель: Хонда больше не будет навязывать ему описание своих чувств! Повеселевшие глаза Стоковского показывали, что главный инженер внутренне расхохотался. Анадырин что-то учуял, но не разобрался — сперва с недоумением посмотрел на разозлённого Хонду, потом на Роя. Рой отвлёк директора от посторонних мыслей:

— Стало быть, взрыва энергопластинки не было. Именно так вы написали в докладе на Землю.

— Совершенно верно, друг Рой. Если бы взорвалась хоть одна пластинка, от цеха не осталось бы и кучки пыли. В лаборатории твёрдого конденсирования не пострадал ни один аппарат. Карл Ванин был испепелён молнией лучевого генератора, включённого по страшной ошибке несколько раньше, чем следовало по программе.

— И по другой страшной ошибке — нацеленного на Карла, а не в горнило консервирующей печи, — добавил Хонда.

Лаборатория твёрдого конденсирования энергии (Рой не сразу дознался, что термин «твёрдое консервирование» — местный жаргон, укоренившийся так прочно, что стал проникать и в документы) мало отличалась от других индустриальных лабораторий. Узкое и длинное помещение заполняли громоздкие механизмы и установки.

— Накопители энергии, — Анадырин широким жестом обвёл один ряд установок. — Преобразователи энергии, — показал он на второй ряд механизмов и остановился в торце помещения, здесь выстроились приземистые аппараты, похожие на громадные сундуки. — Последняя стадия переработки энергии — твёрдое консервирование, — сказал он торжественно. — Можете посмотреть, друг Рой на нашу товарную продукцию — к сожалению, экземпляр недоделан, но представление о нем получить можно.

Он вынул из последнего аппарата продолговатую пластинку и подал Рою. Тот еле удержал её в руках, так она была тяжела — в восемь раз плотнее железа, в три раза тяжелее самого тяжёлого естественного металла осьмия. Уже это одно — тяжесть — внушало почтение. Ещё больше внушало почтение то, что Рой знал из теории твёрдых энергетических конденсаторов: одна сторона пластинки была зеленой, другая красной, их можно было хоть сотни раз класть красной стороной на красную, зеленой на зеленую. Но если складывались разноцветные стороны, две сомкнувшиеся пластинки становились генератором энергии — и мощность его определялась силой прижатия одной пластинки к другой.

— Посмотрите на генератор в сборке, друг Рой, — Анадырин подал Рою нечто вроде чемоданчика с гибкими шлангами отвода энергии. — Вот этот движок сбоку управляет пружинами сжатия, а величина сжатия — выдачей энергии. В минимуме — энергии не больше, чем от электрической лампочки, а в максимуме она равна той, что развивает двигатель межпланетного лайнера.

— Анадырин вздохнул. — Сколько, знаете, мы связывали надежд с этим уникальным аккумулятором энергии, такие двигатели планировали создать на его основе… И даже не завершили опытного образца!

Рою давно следовало отложить в сторону недоделанный аппарат, похожий на ручной чемоданчик, и приступить к делам более важным. А он все гладил пальцами шероховатые чёрные бока, все крутил регулятор настройки, все вслушивался в сухой скрип пружин, сжимавших одна другую, вместо того чтобы сжимать чудодейственные конденсаторы — две небольшие, сомкнувшиеся разноцветными сторонами пластинки. Именно о таком двигателе, компактном и мощном, сердцем которого должен был стать этот ящичек, и мечталось ему с Генрихом, когда брату явилась идея торпедообразного аппарата, способного невредимо прорезать толщи плазмы, нагретой до звёздных температур. Какой шальной поначалу показалась идея, как он высмеивал тогда сумасбродные фантазии брата — и как все обрело реальность, когда на Меркурии приняли заказ на твёрдые энергоконденсаторы! И Генрих и он сжились с мыслью, что плазмоход будет изготовлен не поздней будущего года и тогда же отсюда, с Меркурия, нырнёт в бушующее озеро плазмы, именуемое солнечным пятном; именно в будущем году ожидают самое интенсивное в столетии пятнообразование. Уже и обещания такие были даны Боячеку, уже отбоя не стало от смельчаков, просящихся в экипаж плазмохода. Вины его и Генриха в том, что фантазия так и останется фантазией, нет — но огорчение от этого не меньше. Рой повернулся к Хонде.

