Смоpодинов Руслан
Марья
Руслан Смородинов
Марья
** ** **
Уже много лет сука не щенилась. А в эту ночь ей приснился сон, что хозяин взял ее кутят, закутал в тряпицу и потопил в реке. Собака жалобно взвизгнула и, не удержав сна, проснулась.
Стояла безветренная летняя ночь, и влажная трава своей прохладой быстро прогоняла дремоту.
Сука подошла к своей миске и посмотрела на косточки, некогда принадлежавшие куриному телу, но не притронулась к ним, жалеючи о скорбной судьбе несушки. Несколько дней назад эту курицу переехал грузовик. Птица осталась жива, но вывалившиеся из ее клоаки кишки никак не хотели возвращаться в нутро и волочились за курицей кровавым хвостом. Не могло быть и речи, что она будет нестись; и вчера хозяин сварил из нее суп, преподнеся собаке то, что ему не съедобно.
Сука еще раз посмотрела на миску и отошла в сторону. Как всякая неразумная тварь, она не допускала раньше, что может однажды умереть насовсем; даже само понятие смерти было ей непонятно. Но теперь псина осознала: время ее пришло, и не уклониться от смерти никакими возражениями.
Неестественная тишина окутала село. Казалось, земля онемела не по привычке: и петухи не заводили своих перепевов, и собаки попрятались, и даже мерзкие коты не выходили на свою охоту.
Собака подняла кверху сухой нос и посмотрела на вечное небо. Незваная тоска поселилась где-то под ее ребрами и не хотела уходить. Сука завыла, завыла смирно и обреченно, выпуская звуки из горячей пасти навстречу звездам. Собачья отповедь лилась в пространство, будто пыталась согреть простуженный воздух, и полная луна неживым идолом наблюдала за этой сценой.
Суке немного полегчало, и она окончила свою неинтересную песню. Теперь и помирать было не так грустно. Псина снова взглянула на миску и, поняв, что принимать смерть натощак будет благородно и легко, опустилась на траву полопавшимися сосцами. Она закрыла глаза, но не насмерть. Не утратив памяти о жизни, собака представляла себя молодой сучкой, звонкой и глупой.
Но вдруг из мира послышался какой-то шорох, и псина отвлеклась от воспоминаний. Открыв глаза, она увидела, как из ночи к ней приближалась чужая девушка. Сука была рада с кем-либо разделить свои интонации и поэтому даже не заметила необычное в одежде девушки. Поджав хвост, она двинулась навстречу другу. Два существа - человек и собака - стояли супротив, и окружала их нереальная гармония, не определяемая мыслью.
Но вскоре что-то разладилось, разрушилось. Сука учуяла недоброе - это был запах смерти. Именно! От девушки сквозило холодом и могилой. Она была мертва.
Жалобно скуля, собака отползла от человека и бросилась прочь.
Воздух застыл в оцепенении, и ничто не выдавало себя ни малейшим кротким движением.
Мертвая, постояв с минуту, пошагала дальше, и серебряный диск луны освещал ей путь...
** ** **
Свежесть наполняла легкие и помогала осознать всю прелесть существования на грешной земле. Обессилел и затих летний дождик. Одна из капель усердно пыталась удержаться на зеленой иголке молодой сосны, но тщетно: сорвавшись, она пополнила лужицу, образовавшуюся на шляпке сыроежки. Несмело показались из муравейника первые трудяги, и где-то поблизости красиво запела птица.
Я приближался к селу.
... История эта началась в августе 1982 окутала село. Получив отпуск, я поехал погостить к бабушке.
Здесь, в не заводили в лесах северо-восточной области Рыбинского водохранилища, обитали кабаны и лоси, да и мишку видали. Вверху небесная синь разлилась - повсюду, куда взгляд доходит, докуда дотянуться может. Тишина стоит в сосновом бору, хотя в ветер лес шумит гарпиевым гулом и вершины сосен гнутся вслед уходящим облакам. Опасно срезать путь в бору: свернув с дороги, можно угодить в лесные болота, покрытые осиной и ольхой. Далее, за лесом, открываются скошенные луга, заставленные, как шахматная доска, стогами.
