Юхан Смуул
      Ледовая книга
      АНТАРКТИЧЕСКИЙ ДНЕВНИК
      30 октября 1957
      Калининград, теплоход "Кооперация"
      Сегодня перебрался на "Кооперацию".
      Час назад уехала моя жена. Перед тем как расстаться, мы сидели в каюте, забитой до отказа багажом, принадлежащим мне и моему спутнику, синоптику Васюкову, - передвигаться и даже сидеть здесь было не так-то просто. Поскольку собираюсь в путь целых полтора месяца (по первоначальным данным, "Кооперации" полагалось отбыть 17 сентября), мы уже обо всем переговорили. Я отдал ей все деньги, которые не успел истратить, а она выдала мне из их пять рублевок на последнюю кружку пива.
      Сейчас она едет назад рижским поездом.
      Вспоминаются последние недели. С начала сентября готовлюсь к рейсу в Антарктику. А если вы спросите, как я готовился, то придется признаться, что никак. Ждешь, минует один окончательный срок за другим; снова ждешь, снова минует очередной срок - в таких случаях в моей жизни всегда образуется какая-то бесплодная пустота. Не можешь ни на чем сосредоточиться, люди, события, дела - все проходит мимо, не задевая по-настоящему. Вчерашний день позади, сегодняшний - лишь порог завтрашнего, а "завтра", в котором сконцентрировалось все, - это "завтра" уклончиво и полно неопределенности. Писать не можешь, думать не хочешь, и путь наименьшего сопротивления оказывается вдруг наиболее привлекательным. За последние недели я только и сделал хорошего, что прочел все оказавшееся доступным о полюсах - и о Северном, и о Южном - и влюбился в Нансена.
      Последние восемь дней я прожил в калининградской гостинице "Москва". Город разрушен. Кажется, что война была вчера, - она глядит тут на тебя с каждой улицы.
      От гостиницы же, целиком занятой участниками третьей комплексной антарктической экспедиции - моими теперешними спутниками, - осталось весьма сильное впечатление. Каждая гостиница, каждый ее номер, в котором дружелюбный или суровый администратор поселяет вместе людей различных профессий, характеров, мыслей и взглядов, - в своем роде сборник живых новелл.
      "Москва" - превосходная гостиница. Приличные, хорошо отапливаемые номера, холодная и горячая вода, исключительная чистота, в каждой комнате телефон и радиотрансляция. Все наверняка выглядело бы еще безупречней, если бы не один осложняющий компонент - жильцы гостиницы. В каких только гостиницах я не жил после войны, но нигде я не чувствовал себя в такой степени лишним, как здесь.
      Ложусь после обеда спать. Стучат. Продолжаю спать, Снова стучат. Раздается требовательный голос: "Откройте!" Открываю. И натягиваю одеяло до подбородка. В номер является комиссия из пяти человек. Полная солидная дама в очках садится за стол, даже не взглянув на меня. Слева от нее останавливается другая дама - худая, в очках и в красном платье. За спиной у них замирают три девушки, являющие собой в дальнейшем нечто вроде греческого хора. На стол кладутся огромные листы со всевозможными параграфами, номерами и наименованиями.
      Начинается инвентаризация.
      - Кроватей? - спрашивает полная дама в черном.
      - Две, - сообщает дама в красном. - Деревянных, с пружинными матрацами.
      - С пружинными матрацами... - эхом вторят три девушки.
      - Письменных столов? - спрашивает полная дама.
      - Один. Дубовый, - сообщает дама в красном платье.
      - Дубовый... - вторят три девушки.
      Так оно и идет.
      - Подушек?
      - Четыре, - говорит дама в красном несколько неуверенно, потому что все четыре подушки у меня под головой, а на второй кровати подушек нет.
      - Запишем четыре? - вопрошающе произносит полная дама.
      - Запишем четыре, - отвечает дама в красном и бросает на меня подозрительный взгляд: все ли четыре подушки у меня под головой, не съел ли я одну из них.
      - Дорожек?