— Вы сказали, что первым прибыли на место трагедии и успели поговорить с умирающим Карлом. Я бы хотел узнать, как все происходило.

Хонда переходил с места на место, показывая, кто где стоял и что делал.

Вот на этой подставке покоился лучевой генератор, он и сейчас здесь стоит, этот ящик с дулом, похожим на пушечное, — великое творение лаборатории твёрдого конденсирования, он даже сильней выразится: величайшее из созданий Карла Ванина, несравненного экспериментатора, и его помощника, бессовестного Эрвина Кузьменко, устроившего аварию.

Карл наклонился над столом, он вкладывал пластинку в конденсаторную печь на доконденсацию, он собирался щёлкнуть затвором и отойти, после этого Эрвин должен был сфокусировать лучевой генератор в горнило печи и включить конденсацию. А Эрвин включил генератор раньше. Карл ещё не отошёл. Карла всего охватило пламенем, Эрвин тоже попал в огонь, сигнализация оповестила все уголки цеха о несчастье в лаборатории, все сразу же ринулись сюда, он, Михаил Хонда, примчался первым, он уже говорил об этом, но спасти Ванина не удалось, он прожил всего несколько минут.

Эрвин пострадал меньше, но тоже с неделю боролся со смертью, врачи теперь выздоровление гарантируют, жулики всегда выворачиваются из беды, а честные люди всегда страдают. Рой сердито прервал Хонду:

— Вы не находите, что слово «жулик», непрерывно вами произносимое, не соответствует сути события? Если Эрвин Кузьменко сознательно направил генератор на Карла Ванина, то Эрвин преступник. А если это произошло неумышленно, то Эрвин тоже пострадавший. Не вижу жульничества в том, что человек неделю боролся со смертью.

Второе напоминание о том, что надо сдерживаться в оценках, подействовало сильней, чем первое. Руководитель цеха аккумуляторов энергии смешался. Теперь он говорил извиняющимся тоном, почти оправдывался:

— Что вы, какое преступление! И мысли такой не было. Несчастье, конечно, и расхлябанность, граничащая с безответственностью. Эрвин любит демонстрировать своё пренебрежение к людям. Вы в этом убедитесь при первом же разговоре с ним. Если он согласится разговаривать с вами, впрочем…

— Он так плох, что не может разговаривать?

Как ни старался Хонда сдержать злость, она прорывалась:

— Простите, друг Рой, вы не совсем ясно представляете себе, что у Эрвина термин «может» отличен от термина «хочет». Мы уже привыкли считаться с этой его особенностью, а вам ещё с ней знакомиться. И вряд ли она вас порадует, особенно если Эрвин пожелает поиздеваться над вашими мыслями.

— Михаил, не стоит… — дипломатично сказал директор энергозавода, а Стоковский снова беззвучно засмеялся.

— Я постараюсь не высказывать мыслей, способных дать повод для издевательства, — холодно отпарировал Рой.

— Буду рад, если вам это удастся, — буркнул Хонда и снова заговорил о том, как пытались спасти Карла, какие разрушения вызвал пожар и почему лабораторию твёрдого конденсирования энергии быстро не восстановить.

— В катастрофе погибли все рабочие журналы, все записи обсуждений — словом, весь набор плёнок. Они были сложены в сейфе, вот здесь, возле конденсаторной печи, — Хонда нервно водил рукой по стене, усеянной пятнами ожогов. — Когда я ворвался в лабораторию, сейф пылал костром на ветру, но мы все, вы понимаете, пытались спасти Карла… И Эрвина, естественно, он рвал на себе пылающую одежду. В общем, когда обратились к сейфу, было поздно, архив лаборатории погиб. Вряд ли можно его восстановить, даже если Эрвин возвратится в сознание и захочет это сделать. Остатки сейфа вынесены. Вообще в лаборатории мало что уцелело.