Когда я подошел к бабушкиной избе, то сразу отметил, что березка под окном подросла, вроде как приневестилась, а жерди в ограде сгнили и своим видом молили о ремонте.
- Андрей?! - услышал я из окна. - Ты, что ль?.. Приехал! - это бабушка. Обрадовалась, конечно. Соскучилась.
Яков на покос не ездил. В это время он уходил в город к подрядчику, нанимался заготавливать лес на сплав.
Покос - пора трудная. Солнце печет так, что каменка в бане прохладой покажется. Покорно падает трава под острой косой. Вж-ж-ж-жих-свить, вж-ж-жжих-свить...
Марья косила широко и умело. Жадно. Она шла рядом с дородной бабой, которая, несмотря на свои объемы, от Марьи не отставала.
Стрекотня кузнечиков перекликалась со скрежетом точильного бруса о металл косы.
- Ну как у тя с Яковом? А? - спросила баба у Марьи, когда они точили косы.
Марья уклончиво чмокнула, улыбнулась.
- Щасливая ты, Марька! Такова парня приворожила!
- Ну тебя, - махнула рукой Марья и продолжила косьбу. Трава, вздрагивая, ложилась у ее ног.
Под деревьями в тени маялись грудные дети. Они поочередно ревели и поочередно замолкали.
Капельки пота покрывали загорелые лица людей. Жара. Казалось, земля высохнет и сморщится.
Наконец дед Анисим крикнул:
- Конча-ай!
Люди собрались обедать. Разморенные жарой, они нехотя хлебали теплую простоквашу. Марья пошла к ветвистой березе, в тени которой стояла кадка с питьевой водой. Рядом с кадкой за троих надрывался младенец. От продолжительного плача его лицо, искусанное слепнями, налилось кровью.
Марья нежно взяла ребенка на руки:
- У-тю-тю-тю-тю-тю-тю... У-тю-тю...
Младенец перестал плакать, улыбнулся и полез к Марьиной груди. Необъяснимое, известное только матушке-Природе чувство любви овладело Марьей. С опаской вора она оглянулась и, убедившись, что ее никто не видит, расстегнула шушпан. Неведомая сила заставляла биться сердце девушки с двойной частотой. Младенец жадно сосал грудь, неподражаемо, по-детски злился, что не чувствует вкуса молока, и покусывал сосок беззубыми деснами.
Жара...
После бани "по-черному" и праздничного стола я, как обычно в первый день приезда, отправился в соседний хутор к своему другу Захару, с которым мы еще в детстве воровали клубнику из соседских огородов.
Уже смеркалось. С пастбища возвращалось стадо коров, образуя весомое облако пыли. На крыльце сельмага скучал Юра Суслов. Он был совершенно трезв, а увидеть его в таком состоянии удавалось крайне редко. И я расценил это как плохую примету, ибо ознаменовать что-либо хорошее Юра не мог по причине нечистоты своих помыслов.
Захар встретил меня приветливо, сообразил на стол и весь вечер рассказывал про свою любовь к Зойке.
Зойка эта была нашей ровесницей, и мой друг со школьных лет был к ней неравнодушен. О чем бы мы с ним ни говорили, разговор всегда склонялся к ней.
Вот и сейчас он стучал кулаком по столу и изливался:
- Обреченный я, что ли?! Всю души извела, гадюка! Я к ней и этим боком, и тем, а она ни в какую. Ей удовольствие, видать, доставляют мои мучения.
- Брось ты, Захар, - уговаривал я. - Бери пример с Юры Суслова...
- Суслов развратник! Похоти уйма, а души ноль. Он на женщину выше груди и не смотрел-то никогда. Ему что любовь, что картошка: все плоть ублажает. Не человек, а кусок мяса, придаток к яйцам... Ни радости в нем, ни страданий...
- Из-за бабы страдать - все равно что...
- Люблю я ее! Ты понимаешь? Люблю-у-у! У меня вот тут, под ребрами, горит все, всю кровь выжигает до помрачения...