      Одна из девушек достает рулетку и приступает к тщательному обмеру. Процедура продолжается довольно долго, пока наконец девушка не сообщает:
      - Восемь метров сорок два сантиметра.
      - Вы говорите, восемь сорок два? - и полная дама вопросительно поднимает брови. - Значит, запишем восемь сорок два.
      - Да, запишем восемь сорок два, - соглашается дама в красном.
      Затем идут арматура, стулья, графины, стаканы и т. д. и т. п.
      - Предметы искусства есть? - спрашивает дама в черном.
      - Есть, - отвечает дама в красном, указывая на угловой столик, где стоит скульптура, изображающая усатого Чапаева верхом на коне. - Один предмет. Чапаев.
      - Не важно, что Чапаев. Важно, что один.
      Так продолжается около часа. Затем комиссия направляется дальше. Но я совершенно счастлив. Можно взять в Литфонде две тысячи рублей командировочных, жить на них в каком-нибудь доме отдыха и ничего не увидеть. А тут такое подлинное, такое цельное, такое неповторимое переживание, какого ни в жизнь не выдумаешь.
      Последнюю ночь сплю очень плохо. Стены в гостинице очень тонкие. В соседнем номере поселилась супружеская пара, которая не имела никакого отношения к Антарктике, но шумела больше, чем весь многочисленный состав экспедиции. Особенно отличалась супруга. Это был один из последних женских голосов, которые я слышал на суше, и он наверняка будет звучать у меня в ушах до самого экватора. Столь на редкость противного голоса я давно уже не слышал. Голос был высокий, острый, как бритва, какой-то жестяной и до предела агрессивный Сперва было терпимо. Большое общество, которое собралось в гостях у пары, выпивало, пело, даже пыталось танцевать и до поры до времени заглушало голос этой женщины. Я заснул. Проснулся я в три часа ночи от того, что веселье утихло и теперь говорила она одна. Ее голос звучал так отчетливо, словно женщина сидела тут же около моей кровати. Мне казалось, что меня колют шилом. За два с половиной часа я стал необычайно образованным: я узнал, какое хорошее белье за границей и какое плохое у нас, как вежливы люди за границей и как невежливы у нас. Узнал несколько рижских адресов, по которым можно раздобыть трикотаж, легкий как дым. О племянниках и племянницах узнал только то, что все на свете пойдет прахом, если их не обеспечат бельем, легким как дым. Вся эта ночная лекция, прочитанная без единой передышки, оставила удручающее и оскорбительное впечатление.
      Я и сам понимаю, как неуместны эти последние заметки, но пока вокруг меня мертвая маслянистая вода гавани, пока судно стоит на месте, словно дом на земле, они давят и гнетут меня. От долгого ожидания у меня замерзли мозги, как у кельнера из новеллы Моравиа. Но я знаю, что они начнут работать одновременно с винтом "Кооперации".
      Сегодня мы выходим в море.
      31 октября 1957
      Калининград, "Кооперация"
      Вчера мы так и не отплыли, сегодня - тоже. Выяснилось, что на "Кооперацию" ставят новый радиолокатор. Его как будто привезли ночью из Риги.
      Вечером рядом с "Кооперацией" еще стоял плавучий кран с двумя "Пингвинами", но к утру они уже были погружены на палубу. Интересно, как передвигаются эти вездеходы (или трактора?) в условиях Антарктики? Несмотря на металлические кабины с высоко расположенными дверями и окнами, похожими на маленькие иллюминаторы, они кажутся легкими. Гусеницы широкие.
      Все четыре грузовых люка уже задраены. Пройти с носа на корму или с кормы на нос кажется довольно рискованным делом. На палубных люках стоят "Пингвины", перелезть через тросы и брусья, которыми они принайтовлены, не так-то просто. А на третьем люке, рядом с двумя "Пингвинами", стоит ящик с четырьмя елками. Они хорошо завернуты, чтоб не повредились ветки, а в ящик насыпан песок. Мы везем в Мирный новогодние елки.
