1

— Эрвин Кузьменко — жулик, — заявил Михаил Хонда, руководитель цеха аккумуляторов энергии. — Ты, конечно, не согласен, Эдуард?

Эдуард Анадырин, директор энергозавода, только грустно улыбнулся.

— Я всегда считал Эрвина гениальным. И даже авария в твоей лаборатории не переубедила меня.

Рой поглядел на третьего собеседника, главного инженера завода Клавдия Стоковского — тот ещё не высказал своего мнения. Клавдий иронически пожал плечами и негромко сказал:

— Вероятно, вы оба правы. В Эрвине совмещаются крупный учёный и мелкий жулик. И от того, какое свойство берет верх, зависит успех в твёрдом консервировании энергии.

— Зависел, — с горечью поправил Хонда. — О возобновлении работ ещё долго не говорить. Боюсь, друг Рой, ваш заказ на ядерные конденсаторы в этом году не будет выполнен. После гибели Карла Ванина и выхода из строя самого Эрвина некому продолжить их работу. Только они разбирались в твёрдом консервировании энергии.

— Как здоровье Кузьменко? — спросил Рой.

— Кузьменко жив! И, вероятно, от гибели ускользнёт. Такие, как он, и в огне не горят, и в воде не тонут. Единственный выход для вас, по-моему, переориентироваться на лучевые аккумуляторы, они гораздо мощней.

— Они и гораздо крупней, друг Михаил, — возразил Рой. — А в нашей с Генрихом конструкции плазмохода габариты — важнейший параметр. Вы хотели мне показать место, где совершилась авария, не так ли?

— Пойдёмте, Рой. — Анадырин встал первым. В отличие от раздражённого Михаила Хонды, руководитель энергозавода старался сохранить спокойствие — во всяком случае, не хотел создавать у представителя Академии наук плохого впечатления о себе.

Клавдий Стоковский тоже не навязывал своих оценок, только усмехался, когда Хонда очень уж выходил из себя — усмешка была выразительней слов. Этот человек понравился Рою ещё при знакомстве на космодроме, в его спокойствии, в его светлых весёлых глазах, ровном разговоре, пронизанном лёгкой иронией, была привлекательность непростоты — Рой любил людей, сразу не открывающихся: странности события лучше обсуждать с немногословным Клавдием, а не с импульсивным Хондой, не с дипломатично-вежливым Анадыриным.

Сектор конденсации энергии размещался в стороне от остальных цехов, это было самое опасное местечко на заводе, считавшемся и без него самым опасным предприятием на Меркурии. Роя ещё на космодроме предупредили, что на Меркурии вообще, а на заводе в особенности, все подчинено строжайшей регламентации, люди, привыкшие на Земле держать себя вольно, здесь не задерживались и часа. Услышав, что ходить надо только по охлаждённым дорожкам, носить только жаронепроницаемые костюмы, по сторонам не глазеть, на небо не засматриваться даже в светофильтрах, Рой поинтересовался: «А можно ли у вас плевать?», на что получил немедленный ответ: «Лучше воздерживаться — бывали несчастья и от неосторожных плевков!» Ответ даже не звучал иронически.

— Садитесь в капсулу. Можно идти по туннелю, но это довольно далеко,

— сказал Анадырин, открывая дверь сигаровидного электровагона: передвижение на Меркурии, это Рой знал, обычно совершалось в таких снарядах, мчавшихся в трубах.

Сектор конденсации энергии, по земным понятиям, мог сойти за немалый завод. Хонда спросил, не хочет ли Рой осмотреть все помещения, их тридцать восемь, в том числе четырнадцать лабораторий. Рой пообещал первое же свободное время отдать экскурсионному любопытству, но сейчас его интересует та единственная лаборатория, где выполнялись его заказы на твёрдую энергию и где погиб во время непонятной аварии её руководитель Карл Ванин. Рой вежливо уточнил:

— Я верно сформулировал причину аварии: непонятная?

— Непонятная, конечно, это все мы понимаем, — проворчал Хонда и, внезапно вспыхнув, сердито добавил: — А ещё больше — безобразная, возмутительно безобразная!

Он с таким негодованием поглядел на Роя, словно тот был виновником непонятной безобразной аварии. Рой подумал: «Этот человек, Михаил Хонда, не разберётся в сути несчастья, у таких раздражение заменяет понимание». Вслух он сказал с учтивой многозначительностью — привычка заставлять собеседников взвешивать свои слова, когда разговаривают с ним:

— Я попрошу во время осмотра подробней объяснить, в чем вы находите то, что назвали возмутительным безобразием несчастья. Мне кажется, определения подобного, скорей психологического, чем физического, свойства весьма интересны, если обоснованны, конечно.

По тому, как покраснел Хонда, Рой понял, что удар попал в цель: Хонда больше не будет навязывать ему описание своих чувств! Повеселевшие глаза Стоковского показывали, что главный инженер внутренне расхохотался. Анадырин что-то учуял, но не разобрался — сперва с недоумением посмотрел на разозлённого Хонду, потом на Роя. Рой отвлёк директора от посторонних мыслей:

— Стало быть, взрыва энергопластинки не было. Именно так вы написали в докладе на Землю.

— Совершенно верно, друг Рой. Если бы взорвалась хоть одна пластинка, от цеха не осталось бы и кучки пыли. В лаборатории твёрдого конденсирования не пострадал ни один аппарат. Карл Ванин был испепелён молнией лучевого генератора, включённого по страшной ошибке несколько раньше, чем следовало по программе.

— И по другой страшной ошибке — нацеленного на Карла, а не в горнило консервирующей печи, — добавил Хонда.

Лаборатория твёрдого конденсирования энергии (Рой не сразу дознался, что термин «твёрдое консервирование» — местный жаргон, укоренившийся так прочно, что стал проникать и в документы) мало отличалась от других индустриальных лабораторий. Узкое и длинное помещение заполняли громоздкие механизмы и установки.

— Накопители энергии, — Анадырин широким жестом обвёл один ряд установок. — Преобразователи энергии, — показал он на второй ряд механизмов и остановился в торце помещения, здесь выстроились приземистые аппараты, похожие на громадные сундуки. — Последняя стадия переработки энергии — твёрдое консервирование, — сказал он торжественно. — Можете посмотреть, друг Рой на нашу товарную продукцию — к сожалению, экземпляр недоделан, но представление о нем получить можно.

Он вынул из последнего аппарата продолговатую пластинку и подал Рою. Тот еле удержал её в руках, так она была тяжела — в восемь раз плотнее железа, в три раза тяжелее самого тяжёлого естественного металла осьмия. Уже это одно — тяжесть — внушало почтение. Ещё больше внушало почтение то, что Рой знал из теории твёрдых энергетических конденсаторов: одна сторона пластинки была зеленой, другая красной, их можно было хоть сотни раз класть красной стороной на красную, зеленой на зеленую. Но если складывались разноцветные стороны, две сомкнувшиеся пластинки становились генератором энергии — и мощность его определялась силой прижатия одной пластинки к другой.

— Посмотрите на генератор в сборке, друг Рой, — Анадырин подал Рою нечто вроде чемоданчика с гибкими шлангами отвода энергии. — Вот этот движок сбоку управляет пружинами сжатия, а величина сжатия — выдачей энергии. В минимуме — энергии не больше, чем от электрической лампочки, а в максимуме она равна той, что развивает двигатель межпланетного лайнера.

— Анадырин вздохнул. — Сколько, знаете, мы связывали надежд с этим уникальным аккумулятором энергии, такие двигатели планировали создать на его основе… И даже не завершили опытного образца!

Рою давно следовало отложить в сторону недоделанный аппарат, похожий на ручной чемоданчик, и приступить к делам более важным. А он все гладил пальцами шероховатые чёрные бока, все крутил регулятор настройки, все вслушивался в сухой скрип пружин, сжимавших одна другую, вместо того чтобы сжимать чудодейственные конденсаторы — две небольшие, сомкнувшиеся разноцветными сторонами пластинки. Именно о таком двигателе, компактном и мощном, сердцем которого должен был стать этот ящичек, и мечталось ему с Генрихом, когда брату явилась идея торпедообразного аппарата, способного невредимо прорезать толщи плазмы, нагретой до звёздных температур. Какой шальной поначалу показалась идея, как он высмеивал тогда сумасбродные фантазии брата — и как все обрело реальность, когда на Меркурии приняли заказ на твёрдые энергоконденсаторы! И Генрих и он сжились с мыслью, что плазмоход будет изготовлен не поздней будущего года и тогда же отсюда, с Меркурия, нырнёт в бушующее озеро плазмы, именуемое солнечным пятном; именно в будущем году ожидают самое интенсивное в столетии пятнообразование. Уже и обещания такие были даны Боячеку, уже отбоя не стало от смельчаков, просящихся в экипаж плазмохода. Вины его и Генриха в том, что фантазия так и останется фантазией, нет — но огорчение от этого не меньше. Рой повернулся к Хонде.

— Вы сказали, что первым прибыли на место трагедии и успели поговорить с умирающим Карлом. Я бы хотел узнать, как все происходило.