И уже к концу застолья, в сильном подпитии, он доказывал, схватив меня за рукав:
- Ты не думай... это еще не галерка... Случается, я бываю счастливым и парю в облаках... Но, Андрей, небо уходит, а я остаюсь... Остаюсь, пришпиленный к земле в качестве дополнения к гербарию... А хочется, чтобы наоборот: я ушел... а небо осталось...
- Метафизика...
- Да ты слушай, мурзилка!.. Мне иногда кажется, что я не живу, а фальшиво играю на контрабасе... Метафизика... У меня душа гниет от прокаженной любви к неосуществимому... Знаешь, главных грех матерей в том, что они обрекают своих детей на жизнь!..
Так проходили все наши встречи. Тогда я не придавал особого значения словам Захара, принимая их за пьяный бред или за импровизацию пошлого актера шапито...
Только за полночь я отправился назад в село. Мои мысли были заняты Зойкой, к которой я тоже питал чувства, сходные с симпатией.
До бабушкиной избы было километра четыре. В августовские ночи на землю спускается особая темень, стирающая различия между слепым и зрячим.
Я шел уже минут двадцать. По моим расчетам, мне оставалось пройти через лесок, выйти к мосту, а там рукой подать.
Неожиданно рядом послышался треск ломающихся веток. Мне было известно, что этим летом медведь забил колхозную корову. Я, конечно же, не корова, но ведь была такая темень, что косолапый мог и ошибиться.
Треск повторился, и ужас, покрывающий ладони инеевым потом, разбудил во мне дремлющие силы. Мои ноги замелькали пропеллером, ветки хлестали меня по щекам, и ветер свистел в ушах...
Остановился я от какой-то бездонной тишины: ни свиста ветра, ни шелеста листьев, ни топота ног. Я, будучи уверенным, что медведь остался далеко позади, сел и принялся прочищать уши. Оглох от страха мелькнуло в голове. Чистка ушей не дала ровно никаких результатов я слышал только полную тишину.
Отдышавшись, пошагал я вперед в поисках хоть какой-нибудь дороги. Вскоре у меня уже не было сомнений, что я подымаюсь в гору; и удивительно это было тем, что никаких возвышенностей поблизости не существовало...
Вершину холма освещал белый туман, и с помощью этого слабого света разглядел я церковь и колокольню рядом, разглядел я надгробные камни и перекошенные могильные кресты. Это было заброшенное кладбище.
Невероятность увиденного состояла в том, что ближайшая церковь находилась в селе Приворот, до которого было порядка двадцати пяти километров. Не мог же я такое расстояние пробежать на одном духу!..
Мне ничего не оставалось делать, как обойти погост.
Вход в церквушку был недоступен из-за лежащего на земле колокола, на бронзовой юбке которого шершавились клерикальные узоры и надписи. Я вспоминал и не мог вспомнить их значения.
И вдруг показалось мне, якобы за спиной моей стоит кто-то. Я обернулся и увидел в десяти шагах от себя незарытую могилу. Приблизившись, разглядел я эпитафию на надгробном камне и, имея некоторые познания в церковнославянском, перевел выбитые на камне слова. Их смысл означал, что в могиле захоронена некая Марья, годы жизни которой: 1773 - 1790.
Ба-а! - дошло до меня. Да это почти двести лет назад!
Из могильной ямы поднимался туман. Я подошел и заглянул в нее...
И в этот самый миг мне показалось, что сердце выпрыгнуло из моей груди и разорвалось на траве гнилым помидором...
К вечеру жара схлынула. Солнце клонилось к закату, вонзалось в горизонт и медленно погружалось.
Грабли, косы, вилы были сложены возле телеги. Развели костер, и мужики стали сооружать балаганы. Нежные срубленные березки сгибались, связывались прутьями и образовывали скелет балагана.
Стемнело.
Бабы выпустили на волю печальную песню:
Ой ты, до-олюшка моя-а-а
нещасли-ивая-а-а.
Ой ты, го-орюшко мое-о-о,
горе жгу-учее-е.
Я склоню-уся над реко-о-ой
тонкой и-ивою-у-у
Или, мо-ожет, обернусь
легкой тучею-у...
Летит песня черным лебедем. Летит, стонет.