      Я осмотрелся и попытался как-то разместить свой багаж. Плохо, когда человек беден. Но еще хуже, когда в одной тесной каюте оказываются два человека и оба богатые. И у меня и у Константина Васюкова добра хватает.
      Уже сама погрузка моих вещей на корабль была своего рода цирковым номером. Сначала я притащил два чемодана. Затем настала очередь зеленого брезентового мешка, в который, кроме выданного мне полярного снаряжения, я запихнул еще десяток железных коробок с узкой кинопленкой. Весил мешок не меньше доброй меры солода. Но хуже всего было то, что я со своим мешком застрял на узком трапе между канатами. Ни один осел не чувствовал себя так глупо, как чувствовал себя я на трапе "Кооперации". Сверху на меня смотрят матросы и участники экспедиции, снизу, с причала, - портовые рабочие. В иные моменты отнюдь не лестно быть центром внимания. И когда я, задыхающийся, красный и разъяренный, втащил мешок в свою каюту, то поневоле повторил слова Феликса Ормуссона, героя книги нашего писателя Фридеберта Тугласа:
      - Тяни лямку, эстет!
      Наконец я притащил свое техническое снаряжение. Когда я маршировал с ним по калининградской гавани, весь увешанный аппаратами, словно новогодняя елка игрушками, одна красивая девушка сказала подруге:
      - На "Кооперацию" идет. Небось доктор технических наук.
      Откуда ей было знать, что Бискайский залив внушает мне меньший страх, чем техника, ибо любой аппарат, попадающий ко мне, проявляет то скверное свойство, что либо мигом портится, либо вообще не работает.
      Вот. А теперь сделаем обзор снаряжения.
      Мне выдали, на тех же правах, что и участникам экспедиции, следующие вещи:
      1. Ватник с капюшоном.
      2. Ватные штаны.
      3. Сапоги.
      4. Теплый свитер.
      5. Куртку.
      6. Теплые перчатки.
      7. Снегозащитные очки.
      8. Зеленый брезентовый мешок, в который все это было сложено.
      У меня было с собой:
      1. Два костюма - темный и светлый.
      2. Дюжина сорочек.
      3. Белье.
      4. Носовые платки.
      5. Фуфайка.
      6. Куртка из ветронепроницаемой ткани.
      7. Десять пар косков.
      8. Две пары полосатых шерстяных носков, связанных моей матерью.
      9. Бритва.
      10. Сто бритвенных лезвий.
      11. Сто пачек "Казбека".
      12. Сто коробок спичек.
      13. Пять бутылок коньяка.
      14. Три бутылки вина.
      Техническое снаряжение:
      1. Фотоаппарат "Зоркий".
      2. Узкопленочный киноаппарат "Киев" (принадлежащий Таллинской телестудии).
      3. Фотоэкспонометр "Ленинград".
      4. Полевой бинокль "Бинокуляр М 36*ЗО" (собственность Пауля Руммо младшего).
      5. Пять катушек пленки для фотоаппарата.
      6. Две тысячи пятьсот метров узкой кинопленки.
      7. Три авторучки.
      8. Шесть блокнотов.
      9. Бутылка чернил.
      10. Две пары очков.
      11. Перочинный нож.
      12. Пилка для ногтей.
      13. Аварийная шкатулка с иголками, нитками, пуговицами и порошками от головной боли.
      Книги:
      1. Стендаль. "Красное и черное".
      2. Джозеф Конрад. "Лорд Джим".
      3. Хемингуэй. "Старик и море".
      4. Юджин О'Нил. "Луна Карибских островов".
      5. Ф. Нансен. "На лыжах через Гренландию".
      6. Р. Э. Бэрд. "Полет на Южный полюс".
      7. Э. Шеклтон. "Путешествие на Южный полюс".
      8. Первый выпуск собрания "Страны и народы мира" - "Полюсы".
      9. Русско-эстонский словарь.
      Кроме этого, я еще прихватил с собой поэму "Сын бури", которую намереваюсь сокращать и перерабатывать во время плавания, и начало пьесы "Леа", которую я во что бы то ни стало должен закончить на корабле. Хорошо бы справиться с этим до прибытия в Мирный.