Хонда переходил с места на место, показывая, кто где стоял и что делал.

Вот на этой подставке покоился лучевой генератор, он и сейчас здесь стоит, этот ящик с дулом, похожим на пушечное, — великое творение лаборатории твёрдого конденсирования, он даже сильней выразится: величайшее из созданий Карла Ванина, несравненного экспериментатора, и его помощника, бессовестного Эрвина Кузьменко, устроившего аварию.

Карл наклонился над столом, он вкладывал пластинку в конденсаторную печь на доконденсацию, он собирался щёлкнуть затвором и отойти, после этого Эрвин должен был сфокусировать лучевой генератор в горнило печи и включить конденсацию. А Эрвин включил генератор раньше. Карл ещё не отошёл. Карла всего охватило пламенем, Эрвин тоже попал в огонь, сигнализация оповестила все уголки цеха о несчастье в лаборатории, все сразу же ринулись сюда, он, Михаил Хонда, примчался первым, он уже говорил об этом, но спасти Ванина не удалось, он прожил всего несколько минут.

Эрвин пострадал меньше, но тоже с неделю боролся со смертью, врачи теперь выздоровление гарантируют, жулики всегда выворачиваются из беды, а честные люди всегда страдают. Рой сердито прервал Хонду:

— Вы не находите, что слово «жулик», непрерывно вами произносимое, не соответствует сути события? Если Эрвин Кузьменко сознательно направил генератор на Карла Ванина, то Эрвин преступник. А если это произошло неумышленно, то Эрвин тоже пострадавший. Не вижу жульничества в том, что человек неделю боролся со смертью.

Второе напоминание о том, что надо сдерживаться в оценках, подействовало сильней, чем первое. Руководитель цеха аккумуляторов энергии смешался. Теперь он говорил извиняющимся тоном, почти оправдывался:

— Что вы, какое преступление! И мысли такой не было. Несчастье, конечно, и расхлябанность, граничащая с безответственностью. Эрвин любит демонстрировать своё пренебрежение к людям. Вы в этом убедитесь при первом же разговоре с ним. Если он согласится разговаривать с вами, впрочем…

— Он так плох, что не может разговаривать?

Как ни старался Хонда сдержать злость, она прорывалась:

— Простите, друг Рой, вы не совсем ясно представляете себе, что у Эрвина термин «может» отличен от термина «хочет». Мы уже привыкли считаться с этой его особенностью, а вам ещё с ней знакомиться. И вряд ли она вас порадует, особенно если Эрвин пожелает поиздеваться над вашими мыслями.

— Михаил, не стоит… — дипломатично сказал директор энергозавода, а Стоковский снова беззвучно засмеялся.

— Я постараюсь не высказывать мыслей, способных дать повод для издевательства, — холодно отпарировал Рой.

— Буду рад, если вам это удастся, — буркнул Хонда и снова заговорил о том, как пытались спасти Карла, какие разрушения вызвал пожар и почему лабораторию твёрдого конденсирования энергии быстро не восстановить.

— В катастрофе погибли все рабочие журналы, все записи обсуждений — словом, весь набор плёнок. Они были сложены в сейфе, вот здесь, возле конденсаторной печи, — Хонда нервно водил рукой по стене, усеянной пятнами ожогов. — Когда я ворвался в лабораторию, сейф пылал костром на ветру, но мы все, вы понимаете, пытались спасти Карла… И Эрвина, естественно, он рвал на себе пылающую одежду. В общем, когда обратились к сейфу, было поздно, архив лаборатории погиб. Вряд ли можно его восстановить, даже если Эрвин возвратится в сознание и захочет это сделать. Остатки сейфа вынесены. Вообще в лаборатории мало что уцелело.

— А это что? — Рой показал на шкаф в противоположном углу.

— Это холодильник. Нашей особой конструкции, на Меркурии они совмещены с кондиционерами. Некоторые хранят в них разные вещи, даже одежду, холод здесь — самая ценимая вещь.

Рой раскрыл холодильник. На нижних полках лежали детали скафандра, над ними лабораторные инструменты, выше — съестные припасы. На самой верхней полке покоилась электрическая бритва. Рой повертел её, но оледенелый корпус обжигал пальцы. Рой положил бритву на место.

— Имущество Эрвина, — сказал Хонда. — Одно из его чудачеств. Он брился, надевая тёплые перчатки. Тёплые перчатки на солнечной стороне Меркурия! Он говорил, что только ледяной металл приятен его щекам.

Рой отвернулся от холодильника. В лаборатории, чисто прибранной, все носило следы недавней катастрофы, но осматривать было нечего. Да и не затем он сюда приехал, чтобы разыгрывать детектива.

— Так что успел вам сказать умиравший Карл Ванин, друг Михаил?

— Ну, что он мог сказать? Что Эрвин включил генератор раньше времени… Вот, собственно, и все. Он быстро потерял сознание… А Эрвин молчит. У него обожжены губы, руки плохо двигаются — вряд ли он скоро заговорит.

— Пойдёмте отсюда, — сказал Рой. — Единственное, что меня по-настоящему интересует, — сможет ли завод выполнить наш заказ на батарею твёрдых конденсаторов энергии?

— Надежды нет, во всяком случае, в текущем году, — повторил Хонда. — Лаборатория твёрдой конденсации разрушена, вы это видите. Возможно — где-нибудь, другая лаборатория…

Рой усмехнулся.

— Иначе говоря, в собственной неспособности выполнить обещанное вы уверены. А что до остального человечества, то гарантировать его неспособность отказываетесь. Я правильно вас понял, друг Михаил?

— Совершенно правильно! — с вызовом отозвался Хонда. Теперь он сам явно хотел поставить Роя на место. Рой первым вышел из лаборатории.

2

Он стоял у окна и рассеянно глядел на простиравшиеся вдаль солнечные поля. Если что и заслуживало внимания на раскалённой яростным Солнцем планете, то, пожалуй, только эти бескрайние равнины, покрытые, как кустами, термоэлементами, преобразовывающими солнечную энергию в электричество. «На Меркурии выращиваются термоэлектрические сады», — твердили в стереопередачах, посвящённых переоборудованию планеты в главную энергостанцию человечества. Сколько говорилось о том, что тысячи квадратных километров «термосадов» превратят в неиссякающий поток электричества разницу между температурами на разных сторонах Меркурия: солнечной, раскалённой, — и ночной, погруженной в вечный космический холод и мрак! Рой вспомнил, как глава Меркурианского проекта Альберт Бычахов восторженно описывал будущее этой самой маленькой и самой близкой к Солнцу планеты.

— Человечество получит источник энергии, действующий непрерывно и вечно, во всяком случае до тех пор, пока солнце пылает, а в мировом пространстве космическая стужа, — говорил он, вдохновенно сияя на стереоэкранах круглым добрым лицом. — А Меркурий превратится в райский уголок, ибо оборудуем на нем заводы, создающие вполне приличную атмосферу. Тогда и на солнечной, и на ночной стороне будут гулять в теннисках и с непокрытой головой, термоэлементные сады поглотят и неистовую жару одной половины планеты и столь же неистовый мороз второй её половины. И я приглашаю тех, кто сегодня ходит в детские сады, начать свою трудовую жизнь на благословенных равнинах ещё недавно столь страшного Меркурия. Приглашаю от всей души, со всей ответственностью — работы хватит не на одно человеческое поколение.

Да, именно так вещал на всю Солнечную систему Альберт Бычахов, главный инженер Меркурианского проекта. Сколько раз с замиранием сердца слушал Рой его прекрасные речи. Тридцать лет прошло с того времени, многое осуществилось, многое так и не стало реальностью. Обещанная энергия получена, и на равнинах — и на раскалённых солнечных, и на погруженных в абсолютный холод ночных — раскинулись похожие на сиреневые кусты термоэлектроды.

Но только никто не назовёт эти чудовищные чащи пластин, прутьев и проволок прекрасными садами, и прогуливаться в них никто не решится не только в летней одежде, но и в теплопрочных — для огня и мороза — скафандрах: Меркурий — планета рабочая, не для весёлого времяпрепровождения. Да, солнечные термоэлектрические поля единственное, что на Меркурии ещё можно посмотреть: бросить на них взгляд, промчаться над ними в планетолёте…

Поездка на Меркурий — неудачна, размышлял Рой. Генрих предупреждал, что она ничего не даст, кроме досады. Отложим конструирование плазмохода, говорил он. Мы ведь не виноваты, что твёрдых энергоконденсаторов нам не дадут, а без них мы бессильны. Мало ли у нас других интересных тем, убеждал он Роя. Генрих ошибался чаще брата, но в данном случае он не ошибся. Надо возвращаться на Землю.

В комнате прозвенел сигнал вызова. Рой обернулся. С экрана смотрел Стоковский. Он негромко сказал:

— Позвольте вас посетить, друг Рой. Мне кажется, вы собираетесь нас покинуть. Мне хотелось бы поговорить с вами. Я буду через минуту.

