Для сравнения я поставил картину к стене рядом с выцветшим Ренуаром... Ну... типа... не так уж плохо она смотрится рядом с классиком. Дешевая, вульгарная, блядская красота. Зато цветная. Художнику удалось вывести девицу довольно эротично; изгиб тела возбуждает фантазию, а нефть напоминает брызги спермы древнего подземного чудовища... Ощущаю себя Мартином Лютером, или кого там дьявол искушал? Ведь уже полгода я забочусь о Ване, и общение с женщинами стало затруднительным. Сам Ваня буквально зачарован. Смотрит на белое, в чёрных каплях, тело и глаз не может отвести. Мы с ним быстро с катушек слетим, если перед носом такой бабец маячить будет.
      – Ваня, скажи, пожалуйста, где ты взял это... эту картину?
      – Не скажу, не скажу! – Он бегает по комнате и смеясь плюхается на диван с высокой спинкой и двумя истёршимися бархатными валиками по бокам.
      – Ну, Вань, скажи.
      – Не скажу.
      – Вань, хватит ломаться! – говорю я железным голосом.
      Тут он взял и заревел.
      – М-м-м-м-м-м-м, не кричи-и-и-и на меня-я-я-я-я-я-я! А-а-а-а-а-а-а! – моментально превратился в крупного пупса, брызжущего слезами и размазывающего сопли по физиономии.
      – Иван, я не кричу! Прекрати рёв, ты уже взрослый! – Я стараюсь поддерживать реноме строгого, но справедливого отца.
      – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – Ваня пускает пузыри носом и ртом.
      – Ну ладно, извини... Извини, чувак, я же так... как бы... Извини... – Воспитатель из меня никудышный, я обнимаю Ваню, легонько хлопаю по спине. – Не плачь, я ведь не просто так спрашиваю... странно всё-таки... я «Газель» откапываю, а ты вдруг притаскиваешь домой картину... а может, за ней охотятся гангстеры?..
      – Она красивая... – всхлипывает Ваня. Плакать он прекращает, как ребёнок, так же быстро, как начал. Он вообще отходчивый, мой Ваня. Вот мне бы так. Я уж если загружусь, то надолго.
      – Ну скажи, где ты ее взял?
      – Не скажу!
      – На помойке нашёл?!
      – Не скажу, не скажу!
      – Пойдём, покажешь! – Я нежно, но крепко беру Ваню за руку, надеваю на него куртку, ботинки. Он не сопротивляется. Одеваюсь сам, и мы выходим за дверь.

* * *

      С самого начала Ваня отличался от нормальных детей во всём. Даже телом, силуэтом. Обыкновенные дети похожи на хорошеньких кукол. Пропорциональная головка, ручки, ножки. Ваня же походил на игрушечного плюшевого медведя. Ручки и ножки тонкие, а голова и пузо – большие.
      Врачи предрекали его скорую смерть. Серьёзный порок сердца, общая слабость организма, склонность к простудам. Ходить Ваня начал только в три с половиной года. Но жил.
      Наличие слабоумного сына не укладывалось в моей голове. Я, молодой парень, не мог смириться с этим. Друзьям по подъезду, знакомым с детства, соврал, что из-за смерти нашего с Леной малыша мои мама с папой усыновили чужого ребёнка-инвалида. Мне было ужасно стыдно за Ваню. Просто немыслимо признаться, что я отец дауна. Сам я поздний ребенок. Подслушав в детстве разговор мамы с врачом, я узнал, что ей делали так называемую реанимацию плода. То есть меня. Оживили специальным уколом. Я родился мёртвым, практически мёртвым. В детстве много болел. Рахитичная, большая голова, торчащий живот. Меня вечно таскали по врачам. Из-за сколиоза запретили поднимать тяжести, и мама не придумала ничего лучше, чем рвать школьные учебники для того, чтобы я носил в портфеле только те страницы, которые требовались в данный момент. «Как тебе не стыдно! Это же КНИГА!» – каждодневно порицали меня непогрешимые советские тётки-учительницы, а одноклассники – и что самое ужасное, одноклассницы, издевательски хихикали. Бабушка водила меня в школу и встречала после уроков тогда, когда все уже ходили самостоятельно. Вдобавок я картавил. Путём скандалов, истерик и угроз удалось выколотить отмену бабушкиного эскорта, но взамен мне на шею навесили связку ключей от дома. Боялись, что иначе я их потеряю. Звенящая связка была настоящим камнем на шее.