      1 ноября 1957
      Сегодня в 16.00 "Кооперация" наконец отплыла.
      Проверка документов прошла очень быстро. На причале десятка два провожающих да несколько пар мокрых глаз. В одной каюте играет гармонь. Провожающие, которые поднялись на палубу и должны были покинуть корабль, уже его покинули. С трапа убран оградительный трос, но сам трап еще не поднят по нему должен сойти на пристань Алексей Михайлович Фишкин, превосходный человек, работник Главсевморпути, которого все любят и который много сделал для подготовки этой экспедиции. Его седая бородка, умные добрые глаза за сверкающими стеклами очков, коренастая фигура и улыбка, освещающая лицо как бы изнутри, псом нам запомнятся.
      Наконец сходит и Алексей Михайлович.
      У носа пыхтит один буксир, у кормы - другой.
      Очень медленно, кормой вперед, "Кооперация" отчаливает от пристани. Голосят звонкие гудки буксиров, сипит могучий бас "Кооперации". Ее белый корпус, загроможденная палуба и даже мачты на время скрываются в обволакивающем дыму буксиров. Погода пасмурная, мглистая, вытянутый канал калининградской гавани со своими плавучими кранами, судами и бакенами плохо различим и выглядит неприветливо.
      Стоящие в гавани суда гудят нам на прощанье. Такого концерта я еще никогда не слыхал. На верхнем мостике, где собралось несколько десятков человек, от густого грозного гудка "Кооперации" закладывает уши. И у труб кораблей, оставшихся в гавани, взлетают белые облачка пара. Сирены, как и голоса людей, бывают разные - звонкие у одних и глухие у других, они образуют своеобразный хор. В нем чудится и рев моря, и его гул, то спокойный, то грозный, и черт знает что еще. В солнечную погоду все это наверняка производило бы куда более веселое впечатление.
      Выходим в море. Смеркается. Мелькают огни маяков - загораются и гаснут, загораются и гаснут. Вода черно-серая и становится все черней. Ветер - шесть баллов.
      После Балтийска наш лоцман перебрался на "Академика Крылова", который ждал в море разрешения на вход в Калининград. Катер лоцмана возник откуда-то из темноты - маленький, славный, верткий. Не знаю, какой у него был мотор, но он хрюкал совершенно по-поросячьи. Наверно потому, что глушитель временами оказывался под водой. Затем катер лоцмана отплыл, и мы долго следили за веселым прыгающим отражением его мачтовых огней на черной воде.
      Нас провожают три портовые чайки. Они почти не шевелят крыльями и все же уверенно держатся рядом с "Кооперацией". Мы видим их, когда на них падает свет наших огней, в котором они белеют словно первый снег.
      "Кооперацию" слегка покачивает.
      Отдается команда закрыть иллюминаторы третьего класса. К тем, кто оказался в море впервые, начинает подбираться морская болезнь.
      3 ноября 1957
      В море. На "Кооперации"
      Как хорошо принимать хорошие решения. "Завтра начинаю новую жизнь"; "с такого-то дня серьезно возьмусь за работу, потешу свою лень последний нынешний денек, и все" и т. д. и т. п. Трудно лишь выполнять такие решения.
      Хоть в море я более трудолюбив, чем на суше, все же и тут обещания, данные самому себе, часто остаются лишь благими намерениями. Может быть, потому, что в начале рейса всегда много новых впечатлений, лиц, встреч, разговоров, с людьми еще не свыкся и пока что не чувствуешь себя как дома. Больно дает себя знать самый большой мой писательский изъян - недостаточное умение сосредоточиться, недисциплинированность мышления, цыганская беспутность мыслей.
      В подобном плавании следует вести дневник, вести его систематически, изо дня в день, занося все существенное и все, что может понадобиться в будущей работе. Но вчерашний день, второй день в море, уже пропал. Сейчас ночь. Идет дождь. Огни отражаются в слегка мерцающей воде. На севере видна темная туча - растрепанная, как старый веник. Синоптики что-то говорили о циклоне и о "холодном фронте" и определили по этой рваной туче, что завтра, в Северном море, мы попадем в шторм.