— А это что? — Рой показал на шкаф в противоположном углу.

— Это холодильник. Нашей особой конструкции, на Меркурии они совмещены с кондиционерами. Некоторые хранят в них разные вещи, даже одежду, холод здесь — самая ценимая вещь.

Рой раскрыл холодильник. На нижних полках лежали детали скафандра, над ними лабораторные инструменты, выше — съестные припасы. На самой верхней полке покоилась электрическая бритва. Рой повертел её, но оледенелый корпус обжигал пальцы. Рой положил бритву на место.

— Имущество Эрвина, — сказал Хонда. — Одно из его чудачеств. Он брился, надевая тёплые перчатки. Тёплые перчатки на солнечной стороне Меркурия! Он говорил, что только ледяной металл приятен его щекам.

Рой отвернулся от холодильника. В лаборатории, чисто прибранной, все носило следы недавней катастрофы, но осматривать было нечего. Да и не затем он сюда приехал, чтобы разыгрывать детектива.

— Так что успел вам сказать умиравший Карл Ванин, друг Михаил?

— Ну, что он мог сказать? Что Эрвин включил генератор раньше времени… Вот, собственно, и все. Он быстро потерял сознание… А Эрвин молчит. У него обожжены губы, руки плохо двигаются — вряд ли он скоро заговорит.

— Пойдёмте отсюда, — сказал Рой. — Единственное, что меня по-настоящему интересует, — сможет ли завод выполнить наш заказ на батарею твёрдых конденсаторов энергии?

— Надежды нет, во всяком случае, в текущем году, — повторил Хонда. — Лаборатория твёрдой конденсации разрушена, вы это видите. Возможно — где-нибудь, другая лаборатория…

Рой усмехнулся.

— Иначе говоря, в собственной неспособности выполнить обещанное вы уверены. А что до остального человечества, то гарантировать его неспособность отказываетесь. Я правильно вас понял, друг Михаил?

— Совершенно правильно! — с вызовом отозвался Хонда. Теперь он сам явно хотел поставить Роя на место. Рой первым вышел из лаборатории.

2

Он стоял у окна и рассеянно глядел на простиравшиеся вдаль солнечные поля. Если что и заслуживало внимания на раскалённой яростным Солнцем планете, то, пожалуй, только эти бескрайние равнины, покрытые, как кустами, термоэлементами, преобразовывающими солнечную энергию в электричество. «На Меркурии выращиваются термоэлектрические сады», — твердили в стереопередачах, посвящённых переоборудованию планеты в главную энергостанцию человечества. Сколько говорилось о том, что тысячи квадратных километров «термосадов» превратят в неиссякающий поток электричества разницу между температурами на разных сторонах Меркурия: солнечной, раскалённой, — и ночной, погруженной в вечный космический холод и мрак! Рой вспомнил, как глава Меркурианского проекта Альберт Бычахов восторженно описывал будущее этой самой маленькой и самой близкой к Солнцу планеты.

— Человечество получит источник энергии, действующий непрерывно и вечно, во всяком случае до тех пор, пока солнце пылает, а в мировом пространстве космическая стужа, — говорил он, вдохновенно сияя на стереоэкранах круглым добрым лицом. — А Меркурий превратится в райский уголок, ибо оборудуем на нем заводы, создающие вполне приличную атмосферу. Тогда и на солнечной, и на ночной стороне будут гулять в теннисках и с непокрытой головой, термоэлементные сады поглотят и неистовую жару одной половины планеты и столь же неистовый мороз второй её половины. И я приглашаю тех, кто сегодня ходит в детские сады, начать свою трудовую жизнь на благословенных равнинах ещё недавно столь страшного Меркурия. Приглашаю от всей души, со всей ответственностью — работы хватит не на одно человеческое поколение.