      Подростком я стал тайно заниматься спортом. Тайно, потому что мама запрещала мне перенапрягаться из-за слабого сердца. По утрам я выходил из дома раньше положенного и учился подтягиваться на дворовом турнике. Однажды меня застукал отец. Он не заложил меня маме, а вместо этого дал пару уроков бокса и завёл мне график подтягиваний на клетчатом тетрадном листе. Через два месяца я подтягивался десять раз, перестал передавать в школу медицинские справки, освобождающие меня от физкультуры, и сдал все нормативы. Физрук даже отправил меня на районные соревнования по кроссу. А ещё папа договорился со своей знакомой логопедшей, и она стала со мной заниматься.
      За одно лето я физически окреп, научился выговаривать «р» и стал увереннее в себе. Оказалось, что моё чувство юмора многим по душе, а внешность нравится девочкам. Я стал душой компании, закончил школу, поступил в институт. Я приобрёл крепкую неприязнь к инвалидам, калекам и хлюпикам. Жизнь завертелась весёлым колесом. И тут на тебе! Сын – даун...
 
      С чего я так зарубился на этой картине? Зачем мне знать, откуда Ваня её раздобыл? Какая, на хер, разница? Чего мы выперлись на вечернюю пустую улицу? Метаться в поисках хозяина картины смешно. Всему причиной моя раздражительность. Она толкает меня на глупые, бессмысленные поступки. А с Ваней поживёшь – свихнёшься окончательно. По инерции мы всё-таки выходим за ворота. Горят редкие фонари. Метрах в двадцати возле своей калитки стоит сосед Тимофеич.
      – Добрый вечер, Виктор Тимофеевич!
      – Здорово, Иван. У нас тут авария, слыхали?
      – Да... – пискнул было Ваня. Я сильно сжал его ладонь и зачем-то спросил:
      – Нет, а что такое?
      – «Тойота» в поворот не вписалась. Мужика только что реанимация увезла. Пьяный. Я с ментами разговаривал. И кто им права продаёт? Расстрелял бы, ё... – Тимофеич закурил. – Вот скажи мне, Федь, что за народ? Ведь знак стоит всю жизнь: крутой поворот. Так нет, несутся как угорелые и постоянно стукаются. Пьяные, трезвые, один хрен! Одно и то же!..
      – Может, они в знак не верят? – предположил Ваня.
      – Может, не верят... – Тимофеич тяжело вздохнул. – Вот так катаешься-катаешься, а потом бах – и нету. Сходите посмотрите, машина небось там ещё. Вся морда раскурочена!
      – Сейчас сходим...
      – До свидания, Виктор Тимофеевич!
      – Будь здоров, Иван.
      Мы отходим в сторону. Я тихо спрашиваю Ваню:
      – Картина к машине имеет отношение?
      Ваня мнётся.
      – Пойдём скорее, – говорю я.
      Спускаемся в овраг. Отодвигая от лица ивовые ветки, обращаю внимание, что почки набухают. Спотыкаясь о пакеты с мусором, поднялись к дороге. Синие всполохи «мигалки». У обочины стоят милицейская «девятка» и «тойота» со смятым в гармошку передом. На асфальте осколки фар, чёрные пятна разлившегося масла.
      – Оттуда картина? – спрашиваю тихо.
      – Да...
      Сказать менту, пока не поздно?.. А вдруг ещё что-нибудь пропало, деньги... А ведь наверняка пропало... Врачи могли спереть или менты, а свалят на Ваню... Нельзя говорить...
      Стоим на обочине, точно два туземца, вышедшие поглазеть на выброшенный на рифы парусник. Мент из машины уже обратил на нас внимание... Как бы не заподозрил чего... Делаю вид, что мы просто гуляем. Может, это у нас обычай такой: на обочину вечерком выходить, поглядеть на движение... Спускаемся обратно в овраг. Ваня что-то напевает под нос. Та-ак... выходит, мой сынишка умудрился обокрасть полумёртвого.