      Вчера утром было собрание экспедиционной партгруппы. Выбрали временный (до Мирного) партком, обсудили предстоящие задачи, поговорили о том, как отпраздновать Октябрьскую годовщину. Решили организовать стенгазету, радиогазету и фотогазету. Кое-кто поглядывал на меня - не напишу ли для стенгазеты. "Не писать же мне стихи по-русски!" - сказал я себе и спокойно отправился бродить по "Кооперации".
      Корабль слегка качался. По-прежнему дул ветер в пять-шесть баллов, на воде уже забелели барашки. Похоже, что "Кооперация", построенная и как пассажирское и как торговое судно, все же мала для нашей экспедиции. Большая часть нашего коллектива из ста шестидесяти человек живет в весьма неприхотливых условиях: кровати стоят и в помещении для прогулок, и в курительном салоне, и в коридорах. А в кинозале люди даже спят прямо на полу - кроватей тут нет. Но народ здесь бывалый, выносливый, легко приспособляющийся к трудным условиям. Те, с кем я уже познакомился, очень хорошие товарищи и, к счастью, не такие замкнутые люди, какими кажутся.
      Пошел в каюту работать.
      Беда подкрадывается незаметно. Без крика. Разве что тихонько постучит в дверь.
      В дверь каюты постучали. После моего "да" вошел только что выбранный член парткома, чьи мозг и руки участвовали в создании шести "Пингвинов", стоящих на нашей палубе, - вошел Григорий Федорович Бурханов. Мы поговорили о том о сем, о море и о суше, гость прочел несколько моих стихотворений. И вдруг безо всякого вступления, безо всякого перехода выложил:
      - Вы, товарищ Смуул, будете редактором стенгазеты.
      - Какой стенгазеты?
      - Экспедиционной.
      - Не пройдет, товарищ Бурханов!
      - Пройдет.
      - Я не знаю русского языка. Более того, я на этом корабле единственный человек, который не знает как следует русского языка. Я вам такую кашу заварю!..
      При известной степени знания языка вы можете произвести впечатление человека, владеющего языком. Словарь ваш будет состоять из любезностей, извинений, картежных терминов, слов признательности и одобрения (у меня к ним добавляется еще множество нецензурных слов, которые я выучил в Атлантике), из нескольких ходовых литературных фраз и терминов да из названий самых общеупотребительных предметов. С таким запасом слов можно выманить человека из воды на берег, но с берега в воду - не заманишь! Сейчас, в начале плавания, мой язык именно таков.
      Бурханов. Язык вы знаете. Разве что не всегда ловко выходит и акцент сильный. Твердое "л" у вас не получается и шипящие тоже. И грамматика хромает. Иногда. Конечно, и запас слов мог бы быть побольше. Словом, справитесь. Вы ведь авторизуете переводы своих вещей, просматриваете их.
      Я. Черта лысого я авторизую!
      Бурханов. Лысого или кудрявого - не в этом суть. (Берет мой поэтический сборник на русском языке.) Вот, видите, написано: "Авторизованный перевод".
      Короче, что я ни говорил, сколько ни просил, все разбивалось о хорошее настроение Григория Федоровича, его твердую веру в мои организаторские способности и в мой русский язык. Так я стал редактором стенгазеты. И четверть часа спустя я уже расхаживал между рядами доминошников и картежников, останавливал на палубе участников экспедиции и дрожащим голосом умолял:
      - Не умеете ли вы рисовать карикатуры? Не пишете ли стихи?
      А Бурханов тем временем поднимался и спускался по лестницам, заглядывал в каюты, в салоны и составлял список членов редколлегии. Первый номер газеты должен выйти к Октябрьским праздникам. Ночью я спал плохо.