Рой молча показал рукой на кресло, сам сел напротив. Стоковский, похоже, знал, что его улыбка вызывает приязнь, он не убирал её с лица. Рою часто встречались люди, превращавшие своё лицо в подобие визитной карточки, — демонстрировали себя улыбающимися, хмурящимися, сосредоточенными, озабоченными, весёлыми, каждая мина культивировалась и, подобранная заранее, служебно закреплялась. Вероятно, и у Стоковского было так же, к его улыбке нужно было отнестись как к представлению себя — вежливо и равнодушно. Но этот человек нравился Рою, в нем угадывалась умная душевность, а не служебность демонстрируемого настроения. Рой ответно заулыбался, хотя улыбаться было нечему. И Стоковский первыми же словами подтвердил, что Рой не ошибается в его характере.

— Нам не радоваться, а печалиться надо. Сам не понимаю, чему мы с вами смеёмся. Скажите, что вы собираетесь предпринять?

— Вы угадали мои намерения: отбываю на Землю.

— Вы не хотели бы сначала посетить Эрвина Кузьменко?

— Выспрашивать, как произошла авария? Что это даст? Я приехал как заказчик оборудования.

Стоковский перестал улыбаться.

— Мы вас, конечно, подвели. Но неужели вы вообще прекращаете разработку плазмохода?

— Именно это. У нас с братом нет второстепенных тем, которые могли бы заполнить простой в полгода или год. Если мы отложим плазмоход, то отложим его надолго, возможно, к нему уже не вернёмся.

— Я догадывался об этом, — задумчиво сказал Стоковский. — Эдуард боится, что вы потребуете срочного восстановления лаборатории Карла, Миша заранее выходит из себя, потому что понадобится всячески обхаживать Эрвина, когда он встанет. Вы сами могли заметить: Миша Хонда Эрвина недолюбливает, это самое мягкое, что можно сказать об их отношениях. А мне показались важными ваши слова, что вас не интересует, как мы теперь будем выполнять ваш заказ.

— Просто я сразу понял, что выполнять его вы не будете. Вы об этом хотели спросить?

— Да, спросить… А ещё больше — попросить.

— Просите. Если смогу, выполню.

— Уберите Эрвина Кузьменко.

— Убрать Эрвина? — Рой уставился на Стоковского. Что разговор будет необычный, Рой знал заранее, — обычные разговоры не надо вести наедине. Но просьба звучала странно. — В каком смысле убрать, друг Клавдий?

— Не убивать, конечно. — Стоковский любовался недоумением Роя. — Хотя некоторые порадовались бы… Не убийству, а если бы, скажем, Эрвин и Карл в день аварии поменялись судьбами — и не Эрвин, а Карл готовился сегодня к выздоровлению. Нет, просьба моя не столь ужасна, пусть Эрвин живёт. Но почему его не отправить на Землю? Он там довершил бы выздоровление. И лабораторию твёрдой консервации можно разместить на Земле, в твёрдых конденсаторах энергия дана в высочайшем сгущении, но запасы её в них вовсе не так исполински велики, чтобы производство их можно было вести только на Меркурии. Вам тоже было бы удобней, если бы нужная лаборатория находилась от вас неподалёку.

— А какое же было бы в этом удобство для вас?

— Я уже сказал: рядом с нами не будет Эрвина. Сами мы воротить его на Землю не можем, нет убедительных оснований. А вам потребовать его возвращения — проще простого.

Стоковский, судя по всему, не находил в своей просьбе ничего предосудительного. И он, казалось, не сомневался, что Рой не найдёт возражений.

— Понятно, Эрвина рядом с вами не будет, — медленно заговорил Рой. — Его отсутствие на Меркурии желанно, но не может быть обосновано убедительно. А какие основания — из разряда тех, что вы считаете неубедительными — заставляют вас ждать его отъезда?

— Мы не любим Эрвина Кузьменко, друг Рой. Даже наш директор Эдуард Анадырин, искренне считающий Эрвина гением… Даже он будет рад уходу Эрвина. У Кузьменко дурной характер.

— Не любим, дурной характер… Аргументы неубедительные, верно.

— Только в служебном смысле, — спокойно поправил Стоковский. — В психологическом они представляются нам очень вескими. Вы понимаете, Меркурий — не Земля с её миллиардами жителей. Мы — маленький коллектив, работников энергозавода и сотни не наберётся, каждый на виду. Эрвин — как заноза в теле. Он ненавидит нас — всех вместе, каждого особо. По-моему, это достаточное основание, чтобы и мы его недолюбливали.

— Я все-таки не понимаю. Никакое штатное расписание не требует взаимной любви сотрудников. И Меркурий не звездолёт, а планета, здесь не требуется экзамена на психологическую совместимость.

— О чем и речь! Мы не можем требовать от Эрвина, чтобы он нам всем нравился. Но и работать с человеком, который всем неприятен, трудно. Может быть, подробней рассказать вам, друг Рой, каким видится нам Эрвин Кузьменко?

— Вероятно, так будет лучше.

— Эрвин Кузьменко появился на Меркурии восемь лет назад и сразу определился в экспериментальные цехи, прошёл стажировку, начал самостоятельные исследования, — рассказывал главный инженер энергозавода.

— Тогда это был молодой милый парень, красивый, энергичный, словоохотливый, работоспособный, — в общем, ничем не выделяющийся, таковы все, кто добровольно меняет прекрасную Землю на трудное существование в адской жаре и адском холоде Меркурия. Таким он был, пока не попал в лабораторию Карла Ванина. Не проработав у Карла и года, Эрвин стал совершенно иным. В нем развилось то, что Эдуард Анадырин называет гениальностью, а Михаил Хонда — жульничеством.

— Сочетание нетривиальное. Помнится, вы признали обе оценки справедливыми.

Стоковский подтвердил — да, именно так, и гениальность, и жульничество. Гениальность выразилась в том, что Эрвин вдруг стал генератором интереснейших идей. И не только тех, что относились к его делу, нет, он превратился в знатока всех работ во всех лабораториях и цехах, он словно бы сотрудничал со всеми — и каждому давал очень дельные, порой настолько глубокие советы, что все поражались. Эдуард считает, что вмешательство Эрвина в чужие функции стало важнейшим стимулятором, очень многое у очень многих шло бы гораздо хуже, если бы не Эрвин.

— Вы считаете это недостатком?

— Я уже сказал: та особенность ума, что Эдуард называет гениальностью, у Эрвина неоспорима. К сожалению, она не единственная.

Наряду со способностью предлагать замечательные идеи, у Эрвина появилось и пренебрежение к товарищам, продолжал Стоковский. Он высмеивал тех, кому предлагал мысли и планы: сами они ни на что значительное не способны без его помощи — так он показывал всем своим видом. Впрочем, это можно бы стерпеть, да и отпор не труден: на усмешку ответить резкостью, на пренебрежение — презрением. Все было хуже и сложней. Очень скоро выяснилось, что идеи и проекты, объявляемые Эрвином, вовсе не его единоличные. У каждого рождались те самые идеи, что он предлагал, это были их собственные идеи, только недоработанные, необъявленные, в правильности их ещё были сомнения. «Да я и сам об этом думал! — с удивлением говорил то один, то другой. — И вот надо же — Эрвин высказал раньше, а ведь это вовсе не его область!»

— Вероятно, ваш Кузьменко — телепат.

Стоковский покачал головой.

— Слишком примитивное решение, Рой. Оно способно быть только первым подходом к пониманию. Каждый, естественно, допускал, — кто с удивлением, кто с негодованием, — что Эрвин научился проникать в чужие мысли. Чтобы выяснить это, я поставил тайный эксперимент, о нем знал один Эдуард. Я пытался донести до Эрвина некоторые мысли, очень неприятные для него, они сказались бы на его поведении, узнай он их. Результат — ничего! Он неспособен читать мысли, неспособен даже постигать, что испытывает говорящий с ним, если тот не хочет показать своих чувств. В этом смысле он менее проницателен, чем любой из нас, он, я бы сказал, даже туповат. А одну мою великолепную идею Эрвин объявил в тот же день, как она у меня возникла, — и, поверьте, она была совершенней, чем моя. Я не могу считать, что он каким-то способом заимствовал её у меня. Она своим появлением у меня возбудила такую же идею у него, вряд ли наоборот, ибо это была все же моя область работы. И посмотрели бы вы, с каким издевательством он кинул её мне, как он презирал меня за то, что я не способен сам так дорабатывать свои мысли. Мне надо было испытать радость от подарка, а я испытывал унижение от собственного ничтожества. Нет, Эрвин Кузьменко не телепат. А если это телепатия, то неизвестной ещё природы, избирательная, чувствительная только на значительные мысли — и не простое их чтение в головах знакомых, а совершенствование, доведение до конца. Выражусь вашими словами, Рой: случай нетривиальный.

— Теперь я понимаю, почему вы так опасаетесь дальнейшего общения с ним. Эрвин вам полезен, но психологически непереносим.

— Вы исполните нашу просьбу, Рой? — с надеждой осведомился главный инженер энергозавода.

— Пока не обещаю. Но ваш странный гений меня заинтересовал. Я хочу с ним побеседовать.