Да, именно так вещал на всю Солнечную систему Альберт Бычахов, главный инженер Меркурианского проекта. Сколько раз с замиранием сердца слушал Рой его прекрасные речи. Тридцать лет прошло с того времени, многое осуществилось, многое так и не стало реальностью. Обещанная энергия получена, и на равнинах — и на раскалённых солнечных, и на погруженных в абсолютный холод ночных — раскинулись похожие на сиреневые кусты термоэлектроды.

Но только никто не назовёт эти чудовищные чащи пластин, прутьев и проволок прекрасными садами, и прогуливаться в них никто не решится не только в летней одежде, но и в теплопрочных — для огня и мороза — скафандрах: Меркурий — планета рабочая, не для весёлого времяпрепровождения. Да, солнечные термоэлектрические поля единственное, что на Меркурии ещё можно посмотреть: бросить на них взгляд, промчаться над ними в планетолёте…

Поездка на Меркурий — неудачна, размышлял Рой. Генрих предупреждал, что она ничего не даст, кроме досады. Отложим конструирование плазмохода, говорил он. Мы ведь не виноваты, что твёрдых энергоконденсаторов нам не дадут, а без них мы бессильны. Мало ли у нас других интересных тем, убеждал он Роя. Генрих ошибался чаще брата, но в данном случае он не ошибся. Надо возвращаться на Землю.

В комнате прозвенел сигнал вызова. Рой обернулся. С экрана смотрел Стоковский. Он негромко сказал:

— Позвольте вас посетить, друг Рой. Мне кажется, вы собираетесь нас покинуть. Мне хотелось бы поговорить с вами. Я буду через минуту.

Рой молча показал рукой на кресло, сам сел напротив. Стоковский, похоже, знал, что его улыбка вызывает приязнь, он не убирал её с лица. Рою часто встречались люди, превращавшие своё лицо в подобие визитной карточки, — демонстрировали себя улыбающимися, хмурящимися, сосредоточенными, озабоченными, весёлыми, каждая мина культивировалась и, подобранная заранее, служебно закреплялась. Вероятно, и у Стоковского было так же, к его улыбке нужно было отнестись как к представлению себя — вежливо и равнодушно. Но этот человек нравился Рою, в нем угадывалась умная душевность, а не служебность демонстрируемого настроения. Рой ответно заулыбался, хотя улыбаться было нечему. И Стоковский первыми же словами подтвердил, что Рой не ошибается в его характере.

— Нам не радоваться, а печалиться надо. Сам не понимаю, чему мы с вами смеёмся. Скажите, что вы собираетесь предпринять?

— Вы угадали мои намерения: отбываю на Землю.

— Вы не хотели бы сначала посетить Эрвина Кузьменко?

— Выспрашивать, как произошла авария? Что это даст? Я приехал как заказчик оборудования.

Стоковский перестал улыбаться.

— Мы вас, конечно, подвели. Но неужели вы вообще прекращаете разработку плазмохода?

— Именно это. У нас с братом нет второстепенных тем, которые могли бы заполнить простой в полгода или год. Если мы отложим плазмоход, то отложим его надолго, возможно, к нему уже не вернёмся.

— Я догадывался об этом, — задумчиво сказал Стоковский. — Эдуард боится, что вы потребуете срочного восстановления лаборатории Карла, Миша заранее выходит из себя, потому что понадобится всячески обхаживать Эрвина, когда он встанет. Вы сами могли заметить: Миша Хонда Эрвина недолюбливает, это самое мягкое, что можно сказать об их отношениях. А мне показались важными ваши слова, что вас не интересует, как мы теперь будем выполнять ваш заказ.

— Просто я сразу понял, что выполнять его вы не будете. Вы об этом хотели спросить?

— Да, спросить… А ещё больше — попросить.

— Просите. Если смогу, выполню.

— Уберите Эрвина Кузьменко.