      Сегодня утром, 3 ноября, мне вручили список членов редколлегии. Я решил созвать собрание, но из этого ничего не вышло. Два события взволновали всех. Первое - это запуск нового спутника. Обсуждают, спорят, переживают. Общее собрание экспедиции послало поздравительную телеграмму в Москву. Много говорят о собаке - первом живом существе, попавшем на такую высоту, о самом спутнике, о его орбите, о радиусе орбиты. Одному шахматисту, который никак не хотел признавать себя побежденным, сказали: "Ты - вроде спутника, все крутишься и крутишься, но все равно сгоришь". Тоже угол зрения!
      Во вторых, мы приближаемся к Кильскому каналу. Мимо непрерывно проходят корабли. Верхняя палуба полна народу. Все фотографируют. На бинокли большой спрос. На мой тоже. Этот прибор я взял никак не напрасно.
      Киль. На капитанском мостике - немецкий лоцман, у штурвала - немец. С обеих сторон тянется ровная, спокойная низменность. Корабли и спереди и сзади - канал живет. Немцы, которых на берегах так много по случаю воскресенья, машут платками и руками. Темнеет. Глаза устают смотреть.
      4 ноября 1957
      Северное море
      И сегодня утром из собрания редколлегии стенгазеты ничего не получилось. Поднялся большой, настоящий североморский шторм, вернее, ураган. Время от времени качающаяся "Кооперация" так вздрагивает, словно ее киль под водой цепляется за остов затонувшего корабля. Кажется, что волны из-за силы ветра уже не могут вздыматься выше - буря придавливает их гребни, утюжит их. Я и прежде видывал штормы, но не такие. Вода взлетает, весь воздух пропитан холодом и соленостью моря. Горизонта - я имею в виду постоянный горизонт больше нет. Есть только взлетающая вода. Взлетающая вода и непрерывный надсадный вой - разъяренный крик шторма. Самочувствие у меня хорошее. Известное выражение "сердце радуется" здесь как нельзя к месту. Готов верить, что у меня выработался стойкий иммунитет к морской болезни.
      "Кооперация" плывет сквозь непроглядную водяную метель. Над носом корабля - и не только над ним - белое водяное облако. Буря срывает с разрезаемых нами волн гребни и, раздробив их, подбрасывает выше корабельных труб. Скорость ветра тридцать пять метров в секунду, то есть сто двадцать шесть километров в час.
      Я взял свой узкопленочный киноаппарат и взобрался на верхний мостик. Вода обдавала меня и здесь. Физик-атомщик, которого зовут Борей, милый и отзывчивый молодой человек, был со своим "Киевом" уже здесь. Ему, как видно, удалось снять несколько метров одичавшего моря. Я попросил у него помощи. Мы не разговаривали: мы кричали. Он, как более опытный оператор, взял аппарат, а я должен был его держать. Держу - заедает кассета. Вставляем новую - снова заедает. Третья и последняя кассета начинает крутиться исправно. Вцепившись в поручни мостика, перебираемся вперед, чтобы снять нос корабля. Но если раньше мы были закрыты от ветра по грудь, то тут нас защищали только железные поручни. И вместо того чтобы держать Борю во время съемки, я кубарем полетел через мостик прямо на радиолокационную антенну. Следом за мной кинулась водяная махина. Боря каким-то чудом удержался на ногах, с удивлением наблюдая за моей утренней зарядкой.
      Мы поспешили скрыться от ветра и принялись сообща поносить кассеты "Киева". Они в самом деле неудачные и подводят даже профессионалов. У меня они украли сорок пять метров самого настоящего шторма. Я еще, наверно, хлебну горя со своими двумя с половиной тысячами метров, и особенно в Мирном. К тому же у меня только три кассеты, а двум из них нельзя доверять.
      Раза два выглянуло солнце. Над волнами тотчас возникали маленькие радуги. Облака мчатся низко, над самыми качающимися мачтами. Промежуток между морем и небом кажется совсем крошечным.
      Мы удрали с мостика. Прямо перед нами мотался разорванный брезент, покрывавший шлюпку. Ванты натянулись, словно скрипичные струны, вымпел нещадно трепало ветром.