3

Рой молча глядел на Эрвина Кузьменко, тот отвечал таким же молчаливым взглядом. Эрвин лежал в отдельной палате — наглухо закрытый ящик, куда не мог проникнуть даже отражённый луч яростного меркурианского солнца. Врач предупредил Роя, что больной разговаривает с трудом, его лучше не беспокоить долгими расспросами.

Рой пообещал, что долгих расспросов не будет, вошёл, сел у кровати, Эрвин повернулся к нему лицом. Ни один не сказал ни слова, так прошло несколько минут — оба молча смотрели друг на друга.

Если Эрвин когда-то казался милым, красивым, молодым парнем, то от облика той поры мало что осталось: он не был ни мил, ни красив, ни молод. На Роя глядел худой, поседевший мужчина с исполосованным морщинами жёлтым лицом. Лицо было хмурое, маловыразительное, неприязненное. В небольших тусклых глазах не светились ни острая мысль, ни живое чувство. И видно было, что Рой его не заинтересовал — он глядел на посетителя как на пустое место, равнодушно, почти безучастно. Неприятный тип, подумал Рой, и опасливой мыслью одёрнул себя: может, Эрвин все-таки телепат и поймёт, какое чувство вызывает в госте.

— Здравствуйте, друг Эрвин! — вежливо сказал Рой.

Приветствие не сразу дошло до больного. Он подумал, тусклые глаза стали ещё тусклей, потом хрипло отозвался:

— Не здравствую, как видите. — И снова подумав, добавил: — До здравствования нескоро.

— Я заказчик твёрдых конденсаторов, — сообщил Рой. — Вы их делали для плазмоходов, которые разрабатываются в моей лаборатории.

— Знаю, вы прилетели с Земли. Как вас зовут?

— Рой Васильев. По профессии физик.

Кривая улыбка медленно выступила на хмуром лице Эрвина.

— А по призванию — детектив. Не так ли? Кто не слышал о вас! — Он отдыхал после каждой фразы. В глазах понемногу появилось что-то похожее на интерес. Рой догадался, о чем Эрвин спросит, и терпеливо ждал. Эрвин снова заговорил: — И сейчас с этим? Расследование, да?

— Нет, не с этим. Выполнение заказа — единственное, что меня интересует. И когда нас уведомили, что на энергозаводе авария, я решил слетать на Меркурий, чтобы воочию увидеть, каковы перспективы.

— И увидели? — Рою почудилась насмешка в бесстрастном голосе больного.

— Увидел, что перспектив никаких. И с тем возвращаюсь.

Рой не сомневался, что Эрвину остаётся равнодушно поблагодарить гостя за посещение и пожелать доброго пути. Разговор пошёл примитивный — общие фразы, ни одной нетривиальной мысли. Все люди, с какими знакомились они с Генрихом, немедленно сообщали, что знают, какие братья знаменитые дознаватели загадок. Генрих в таких случаях нервничал и сердился. Рой холодно пожимал плечами, хотя и ему было бы приятней, если бы новые знакомые показывали знание их научных работ, а не вспоминали, как они распутывали чужие неприятности.

Эрвин мог бы отойти от шаблона, ведь если Рой явился расследовать трагедию на энергозаводе, то главной фигурой дознания станет он, Эрвин Кузьменко; и ему не следовало бы забывать о личной своей заинтересованности в том, как будет официально изображено несчастье в лаборатории твёрдых конденсаторов энергии. Он попросту слишком болен, сказал себе Рой, в его состоянии все, кроме болезни, представляется второстепенным.

Следующая фраза больного показала Рою, что он ошибается.

— Итак, вы возвращаетесь, — сказал Эрвин. — И плазмоход оставляете. Чем же вы теперь займётесь, Рой Васильев?

— Тем у нас много, — заверил Рой. — Пусть это вас не беспокоит, друг Эрвин. Подберём что-нибудь стоящее.

— Может быть, гравитационный генератор проникающих полей? Разве вы не собираетесь доработать это великое изобретение академика Ивана Томсона? Я слышал, Томсон был вашим другом. Верно?

Хотя Стоковский и предупреждал, что Эрвин способен узнавать чужие мысли, и сам Рой готовился познакомиться с незаурядным телепатом, неожиданность была слишком велика. Даже малейшего воспоминания о Томсоне не явилось Рою, пока он сидел у постели Эрвина. И никому на Меркурии он не говорил, что среди тем его лаборатории есть и такая: пригласив Роберта Арутюняна, ассистента Томсона, довершить последнее исследование Ивана, ставшее причиной его смерти. Об этом плане знал один Генрих, они вдвоём прикидывали, на чем сосредоточиться, если плазмоход придётся бросить на полусвершении. Но то было на Земле, а не здесь.

— Почему вы молчите? — бесстрастно спросил Эрвин.

— Думаю, — сказал Рой. — Вы столь проницательны… Да, академик Томсон был наш друг, мой и брата.

— Значит, генератор проникающих полей? Они же скользящие, антипараллельные, экранирующие, охранные… Рекомендую остановиться на термине экранирующие, он всего точней описывает физическую суть проблемы.

— И я того же мнения. И признаться, это меня удивляет…

На безжизненно жёлтых щеках Эрвина появилась живая краска, глаза приобретали блеск. Он даже сделал попытку приподняться, но не сумел, только выше поднял голову на подушке. И он говорил свободней, не запинался на каждом слове — он явно начинал интересоваться разговором. Он сказал:

— Что удивляет? Что наши мнения совпадают? Они и должны совпадать, раз мы без ошибок говорим об одном предмете.

Рой взял себя в руки. Неожиданность была все же не так велика, чтобы показывать Эрвину свою растерянность.

— Я неправильно выразился. Я не говорил с вами о Томсоне и его изобретениях. Следовательно, у нас не может быть ни совпадающих, ни разных мнений на эту тему. Вот это меня и удивляет.

Впервые на лице Эрвина появилась улыбка.

— Вас информировали, что я телепат? Все только об этом и твердят. Считайте, что я прочитал ваши мысли, Рой.

Рой наклонился к постели больного. Загадка была серьёзней, чем её рисовал Эрвин.

— Вы не можете прочитать то, чего нет. Никакой телепат не проникнет в мысли, которые не появились. Я не думал о Томсоне. Если вы телепат, то вы это знаете.

Слабая улыбка Эрвина превратилась в злую ухмылку. Если он с такой миной на лице разговаривает со всеми, подумал Рой, то понятно, почему его дружно не терпят.

— Какой же вы делаете вывод из своего открытия, Рой?

— Открытия? Я, кажется, ничего не открывал.

— Разве? А то, что вы нашли у меня способность читать мысли, которые у вас не появлялись? Психологи заинтересуются таким феноменом.

— Поражён, не скрою. Но и только. Для выводов этого мало.

Эрвин прикрыл глаза. В его голосе появилась неуверенность.

— Значит, я ошибся: вы не собираетесь дорабатывать изобретение Томсона?

— Вы не ошиблись. Я именно это и буду делать, вернувшись на Землю. Вы не прочитали мои мысли, а предугадали мои действия. И сделали это, не зная ни меня, ни брата, не имея и представления о наших научных работах, в этом нет сомнений. Не могли бы вы объяснить, как достигаете таких результатов?

Ответ звучал насмешкой:

— Просто вижу по вашему лицу, что вы предпримете по возвращении домой. Что до существа дела, то могу лишь одобрить его. Гибель Ивана Томсона не должна задержать реализацию его великого открытия. Когда к науке примешивается любовь мужчины и женщины, хорошего не получится. Томсон спутал любовь с наукой, спутал, не довершив ни любви, ни науки, — отсюда и трагедия. Раньше увещевали: не смешивайте божий дар с яичницей. Не знаю, впрочем, что отнести к божьему дару, а что к яичнице. Теперь о самом изобретении. В построениях Томсона имеется существенная недоработка, вам она тоже будет мешать. Хотите знать её?

— Очень хочу.

— Гравитационные поля Томсона легко меняет постороннее гравитационное воздействие. Скажем, воздушный грузовик, пролетевший в эту минуту над вашей лабораторией, — вполне достаточная причина для взрыва. Нужно экранирующие поля экранировать, если не собираетесь погибать, как Томсон. Теперь вы скажете мне, что у вас была точно такая же идея.

— Похожая. Вы изложили её гораздо определённей. Пользуюсь случаем поблагодарить вас за великолепную подсказку.

Кратковременный подъем энергии у Эрвина истощился. Он снова закрыл глаза, вяло пробормотал:

— Чихать мне на вашу благодарность!

Рой не хотел заканчивать беседу на такой грубой ноте.

— Эрвин, мне говорили, что вы высказываете идеи, похожие на те, что появляются у других, только ваши, как и в моем случае, ясней и убедительней. И когда вас искренне хотят поблагодарить за ценную помощь, вы отвечаете чуть не издёвкой. Впечатление, будто вы помогаете не с радушием, а с недоброжелательством. Почему такое странное поведение?

Новая вспышка энергии дала Эрвину силы приподняться. Полулёжа, он уставил на Роя злые глаза. Он ненавидел гостя, которого впервые видел.