— Убрать Эрвина? — Рой уставился на Стоковского. Что разговор будет необычный, Рой знал заранее, — обычные разговоры не надо вести наедине. Но просьба звучала странно. — В каком смысле убрать, друг Клавдий?

— Не убивать, конечно. — Стоковский любовался недоумением Роя. — Хотя некоторые порадовались бы… Не убийству, а если бы, скажем, Эрвин и Карл в день аварии поменялись судьбами — и не Эрвин, а Карл готовился сегодня к выздоровлению. Нет, просьба моя не столь ужасна, пусть Эрвин живёт. Но почему его не отправить на Землю? Он там довершил бы выздоровление. И лабораторию твёрдой консервации можно разместить на Земле, в твёрдых конденсаторах энергия дана в высочайшем сгущении, но запасы её в них вовсе не так исполински велики, чтобы производство их можно было вести только на Меркурии. Вам тоже было бы удобней, если бы нужная лаборатория находилась от вас неподалёку.

— А какое же было бы в этом удобство для вас?

— Я уже сказал: рядом с нами не будет Эрвина. Сами мы воротить его на Землю не можем, нет убедительных оснований. А вам потребовать его возвращения — проще простого.

Стоковский, судя по всему, не находил в своей просьбе ничего предосудительного. И он, казалось, не сомневался, что Рой не найдёт возражений.

— Понятно, Эрвина рядом с вами не будет, — медленно заговорил Рой. — Его отсутствие на Меркурии желанно, но не может быть обосновано убедительно. А какие основания — из разряда тех, что вы считаете неубедительными — заставляют вас ждать его отъезда?

— Мы не любим Эрвина Кузьменко, друг Рой. Даже наш директор Эдуард Анадырин, искренне считающий Эрвина гением… Даже он будет рад уходу Эрвина. У Кузьменко дурной характер.

— Не любим, дурной характер… Аргументы неубедительные, верно.

— Только в служебном смысле, — спокойно поправил Стоковский. — В психологическом они представляются нам очень вескими. Вы понимаете, Меркурий — не Земля с её миллиардами жителей. Мы — маленький коллектив, работников энергозавода и сотни не наберётся, каждый на виду. Эрвин — как заноза в теле. Он ненавидит нас — всех вместе, каждого особо. По-моему, это достаточное основание, чтобы и мы его недолюбливали.

— Я все-таки не понимаю. Никакое штатное расписание не требует взаимной любви сотрудников. И Меркурий не звездолёт, а планета, здесь не требуется экзамена на психологическую совместимость.

— О чем и речь! Мы не можем требовать от Эрвина, чтобы он нам всем нравился. Но и работать с человеком, который всем неприятен, трудно. Может быть, подробней рассказать вам, друг Рой, каким видится нам Эрвин Кузьменко?

— Вероятно, так будет лучше.

— Эрвин Кузьменко появился на Меркурии восемь лет назад и сразу определился в экспериментальные цехи, прошёл стажировку, начал самостоятельные исследования, — рассказывал главный инженер энергозавода.

— Тогда это был молодой милый парень, красивый, энергичный, словоохотливый, работоспособный, — в общем, ничем не выделяющийся, таковы все, кто добровольно меняет прекрасную Землю на трудное существование в адской жаре и адском холоде Меркурия. Таким он был, пока не попал в лабораторию Карла Ванина. Не проработав у Карла и года, Эрвин стал совершенно иным. В нем развилось то, что Эдуард Анадырин называет гениальностью, а Михаил Хонда — жульничеством.

— Сочетание нетривиальное. Помнится, вы признали обе оценки справедливыми.

Стоковский подтвердил — да, именно так, и гениальность, и жульничество. Гениальность выразилась в том, что Эрвин вдруг стал генератором интереснейших идей. И не только тех, что относились к его делу, нет, он превратился в знатока всех работ во всех лабораториях и цехах, он словно бы сотрудничал со всеми — и каждому давал очень дельные, порой настолько глубокие советы, что все поражались. Эдуард считает, что вмешательство Эрвина в чужие функции стало важнейшим стимулятором, очень многое у очень многих шло бы гораздо хуже, если бы не Эрвин.