      Отчаянный парень это Северное море!..
      Долго на палубе не пробудешь - вымокнешь насквозь. Время от времени сижу в каюте и читаю Стендаля. Шторм продолжается. "Кооперация" теряет сегодня не меньше ста миль.
      Не видно ни одного корабля. В портах наверняка предупредили о шторме.
      Очень многие страдают от морской болезни.
      5 ноября
      Северное море
      Погода по-прежнему штормовая. Ветер восемь-девять баллов. Сильная встречная волна. Сообщили по радио свои координаты - мы все еще в Северном море. Из-за встречного ветра "Кооперация" проходит всего-навсего от четырех до пяти миль в час. Вчера потеряли около ста миль, сегодня потеряем еще больше. Капитан сказал, что из-за плохого винта "Кооперация" теряет каждый час одну-две мили. Хотя проектная скорость судна двенадцать миль, мы проходим при нормальных условиях лишь десять - десять с половиной. Если в прошлом году корабль покрыл расстояние до Мирного за сорок пять дней, то на этот раз мы, по самым оптимистическим расчетам, доберемся туда за пятьдесят - пятьдесят пять.
      Наконец-то мы провели собрание редколлегии. Дела обстоят не так безнадежно, как казалось вначале, и к утру 7 ноября газета будет готова. В редколлегию вошли чудесные люди - наверно, ни одна эстонская газета не может похвастаться столь квалифицированными сотрудниками. Как и я, все заинтересованы в том, чтобы из нашего предприятия вышел толк. Даже стихи будут. Только вот беда с художниками. Никак их не разыщем, хоть они и есть. На дверях чьей-то каюты наклеена отличная и очень похожая карикатура на одного из руководителей экспедиции. Она немало всех позабавила. Но кто автор? Никто не знает. Пропадают в безвестности такие таланты!..
      Палубу по-прежнему заливает водой. Лишь на подветренном борту можно избежать омовения. На ванты и тросы кормы, где громоздятся всевозможные ящики и мешки, садятся мокрые и усталые, оглушенные бурей скворцы. Мы пытаемся по форме клюва определить их родину. Откуда они? Наверно, из Норвегии. Люди смотрят на скворцов с сочувствием. Птицам совсем не легко попасть на корабль. Предварительно приходится делать над ним несколько кругов - шторм сносит птиц в сторону. Они устали и от усталости осмелели. Много пернатых погибло вчера и сегодня в Северном море.
      Мой товарищ по каюте Константин Васюков проводит весь день на палубе. От качки он чувствует себя неважно. Это первое плавание Васюкова, и началось оно достаточно серьезно. Но, насколько я понимаю в этом деле, к концу плавания он станет моряком. У Васюкова есть некое "что-то", столь необходимое для сопротивления морской болезни. Дело в том, что при морской болезни человека охватывают невероятная апатия и скепсис: и мир, и жизнь, и прошлое, и будущее - все кажется черным и противным. Думаю, что некоторые критики, в глаза не видавшие моря, страдают от самого рождения до смерти морской болезнью! Ничем иным не объяснишь их желчности и злобности. Но Васюков сделан из другого теста: он успешно сражается с той самой апатией, от которой слабодушные сваливаются на койку и не встают с нее до тех пор, пока погода не становится хорошей, море не успокаивается и не появляется аппетит.
      У Васюкова, старшего научного сотрудника метеорологической группы, направляющейся с партией зимовщиков в Мирный, лицо крестьянина. Я уже несколько дней ищу и не нахожу того слова, которое бы точно его охарактеризовало. Про него можно сказать: "Светлая личность". У эстонцев редко встретишь столько сердечности, теплоты и отзывчивости, сколько их у Васюкова. Они есть и у нас, но мы как бы стыдимся их даже тогда, когда их проявляют по отношению к нам другие, и поначалу испытываем скрытое стеснение. Так же было между мной и Васюковым. Его характер - это открытая книга, в его жизни, в его судьбе нет ничего такого, что следовало бы утаивать, его доброта - это доброта большого ребенка. Но при этом он отличный, уже известный метеоролог.