... Разыгра-алась над земле-о-ой
непого-одушка-а-а.
За неми-илого отда-а-ал
меня ба-атюшка-а.
Ой, с неми-илым я живу-у-у
ровно го-од уж ка-а-ак,
А роди-имый мой ушел
во солдатушки-и...
Еще долго летает над лугом этот плач без слез.
После песни молчали, думали каждый о своем. Вскоре стали просить деда Анисима рассказать историю его жизни.
Деду Анисиму было за семьдесят. Жизнь он прожил бобылем и объяснял это одной и той же историей, которую с удовольствием рассказывал и в которую никто не верил. Однако старики в селе утверждали, что первая часть этой истории чистая правда.
- Было это, - начал свой рассказ дед Анисим, - лет пятьдесят назад, может поболе. Проезжала чрез село наше графиня. Звали ея, как и импритрицу тонешнюю, Анна. Да в карете ея ось лопнула. А я тоне кузнецом сельским являлся. Пришел до меня прикащик графиньский и говорит: "Ты, кузнец, кровь из носу, а почини карету. Ежели не сделаешь сие приказание гусударственной важности, ея сиятельство в ба-альшую печаль войдет". "Че ж, - грю, сделаем". Пошел я в кузницу, и к третьим петухам карета была в исправности. Вышла ко мне графиня. Ладная такая! Как вроде наша Марька, только у сиятельства гордость на личике индюшиная. "Как зовут тебя?" - спрашивает. "Анисим, - грю, - ИвАнов сын". НА тебе, Анисим свет Иванович, рупь на водку", - и уехала. На дороге лишь яблоки конские остались...
- Ну ты шпынь! - засмеялся женский голос. Смех поддержали и остальные.
- У-у, жеребцы! Че ржете-то? - вяло злился дед Анисим.
- Ладно-ладно. Продолжай. Чем дело кончилось?
- Сплю я как-то, - продолжал дед. - Сон мне мерещится необычайный. Будто я в кузнице делом своим занимаюсь, да вдруг дверь растворяется и входит графиня эта... Голая!
- Надо же так напиться! - смеялся кудрявый парень.
- Не пил я! Бог свидетель, не пил! Меня тоне изжога от браги донимала... А графиня была голая. Будто в баню пришла, а не в кузницу. Лядвеи играют, как вроде меха кузнечные, туго, притягательно. Укусить охота!
- Шалыган ты был, дед Анисим! - ехидно вставила дородная баба. - Не то что ныне.
- Я и щас еще о-хо-хо! - раздухарился дед и потянулся к бабе, чтобы схватить ее за грудь, но вляпался опорной рукой в конский помет. - Тьфу ты, язва длинногривая! - выругался он неведомо в чей адрес.
Лошади запряли ушами. Дед Анисим не знал, смеяться ему или злиться. Он торопливо вытирал руку об траву и портки.
После тяжелой работы людям в охоту повеселиться, но уважение к старшему заставило их вскоре притихнуть и уговаривать деда закончить рассказ.
Посопротивлявшись, он продолжал:
- Грит мне, значить, графиня: "Приходи по третьему дню к Красной горе. Ждать буду", - и исчезла, как туман на заре. Пришел я в назначенный день к Красной горе. Сижу жду, камушки в речку бросаю. Вдруг выходит она...
- Голая?
- Да не-е! В нарядах расфуфыренных, под подол вроде коромысло вставила. Не подол - кадка! Грит мне: "Я, Анисим свет Иванович, мужем своим отравлена. Сорок дней уж прошло, а душа моя на небо не отправляется. Знаю, кузнец, полюбил ты меня. Так отомсти же, убей мужа моего, и душа моя свободной станет". Не поверил я. А момент-то был такой раз в жизни приходится. "Ну, думаю, - не теряйся, Анисим!" Повалил я ея на траву и в губы ея алые бородой своей тычусь. Чую - Мать наша Богородица! - губы-то холодные! А графиня смеется и белой ручкой меня ласкает. Шепчет: "Убей мужа моего, убей". Испугался я до мокротЫ в портках, пустился бежать. Как до избы добрался Богу известно...