 
      Первые месяцы после появления Вани на свет я не находил себе места. Даже молился один раз в церкви, прося смерти сына. «Забери Ванечку к себе, Господи...» – шептал я.
      Ваня жил.
      – Что я такого натворил?! За что мне это наказание в самом начале жизни?! Я же сам недавно стал НОРМАЛЬНЫМ! А мои родители чем виноваты?!
      Мама очень хотела внука... Когда мне было пятнадцать, она стала поговаривать, что не прочь воспитывать малыша. Настроила меня на производство детей для неё...
      – Ну хорошо, Господи, а сам Ваня при чём?! Ведь когда он вырастет, то поймёт, что не такой, как остальные, что хуже соображает, что над ним смеются. Врач сказал, дауны осознают свою неполноценность...
      Кстати, так и случилось. Ваня прекрасно понимает, что голова у него работает фигово, и переживает из-за этого.
      Я приводил Богу самые разные аргументы... тщетно. Тогда я обозлился на него:
      – Знаешь, Бог, ты или тупой мудак, или тебя нет! И не думай, что меня удастся шантажировать! Оставь свои понты для идиотов, которые в тебя верят! Для врачихи, которую расстрелять надо! Да пускай хоть все вокруг сдохнут, я буду поступать так, как считаю нужным! Моя жизнь принадлежит мне, понял???!!!
      Мама бросила работу и всю свою жизнь посвятила лечению Вани. Она верила в то, что болезнь Дауна можно победить.
      – Я спрашивала у Ангела, он сказал, что Ваня вылечится и станет генералом, но для этого надо постоянно молиться! – Мама была невероятно уверена в своих догмах. Даже квартиру освятила, пользуясь каким-то лично ей выдуманным обрядом.
      Я спорил. Присутствовавший при этом папа требовал, чтобы я не грубил. Маленький Ваня, боявшийся громких голосов, принимался реветь. Так проходили наши редкие встречи.
      Годы шли, Ваня оставался дауном. Я довольно успешно работал дизайнером, оформлял интерьеры частных домов. Даже нашёл плюсы в ситуации: будь у меня здоровый ребёнок, пришлось бы нянчиться, на работу бы не хватало времени. От целителя Семенкова мама, как постоянный клиент, получила подарок – машинку для сбривания катышков с шерстяных свитеров. Всё свободное время она искала причины, почему Ваня родился таким. В молодости она была секретарём парткома, поиск виноватых у неё как рефлекс. Она то упрекала меня в том, что Лена простыла на первом месяце беременности, то обнаруживала на моём астральном теле порчу. Я терпеть не мог её нотаций, но и без неё обходиться тоже не мог. Мы были как пара возлюбленных, постоянно выясняющих отношения. В начале каждого разговора мы ладили, в середине чуть не бросались друг на друга с кулаками, в конце или нежно целовали друг друга на прощание, или мама стояла с трагическим лицом, опустив руки, а я уходил, хлопнув дверью.
      Отец принимал жизнь такой, какая она есть. Он души в Ване не чаял. Качал его на руках, играл в кубики, читал вслух книги, сочинял для него смешные песенки. Я всё хотел записать эти песенки на диктофон, но постоянно забывал. А потом уже и записывать было некого...
      После маминой смерти милиция явилась разбираться, умышленное было отравление или нет. Мне даже закралась мысль, не подсунул ли отец это масло специально? Мама ведь его пилила бесконечно. Вышло бы идеальное убийство, типа, продавщица в аптеке перепутала. А выпила сама, никто не заставлял. Свидетели есть. Расспросить его на этот счёт мне не удалось. Папа умер от инфаркта на следующий день после допроса у следователя. Скорее всего ничего он не замышлял. Может быть, просто перепутал название в аптеке. Устанавливать истину никто не стал. Дело закрыли, списав всё на трагическую случайность.
 
      Мы сидим за круглым столом, молча рассматривая картину.
      – Как ты её раздобыл?
      – Я гулял там, и – вдруг трах! Авария! Я подошёл, дяденька лежит, не двигается. Не пристегнулся. Всегда надо пристёгиваться...