— Радушие? А вы не подумали, что радушие происходит от слова «радоваться»? Почему я должен радоваться с вами? И чему? Вашему будущему успеху? Тому, с чем он связан для вас лично? Ах, как прекрасно — поставить свой памятник погибшему другу! Слышать всюду лесть: «Вы с братом сделали то, чего не сумел сам Томсон, вы талантом не уступаете Томсону». И золотая медаль Томсона, её недавно утвердили, как она украсит вашу грудь, вашу и брата! Вы заранее воображаете сцены на всех стереоэкранах мира: вы с братом свободно проходите сквозь стены, проникаете в гранитную гору, как в воду, величественно выходите с другой стороны скалы. А помощники в три погибели гнутся у пульта, чтобы, не дай бог, шальной гравитационный толчок не погубил руководителей. Какая великолепная картинка! Какая пища тщеславию! Этому радоваться, да? Что вы так всматриваетесь в меня? Углядели что-нибудь страшное?

Рой встал.

— Что я углядел, оставлю пока при себе. Разрешите пожелать вам скорого выздоровления.

Эрвин крикнул:

— К черту выздоровление! Оно ни меня, ни вас не тревожит. Лучше скажите, не разочарованы ли? С тем ли уходите, с чем намеревались? Ведь вас интересовало, почему и как погиб Карл Ванин, мой великолепный и недостойный руководитель. Не лицемерьте, именно это и готовились выяснять! И ни слова не проронили о его смерти. Исчезаете, так и не узнав ничего важного об аварии в нашей лаборатории.

Рой обернулся.

— Я вернусь, Эрвин Кузьменко. И тогда поговорим и об аварии в лаборатории, и о гибели вашего руководителя.

Эрвин, откинувшись на подушку, глубоко вздохнул. Рой ещё слышал, как он не то со смехом, не то со стоном пробормотал:

— Чёртов гость! Меня хотел обмануть, меня!

4

Немного было в жизни Роя случаев, когда он чувствовал себя столь взволнованным. Разговор с Эрвином не только поставил загадку — Рой распутывал десятки загадок, многие были, он чувствовал это, посложней, — но и нанёс оскорбление. И это тоже было загадочным — почему незнакомому больному человеку понадобилось издеваться над ним, изображать его мелким честолюбцем, приписывать ему низменные мотивы? Никто ещё не бросал Рою в лицо таких обвинений!

На экране вспыхивали сигналы вызова — с Роем хотели встретиться и Анадырин, и Стоковский, Хонда просил зайти к нему, диспетчер космопорта интересовался, бронировать ли билет на ближайший планетолёт. Первым трём Рой кратко ответил, что занят, диспетчеру объявил, что задерживается на Меркурии. Рой возбуждённо ходил из угла в угол своей комнаты, движение давало какое-то облегчение. Лучше всего было бы вызвать авиетку и помчаться на ту узкую полоску планеты, где царит вечное утро или вечный вечер, там можно бы и погулять среди настоящих растений, а не похожих на кусты термоэлектродов, там можно бы не опасаться ни солнечного жара, ни космического оледенения.

Рой представил себе, сколько времени займёт вызов авиетки, выход наружу, сам полет, пригрунтовка машины — и махнул рукой. Он не мог отрывать себя от размышлений надолго, это было сейчас самое важное — размышлять о непонятном и удивительном в беседе с Эрвином. И он продолжал шагать из угла в угол гостиничной комнаты. Раздражение стихало, мысли, поначалу беспорядочно прыгавшие, становились последовательными, негодование наконец превращалось в размышление: эмоции уступали место логике.

— Итак, логика, — вслух сказал Рой. — Увeрен, разгадка проще всего, что навоображали на Меркурии об этом типе. Нужно только звено за звеном добраться до неё. Это я и должен сделать. И первое: телепат ли Эрвин Кузьменко?

Рой пожал плечами. Чушь! Эрвин прикрывается телепатией, чтобы замаскировать что-то иное. Рой уже сказал ему, что о телепатии и речи не может быть, ибо нельзя прочитать в чужой голове мысли, которые в ней не появлялись. И Эрвин промолчал. Впрочем, нет, именно когда Рой отверг телепатию, Эрвин стал издеваться. Важно это или не важно? Останавливаться на этом или идти дальше? Остановка ничего не даёт, идём дальше.

Итак, никакой телепатии. Телепатия — слишком сложное объяснение, оно нагромождает новые загадки, а не проясняет старые. Следующий вопрос: врал ли Эрвин, когда описывал, что собирается делать Рой на Земле? Нет, все верно… Они, Генрих и Рой, год назад колебались, что разрабатывать: плазмоход или генератор экранирующих полей. Они остановились тогда на плазмоходе, он показался легче. И, естественно, они возвратятся к генератору, раз плазмоход отпадает. Никакая не телепатия, простая логика.

Да, но логика здесь только для меня, вовсе не для Эрвина, размышлял Рой. Эрвин не мог знать о наших с Генрихом работах. Догадался о них? Чепуха! Каким интеллектом надо обладать для такого проникновения в чужую душу! Сверхъестественное озарение, раскрывающее не мысли, те хоть дают о себе знать какими-то излучениями, а замыслы, которые, раз принятые, сохраняются в мозгу как в складе, никакими волнами их потом не оконтурить.

Рой вспомнил невыразительное лицо Эрвина и усмехнулся. Неподходящий объект для сверхъестественных озарений! Туповат, дубоват, грубоват — такие характеристики куда точней, чем слова об остром интеллекте, способности к сверхглубокому психологическому анализу. Проще, проще, сложные решения не годятся, истина будет элементарна как блин, ясна как солнечный день, — непросто лишь добраться до неё.

Итак, догадаться о том, чем будем заниматься, Эрвин не мог. Я сам подсказал ему наши планы. Каким образом они стали ведомы Эрвину? Ни с кем на Меркурии я ими не делился, во время встречи с Эрвином о них не думал. А Эрвин безошибочно их описал. Снова возвращаемся к отвергнутой телепатии. Я ведь думал о работе, только не в больнице, а в гостинице и при осмотре лаборатории. Гостиницу оставим в стороне, несущественность, отрывочные мысли. А лаборатория интересней, там я понял окончательно, что с конструкцией плазмохода нужно распроститься. Осматривая повреждённое оборудование, я думал о дальнейших планах. Пищу для прорицаний Эрвина могли дать только те размышления. Что-то донесло их до Эрвина.

Рой остановился у окна. За окном уходили к горизонту дикие кущи термоэлектрических кустов. Рой смотрел на них и не видел их. Он снова ходил — мысленно — по лаборатории, осматривал полусожженную конденсаторную печь, место, где стоял сейф с архивными материалами, клал ладонь на лучевой конденсатор, брал в руки электрическую бритву, выслушивал путаные объяснения Хонды, морщился от его вскриков… Да, все верно, именно тогда, никому этого не высказывая, я размышлял о том, что надо доделывать изобретение Ивана Томсона, и с печалью подумал, что золотая медаль Томсона украсит грудь Генриха и мою, и в этом будет и скорбь и справедливость, ибо нам бесконечно дорога память о погибшем друге и мы сделаем все, чтобы достойно довершить его открытие. И стоя у холодильника с бритвой в руке, я увидел в окне холм, гранитную скалу, единственное местечко, не утыканное термоэлектродами, и грустно вообразил себе, что сделаю то, что хотел сделать Иван, — свободно войду в гранитную глыбу с одной стороны, свободно выйду из неё с другой!

Рой засмеялся, снова зашагал по комнате. Вот откуда ваши непостижимые озарения, Эрвин Кузьменко! Это, конечно, много сложней обыденной телепатии, тут Стоковский, пожалуй, прав — если говорить о смысле загадочного явления. И куда примитивней, если посмотреть на средства, какими оно достигалось. Вы раскрыты, Эрвин Кузьменко! Найдёте ли оправдания? Погибший Карл Ванин — барьер, которого не преодолеть никакими хитрыми, никакими лживыми оправданиями!

Рой послал вызов Стоковскому.

— Друг Клавдий, — сказал он возникшему на экране главному инженеру, — я хочу ещё раз посетить лабораторию Карла Ванина. Может быть, вы с Анадыриным и Хондой тоже туда прибудете?

Трое руководителей завода встретили Роя у лаборатории. Рой прошёл к холодильнику и вынул бритву.

— Вот вам разгадка многих ваших тайн, — сказал он. — Этим аппаратом можно, конечно, и побриться. Эрвин не раз демонстрировал и такую его функцию. Но функцию камуфлирующую, а не основную. Перед вами приёмник и дешифратор ваших мыслей. С его помощью Эрвин узнавал, над чем вы размышляете, и пользовался своим воровским знанием, чтобы удивить вас и поиздеваться над вами. Больше он этого делать не будет. Дайте отвёртку.

Рой развинтил крышку бритвы. На стол посыпались освобождённые детали. Одну из них Рой сунул в карман, беспорядочную кучку других положил обратно в холодильник.