— Вы считаете это недостатком?

— Я уже сказал: та особенность ума, что Эдуард называет гениальностью, у Эрвина неоспорима. К сожалению, она не единственная.

Наряду со способностью предлагать замечательные идеи, у Эрвина появилось и пренебрежение к товарищам, продолжал Стоковский. Он высмеивал тех, кому предлагал мысли и планы: сами они ни на что значительное не способны без его помощи — так он показывал всем своим видом. Впрочем, это можно бы стерпеть, да и отпор не труден: на усмешку ответить резкостью, на пренебрежение — презрением. Все было хуже и сложней. Очень скоро выяснилось, что идеи и проекты, объявляемые Эрвином, вовсе не его единоличные. У каждого рождались те самые идеи, что он предлагал, это были их собственные идеи, только недоработанные, необъявленные, в правильности их ещё были сомнения. «Да я и сам об этом думал! — с удивлением говорил то один, то другой. — И вот надо же — Эрвин высказал раньше, а ведь это вовсе не его область!»

— Вероятно, ваш Кузьменко — телепат.

Стоковский покачал головой.

— Слишком примитивное решение, Рой. Оно способно быть только первым подходом к пониманию. Каждый, естественно, допускал, — кто с удивлением, кто с негодованием, — что Эрвин научился проникать в чужие мысли. Чтобы выяснить это, я поставил тайный эксперимент, о нем знал один Эдуард. Я пытался донести до Эрвина некоторые мысли, очень неприятные для него, они сказались бы на его поведении, узнай он их. Результат — ничего! Он неспособен читать мысли, неспособен даже постигать, что испытывает говорящий с ним, если тот не хочет показать своих чувств. В этом смысле он менее проницателен, чем любой из нас, он, я бы сказал, даже туповат. А одну мою великолепную идею Эрвин объявил в тот же день, как она у меня возникла, — и, поверьте, она была совершенней, чем моя. Я не могу считать, что он каким-то способом заимствовал её у меня. Она своим появлением у меня возбудила такую же идею у него, вряд ли наоборот, ибо это была все же моя область работы. И посмотрели бы вы, с каким издевательством он кинул её мне, как он презирал меня за то, что я не способен сам так дорабатывать свои мысли. Мне надо было испытать радость от подарка, а я испытывал унижение от собственного ничтожества. Нет, Эрвин Кузьменко не телепат. А если это телепатия, то неизвестной ещё природы, избирательная, чувствительная только на значительные мысли — и не простое их чтение в головах знакомых, а совершенствование, доведение до конца. Выражусь вашими словами, Рой: случай нетривиальный.

— Теперь я понимаю, почему вы так опасаетесь дальнейшего общения с ним. Эрвин вам полезен, но психологически непереносим.

— Вы исполните нашу просьбу, Рой? — с надеждой осведомился главный инженер энергозавода.

— Пока не обещаю. Но ваш странный гений меня заинтересовал. Я хочу с ним побеседовать.

3

Рой молча глядел на Эрвина Кузьменко, тот отвечал таким же молчаливым взглядом. Эрвин лежал в отдельной палате — наглухо закрытый ящик, куда не мог проникнуть даже отражённый луч яростного меркурианского солнца. Врач предупредил Роя, что больной разговаривает с трудом, его лучше не беспокоить долгими расспросами.

Рой пообещал, что долгих расспросов не будет, вошёл, сел у кровати, Эрвин повернулся к нему лицом. Ни один не сказал ни слова, так прошло несколько минут — оба молча смотрели друг на друга.