      – Ну хорошо, а картину-то ты где взял?
      – Она рядом с ним лежала. Я дверцу открыл и взял.
      – А тебя никто не видел?
      – Никто. Машин не было...
      И как Ване удалось незаметно допереть её до дома?.. Хотя... может, ещё объявятся свидетели... А картина-то ерундовая, не хочется из-за неё погореть...
      – Папа, а это искусство? – прервал мои мысли Ваня.
      – Что?.. Искусство?.. Трудно сказать... Наверное, не совсем искусство.
      – А почему?
      – Ну, чтобы картина считалась искусством, надо, чтобы она была... чтобы была... – Я запнулся. Оказывается, не так просто разъяснить то, что кажется очевидным. – Картина должна быть красивой. Вот!
      – А разве она некрасивая? – удивился Ваня. – Она очень красивая!
      Я смотрю на нефтяную «Венеру». Сказать, что некрасивая, нельзя... но ведь такие вещи не принято называть красивыми...
      – Может, и красивая, не знаю...
      – А зачем нужно искусство? – продолжает расспросы Ваня.
      – Как зачем?! Зачем... Ну... чтобы показать людям то, что ты считаешь красивым. Типа того. Вот художник увидел красивую женщину, нарисовал её, и оказалось, что ты тоже считаешь её красивой.
      Ваня широко раскрыл глаза и закрыл рот руками. Так в мультфильмах изображают сильное удивление. Думаю, оттуда он этот жест и заимствовал.
      – Что тебя так удивляет?
      – Я понял...
      – Что ты понял?
      – Художник её специально для меня нарисовал!
      – Да нет, Вань. Я в другом смысле сказал...
      Но Ваня больше не слушает.
      – Я понял это! Я понял! Поэтому я её взял! Он для меня нарисовал!!!
      Принимаюсь фантазировать о том, кому бы «Венера» могла принадлежать. Разбогатевший простак заказал изображение возлюбленной... Овдовевшая леди за тридцать решила заполучить свой портрет кисти модного живописца... Или какой-то психованный художник всего-навсего решил создать новый символ России: фигуристая блондинка, нефть, берёзки...
 
      После смерти мамы с папой я вернулся в родительский дом. Всё казалось новым и чужим. Мои детские книжки, которые читали Ване, моя одежда, которую я носил в его возрасте, и куча незнакомых вещей были разбросаны повсюду. Я сидел в гостиной, где когда-то впервые поцеловал Лену, где обнимал её под роялем. Лампочка-индикатор на телевизоре была заклеена изолентой. Мама определила с помощью маятника, что через эту лампочку телевизор высасывает из человека энергию. На полу – карандашная разметка, обозначающая энергетические разломы. Я ходил по гостиной, мрачно глядя под ноги, а из-за большой стеклянной двери на меня настороженно смотрел сын-дурачок.
      Я оказался заложником родительской добродетели. Инвалид – тюрьма для близких, колодка на ноге. Никуда не пойдёшь, не уедешь. Только и знай что сиди с ним да горшки выноси. Ощущение тюрьмы вернулось. Они взяли Ваню на воспитание, а теперь – бац! – умерли в одночасье! При чём здесь я?! Да, сын мой, но я от него уже отказался пятнадцать лет назад! У него нет отца! У него даже в свидетельстве о рождении в графе «отец» стоит прочерк! Чего он липнет ко мне как банный лист! Жизнь моя поехала под откос. Поездку в Майами пришлось срочно отменить. Пошли слухи о моей необязательности и о сынке-дебиле, с которым я теперь вожусь.
      Я вспомнил мать.
      – Сука! Какая же ты сука! Хотела внука?! Получила! Мало! Даже после смерти хочешь, чтобы я жил по твоим правилам! Не выйдет! – шипел я, пиная кресло. – Я родился мёртвым не для того, чтобы в тридцать лет похоронить себя заживо!..
      А может, я и не рождался вовсе? Может, меня так и не оживили акушеры роддома на Плющихе? Тогда всё это сон. Я мёртв или воплотился в каком-то другом, неправильном, искажённом мире...