— Вы нам, конечно, расскажете, как дошли до истинной роли этого замороженного приборчика, — сказал Хонда. — Признаться, всех удивляло, почему Эрвин держит его в холодильнике, место для бритвы неподходящее. Но даже подумать о том, что вы открыли!..

— По-вашему, все загадки разъяснены с находкой дешифратора чужих мыслей? — спросил Стоковский, проницательно глядя на Роя.

— Нет, конечно! Тысячи непонятностей остаются. Ну, хотя бы зачем держать дешифратор в холодильнике, а не в ящике стола, не носить в кармане, это ведь удобней? Каким образом Кузьменко узнает расшифрованные мысли — вероятно, существует специальный приёмник, с которым Эрвин не расстаётся даже в больнице? И зачем вообще сконструирован дешифратор? Но все эти второстепенные загадки бледнеют перед основной, отнюдь ещё не просветлённой!

— Что вы подразумеваете, Рой?

— Почему Эрвин всех ненавидит? — с волнением сказал Рой. — Я испытал это на себе. Он возненавидел меня с первого взгляда, даже до того, как кинул на меня первый взгляд. Что вызвало такое отношение к людям? Вот, по-моему, главная тайна — но я раскрою и этот секрет, обещаю вам.

5

Врач сказал, что сегодня больному лучше, ограничения на продолжительность посещения снимаются, если, разумеется, Рой не станет этим злоупотреблять. Рой заверил, что злоупотреблений не будет, и вошёл в палату. Эрвин скосил хмурые глаза и не ответил на приветствие. Рой спокойно положил на столик вынутую из бритвы деталь и уселся у кровати. Эрвин усмехнулся. Улыбка признавала вину и поражение. В ней было больше горечи, чем злости. Он как бы оправдывался улыбкой, а не издевался ею, как прежде. И холодное возмущение, не отпускавшее Роя со вчерашнего дня, стало смягчаться. Рой был чувствителен к улыбкам, он не раз говорил брату: «Генрих, улыбка — визитная карточка души, у плохого человека не будет хорошей улыбки, у таких только гримасы: усмешки и ухмылки». Вчера на лице Эрвина была такая гримаса — злобная усмешка, язвительная ухмылка.

— Дознались, — сказал он тихо.

— Догадался, — поправил Рой. — И это было не так трудно, как, возможно, вам представлялось. Идея, в сущности, примитивная, её обсуждали когда-то в научных кругах. Но исполнение — мастерское, не отрицаю. Ещё никто не создавал такого хитрого аппарата-шпиона. Говорят, ваш шеф был великим экспериментатором. Его золотые руки не участвовали в изготовлении приборчика?

— Карл своими золотыми руками проломил бы мне голову, если бы узнал, чем я занимаюсь, когда остаюсь один. И для него это было бы лучше. Да и для вас тоже: он остался бы жив, а вы получили свои твёрдые конденсаторы энергии.

— Его гибель и этот ваш механический телепат связаны какой-то общей связью?

— Я убил Карла, — спокойно сказал Эрвин. — И намеревался убить себя, помешали ворвавшиеся в лабораторию. Прибор, который вы назвали механическим телепатом, имел к происшествию непосредственное отношение. — Он приподнялся и внимательно посмотрел на Роя. — Вы растерянны, Рой Васильев, физик и сыщик? Вы ведь явились сюда принуждать меня к тяжким признаниям. Я признаюсь без принуждения в убийстве своего руководителя. Почему же вы молчите? Продолжайте задавать уличающие вопросы. Начнём классическую борьбу преступника и стража законности. Ведите своё очередное удачное дознание. Уверяю вас, Рой, вас ждёт успех.

Все было, казалось бы, как Рой заранее представлял себе: он припрёт Эрвина к стене неотвергаемыми фактами, обезоружит неопровергаемой логикой, Эрвину некуда будет деться, он признается — никаких непредвиденностей. Была одна непредвиденность — отчаяние, зазвучавшее в таком спокойном внешне голосе человека, лежавшего на постели. Отчаяния Рой не ждал, не таков был его вчерашний собеседник, чтобы подозревать у него что-либо похожее. С тем, вчерашним, надо было бороться, отражать его враждебность, его ненависть. Этого, сегодняшнего, хотелось пожалеть. Рою нужно было время, чтобы хоть немного привыкнуть к новому обличью Эрвина Кузьменко.

— Жду ваших вопросов, следователь, — с горечью повторил Эрвин. — Может быть, помочь? Вероятно, вы захотите узнать, зачем мне вообще понадобилось изобретать этот дьявольский приборчик?

— Да, мне хотелось бы это знать, — сказал Рой. Эрвин прикрыл глаза, помолчал — выстраивая мысли — потом заговорил. Рой слушал, изредка врывался репликами в речь, снова молчал, снова слушал. Эрвин сказал, что идёт дознание, он будет отвечать на уличающие вопросы — классическая борьба преступника со стражем законности. Не было такой борьбы, да и дознания не было, была исповедь — Эрвин раскрывал душу. И Рой молчаливо удивлялся, сочувствовал, сострадал, негодовал, возмущался: сколько же лишних мук вносил в свою душу Эрвин, скольким ненужным страданиям подвергал себя!

Он начал с того, что ещё в университете у него открылся странный талант: он легко усваивал чужие идеи и быстро совершенствовал их. Эту особенность впервые обнаружил в Эрвине профессор химии. Профессор на курсовом экзамене рассердился: «Коллега, вы перевираете все, что прочитали в учебнике!» Эрвин обиделся: «Ничего не перевираю, проверьте сами!» Профессор взял учебник, стал проверять, тогда и выяснилось, что Эрвин передаёт прочитанные факты и методы со своими поправками и что поправки улучшают, а не путают то, о чем он читал. Раздражение профессора сменилось восторгом: «Коллега, вы гений усовершенствований!» И он предложил Кузьменко поработать вместе над улучшением некоторых химических процессов, у профессора есть парочка замечательных идей, только никак до реализации не доходит. Эрвин без труда нашёл путь их реализации, идеи профессора, точно, были из незаурядных, профессор ликовал: «Коллега, теперь меня выберут в академики, вам обеспечена учёная степень по ядерно-лучевой химии, чего ещё желать, не правда ли?» Все совершилось по профессорскому хотению: он стал академиком, Эрвину присвоили учёную степень. Профессор мечтал о дальнейшей плодотворной работе со своим бывшим студентом, Эрвин постарался поскорей распроститься с ним: тот хотел из любой своей работы извлечь пользу для себя, не только для науки, его честолюбие стало непереносимо. Эрвину предложили перебраться на Меркурий, он согласился. Он вырвался из лаборатории профессора, как из духоты на чистый воздух. Теперь он поработает для науки, не для своекорыстной выгоды — так ему тогда воображалось.

На Меркурии он определился к Карлу Ванину, тот начинал разработку твёрдых конденсаторов энергии. С жидкими конденсаторами в других лабораториях шло отлично, то одна, то другая извещали о выпуске своих моделей. У Карла не получалось. Карл нервничал. Карл ворчал: «Насытили цистерну энергоёмкими веществами, вот и вся проблема. У меня каждый молекулярный слой на пластинке должен таить в себе больше энергии, чем эшелон с углём, тут есть над чем поломать голову». И он ломал голову так, что временами ощупывал её руками: не распухла ли? — а все выдавливаемые решения не давали эффекта. Карл, уставая от неудач, подбадривал себя хвастовством: «Есть один проектик, доработаю — весь Меркурий удивится». Никто не умел так точно, так всесторонне, так глубоко провести лабораторный опыт, испытание, точное измерение, недаром его считали мастером эксперимента, он и был таким. Но это все была работа руками, инженерные расчёты, конструктивное оформление готовых проектов. А на идеи его не хватало. И даже не то чтобы не хватало, они непрерывно рождались в его мозгу, но он был лишён того, чем в избытке обладал Эрвин — способностью превратить туманную мысль в осуществимый проект. И ревнивый к своим идеям, он не желал ими делиться. «Что моё, то моё, — твердил он, — вот доведу мыслишку до блеска, всех потрясу! А пока не торопись, делай своё маленькое дело!» Эрвин делал своё маленькое дело. Карл хватался то за одну, то за другую из своих «мыслишек», ничего толком не разъяснял, никаких ясных заданий не выдавал — три четверти дня Эрвин скучал, притворяясь, что трудится. И вот тогда ему и явилась мысль самому доведаться, какие идеи обуревают руководителя лаборатории. В это время работники завода проходили энцефалопаспортизацию — у каждого перепроверялось мозговое излучение: на Меркурии часты патологические изменения, вызванные усталостью мозга, их надо своевременно обнаруживать и посылать захворавших на Землю. Эрвин быстро установил, что не только само мозговое излучение может легко записываться аппаратурой, имевшейся в их лаборатории, такие записи давно известны, — но и мысли, вызвавшие излучение, поддаются расшифровке. Он сконструировал приёмник и дешифратор собственных мыслей, эта первая модель удовлетворительно наносила на плёнку, о чем Эрвин думает, он слушал себя словно дважды: размышляя и потом — как бы со стороны — выслушивая свои размышления. При комнатной температуре иногда возникали шумы, записанная мысль не всегда отчётливо пробивалась сквозь фоновую неразбериху.