      Сейчас он ведет длительный и покамест неравный бой с волнующимся морем. Над его кроватью целая картинная галерея. Семейная фотография - его жена Мария, его тесть, сам Васюков и его сын Гриша. Затем маленькая карточка жены. Затем большая фотография Гришеньки. О Грише я уже знаю столько, сколько вообще можно знать о шестилетнем мальчике, о его характере, о его вопросах и ответах, о его неожиданных поступках, о его остротах, озадачивающих старших.
      В первый вечер на "Кооперации" Васюков, прежде чем лечь спать, достал из чемодана карточку Гриши и долго смотрел на нее. Его глаза блестели. Затем он повесил Гришеньку над своей койкой и сказал:
      - Ну, Гриша, карауль папин сон.
      Мы еще долго говорили о Грише, о том, что он выглядит на карточке необычайно серьезным (снят он в шубке и с лопаткой), что у него лицо и осанка военачальника. В конце концов мы пришли к выводу, что он несколько похож на одного маршала. И маршал, ставший Гришей, или Гриша, ставший маршалом, охранял сон отца. Правду сказать, ночью Гриша упал со стены, и проснувшийся Васюков нашел его у себя под боком довольно помятым. Но все же Гриша - это Гриша, хороший сын хорошего отца, и он охраняет по ночам отцовские сны.
      Счастливы те жены, чьи мужья похожи на Васюкова!..
      В отношении товарища по каюте мне просто повезло. А когда он вчера вечером долго смотрел на свою Марию, я подумал о том, как будет не хватать этому славному человеку во время долгой тяжелой зимовки своей жены и своего сына. И разве только ему?
      6 ноября
      Ла-Манш
      Погода хорошая, волна слабая. С правого борта Англия.
      Плывем вблизи берега. В 14.00 минуем Дувр. Низкие скалистые берега, местами белеет мел. Очень много судов, по преимуществу нефтеналивных танкеров. Не очень-то приятно смотреть, как многие нас обходят, - у них скорость больше. Но и мы сегодня делаем десять миль в час. Суда, суда, суда... Мой бинокль все время исчезает и с невероятной скоростью перелетает из конца в конец корабля, с борта на борт. У нас много молодежи, плавающей впервые, и на нее Ла-Манш производит мощное впечатление. Это в самом деле одна из главнейших торговых артерий. Понятно, что корабли могут пробудить интерес и даже вызвать известное воодушевление у самого апатичного человека. Только не смотрите на них ночью, во тьме. Нет ничего печальней того чувства, которое пробуждают корабельные огни, исчезающие вдали. Мне это слишком знакомо.
      Несмотря на свою незавидную скорость, "Кооперация", белая словно лебедь, выглядит на фоне других кораблей красавицей.
      О "Кооперации" и о кораблях вообще
      Чтобы описывать корабль, надо быть либо профессиональным моряком, либо полным профаном, не отличающим носа от кормы. Профессиональный моряк дал бы точные сведения о судне, перечислил бы все детали, назвал бы все машины, привел бы все цифры, обозначающие площадь и объем всех помещений, число лошадиных сил, оборотов винта, вес и т. д. Профан смотрит на корабль в гавани сквозь флер поэтичности, а во время морской болезни - сквозь призму ненависти, судно для него - то красавица, то ведьма. Все зависит от обстоятельств и в значительной степени от характера воспоминаний.
      Каждый раз, как мне приходится спускаться по железному трапу в холодную полутьму трюма, у меня по спине пробегают мурашки. Перед глазами возникают шесть человек, которые играют в очко, я вижу засаленные карты в дрожащих от азарта руках, кучу смятых бумажек в банке - четыре тысячи рублей, слышу стук пуль по металлической палубе, крики людей и разрывы бомб. Это было в августе 1941 года в Финском заливе, в грузовом трюме большого торгового парохода из Латвии, на котором мы, мобилизованные островитяне, плыли из Таллина в Ленинград.