Если Эрвин когда-то казался милым, красивым, молодым парнем, то от облика той поры мало что осталось: он не был ни мил, ни красив, ни молод. На Роя глядел худой, поседевший мужчина с исполосованным морщинами жёлтым лицом. Лицо было хмурое, маловыразительное, неприязненное. В небольших тусклых глазах не светились ни острая мысль, ни живое чувство. И видно было, что Рой его не заинтересовал — он глядел на посетителя как на пустое место, равнодушно, почти безучастно. Неприятный тип, подумал Рой, и опасливой мыслью одёрнул себя: может, Эрвин все-таки телепат и поймёт, какое чувство вызывает в госте.

— Здравствуйте, друг Эрвин! — вежливо сказал Рой.

Приветствие не сразу дошло до больного. Он подумал, тусклые глаза стали ещё тусклей, потом хрипло отозвался:

— Не здравствую, как видите. — И снова подумав, добавил: — До здравствования нескоро.

— Я заказчик твёрдых конденсаторов, — сообщил Рой. — Вы их делали для плазмоходов, которые разрабатываются в моей лаборатории.

— Знаю, вы прилетели с Земли. Как вас зовут?

— Рой Васильев. По профессии физик.

Кривая улыбка медленно выступила на хмуром лице Эрвина.

— А по призванию — детектив. Не так ли? Кто не слышал о вас! — Он отдыхал после каждой фразы. В глазах понемногу появилось что-то похожее на интерес. Рой догадался, о чем Эрвин спросит, и терпеливо ждал. Эрвин снова заговорил: — И сейчас с этим? Расследование, да?

— Нет, не с этим. Выполнение заказа — единственное, что меня интересует. И когда нас уведомили, что на энергозаводе авария, я решил слетать на Меркурий, чтобы воочию увидеть, каковы перспективы.

— И увидели? — Рою почудилась насмешка в бесстрастном голосе больного.

— Увидел, что перспектив никаких. И с тем возвращаюсь.

Рой не сомневался, что Эрвину остаётся равнодушно поблагодарить гостя за посещение и пожелать доброго пути. Разговор пошёл примитивный — общие фразы, ни одной нетривиальной мысли. Все люди, с какими знакомились они с Генрихом, немедленно сообщали, что знают, какие братья знаменитые дознаватели загадок. Генрих в таких случаях нервничал и сердился. Рой холодно пожимал плечами, хотя и ему было бы приятней, если бы новые знакомые показывали знание их научных работ, а не вспоминали, как они распутывали чужие неприятности.

Эрвин мог бы отойти от шаблона, ведь если Рой явился расследовать трагедию на энергозаводе, то главной фигурой дознания станет он, Эрвин Кузьменко; и ему не следовало бы забывать о личной своей заинтересованности в том, как будет официально изображено несчастье в лаборатории твёрдых конденсаторов энергии. Он попросту слишком болен, сказал себе Рой, в его состоянии все, кроме болезни, представляется второстепенным.

Следующая фраза больного показала Рою, что он ошибается.

— Итак, вы возвращаетесь, — сказал Эрвин. — И плазмоход оставляете. Чем же вы теперь займётесь, Рой Васильев?

— Тем у нас много, — заверил Рой. — Пусть это вас не беспокоит, друг Эрвин. Подберём что-нибудь стоящее.

— Может быть, гравитационный генератор проникающих полей? Разве вы не собираетесь доработать это великое изобретение академика Ивана Томсона? Я слышал, Томсон был вашим другом. Верно?

Хотя Стоковский и предупреждал, что Эрвин способен узнавать чужие мысли, и сам Рой готовился познакомиться с незаурядным телепатом, неожиданность была слишком велика. Даже малейшего воспоминания о Томсоне не явилось Рою, пока он сидел у постели Эрвина. И никому на Меркурии он не говорил, что среди тем его лаборатории есть и такая: пригласив Роберта Арутюняна, ассистента Томсона, довершить последнее исследование Ивана, ставшее причиной его смерти. Об этом плане знал один Генрих, они вдвоём прикидывали, на чем сосредоточиться, если плазмоход придётся бросить на полусвершении. Но то было на Земле, а не здесь.