— Вот для чего вы морозили дешифратор, — догадался Рой.

Эрвин кивнул. В холодильник он поместил последний вариант дешифратора, придав ему вид бритвы. Бороды на Меркурии растут раз в пять быстрее, чем на Земле, вероятно, виновата дьявольская радиация Солнца, — кто хочет щеголять гладкими щеками, должен бриться два или три раза в день. Правда, некоторых удивляло, почему Эрвин хранит бритву в холодильнике, но к этому привыкли, у каждого свои чудачества: Эрвин объяснял, что ему приятно, когда кожи касается холод. Чтобы узнать, о чем думает собеседник, достаточно было вынуть бритву, подкрутить регулятор резкости, сделать вид, что бреешься, — и все, что в ту минуту рождалось в голове, записывалось.

— Вам не казалось, что проникновение в чужие мысли равноценно подслушиванию у дверей чужих разговоров? — не удержался Рой.

— Я признался в убийстве Карла Ванина, Рой, это хуже вышпионивания чужих мыслей, — огрызнулся Эрвин.

Он помолчал, снова заговорил. Итак, прибор был настроен на мысли Карла. И тут полезла такая дрянь, что Эрвин разбесился на себя за никчёмное изобретение. В мозгу Карла толклись тысячи разнокалиберных мыслей — сущая каша, к тому же неудобоваримая. То он вспоминал, что жмёт ботинок; то мысленно сетовал, что болит живот, надо бы кое-куда сбегать, но лучше подождать, может, пройдёт; то вдруг вспыхивала ослепительная идея перевести лучевой генератор на сверхжесткое излучение, оно одно способно энергоемко трамбовать молекулярные слои пластинок; тут же возникала мысль, не прожжёт ли сверхжесткое излучение саму пластинку, и ослепительная идея

— именно её потом и доработал Эрвин — тускнела и погасала; и снова все забивали пустые мысли о каких-то отчётах, докладах, встречах, еде, питьё, одежде, наградах, выговорах… Невероятно густо трудились мозговые полушария Карла Ванина, но пустячным трудом: девять десятых всех мыслей годились лишь на то, чтобы тут же отбросить их как шелуху. Эрвин уже готовился разбить дешифратор, но нашёл иное решение: встроить в приборчик сепаратор важного и неважного, некий фильтр, пропускавший только мысли большого накала, высокого энергетического потенциала. Теперь мыслительная малоценка отсеивалась, дешифровывались лишь мысли крупные, мысли важные, мысли повышенной затраты мозговой энергии.

И сразу же обнаружилось, что только два класса мыслей обладают у Ванина высоким энергетическим потенциалом: попытки внести что-то новое в свою работу и стремление извлечь личную выгоду из лабораторных удач. И мысли второго класса забивали мысли класса первого: второсортные замыслы перешумливали первоклассные идеи.

Как только у Карла появлялась стоящая мысль о том, как дальше вести эксперимент, тут же разворачивался мыслительный бал, какая-то праздничная вакханалия преждевременного торжества — Карл упивался, как все будут поражены его успехом, как он вознесётся надо всеми, какие хорошие слова скажут Анадырин и Стоковский, как Михаил Хонда будет внешне радоваться, а про себя досадовать, что ему такая удача не выпала, и какие прекрасные телеграммы пришлёт президент Академии Боячек, и какую гордость почувствует оставшаяся с детьми на Земле жена Екатерина, когда узнает об успехе мужа… И вся эта мыслительная толкотня и трепотня полностью заглушала сверкнувшую хорошую идею — вот почему ни одной из них Карл не мог додумать до конца, ни одной не был способен довести до конструктивного оформления…

— И когда я доработал сам одну из его сверкнувших и погасших идей, — рассказывал усталым голосом Эрвин, — Карл безмерно удивился, но, конечно, ничего не понял: «Вы знаете, я сам думал о чем-то похожем. Как хорошо, что мы с вами приходим к одним и тем же мыслям. Но у вас разработано куда детальней, можно прямо приступать к осуществлению, поздравляю вас, Эрвин». Я не удержался от насмешки: «Теперь вы получите академическую награду, сам Боячек поздравит вас, Карл, с научным достижением». Посмотрели бы вы, как он покраснел. Будто пойман на преступлении! Он забормотал, что работает не для славы и наград, ради науки, ради пользы людей и всякое такое. Но я-то знал его тайные мысли, я молча стерпел его лицемерие и только выразительно посмотрел. Он не выдержал: «Вы словно презираете меня, Эрвин, что это значит?» Я не мог объяснить ему, что это значит, но именно в тот момент начал ненавидеть его, вот что это значило. Он был недостойным лицемером, мне все трудней становилось проводить дни с человеком, у которого так двойственна личность.

— Вы могли перестать пользоваться дешифратором — и раздвоение личности вашего руководителя перестало бы вас раздражать, Эрвин.

— Я не мог этого сделать, мы продолжали трудное исследование, без непрерывно возникающих идей, переделок и усовершенствований оно не шло. Идеи генерировал Карл, и с каждой следующей они были все туманней. Я превращал их в осуществимые, выдирал из хаоса фантазий здоровое семечко реальности и выращивал из семени дерево, так это всего лучше назвать. И все сильней ненавидел этого честолюбца. Мне скоро стала противна и работа, которую мы вели.

— Вам скоро стали отвратительны и все сотрудники энергозавода, с которыми приходилось встречаться. Возвратись вы с вашим приборчиком на Землю, вы вскоре возненавидели бы все человечество.

Да, именно так, Эрвин не опровергал обвинений. Он лежал, отвернувшись от Роя, уставя глаза в потолок, тихо говорил — не оправдывал себя, не скрывал проступков, не утаивал сомнений и мук. Собственно, он потому и надумал шпионить за мыслями других, что надеялся на исключительность Карла Ванина. Остальные — люди как люди, никаких предосудительных стремлений за ширмой добропорядочности, дешифратор покажет это убедительно, так говорил он себе. А что получилось? Никакой исключительностью Карл не обладал, точно такими были и другие. У всех честолюбие, себялюбие, властолюбие шло на том же энергетическом уровне, что и творческое начало. Фильтр отсекал все мелочное, вторичное, случайное, а тщеславия с себялюбием не мог отсечь, это было коренное, на эти свойства натуры тратилось не меньше мозговой энергии, чем на научные усилия, и ведь это все люди выдающиеся, крупные специалисты, незаурядные характеры — иных на Меркурий и не посылают. И таких людей любить? Уважать их? Доброжелательствовать им? Не будет ли это формой того же двуличия? Не превратится ли в примирение со скверной?

— И вы стали показывать окружающим, что они вам отвратительны? И они благодушно терпели такое непостижимое для них отношение?

Эрвин усмехнулся с хмурой иронией.

— Благодушия не было. Но вы забываете, как сложились обстоятельства. Я ведь не издеваться приходил, я приносил ценные предложения, мне были благодарны за них — и никто не догадывался, что это его собственные идеи, только доведённые до завершения. А я посмеивался: вот вы думали, ничего не выдумали, а все так просто, получайте и пользуйтесь. Я унижал тем, что благодетельствовал, без облагодетельствования не было бы и унижения. И поверьте, после каждой моей неожиданной помощи, у людей на время пропадало самовосхищение. Другой сделал то, чего не смогли они: это впечатляло каждого.

— Расскажите, как погиб Карл Ванин.

— Что ещё рассказывать: погиб — и все тут. Не отрицаю убийства — разве не достаточно?

— Убийство убийству рознь. Хочу знать подробности.

— Подробности? Ладно, пусть подробности. В тот день мне хотелось лезть на стену. Бывают состояния, когда бить себя кулаками по лицу — успокаивает. Вот такой выдался денёк: от любого слова душу воротит. А Карл вдруг впал в экстаз и уже не мысленно, а вслух расписывает, как удалась работа, как нас вознесут за технические находки. Я вытащил аппарат — в мыслях та же восторженная бормотня, только гуще. В общем, я крикнул Карлу: «Убирайтесь от печи, я сейчас её сожгу!». Он стал белым, весь задрожал, руку протянул: «Эрвин, опомнись, Эрвин, прошу тебя!». Я навёл лучевой генератор на корпус печи. А Карл не ко мне бросился, а к печи — и попал под луч. Что ещё сказать? Отчаянье было такое, что сам кинулся под луч. А в это время — люди. Не знаю, как и выключил генератор, а не успел бы, и вбежавшим пришлось бы худо. Помню, что на мне тушили пламя, сам я срывал с себя одежду… Вот и все вам подробности. Какой вы сделаете вывод из моих признаний?