      На этот раз я решил лично отказаться от сына. Узнал адрес интерната для даунов, оставил Ваню под присмотром старушки соседки Клавдии Васильевны и отправился договариваться.
      Проезжая по узкой улице, я увидел крупное существо в старой нейлоновой куртке и надвинутой на лоб шапке, несмотря на жару. Существо вяло плелось по тротуару, а вокруг скакали мальчишки с игрушечными ружьями и обстреливали его пластмассовыми пульками.
      – Пошёл отсюда! Пошёл! Огонь! – кричал бойкий мальчик-вожак.
      Оказавшись близко, я разглядел черты лица существа. Слабоумный, загоняемый детьми, как древний мамонт. Он отвечал на их стрельбу и крики невнятным мычанием и, неловко прикрываясь рукой, шёл дальше. Я подумал было шугануть мальчишек, но сзади просигналили, и нога сама нажала на газ.
      Интернат располагается возле кольцевой дороги. Бетонный дом за обшарпанным забором. Помойка для людей. Здоровые, «полноценные» запирают здесь «бракованных». Холод в обшарпанных, неуютных коридорах и общих комнатах, где обитают слюнявые изгои. Служители в застиранных белых халатах, будто вакцинированные от сострадания... Вспомнилось, как в своё время мы оставили бабушку в доме для престарелых на две недели. Очень хотелось съездить на море. Бабушка просила не оставлять её, но билеты были уже куплены, а старуху с собой не возьмёшь...
      Не дождавшись приёма у директора, я сел обратно в машину. Завёл мотор, но не смог тронуться с места. Меня колотило. Колени и руки тряслись. Сердце скакало в груди, зуб на зуб не попадал. В таком состоянии никуда ехать нельзя.
      Вышел, запер дверцу, пошёл вдоль забора. Набрёл на районный гастроном, купил чекушку. Выпил немного во дворе и вдруг затосковал. Поймал такси, приехал на Рождественку к институту, потом пешком, через весь центр, отправился к школе, где учился...
      Судьба плотно навалилась на меня, как бывает в час пик в метро. Незнакомые люди, стоящие на расстоянии, вдруг оказываются прижатыми лицом к лицу, телом к телу. Невольно, даже если не хочешь, увидишь все прыщики, поры, волоски на щеке соседки, только что казавшейся тебе безупречно красивой. Моя судьба оказалась прямо перед носом. Задышала в лицо. Я почувствовал её запах... Долго отворачивался, но в конце концов вынужден был её рассмотреть. Вопреки ожиданиям и страхам резкое укрупнение не отвратило меня. Так бывает: боишься чего-нибудь, а когда доходит до дела, всё оказывается не так уж и страшно. Я вдруг понял, что хватит бегать от судьбы. От её предложений.
      Я не хотел сковывать себя уходом за больными, уклонялся от этого как мог... И вот, кажется, настало время выбрать путь... рано или поздно всё равно пришлось бы выбрать...
 
      Мы прожили на даче неделю, как и планировали. Доктор рекомендует Ване свежий воздух. Время прошло спокойно, никто нас не беспокоил, пропажей картины не интересовались.
      Стоим на остановке. К счастью, погода по-прежнему теплая. Из-под колёс проезжающих машин летят брызги. Я то и дело оттаскиваю Ваню от края дороги, куда он лезет, высматривая автобус. Наконец подходит наш сто двенадцатый: расплатившись с шофёром, протискиваемся внутрь.
      У меня появилась странная привычка копировать некоторые Ванины черты. Например, гримасничать, нарочито морщить лоб, высовывать язык, как бы от усердия. Хожу вразвалку, серьёзно глядя по сторонам... Почему? Наверное, подсознательное проявление солидарности. Такое бывает, когда поднимаешься по лестнице вслед за каким-нибудь искривлённым увечным на костылях и не решаешься обогнать. Сначала злишься из-за того, что твоя скорость резко замедлилась, потом вспоминаешь нормы общественной морали и коришь себя за чёрствость, а когда лестница наконец заканчивается и можно припустить, скакать и парить, ты вдруг никуда не спешишь. Плетёшься по-прежнему рядом с калекой. Почему? Неловко как-то демонстрировать возможности своих ног перед тем, у кого они искривлены и плохо работают. Всё равно что хвастать деньгами перед нищим. Конечно, это чувство быстро улетучивается, когда проходишь несколько метров и инвалид остаётся позади, а ты идёшь вперёд, ускоряя шаг, и с каждым метром стыд и сострадание выветриваются из головы.