Дед Анисим замолчал. Скупая слеза, рожденная давно высохшими глазами, дрожала на щеке. Он встал и молча пошел к балагану.
Никто не спрашивал его, чем закончилась история. Знали от стариков, что через несколько дней после случая у Красной горы Анисим ушел в неизвестном направлении и вернулся в село лишь тридцать лет спустя. О том, что произошло с ним за эти годы, он никогда никому не рассказывал.
В метровой могильной яме лежала девушка, одетая в старинный сарафан. Длинные темно-русые волосы расползлись по сторонам от ее головы, а на белоснежной шее зияла глубокая рана. Нельзя было определить, жива или мертва девушка. Рана была свежей, но кровь не била из нее. Девушка не двигалась и не дышала, но ее открытые глаза излучали живой, молящий взгляд. И он, этот взгляд, не отпускал меня.
Казалось, ступни мои пустили корни и навсегда срослись с могильной землею. Я уже не сомневался, что через несколько мгновений девушка встанет...
И се, небеса накренились ко мне, и узрел я КОГО-ТО, сидящего одесную бездны. И сказал ОН: "Эрху кай иде!"*. Я же не мог двинуться с места и не мог смотреть, ибо ослеп, как котенок, и видел только ЕГО. "Иди и виждь!" повторил ОН...
Выдернув ноги из земли, я бросился прочь. Я бежал и боялся оглянуться. Казалось мне, что девушка гонится за мной и холодные пальцы пытаются ухватить конец моей куртки...
Я свалился в какую-то канаву уже после того, как услышал в своих ушах свист ветра и хрип, исходящий из недр моего естества.
Выбравшись из нее и оглядевшись, вместо возвышенности и церкви я увидел загоравшуюся зорьку.
Было над чем задуматься!
В кровь сбитые ноги напоминали о недавнем побеге.
Или это чья-то злая шутка, - отдышавшись, размышлял я, - или девушка, проходя ночью через кладбище, случайно упала в могильную яму. В обоих случаях мне необходимо вернуться. В первом случае, чтобы доказать этой девчонке, что я не верю ни в какую чушь и меня напугать невозможно. Во втором - чтобы помочь ей дойти до дома.
Кажется невероятным, но тем не менее я пошел в том направлении, откуда пять минут назад в ужасе бежал. Однако, блуждая более трех часов, никакой церкви и никакого кладбища я не нашел.
Уже давно рассвело, и кузнечики сухой стрекотней засвидетельствовали о своем существовании. Потеряв надежду отыскать заброшенный погост, вскоре я без особого труда вернулся в село.
- Где шлялся? спросила бабушка. Опять всю ночь у Захара гулял?
- Бабушка, - задал я встречный вопрос, - здесь поблизости есть церковь?
- Да поболе двадцати пяти километров будет.
- Нет, я не про эту. Ближе есть?
- Не-е, - ответила бабушка, - ближайшую церкву в начале тридцатых с землей сровняли.
И тогда я вывел самое, как мне казалось, реальное объяснение всему случившемуся: "Допился. У меня белая горячка!" И тогда, уже не в первый раз, меня посетила мысль, что с пьянством пора кончать. Через несколько дней я непроизвольно взял карандаш и сел за белый лист. Как будто кто-то двигал моей рукой, и вскоре я нарисовал портрет, да такой! лучше которого, без сомнения, мне уже никогда не нарисовать. По правдоподобности и выразительности он не уступал фотографии, и казалось, что лицо вот-вот оживет. Но самое удивительно заключалось в том, что это был портрет девушки из могилы.
Покос закончился.
Рано утром по селу пастух гнал коров.
- У-у-о-ох! У-у-о-ох! - погонял он ленивых животных.
Федор завозился на печи. Скинув с себя тулуп, которым укрывался зимой и летом, он негромко застонал:
- Марька!
Марьи на нарах не было. Она давно проснулась и ушла за водой.
Федор, как всегда, проснулся тяжело. Еще спящего, нещадно донимало его похмелье. Снилась ему жена-покойница. Она хихикала и плакала, манила разделить с ней ложе могилу.