— Что вы идиот, Эрвин! Вы мнили себя проницательным, все знающим обо всех, проникшим в тайное тайных каждого человека, — таким вас рисовало ваше тщеславное воображение. А были идиотом: нарушили элементарные законы морали и получили искажённую картину поведения людей. Ну может быть, не идиотом, идиотизм — болезнь, а вы не больны. Глупцом, наивным глупцом, так точнее! Глупцом, неспособным понять людей, даже когда под рукой прибор для инструментального шпионажа за мыслями, — и главным образом потому, что имелся такой преступный, все искажающий в людях прибор. Я не буду говорить об ответственности за действия, наказания — не моя область, этим займутся другие. Я оцениваю ваш характер, вашу житейскую философию — и вот мой вердикт: глупец!

Эрвин явно ожидал другой оценки. И его, вероятно, меньше удивили бы обвинения в преступности, угрозы жестокого наказания — он предвидел их. Но то, что сказал Рой, было неожиданно и, наверно, обидней, чем обещания кары. Обида отчётливо прозвучала в дрогнувшем голосе Эрвина:

— Вы берётесь доказать, что я глупец, Рой?

— Докажу! — пообещал Рой. — Убедительно докажу, Эрвин Кузьменко, человек, пожелавший стать самым проницательным в мире и превратившийся в тупого, ограниченного, полуслепого глупца. Снова повторяю, это объективная, хладнокровная, квалифицированная оценка вашего поведения, а не запальчивость ругани. Слушайте меня внимательно и старайтесь поменьше прерывать, даже если будет трудно молчать.

6

Впоследствии, уже на Земле, Рой рассказывал Генриху, какие сложные чувства одолевали его во время последней беседы с Эрвином. Сильней всего было негодование, но была и жалость. Я помнил, говорил он брату, что моральное падение Эрвина началось с того, что его потрясло тщеславие профессора химии, не скрывавшего, что научные успехи помогут ему пройти в академики. Видимо, Эрвин был лопухом, воображавшим, что люди вроде дистиллированной воды, что в их душах никакие примеси не мутят сплошную прозрачность. В конечном итоге он возненавидел людей за то, что они не ангелы. Он стал делать зло из добрых побуждений — пытался по-своему исправить недостатки натуры. Впрочем, и дорога в ад вымощена благими намерениями — истина, выстраданная человечеством и потому неопровержимая. Мне было порой бесконечно жаль этого наивного, не очень умного, запутавшегося парня. Эрвину Рой описывал своё отношение несколько по-иному.

— Одна из главных ваших ошибок, Эрвин, была в том, что вы пристроили к своему преступному приборчику фильтр, отсекающий все мысли и чувства невысокого энергетического уровня, как вы их квалифицируете. Вы вообразили, что избавляетесь от помех, от шума, забивающего остроту главных мыслей и переживаний. Но реально вы избавились от фона, на котором только и возникают эти высокие мысли и переживания, а фон чувств и мыслей то же, что тон в музыке. Вы ведь учили, что тон создаёт музыку? Вы улавливали отдельные громкие звуки, но музыка исчезла: картина мыслей и чувств людей неузнаваемо искажалась. Я приведу такой пример, чтобы вам стало ясней. Вы не раз пролетали над Землёй, не раз любовались прекрасными пейзажами рек, лугов, лесов, городов, гор. Теперь вообразите, что вы подлетаете к Земле, когда её затянуло туманом высотой с полкилометра. Что вы увидите тогда? Унылую площадь синеватой мглы и над нею пики отдельных гор, вершины особо высоких небоскрёбов. Будет ли такая картина Земли правдивым её изображением?

— Пример — не доказательство, — жёлчно возразил Эрвин. — Удивительно, что вы забыли об этой прописи логики.

— Подождите. Я приведу и прямое доказательство. В лаборатории я вынул из холодильника бритву, повертел её в руках, и приборчик донёс до вас, лежавшего вот на этой кровати, не окрашенную эмоциями суть мыслей: что доработкой изобретения Томсона мы с братом поставим памятник погибшему другу, что нас наградят недавно утверждённой медалью Томсона, что я пройду сквозь такую гору, как та, что увиделась в окне, и Арман с Робертом будут надёжно страховать меня, никакие гравитационные толчки, погубившие Томсона, мне отныне не страшны… Я правильно излагаю информацию о моих мыслях? Вы соглашаетесь, вы не можете не согласиться! Но теперь посмотрите на другое. Приборчик не донёс до вас фона — тех чувств, которые были чуть пониже энергетического потенциала самих мыслей и через фильтр не прошли. Вы не узнали о печали, с какой я думал о Томсоне, о радости, что дело его не погибнет, как погиб он, что для нас с братом будет великим утешением довершить его изобретение, что медаль, какую мы получим, станет наградой его гению, славой его творению и что, пройдя сквозь гранит горы, я с гордостью скажу: «Возможность этого придумал Томсон, вот на что он был способен». Все эти человеческие, все эти добрые, грустные мысли приборчик отсек, вы получили мои рассуждения без фона, скелет, а не живое тело чувств. Что же вы сделали тогда? Вы сами добавили недостающий фон. Вы присочинили мне тщеславие, себялюбие, вы заставили меня не с грустью, а в упоении мечтать, как совершу то, чего Томсон не сумел, как я в глазах всех, и в своих глазах особенно, буду выше, буду глубже, буду талантливей гениального Ивана Томсона. Вы оболгали меня, Эрвин, вы чудовищно исказили мой характер. И возненавидели меня — не того Роя Васильева, который сидит у вашей кровати, нет, другого Роя, несуществующего, карикатуру на меня, какую сами придумали. Возненавидели за карикатурность, за несоответствие реальности, короче — за вами же придуманную ложь обо мне.

— Вы хотите сказать, что так было со всеми людьми, чьи мысли мне стали открыты? — глухо спросил Эрвин. Щеки его посерели, в глазах было смятение. Слова Роя падали как глыбы: он не был забронирован от силы доказательств. И приборчика, коварно все искажавшего, больше не существовало: истина представала в суровой подлинности.

— Да! — гневно сказал Рой. — Вы всех искажали, лгали на всех. Все люди представали перед вами в кривом зеркале. И ваша ненависть к ним за то, что они столь кривы, была, в сущности, ненавистью к самому себе, сделавшему их кривыми. Вот кого вы должны презирать, кого ненавидеть — себя. Ибо вы — главный виновник того, что люди виделись вам мелкими и порочными. Но это ещё не все, я только подхожу к главной вашей ошибке.

Жалкая гримаса исказила все больше бледневшее лицо больного.

— Ещё ошибки?

— Эрвин! Ошибки ваши к одной не свести, их много. Наберитесь терпения, я буду говорить об очень сложных понятиях. Я назвал вас наивным, но в том, что вы искажали людей, присутствует не наивность, а злонамеренность, скверный характер. Теперь послушайте и о наивности. Вы почему-то вообразили, что люди — автоматы, заряженные программой одних высоких стремлений. Но люди есть люди, им свойственно все, что принято называть человеческим. Один философ назвал свою книгу «Человеческое, слишком человеческое».

Под словечком «слишком человеческое» он подразумевал: «плохое человеческое». Что же, существуют и плохие чувства: себялюбие, эгоизм, неумеренное честолюбие, властолюбие и прочее — много таких чувств, у одних людей одни, у других другие, у одних сильней, у других слабей. Люди — не ангелы, ни один не таскает на спине крылышек. Но в наше с вами время, Эрвин Кузьменко, ни один человек не позволит скверным мыслям и чувствам стать главным двигателем своих действий. Они подавляются, им не позволяют проникнуть наружу. Люди стыдятся их, как дурного запаха. Вы бросили в лицо Карлу Ванину, что он стремится к академическим наградам. Вы сами сказали: Карл покраснел, словно вы поймали его на преступлении. И стал уверять, что это не так. Вы выкрали из его мозга мысль о награде, а он отрёкся от неё, как от плохого поступка. Вам это ничего не говорит, Эрвин? А ведь это значит, что люди не позволяют мелким, обывательским мыслям, всяческому мусору своей мыслительной работы, всяким отходам своих чувствований вознестись до роли главенствующих… Вы совершили отвратительный поступок, Эрвин. Вы изобрели аппарат не для узнавания человеческой природы и подлинного стимула человеческих действий, нет, аппарат для ворошения грязного белья, для проникновения в отхожие места. Кто же вы такой сами, Эрвин Кузьменко? Все, к чему прикасается ваша рука, приобретает мерзкий запах гнилья…

— Перестаньте! — простонал больной. — Я больше не могу вас слушать, не могу, не могу! — Крупные слезы катились по его жёлтым щекам.

И снова Рой почувствовал жалость к человеку, которого так беспощадно казнил правдой о нем. Рой остановил себя: зачем добивать уже поверженного?

— Я ухожу, Эрвин. Надеюсь, мы больше не увидимся. Не знаю, как сложится ваша дальнейшая жизнь Думаю, вам следует рассчитывать на доброту людей. Впрочем, это ваше дело, не хочу ничего предсказывать.

— Уберите эту штуку, — сказал больной, показывая на принесённую Роем деталь дешифратора. — Мне страшно глядеть на неё…

В гостинице Рой вызвал Стоковского.

— Друг Клавдий, обеспечьте мне место в ближайшем планетолёте на Землю. И выбросьте в помойку остатки дешифратора мыслей, изобретённого Эрвином. Это его собственное желание.