      Но в тот момент, когда уже не торопишься обогнать и вдруг проникаешься неспешностью движения, ощущаешь прелесть корявой пластики, понимаешь, что это тоже жизнь. Просто другая, под иным ракурсом. Становится интересно пожить так же, стать вторым после инвалида. Стать его другом, учеником, апостолом. Будучи от рождения здоровым, добровольно выбрать долю калеки.
      Я хотел «обогнать» Ваню-инвалида и убежать прочь, но не смог. Теперь вот прикидываюсь больным. Смотрите все! Я здоров, но веду себя так же, как и умственно отсталый! Все думают, что быть дауном ужасно, так пускай посмотрят на меня! Я, симпатичный парень, корчу рожи по собственной воле.
 
      Мы сели в автобус. Люди вокруг делятся на тех, кто нас как бы не замечает, и тех, кто смотрит во все глаза. Принято делать вид, что инвалидов нет, но тянет рассматривать их, как зверей в зоопарке. Я привык. Всегда, когда бы я ни окинул взглядом окружающее пространство, несколько пар глаз отворачиваются. Некоторые, совсем обнаглевшие, пялятся пристально и шепчутся. В первый месяц я встречал каждый такой взгляд как вызов. Я отвечал этим дерзким типам таким взглядом, что они в страхе опускали глаза. Теперь стал намного терпимее. Пусть себе смотрят, мне не жалко. Женщины бальзаковского возраста молча соболезнуют, мужчины пугливо уступают дорогу, девчонки разглядывают нашу парочку с интересом: небритый парень тридцати лет в кофте с капюшоном и подросток-даун с белобрысой шевелюрой и рюкзачком за спиной.
      От усердного проталкивания к окошку у Вани потекла слюна. Я указал ему на это, он достал платок и утёрся. Устроившись у окна, мы смотрим на мелькающие вдоль шоссе дома, перелески и автозаправки. Ваня читает вслух вывески магазинов, грамоту он освоил давно, но наслаждается своим знанием при каждом удобном случае.
      – Супер-мар-кет, сход-раз-вал... двор-цо-вая ме-бель... – Последняя вывеска, состоящая из цветных пластмассовых букв, украшает фасад двухэтажного обшарпанного бетонного дома. Рядом другая, красная. Ваня декламирует на весь автобус: – Ин-тим!
      Я вспоминаю себя в детстве едущим в трамвае с мамой и папой. Я читал все надписи за окошком, радуясь каждой букве. Ваня спрашивает без паузы:
      – Папа, что такое «ин-тим»?!
      – Это... это... там... там разные вещи продаются для жизни...
      – Почему мы там не были? Пойдём туда!
      Стоящим рядом пассажирам смешно, но они, бедняги, сдерживаются. Вроде не принято над инвалидом ржать.
      – Сходим как-нибудь... Ха-ха...
      – Папа, почему ты смеёшься? – Ваня весь подобрался. Чего он не любит, так это когда над ним смеются.
      – Я смеюсь, потому что я тебя люблю. – Я обнимаю Ваню. Он доверчиво улыбается.
      Наверняка многие пассажиры размышляют, как бы сами поступили, будь их жизнь связана с дауном. Ухаживали бы или сдали в приют. Наш вид настраивает людей на мысли о вечном, они жалеют нас. Вряд ли кто-нибудь догадывается, как часто я корю родителей за их милосердие, сделавшее и меня милосердным поневоле. Они не знают, что я скрываю Ваню от друзей, что завидую пускай минутному, но притягательному блеску их благополучия. Пассажиры не знают, что в Ванином рюкзаке лежит украденная «Венера», сорванная с подрамника и скрученная в рулон...