Федор с трудом спустился с печи. Держась за сон нераскрытыми глазами, он подошел к столу. Желудочные соки подступали к глотке и просили спиртного: дай, дай, дай осядем.
На столе стояла четверть. Федор налил, выпил. Но не пошла, зараза! Он бросился к сливному тазу и стал блевать. Глаза налились кровью, а желудок давил на кадык и просился наружу.
Федор отплевался, пошел к столу и снова выпил. Подождал прошла бы. Прошла. Спазмы понемногу стали отпускать голову. Легче стало.
... Позавидовать прожитой жизни Федора никому бы не взбрело в голову. Еще молодым, он полюбил дочь мельника, но тот выдал ее за богатого. Вот тогда-то и пристрастился Федор к спиртному. Женился он не по любви, скорее по обычаю, по порядку. Жену свою регулярно бил и однажды забил до смерти. Остался он с дочкой-подростком, которая, на удивление, выросла красивой и послушной...
Федор выпил еще, он даже стал проявлять интерес к окружающему. Поэтому и сказал Марье, которая вернулась от колодезя:
- Ну, Марька, готовься, на Покров замуж пойдешь.
- За кого? - зарделась Марья.
- За Якова. Чем не парень? Радуйся, что без приданого согласен взять тебя, сиротинку.
Марье показалось, что блестящие от беспробудного запоя глаза отца выразили сочувствие.
- Сходи, Марька, в огород. Лука, что ли, принеси.
Марья вышла из избы. Во дворе соседский петух топтал ее любимую курицу.
- У-у, олахарь! - махнула Марья рукой на петуха. Тот испугался, соскочил с курицы, пробежал некоторое расстояние, но, вспомнив о своем достоинстве, расправил перья и важно пошагал восвояси.
В огороде, нарвав лука, Марья подошла к грядке с клубникой. Она взяла зрелую ягоду, положила на язык и раздавила ее об небо. Вспомнился ребенок на покосе и жадные губы, прильнувшие к груди.
- Замуж... - прошептала Марья. - Она водила пальцем вокруг тугого девичьего соска.
- Марька! Где ты, наконец? - крикнул через окно Федор.
- Иду, тять, - Марья побежала в дом.
В 1985 году я снова приехал к бабушке и вечером отправился к Захару. Мы пили и вспоминали молодые годы, но вскоре разговор свелся к Зойке и неразделенной любви Захара к ней. Он изливал мне свои чувства, а я удивлялся постоянству сердечной привязанности своего друга.
Возвращаясь за полночь, я с улыбкой вспоминал то, что произошло со мной три года назад. Мертвецы! Зомби! Пить надо меньше, и ничего такого не будет.
Однако, когда, по моим расчетам, я находился вблизи того места, где меня напугал медведь (а может, его и не было вовсе), мне захотелось убедиться, что ни кладбища, ни церкви не существует.
Да! я свернул с дороги в поисках заброшенного погоста.
Блуждая несколько часов по полям и перелескам, я уже не сомневался, что давеча видел не больше чем галлюцинации. Но вскоре идти стало труднее, и с трепетом, заставляющим захолонуть сердце, я определил, что подымаюсь в гору.
На возвышенности были те же церковь и погост...
Я сел на один из могильных холмиков и попытался сосредоточиться. Понимая, что галлюцинации не могут повторяться с такой точностью, приходилось признать, что церковь и кладбище реальность. Но тогда три года назад или меня разыграли, или девушка действительно попала в беду, а я ей не помог. В первом случае могила будет пустая. Во втором я увижу в ней останки несчастной девушки.
Колени заметно тряслись, но я направился к разрытой могиле и заглянул в нее...
Уже много раз в своей жизни, предчувствуя, что придется встретиться с чем-то неожиданным, я настраивал себя на самое невероятное и ужасное, вызывая тем самым защитную реакцию; но увиденное мною в могиле сразило меня именно своей ожидаемостью, так как, хотя разум и подсказывал мне всю нереальность и нелепость моих ожиданий, ожидал я как раз то, что увидел...
Девушка лежала на том же месте. За три года она не изменилась, не считая, пожалуй, того, что нижняя ее губа была прикушена. Она смотрела на меня молящим, страдающим взглядом.