      От метро к дому идём мимо стройки. Два парня в оранжевых касках стоят, опёршись на ограждения, установленные вдоль тротуара. Приоткрыв рты и улыбаясь, они зачарованно смотрят на что-то. Я прослеживаю направление их взглядов: возле тротуара, метрах в двух от ограждений, припаркована красная японская машина, на передних сиденьях устроились две прихорашивающиеся блондинки. Свет в салоне горит, и блондинки видны, как в аквариуме. Та, что за рулём, смотрится в зеркало заднего вида, а та, что рядом, – в зеркальце, спрятанное в откидывающейся заслонке от солнца. Блондинки обводят помадой растянутые губы, растирают ватными дисками тональный крем по носикам и скулам, втирают в щёточки ресниц щёточки с тушью. Им прекрасно известно, что две пары азиатских глаз ловят каждое их движение, но они демонстративно не замечают этого.
      Проходя мимо, мы с Ваней тоже не можем оторвать глаз от блондинок, Ваня даже замедлил шаг. Увидев за окошком моего сына с высунутым от восторга языком и меня, глуповато ухмыляющегося, блондинки фыркнули, выключили свет и убрали косметику.
      Отпирая замок нашей двери, я вспомнил, как бывает в кино: герой возвращается домой, а там его уже поджидают убийцы. Мешкаю секунду, а затем распахиваю дверь.
      В окне, расположенном за четырёхстворчатыми стеклянными дверями гостиной, горит огнями город. Башня министерства иностранных дел, статуи на жилом доме с противоположной стороны реки, неоновая реклама кубиков куриного бульона... На контрасте с темнотой квартиры окно выглядит как картина. И разбившийся пьяный художник, и «дворцовая мебель» с «интимом», и знак крутого поворота, на который никто не обращает внимания... всё там, в этом мире, на этом «холсте». Может быть, Бог, создавший этот вид за окном, этого Ваню, сам ебандэ на всю голову? Тоже любитель покорчить рожи вроде меня?
      В квартире бардак. Два парня, один из которых «особенный», живут вместе. Повсюду разбросаны одежда, книги. Посуду мы стараемся мыть не реже двух раз в неделю, но удаётся это не всегда.
      Ваня уже вытащил картину и раскатал её на полу.
      – Спрячу пока, – говорит деловито.
      – Правильно, молодец! – подмигиваю я, как гангстер из кино, и даже делаю характерный жест указательным пальцем.
      А может, мои мысли о ничтожной ценности «Венеры» лишь самоуспокоение? Может, я подсознательно внушаю себе, что история, в которую мы вляпались, не опасна?..
      Ваня потащил картину к своему тайнику, индийскому лоскутному ковру. В своё время я привёз его родителям в подарок. Купил на базаре в Индии у тамошних цыганок. Мама с помощью молитв сняла с него отрицательные программы и наговоры, после чего повесила в Ванину комнату. Яркие пятна полезны для развития, а ковёр сплошь состоит из разноцветных обрывков старых сари. Грязно-розовые, сине-зелёные, золотые, шафрановые. Узоры составляют мир фантастических растений, солнц и звёзд, колосьев, корон, турецких «огурцов». Есть узоры, похожие на меловую обводку на полу вокруг трупа, если бы убили человекоподобное существо с кроличьими ушами. Мне нравятся квадратики, перекрещенные из угла в угол наподобие флага российского военно-морского флота. Только здесь вместо белого поля и голубого креста поле красное, расшитое солнцами с кудрявыми лучами, а крестики из салатовой ткани в блёстках. Это флаг не суровых матросов с простыми и мужественными лицами, а бесшабашных морячков, плутов, весельчаков и разгильдяев.
      В швах между лоскутами ковра прячутся молнии, открывающие потайные кармашки. Это уже сделала мама специально для Вани. Однажды, воспользовавшись тем, что Ваню осматривает врач, я не удержался и изучил его сокровища. В одном кармане хранится коллекция красивых конфетных фантиков и бутылочных этикеток, в другом – винтовочная тёмная гильза и человечки из шоколадных яиц с сюрпризом, в третьем – собрание колёсиков от игрушечных машинок (сами машинки Ваню почему-то не интересуют). Отдельно лежит полароидная фотография – мои родители с Ваней. На обратной стороне надпись печатными большими буквами «госпади зделай так штобы мама с папой были в раю зарание спасибо».