Я шептал какую-то ерунду, поминая Бога и черта, и осознавал, что на этот раз у меня уже не хватит сил покинуть это заколдованное место.
Девушка лежала неподвижно, но мышцы ее были собраны для прыжка. Боже! подумал я. Она сейчас поднимется!..
Как вдруг земля подо мной затряслась, и, падая, увидел я, как церковь и могилы рушились, как неведомая сила засыпала их землей...
Стоял я среди чистого поля. На востоке загоралась зорька, и никакой возвышенности, никакой церкви и никакого погоста рядом не было...
Иван клал печь у попа. Поп пил какую-то хмельную жидкость, от запаха которой черти упали бы в обморок, и развлекал Ивана расcказами.
- Ежели поковыряться в моем житии - целая библия получится! - говорил поп, закладывая мощными перстами себе в рот квашеную капусту. - Аминь. Отправился я едино за осемь верст мужика отпевати, ну и напилси до святаго духа. Вдова напоила. А я - агнец неразумный - не ведал тогда, оже баба есмь чорт. Кудахчет она, диавол, окрест мя; лик светлый, яки начищенный медный таз. А я, внегда узрю шибоблудную бабу, во мне сразу воспарение делается, мракобесие. Аминь... Схватил я еи да на одр. Она, радужная, не отпускает. Перси свои - лысые горы - обнажает! Я баб много чесал, ан такой, аминь, от сотворения мира не бывало. От те крест!.. Я вспотел - хочь выжми. Токмо дело кончилось - черти появились. Целая тьма. И один (харя - ... басурманская) мя за бороду драть приноровилси. Во мне буесть сразу сделалась, кричу: "Становись, хари поганые, крестить буду! Аз есмь поп!" (Я в выпитом разе человек сурьезный). А они, нехристи, прыгают, бегают не ухватишь. Плюнул я да вышел на двор. Ан идти не могу - хочь поганьси, хочь крестись. Ан черти. Да глаголит с харей басурманской: "Ты, отец Ахермандит, в Бога не веруешь, поелику до баб охоту имеешь". Я ему: "Верю! Ныне и присно! Верю в единаго Бога в Троице, и Троицу в едИннице почитаю! Токмо имею наклонность к смыслу бытия. Да от веры не отступаю ни на шаг!" Чорт интерес имеет, где мой дом? Я указал рукой. Да молвит мне Басурман: "Брести ты будешь в направлении оном, яки указал, да отступить от его не сможешь ни на шаг!" Бреду я. В сторону шага ступить не в мочи, сила нечиста! Аминь... Бреду по чаще, по ямам, по холмам. Зрю - река. Мост - в пяти саженях от мя, ан - плыть пришлоси. Да течение мя не сносит! Двигаюси по прямой-прямой линии. Аминь, прости Господи...
Поп замолчал, как бы давая пережить интригу Ивану.
- Ну? - спросил Иван после паузы.
- "Ну"! - передразнил поп. - Вышел, да село в версте от мя! Промахнулси.
Иван покатился со смеху.
- Ну ты даешь!.. А дальше?..
- "Дальше"! Дальше некуда: назад, к чертям, - неохота; вперед - смысла нет. Сел на дорогу и просидел до утра. Да утром чары диавольские с мя спали.
- Ты сию историю сам придумал?
Поп оставил вопрос без ответа. Выпил и сказал, подняв кверху проквашенный палец:
- С тех пор я от прямой линии бегу, яки чорт от ладана. Ибо на любую заповедь оговорка есмь.
Иван брал щепкой из таза глину и замазывал щели. Появился он в селе несколько дней назад и сразу же нанялся класть печь у попа. Иван хотя и был крепостной, но свободно ходил по деревням и селам наемным работником. Ремеслами он владел не суетно: и крышу покрыть, и наличник вырезать, и печь выкласть, и скобу выковать. Барин обещал ему вольную, если в эту ходку он принесет хороший заработок, а поп как раз сулил щедро расплатиться.