      За счёт содержимого ковёр весит килограммов десять. Ваня просит меня не подглядывать, но я-то знаю, что он попытается засунуть картину в самый большой карман.
      – Не получается! – раздаётся вскоре его жалоба.
      – Помочь? – интересуюсь я, тактично не поворачиваясь.
      – Помоги! – требует Ваня, позабыв про таинственность.
      Я вижу, что он уже успел бесцеремонно сложить холст пополам и ещё раз пополам. Места сгиба Ваня тщательно разгладил толстым англо-русским словарём. Теперь, если картину развернуть, будут видны четыре складки, как на простыне, долго лежавшей в шкафу. Я помогаю Ване впихнуть краденый шедевр в тканевое цветастое лоно.
      – Всё. – Ваня удовлетворённо потирает ладошки.

* * *

      Синдром Дауна у всех проявляется по-разному. Ванин случай, если можно так выразиться, не самый тяжёлый. Можно даже сказать, что Ваня симпатяга. Не будь у него одной лишней хромосомы, от поклонниц не было бы отбоя. Пухловатый зеленоглазый блондин с надменным по неизвестной причине лицом. Цветом волос он в мою маму: у Лены всегда была каштановая грива, у меня – тёмно-русый ёжик. Ваня посматривает по сторонам так, что кажется, будто он бог в изгнании. Даунский Зигфрид. Однако это выражение легко меняется на озорную улыбку человечка, сожравшего втихаря праздничный торт. Во внешности немаловажную роль играет язык, который он так и не научился держать исключительно во рту.
      Ваню нельзя оставить одного, его надо укладывать спать. Его нельзя отправить в магазин. Он не может даже кашу сварить. Если мы уходим из дома больше чем на час, на всякий случай надеваем подгузник. А ещё он удивительно похож на свою мать, на Ленку...
      Не в том смысле, что у неё черты дауна, но что-то от неё есть в глазах, скулах, губах. Копия Лены, сделанная пьяным скульптором. Результат моей прекрасной любви.
      Кстати, с Леной мы с тех пор даже не созванивались. Я набрал однажды её номер, но, прослушав пару гудков, бросил трубку. Понял вдруг, что сказать мне нечего, а молчать вместе было невыносимо.
      Мозг у Вани набит знаниями двух видов. Первые относятся к материнским теориям о Боге, ведьмах, молитвах, ясновидящих и карме. Вся эта катавасия из верований мирно уживается в его голове с отцовскими походами в музеи, чтением вслух стихов и романов. Оценивая окружающий мир, Ваня берёт с полочки то одно, то другое познание и уверенно прикладывает к любой ситуации. Частенько он получает советы от Ангела. Не знаю, Ангел ли ему что-то говорит, или фантазия вперемешку с галлюцинациями.
      А ещё он боится террористов, чеченцев и женщин-шахидок. Общественная истерия по поводу враждебных брюнетов в чёрных балахонах получила в мозгу моего сына своеобразное преломление. Тёмные силы вроде ведьм слились с шахидками, превратившись в нечто единое, смертельно опасное.
      Ваня научился узнавать меня только к восьми годам, до этого боялся, как и всех чужих. Мама с папой соблюдали негласный этикет, не говорили Ване, что я его отец. К счастью, потом его легко удалось переубедить, Ваня, как и все дауны, поддаётся внушению.
      – Как у меня может быть два папы? – недоумевал он.
      – Может, Иван. В жизни и не такое бывает. Один папа теперь у Бога, а другой здесь, – убеждал его я, тыкая себе в грудь.
      – А что скажет он? – Ваня указал пальцем вверх, имея в виду моего отца.
      – Мне Ангел сказал, что он не против...
      Ваня посмотрел на меня с уважением и больше вопросов не задавал.
      Оля, для длинных ног которой я ещё недавно отодвигал пассажирское сиденье, один раз увидела Ваню и больше не появлялась. Дала понять, что такая жизнь ей не подходит. С Ваней много забот, и я перестал быть удобным. Мы расстались без истерик.
      Людям, возящимся с больными, часто сносит крышу.