Научился своему ремеслу Иван у отца. Тот тоже нанимался в окрестностях на работу и часто брал с собой сына. "Будешь, Вань, хорошо работать, говорил отец, - не пропадешь. А барин у нас второй опосля Бога идет. Кормилец!" Барин у Ивана действительно был человеком душевным и так же, как и отцу, обещал ему откупную вольную. Отцу она не досталась, ибо однажды в лесу задрал его кабан, но Иван за нее держался твердо.
Когда Иван пришел в село, он сразу же приметил одну девушку, которую видел мельком. Она несла коромысло, и волосы ее почему-то не были собраны в косу. Иван невольно позавидовал ее волосам, которые так легко и безнаказанно могли ласкать плечи и щеки этой красавицы. Она очень напоминала жену барина, умершую несколько лет назад от неизвестной болезни. Только эта была моложе и... как-то хрупче, что ли.
- Поп.
- Аиньки? - поп безжалостно давил капусту.
- Через три дома от твово девка живет...
- А-а!! - почему-то обрадовался поп, - ты тоже!
- Что тоже ? - не понял Иван.
- Тоже влюбилси. Любовь, - поп выдержал паузу, - яки понос: приходит нежданно! - Он шутил плоско и точно, как сковородником по голове. - Марией еи окрестили. Марька. Всех с ума посводила, порождение сатаны и святаго духа! Красавица, яки с иконы выпрыгнула! - Поп выпил еще. - Токмо, Иоанн, жених у нея есмь - Иаков. Аминь глаголю: не вожделей не поведет, куда не хочешь...
И поп опустил веки на свои честные, осоловевшие глаза...
- Ну че, нагулялся? - встретила меня бабушка. - Ты зря с Захаром самогонку пьешь. Он ее у Вассы покупает, а эта ведьма ее через дурманящую траву гонит. Дурачком стать можешь.
Я покопался в своей комнате и нашел портрет, нарисованный мною три года назад. Меня передернуло, когда я взглянул на него. Сходство портрета и девушки из могилы было поразительно. Необыкновеннее всего были глаза, они глядели из самого листа бумаги. Веки наполнялись влагой, и таинственная сила портрета умоляла меня о чем-то.
Вложив рисунок в карман, я отправился на реку. Плеск воды всегда успокаивал мои нервы и помогал сосредоточиться. Рядом паслись коровы, и пастух дядя Вася остерегал их от разброда кнутом и матерными словами.
Я знал, что о бабе Вассе ходили по селу недобрые слухи. В церковь она не ездила, и я слышал, что когда-то ее здорово поколотили соседские женщины за то, что она вступила в спор с попом о каких-то тонкостях религии. Ее в селе называли ведьмой, но, когда хвори сильно прижимали односельчан, они приходили к ней за настоями из лечебных трав. Чем жила баба Васса? одной ей известно. Огород был давно запущен, и лишь мизерная пенсия давала возможность для скудного существования. Зимой, чтобы не замерзнуть, дрова она воровала у магазина. Об этом все знали, но никто не попрекал, так как это жизненно необходимо. Баба Васса была самой старой в колхозе. Никто не знал, сколько ей лет, но в том, что больше ста, не сомневались. И еще надо сказать, что баба Васса пила.
По субботам она выходила на лавочку во дворе и, улыбаясь, смотрела на прохожих. Это был ее знак: не выйду в субботу во двор - значит, умерла. Я не сомневался, что если кто и откроет мне тайну заброшенного погоста, то только она, баба Васса.
Вечером Иван пошел в березовую рощу. Там собирались на гулянье молодые. Парни стояли у старой сломленной ветром березы, о чем-то горячо спорили и изредка поглядывали в сторону девок. Девки сидели на лавке, кивали на парней, неостроумно шутили и хихикали.
Иван знал, что парней ему не обойти. Не положено.
- ЗдорОво, что ли! - приветствовал их Иван.
Девки наперебой что-то защебетали в его адрес.
- Кто таков? - спросил Ивана широкоплечий парень.
- У попа работаю. Я из ОвИнищей.
- Девок пришел щупать?
- Да, чешется.
- Ишь каков! - широкоплечий оглядел Ивана с ног до головы. - Хошь девок чесать ставь четверть. Иначе побьем.
